Текст книги "Вечный Град (сборник)"

– Будь ты проклят! – вырвался из уст Веттия сполох страшного внутреннего огня, и он, вскочив, бросился бежать прочь из этой комнаты, с ужасом чувствуя, что, может быть, навеки закрывает перед собой врата спасения.

Потом он брел по улицам Города, не замечая ни все еще светившего весеннего солнца, ни лучезарного вечернего неба, ни всеобщего оживления, вызванного, вероятно, какой-то радостной вестью. Пожар, вспыхнувший в его душе, потух, но он чувствовал себя испепеленным. «Всякий, ненавидящий брата своего, есть человекоубийца, – звучали в его мозгу слова апостола Иоанна, – а вы знаете, что никакой человекоубийца не имеет жизни вечной, в нем пребывающей». Добредя до дому, Веттий повалился на кровать и долго лежал ничком, не зная, что ему теперь делать. Неужто в один миг он сделался самым настоящим убийцей, предателем и мучителем распятого Иисуса? Он так мечтал расправиться с Умбрицием Сцевом, но вот увидел его мертвым и не испытал от этого никакой радости. И тут же метнул огненную стрелу ненависти в Татиана, к которому, в сущности, не испытывал никаких дурных чувств и никак не желал его смерти. Что Татиан недобр и нетерпим, Веттий знал и раньше, но зачем-то сам начал делиться с ним тем, что болело в его душе. Он сел на кровати, глядя в сгущающийся весенний сумрак. Что ему теперь делать? Неужели он сам навсегда отторг себя от того царства любви и света, к которому едва прикоснулся? И куда ему теперь идти, если нет пути к Богу?

После долгого мучительного размышления Веттий решил, что должен просить у Татиана прощения. Обида за его жестокие слова о Марцелле и за непочтительные – о Поликарпе по-прежнему болезненной струной отзывалась в нем, но собственный грех проклятия тяготил его совесть непереносимым бременем. Он поднялся, вышел в кладовку, взял факел, спустился по лестнице, зажег огонь от горевшей у входа лампы и вновь пустился в путь по темному Городу, на неблизкое расстояние, разделявшее Пинций и Целий.

Ночной Рим жил своей особенной жизнью. По его улицам проезжали обозы, груженные разным товаром, стучали колеса, переругивались на перекрестках погонщики. Шумными ватагами слонялись подвыпившие гуляки. Несколько раз Веттий слышал, как где-то наверху со скрипом открываются ставни, и привычно сторонился, прислушиваясь к звуку выплеснутых из ведра помоев, изливавшихся на мостовую. В пустоте улиц острее ощущалось наполнявшее Город зловоние.

Достигнув наконец своей цели, Веттий постучал в дверь колотушкой. Ему долго не открывали, потом звякнул засов, створка приоткрылась, и он увидел сонное и злое лицо Татиана.

– А! Это ты? Что тебе надо?

– Прости меня, брат Татиан, за мои слова! – выдавил из себя Веттий, опуская голову.

– Молись, чтобы Бог тебя простил! – жестко ответил Татиан. – Проклятие – страшный грех. Если бы ты был крещен, тебя бы на три года отлучили от причастия. А так – я на три месяца отлучаю тебя от подготовки к крещению. И не забудь в этом покаяться, когда будешь исповедовать грехи всей жизни! В остальном я тебе все уже сказал.

– Но…

– Никаких «но»! Скажи спасибо, что я еще не доложил об этом епископу. Будь здоров!

С этими словами Татиан захлопнул дверь.

Понурый и печальный, Веттий поплелся обратно. Конечно, он испытывал облегчение, и страшная тяжесть греха с его души ушла, но все же как-то иначе представлял он себе объяснение с Татианом. Юноша почему-то был уверен, что тот тоже переживает и в свою очередь попросит прощения за свои гневные слова. Но ничего этого не произошло. «Ну что ж? – подумал он. – Я сделал что мог. По крайней мере, надежда на спасение остается».

