Текст книги "Вечный Град (сборник)"

III. Свет во тьме

1

Дни, последовавшие за смертью Марцеллы, Веттий вспоминал словно подернутые туманом. Темная пелена горя и гнева застилала его разум. Он горел желанием убить того мерзавца, которого его язык уже не поворачивался называть Учителем, и даже отправился искать его с добытым на этот случай кинжалом. Но тот словно сквозь землю провалился, да и все «племя Сифово» попряталось по щелям как клопы. Тщетно Веттий ломился в дома, бывшие приютом их собраний: везде ему отвечали либо что они «съехали вчера», либо даже, что они нанимали помещение всего на один день. Он чувствовал острую ненависть ко всем христианам, будь то пневматики или психики – даже к казненному Юстину.

Похороны Марцеллы он помнил обрывочно. Разумеется, объявились какие-то ее родственники, все ахали и причитали по поводу безвременной кончины всеми любимой красавицы. Похороны были очень скромными и проходили по древнему римскому обряду – Веттий не знал, радоваться ли этому (если хоть чему-то в таком положении можно было радоваться) или огорчаться: Марцелла, несомненно, желала бы иных похорон – но сам он не хотел, чтобы по смерти что-то связывало ее с той сектой. Ладан, мази и благовония пришлось покупать ему. На это устроители похорон особенно поскупились (о чем он узнал от Сотериды). Зато он не пожалел денег и выбирал аравийские смолы, амом и нард так же любовно и тщательно, как прежде выбирал подарки для нее живой – на какое-то время эта забота даже заслонила собой его горе. Как и все похоронные принадлежности, погребальные благовония продавались при храме Венеры-Либитины. В самом привычном имени богини, а также в названии «голубятни»-колумбария, куда помещались урны с прахом, он чувствовал горькую насмешку, вспоминая первые свои обеты и первые дары, столь недавние. Еще запомнилось ему, что там вышла некая темная история с наследством: родственникам не досталось ничего: квартира оказалась съемной, а имения частью продавались за долги, частью по завещанию отходили к некоему Умбрицию Сцеву, значившемуся опекуном покойной. Веттий понял только, что Умбрицием Сцевом звали Учителя.

Страшные дни наступили для него. Днем неотступная боль ледяным столбом стояла в его груди, ночью он не мог заснуть, а если забывался кратким сном, то во сне ему все виделась Марцелла. Как и тогда, на пиру, она протягивала к нему руки из темноты, и он совсем не чувствовал презрения или отвращения к ней. Напротив, его переполняла радость оттого, что он видит ее живой, и он тоже тянулся к ней и хотел унести ее прочь с этого страшного пира, и одновременно – от настигавшей их грозовой тучи, – но это никогда ему не удавалось: то она сразу растворялась в темноте, то он терял ее где-то в лабиринте переходов прежде, чем успевал выбраться из этого дома, или во мраке подоблачного пространства, где дрожали розовые молнии.

Он просыпался и вновь чувствовал эту боль. Кольцо с жемчужиной он надел на мизинец правой руки, а для пряди волос Марцеллы сшил маленький полотняный мешочек и, стянув его шнурком, повесил на шею. Занятия свои он совсем забросил. Чтобы домочадцы сенатора не приставали к нему с расспросами и утешениями, с утра уходил из дому и бесцельно слонялся по Городу, пытаясь хоть чем-то заглушить боль. Но это ему не удавалось: всюду искал он глазами Марцеллу и приходил в отчаяние, понимая, что больше нигде, никогда ее не увидит. Несколько раз напивался допьяна в трактирах, где собирается всякий сброд, и проводил время с теми самыми потаскушками, которых прежде чуждался, но облегчения не находил в вине, ни в разврате. Наконец, в нем зародилась мысль о самоубийстве.

Куда только делись все его прежние страхи перед загробной неизвестностью, все его поиски философского решения? Теперь ему хотелось любой ценой избавиться от этой постоянной дневной боли и ночных видений. Кроме того, думал он, что бы ни было там, Марцелла уже отправилась туда и отправилась одна. Он вспоминал, как тогда, на Яникуле, она в страхе прижалась к нему, предчувствуя смерть. Как оказалось, предчувствие ее было вещим. Может быть, теперь ей тоже где-то страшно? И некому ее ни защитить, ни утешить. Как ни невероятно было такое предположение для его собственного ума, чувствовал он его живо. Бездна, поглотившая возлюбленную, притягивала и его. Решившись на самоубийство, он медлил только потому, что искал надежнейший способ его осуществить. Он понимал, что сделать это нелегко: что-то свое, живое, теплое все равно просилось жить, несмотря на душевную боль, и надо было переступить через эти отчаянные мольбы.

Как-то раз вечером в своих бесцельных блужданиях он добрел до самого Тибра и пошел по Фабрициеву мосту, соединяющему с Городом островок, расположенный посреди реки. На островке находился храм Эскулапа, и туда во множестве стекались и свозились безнадежно больные, увечные, убогие. Веттий понял, куда идет, и остановился. Нет, туда, в приют несчастных, ему совсем не хотелось. Он подошел к краю моста, взглянул на темно-бурые вечерние воды Тибра, в которых здесь, на быстрине, призрачно появлялась и таяла серая пена. Бурное течение манило его, он подумал, что может быть, вот он, тот способ, который он ищет… Ему почудилось, что он видит Марцеллу, протягивающую к нему руки из воды и зовущую его к себе.