Отлученный от школы Татиана, Веттий остался совсем не у дел. С тоской думал он о том, что, наверное, не сможет присутствовать на празднике Пасхи, о котором его друзья-христиане рассказывали с восторгом, как о вершине всего года. Целыми днями слонялся он по Городу, не зная, чем себя занять. Шли бесконечные мартовские Ферии, – праздник в честь Марса, тянувшийся почти весь месяц, – но Веттий, все-таки чувствуя себя христианином, языческих торжеств чуждался, поэтому зрелища были для него закрыты, и даже библиотеки, прежде казавшиеся ему драгоценными ларцами, полными сокровищ, как будто померкли, потому что христианских книг в них не было, а эллинская премудрость его более не привлекала. Где и у кого искать христианские книги, он не знал.

Между тем Город готовился к триумфу двух августов. Благоприятная погода, установившаяся с конца февраля, позволила императору Луцию Веру с войском вернуться немного раньше, чем предполагалось, и вот август-триумфатор находился уже на ближних подступах к Городу, но вне его стен, как это повелось испокон веков. Хотя триумф тоже был сопряжен с жертвоприношениями и прочими языческими обрядами, Веттий, с детства мечтавший увидеть это зрелище, все-таки решил, что греха в нем нет.

В самый день триумфа народ с раннего утра толпился на Марсовом поле. Тысячи людей высыпали на улицы, стараясь занять места получше, в цирках или под колоннадами вдоль дороги, чтобы все видеть. Процессия, как обычно, двигалась из загородных предместий мимо гигантской гробницы Адриана, по Неронову мосту и далее от статуи Аполлона Серебряного по длинным портикам Марсова поля в направлении Капитолия, но с заходом во Фламиниев и Большой цирки, хотя ради последнего приходилось делать довольно значительный крюк. Марсово поле, сильно пострадавшее во время наводнения, было спешно приведено в порядок, портики, местами полностью разрушенные, восстановлены и украшены. Торговцы бойко торговали весенними цветами и пальмовыми ветвями, которые можно было купить за дупондий (небывалая дороговизна!), чтобы приветствовать триумфаторов, и люди охотно их раскупали. Веттию удалось занять удачное место у колонны, где можно было взобраться на постамент и видеть все действо с некоторого возвышения.

Приближение процессии было слышно издали – по торжественным звукам труб и восторженному гулу толпы, зелеными волнами вздымавшей над головами пальмовые ветви. Открывали триумфальное шествие магистраты и сенаторы в белоснежных тогах – долгожданной одежде мира, – с венками на головах. За ними следовали украшенные для жертвоприношения животные: волы для заклания Юпитеру, быки – для приношения Марсу. Их было всего десятка два, пасть пред алтарем предстояло не им одним, но прогон нескольких сотен животных слишком замедлил бы шествие. Вслед за ними в оковах, с опущенными головами, брели пленники в одеждах парфянской знати. Их было не так уж много, сам же царь Вологез III, оставшийся на свободе, говоря словами историка Тацита, «блистал своим отсутствием». Впрочем, отсутствие царя быстро забывалось при взгляде на разнообразную военную добычу, везомую следом в открытых повозках.

Среди множества редкостей и ценностей выделялась большая статуя Аполлона, из слоновой кости и золота. Далее целым строем шли ликторы, несшие фасции, как обычно, в пределах города лишенные секир и перевитые пурпурными лентами, а за ними медленно двигались две колесницы, каждая из которых была запряжена четверкой белых лошадей и управлялась искуснейшим возничим. На первой ехал вернувшийся с Востока император Луций Вер, на второй – Марк Антонин, оба в расшитых пурпурных тогах, золотых венках, с лавровыми ветвями и скипетрами из слоновой кости.