Внезапно чья-то рука властно легла на его плечо. Он обернулся и увидел ветхого седого старца, пристально смотревшего на него пронзительными глазами. Одной рукой он опирался на посох, а его спутник, молодой человек, видимо поддерживавший его при ходьбе, держал в руке факел, и черты лица старца четко высвечивались пламенем. У него был высокий лоб, правильные черты лица, впалые щеки и длинная остроконечная борода. Немного поодаль стояли еще два человека, тоже с факелами в руках.

– Ты что задумал? – строго спросил незнакомец с сильным греческим акцентом.

Веттий зло посмотрел на него.

– Я не хочу жить! – ответил он.

– Вправе ли ты распоряжаться собственной жизнью? – так же строго спросил незнакомец, с неожиданной силой беря его за плечо и отводя от края моста.

– Если не я, то кто?

– Тот, Кто дал тебе эту жизнь. Поверь, несчастная любовь – не повод преступать Его волю. – Глаза незнакомца как будто просвечивали Веттия насквозь.

– Откуда ты знаешь, почему я не хочу жить? – недоверчиво спросил он. – Ты пророк или колдун? Или ты один из их шайки?

– Ни то, ни это, – сердито ответил старец. – И никакой шайки я не знаю. Я просто старый человек и давно живу. Знаю, что вас, молодых, гонит с этого света.

– Какое тебе дело до меня?

– Я раб Господа, сотворившего небо и землю. Видно, Господь не хочет твоей гибели, раз я оказался здесь.

– А-а, старая песня! Ты… вы все… из этой шайки, из этой секты безбожников, – с ненавистью воскликнул Веттий, вырываясь. – Я не хочу знать вашего бога. Это вы, вы… – голос его дрогнул, – убили ее!

Незнакомец переменился в лице:

– Кого убили? – спросил он резко. – Мы никогда никого не убиваем!

И добавил, уже мягко:

– Подожди, сынок! Я вижу, у тебя и правда, горе! Ты должен рассказать мне все!

– Зачем я буду тебе рассказывать? Если бы не вы, она была бы жива… Вы замутили ей разум бреднями, заставили разлюбить жизнь, толкнули в пропасть! Вы – изверги рода человеческого! Недаром народ трепещет вас и ваших тайных сборищ! Да, вы умеете красиво говорить о своем боге. И даже на смерть за него идти готовы! Но меня вам не обольстить, я своими глазами видел, что у вас там творится… Зачем ты помешал мне? Я хочу к ней, она зовет меня! Ах, Марцелла… – Он закрыл глаза и сжал виски. Образ возлюбленной вновь явственно возник перед его глазами.

– Пойдем, пойдем, милый! – уже совсем ласково сказал старец, обнимая его за плечи. – Не надо тебе здесь оставаться. Ты мне сейчас все расскажешь, может быть, я помогу тебе.

Говорил он со властью, и Веттий, только что пылавший ненавистью к христианам, покорно пошел с ним и его спутниками. Он нисколько не боялся, что незнакомцы могут оказаться обманщиками, грабителями, убийцами: собственная судьба была ему безразлична. Старец передвигался медленно, и потому шли они долго, петляя по переулкам, но наконец добрались до какой-то инсулы, поднялись по темной и грязной лестнице и вскоре очутились в маленькой комнате. Спутники старца засветили лампу и исчезли. Старец предложил Веттию сесть на лавку за стол, и сам уселся напротив, готовый слушать. Веттий покорно сел, снял с мизинца кольцо, потом раскрыл висящий на шее мешочек, достал прядь волос, положил и то и другое на стол перед старцем, и начал сбивчиво рассказывать незнакомцу о несчастной судьбе Марцеллы. Не умолчал он и о пире «племени Сифова», и обо всем, что там творилось, – данная клятва была ему безразлична, как и собственное будущее. Старец внимательно слушал, и по выражению его лица видно было, что рассказ Веттия отзывается болью в его сердце, и слезы текли по его морщинистым щекам.

– Ах, ну как же так! – всплескивал он руками.

Выслушав рассказ до конца, он взял в свою руку кольцо с жемчужиной, подержал его на весу, потом потрогал прядь волос, пропустив ее между пальцев, и тихо произнес:

– Бедная деточка… Где ж ей было против таких сетей устоять? А грех-то какой!

При этих словах Веттий вдруг заплакал, слезы, которые до сих пор он не мог из себя выдавить, вольно потекли из его глаз. Ему показалось, что это от старца исходит тепло и ледяной столб внутри него начинает таять.