Луция Вера Веттий рассмотреть не успел, беглым взглядом отметив только, что это был еще молодой, на вид лет тридцати пяти, хорошо сложенный человек, с курчавой шапкой волос и с гладко выбритым лицом, державшийся подлинным триумфатором: он все время помахивал народу лавровой ветвью и широко, торжествующе улыбался. Марк Антонин выглядел почти полной его противоположностью. Лицо его было, как всегда, спокойно и немного печально. Ни пальмовые ветви, ни царственный пурпур, ни золотые венки, казалось, не отвлекали его от какой-то грустной, сосредоточенной думы. На колесницах рядом с триумфаторами стояли их супруги, пышная Фаустина и тоненькая молоденькая Луцилла, а многочисленные дети Марка Антонина, в основном маленькие девочки, одетые и причесанные все одинаково, были распределены по обеим колесницам и служили живым их украшением, наподобие цветов. Два его маленьких сына, Коммод и Анний Вер, терялись в этом девичьем цветнике.

За триумфаторами бодро шагали солдаты, распевавшие непристойные песенки, которые, впрочем, слышны не были, потому что их заглушали ревом труб двигавшиеся следом трубачи. Замыкали шествие особо отличившиеся когорты нескольких легионов. Когда вся процессия миновала, народ, следуя за ней, толпой устремился на Капитолий, чтобы участвовать в жертвоприношениях и увидеть, как в знак окончания войны закроются заветные врата в храме Януса-Квирина и как храм Аполлона Палатинского примет статую бога, захваченную в Селевкии. Веттий же отправился домой, вспоминая другой триумф, описанный апостолом Иоанном: «Взяли пальмовые ветви, вышли навстречу Ему и восклицали: осанна! Благословен грядущий во имя Господне, Царь Израилев!»

Еще не кончились празднества, сопутствующие триумфу, а по Городу уже поползли слухи о предстоящей новой войне. И были они не беспочвенны: вскоре август Марк Антонин лично выступил в сенате с речью, в которой с прискорбием признавался в неизбежности еще одной войны, на этот раз с маркоманнами, а также в том, что эта кампания потребует присутствия обоих императоров, и, в свою очередь, особой ответственности и бдительности со стороны должностных лиц, на которых августам придется оставить Город. Но прежде чем отправляться в поход, август хотел заручиться милостью всех богов и поэтому повелел жрецам всех храмов провести обряды очищения, после чего намеревался устроить семидневные лектистернии, «угощения богов» и справить гадания о благе государства. Серьезность положения требовала неукоснительного выполнения обрядов всеми квиритами, а потому было решено обратить особое внимание на искоренение пагубного учения христиан, отвращающего многих невежд от участия в жертвоприношениях. Обратиться к народу с речью, обличающей заблуждения христиан, было поручено Корнелию Фронтону.

Веттия обеспокоили эти известия, хотя дошли они до его слуха случайно, из третьих уст. Он вспоминал разговоры христиан, как они взволнованно ожидали гонения; представлял себе прекрасные и грозные образы Откровения Иоаннова: жену, облеченную в солнце, в венце из двенадцати звезд, и преследующего ее дракона. И никак не укладывалось в его голове: что общего между красным драконом с семью головами и десятью рогами и тем печальным, строгим и милостивым человеком, которого он опять видел сегодня во время триумфа? Не этот ли человек распорядился подкладывать подушки при выступлении канатоходцев после того, как в цирке разбились несколько мальчиков? Почему же он не захотел помиловать того осужденного, которому лизали руки медведь и лев, и не воспротивился казни философа, не дослушав его пламенных речей? Веттий решил посетить выступление Фронтона, хотя посещение это было чревато встречами, которых он хотел бы избежать.

Фронтон выступал на старейшем из римских форумов, с ростральной трибуны. Слушать его собралось весьма значительное количество людей, в основном высшего сословия. День выдался солнечный, погожий, над Городом проплывали величественные, словно мраморные, облака, в просветах между ними голубизна неба сгущалась в гиацинтовую синеву. Эти облака как будто продолжали Город ввысь, возводя его до самой тверди небесной.

Чтобы ни с кем не сталкиваться, Веттий расположился под сенью изящного портика Гая и Луция, примыкающего к Эмилиевой базилике. Издали он узнал знакомые лица Цезеллия Виндекса, Юлия Павла, Ульпия Марцелла и многих других, в чей круг еще недавно входил сам. Фронтон немного задержался, но наконец появился в сопровождении своего зятя и друга, Ауфидия Викторина. Веттия поразила бескровная бледность его лица. Бледен он был и раньше, но впечатления мертвенности Веттий прежде не отмечал. Оратор был одет в тогу и двигался с заметным усилием, однако старался держать осанку. Взойдя на высокую трибуну, украшенную высокими колоннами и почерневшими от времени носами некогда плененных вражеских кораблей, и дождавшись тишины, Фронтон тихим, глухим голосом начал свою речь:

– Мы собрались сегодня, квириты, на сем священном месте, в самом сердце великого Града, чтобы вместе поразмыслить о нашем прошлом, настоящем и будущем. О прошлом, находясь здесь, пожалуй, даже и говорить излишне, ибо о нем напоминает здесь каждый камень, каждый памятный знак. Взгляните, вот пред вами «Черный камень» – могила божественного основателя нашего Града, положившего начало его величию. Посмотрите, вот уже ставшее сушей «Курциево озеро», в которое некогда, по слову оракула, требовавшего ради спасения Града ввергнуть в пучину лучшее его достояние, бросился доблестный Марк Курций, верно уразумевший божественную волю, ибо главное сокровище Рима – мужество его сынов и готовность жертвовать жизнью ради его процветания. Воззрите, вот чуть поодаль виднеется храм Весты, где не угасает священный огнь, горячее дыхание Града, оберегаемое непорочными девами-служительницами. Куда бы вы ни обратили свой взор, всюду памятники великого прошлого…

Оратор на мгновенье умолк, переводя дух, и продолжал:

– Но разве у Рима есть только прошлое? Помыслите, сколь славно его настоящее! Широко раскинул крылья римский орел, осенив собою всю вселенную, подчинив своей благой воле прежде враждебные племена. Власть и могущество римлян объемлет весь мир, простирается за пределы океана, далее путей солнечных. Кому же обязаны мы нашими славными победами? – Конечно же, богам бессмертным, покровителям и хранителям священного сего Града! Благочестие – вот та прочная основа, на которой зиждется величие Рима! Прародитель нашего племени – Эней, не случайно прозванный «благочестивым», на плечах вынесший из горящей Трои немощного родителя и спасший из огня пожарища родимых ларов и пенатов. Предки наши, даже будучи осаждены в Капитолии, чтили гневных богов, которых другие давно оставили бы в пренебрежении. Безоружные, они проходили сквозь войска галлов, изумленных их необыкновенной смелостью. В упоении победы, в стенах вражеских они преклонялись пред побежденными божествами. Они признали чужеземных богов и сделали их своими, они построили жертвенники даже неизвестным божествам. Восприняв культы всех подвластных народов, Рим заслужил право быть властелином мира. Посмотрите на ростры, украшающие трибуну, на которой я стою. Те останки вражеских кораблей, которые вы видите ныне, напоминают о победе над египетской царицей, «роковым чудовищем», как назвал ее друг Мецената и божественного Августа. Воспомяните:

 
Теперь – пируем! Вольной ногой теперь
Ударим оземь! Время пришло, друзья
Салийским угощеньем щедро
Ложа кумиров почтить во храме![17]17
  Пер. С. В. Шервинского.


[Закрыть]
 

Не о нашем ли времени глаголет поэт? И мы теперь пируем, и ударяем оземь вольной стопой, и мы собираемся почтить ложа кумиров щедрым угощением, и разделить с ними трапезу. В этом мы следуем урокам предков; мы держимся отеческого благочестия, как залога истины, мы чтим богов, коих родители внушили нам бояться прежде, чем мы сами даже задумались о богопочитании. Но все ли мы ныне единодушны в нашем благочестии? Увы, нет! В стены священного Града предательски прокрался ворог. И кто же он, этот новый супостат? Какой полубог, или царь, или воитель? Ни то, ни другое, ни третье! Жалкая горстка невежд – я надеюсь, что вы позволите мне в порыве негодования говорить прямо и откровенно, – ничтожная, запрещенная, презренная секта, принимающая в свое нечестивое общество последователей из самой низкой черни, из легковерных женщин, заблуждающихся по легкомыслию своего пола. Это люди, которые собираются вместе не для священных обрядов, но для гнусных преступлений. Это люди, бегающие света, безмолвные в обществе, лишь в своих убежищах болтливые! Они презирают храмы, отвергают богов, насмехаются над священными обрядами; убогие и безродные – пренебрегают славой и благородством. Поразительная глупость, невиданная дерзость! Они презирают мучения, которые пред их глазами, а боятся неизвестного и будущего; они не страшатся смерти, но боятся умереть после смерти. Так ложная надежда вновь ожить обольщает их и заглушает в них всякий страх…

Голос Фронтона стал неожиданно крепнуть, и в нем зазвучали металлические ноты:

– Так как пагуба распространяется все быстрее при все более усиливающемся с каждым днем развращении нравов, то ужасные капища этого нечестивого сброда умножаются по всему миру. Ради общего нашего блага, ради нашего будущего, следует их извести, искоренить, стереть с лица земли…

Говоря это, он сжал свою немощную, иссохшую старческую руку в кулак и, собравшись с силами, погрозил кому-то невидимому.

– Недаром проницательная молва приписывает им столь отвратительные злодеяния! Подумайте: они почитают голову осла, самого низкого животного. О да, достойна такая религия тех нравов, из которых она произошла! Говорят также, что эти люди почитают срамные части тела своего верховного жреца и благоговеют пред ним, словно пред кровным родителем. Не знаю, может быть все это клевета и наветы, но подозрение это вполне оправдывается их тайными ночными собраниями и служениями. Молва также гласит, что они почитают не только преступника, наказанного за свои злодеяния позорнейшей из казней, и даже и само бесславное древо креста. Поистине, каковы служители, таковы и святыни! Не менее ужасно то, что говорят об обряде принятия новых членов в их общество. Посвящаемому предлагается младенец, засыпанный мукой, и безумец, обманутый видом муки, должен нанести по этой муке удары, смертоносные для младенца, после чего – о злодейство! – собравшиеся жадно пьют его кровь и, разрывая, пожирают его члены. Вот чем скрепляется их союз друг с другом, и, связанные таким преступлением, они вынуждены хранить молчание.

Известны и их священнодействия. В день солнца сходятся они на «вечерю любви», все вместе, без различия пола и возраста. Когда после яств и пития воспламенится в них жар любострастия, тогда они бросают кусок мяса собаке, тут же привязанной к подсвечнику, причем на расстоянии большем, чем длина веревки. Собака, чтобы достать мясо, делает прыжок, опрокидывает подсвечник и гасит светильник, и тогда под покровом мрака они без всякого разбора сплетаются в страстных объятьях…

При последних словах какой-то странный огонь вспыхнул в потухших глазах старика:

– О многом я умалчиваю, – продолжал он. – Потому что и сказанного уже довольно, а истинность всего этого или, по крайней мере, большой части доказывается самим тайным характером этой нечестивой религии. Кому нечего скрывать, тот говорит свободно и прямо! Да и что за Бог такой у них, одинокий, унылый, которого ни один свободный народ не ведает? Лишь одно несчастное племя иудеев почитало единственного Бога, но и то открыто. Впрочем, и этот Бог не сумел их спасти и вместе со своим народом был покорен римлянами. А сколько нелепых выдумок рассказывают христиане! Они считают, что этот их бог, незримый, непостижимый, неведомый, тем не менее пристально наблюдает за жизнью самих людей, за их делами и словами, и даже за тайными помышлениями, во все вникает и всюду присутствует. Тем самым они представляют его вечно обеспокоенным, озабоченным и бесстыдно любопытным. Кроме того, наблюдая за каждым в отдельности, он не видит целого. Но, не довольствуясь этой нелепой выдумкой, они присочиняют и другие бабьи сказки: по их мнению, после смерти они вновь возродятся к жизни, причем с таким упорством настаивают на этом, будто уже и в самом деле воскресли. Вот почему они гнушаются погребальных костров: по их мнению, тело должно сохраниться без изменения, и душа после какого-то долгого времени вернется в него обратно. При этом блаженную и вечную жизнь по смерти они обещают лишь себе, а прочим грозят вечной смертью и вечными муками.

О жалкие нечестивцы! Взгляните наконец правде в глаза! И здесь вы не живете, отвергая саму жизнь, и по смерти не воскреснете…

Веттий слушал Фронтона как заколдованный, слушал с болью и отвращением, но при этом не мог сдвинуться с места, точно его цепями приковали к колоннам портика. Он испытывал двойную муку: ему хотелось взбежать на трибуну, оттолкнуть говорящего оратора и крикнуть на весь форум, на весь Город, на весь мир, что тот либо не ведает, о чем говорит, либо сознательно лжет. Но в то же время он чувствовал страх: если он сделает это, он тут же будет схвачен как христианин, а готовности расстаться с жизнью у него не было… Разрываемый этими двумя противоположными стремлениями, он долго оставался недвижим, и наконец, когда оратор вдруг на мгновенье умолк, чтобы перевести дух, Веттий нашел в себе силы вырваться из этого цепенящего заколдованного круга и уйти прочь.

Домой он вновь вернулся в смятении. Если он побоялся открыто исповедать свою веру во Христа, то, может быть, он и правда отступник? И что теперь ему делать? Все-таки явиться в собрание святых, несмотря на запрет Татиана? Объяснить все, что случилось, хоть самому епископу? А если епископ выскажет ему то же, что и Татиан? В этом случае он может остаться навеки отторгнутым от Церкви.

Веттий размышлял и о речи Фронтона. Как странно: еще год назад префект Рустик и сам август говорили о христианах, может быть с пренебрежением и непониманием, но и без той ненависти, которая сквозила теперь в речи старого оратора. Татиан рассказывал, что святой Юстин несколько раз обращался и к августу Марку, и к отцу его, божественному Антонину Благочестивому, с апологиями о христианах. Не они одни делали это, были и другие христианские писатели, имен которых он, правда, не запомнил. И разве не сам Рустик признавался, что не верит в россказни об ослиной голове и не считает Юстина убийцей? Что же изменилось за этот год? Интересно, что бы сказал Фронтон, если бы тогда присутствовал на споре Юстина с августом и потом на суде?

Еще одна мысль тревожила Веттия: в том, что рассказывал о христианах Фронтон, была определенная доля правды, на которой и зиждилось все прочее ложное построение. Развратную «священную трапезу» последователей Умбриция Сцева он, Веттий, видел своими глазами, – но ведь и эти люди многократно упоминали имя Христово! В том, что он услышал в речи Фронтона, было странное смешение света и тьмы, светлого праздника Теофании в теснинах подземелий и мерзкого пира «племени Сифова» в просторном атрии. И, зная все это, он уже не мог поручиться, что не существует где-то секты еще более страшной, в которой и в самом деле пьют кровь младенцев, прикрываясь именем Христа. «Господи, создавший небо и землю, направь стопы мои на путь, угодный Тебе», – шептал он сам ту молитву, которую в простоте посоветовал юной Присциллине.

Ночью Веттий долго не мог заснуть, а когда сон наконец смежил его веки, он явственно увидел морщинистое лицо Поликарпа, его всевидящие глаза, и разобрал слова: «Эпагаф, я жду тебя!» Проснувшись в смятении, юноша не сразу понял, где он и что происходит, с трудом успокоился и заснул вновь. Поднявшись утром и поразмыслив обо всем, Веттий принял твердое решение безотлагательно плыть в Смирну.