– Ты возьми их и храни, – сказал старец, придвигая к нему его памятные сокровища. – Хорошо, что ты не убил этого… И не ищи его, хоть и знаешь теперь его имя. На тебе нет греха, а он свое получит, попомни мое слово. Семя сатанино! Не даром сказал Господь: кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею его и потопили в пучине морской. Ты лучше пожалей его: ведь и он человек, и горько ему будет, ох как горько! И не пытайся мстить. Запомни: Бог поругаем не бывает. А из-за нее не отчаивайся! Как знать, может быть, еще не все потеряно. Будем молиться, ты да я. Обнадежить тебя не могу, но все же Господь милостив, и Сам даже из ада вывел праотцев, может быть помилует и ее. Не ведала она, бедная, что творила… – Он сглотнул слезу и, немного помолчав, предложил: – Знаешь, оставайся ты у нас переночевать! Куда ты пойдешь по темноте? Пожалуй, и дорогу не отыщешь!

Все это он говорил по-латыни, правильно, хотя и с некоторым трудом, подбирая слова.

Веттий промолчал, но старец понял, что он не против, и позвал своих спутников:

– Евбул, Каллиник! Принесите нам чего-нибудь поесть! И сами идите! – а потом вновь обратился к Веттию: – Ты, милый, ошибаешься, думая, что все христиане едины. Те, с кем столкнулся ты и твоя бедная девочка, – это еретики, прикрывающиеся именем Христовым. К сожалению, есть и такие. Это волки в овечьих шкурах, они страшнее открытых врагов Христовых и обольщают немудрые души. Но если ты с разумом исследуешь их учение и наше, ты поймешь, в чем разница. Они мнят себя избранными от рождения и полагают, что уже прощены и могут вволю грешить. Мы же избранным именуем того, кто умеет всем сердцем любить Бога и ближнего, так, чтобы даже душу положить за друзей своих. Я не хочу винить тебя, что ты запутался в их сетях, тебе сейчас и без того плохо, но ты ведь к ним пришел не за истиной. Тебя влекло вожделение к дщери Евиной, если уж называть вещи своими именами, страсть помрачила твой разум, поэтому ты долго не мог отличить свет от тьмы. Но все же голос Бога в тебе не умолк, если ты хотя бы на этом их сборище понял что к чему. Господь простит тебя, если только ты сам осознаешь свой грех…

– Мой грех в том, что я не спас ее! – тихо проговорил Веттий, сжимая кулаки.

– Нет, сынок, не только и не столько в этом! Но сейчас не буду с тобой спорить, ты сам впоследствии все поймешь.

Спутники старца принесли немного грубого хлеба, плошку зеленой капусты, политой маслом, кувшин с так называемой поской, то есть водой с уксусом, и глиняные кружки и остановились возле скамей, не садясь.

Старец поднялся и, обращаясь к кому-то невидимому, но как будто присутствующему, произнес: «Господи Иисусе Христе, благословивший пять хлебов и пять тысяч насытивший, сам благослови яства и питие рабам твоим». Веттий, видя, что все стоят, тоже встал.

После этого старец разломил хлеб на равные части и подал, в том числе и Веттию.

– Ешь!

Веттий стал есть капусту и хлеб, запивая поской. Эта простая пища показалась ему необычайно вкусной, и он поймал себя на том, что впервые после смерти Марцеллы ощутил вкус пищи. Потом он уснул, тут же, на жесткой, узкой кровати, укрывшись собственным плащом, и впервые его не мучили ночные видения.

Утром Веттий проснулся с забытым ощущением бодрости и радости жизни. Он оглядел комнату, совсем простую и бедную. Никаких росписей на стенах, только облупившаяся краска, три кровати, деревянный сундук для одежды, колченогий буковый столик, подпертый с одной стороны куском черепицы, совсем как у Филемона и Бавкиды, две скамьи. Окно было наполовину завешено неровно обрезанным куском кожи, наполовину открыто, сквозь открытую половину косым столбом пробивался солнечный свет, в котором, вспыхивая, кружились пылинки.

Старец стоял в углу, отделенный от Веттия этой серебристой солнечной преградой, и тихо молился. Он заметил, что Веттий проснулся, но не сразу заговорил с ним, и только окончив молитву, приблизился к нему:

– Здравствуй, сынок! Ну что, легче тебе?

– Здравствуй, отец! Мне легче… Прости, я даже не спросил, как тебя звать, не знаю, как к тебе обратиться.

– Раб Божий Поликарп, – ответил старец. При свете дня Веттий лучше разглядел его и поразился, насколько же он стар. Кожа его была вся сморщенная и высохшая, как старый пергамен, волосы не просто седые, а изжелта-седые, поредевшие на голове и в длинной остроконечной бороде. Глаза, уже старчески-мутные, тем не менее светились изнутри каким-то особенным светом. Зубы во рту были, по-видимому, целы, потому что в его выговоре не слышалось стариковского шамканья, но даже улыбаясь он никогда их не обнажал.

– Скажи, Поликарп, что мне теперь делать? – спросил Веттий.

– Что делать? – переспросил тот. – Жить! А для начала хотя бы показаться дома и успокоить своих домашних. Уверен, что тебя уже ищут по всему городу.

– Я боюсь, что, если я уйду от тебя, мне опять станет невыносимо.

– Невыносимо? Что за слово в устах мужчины? А ты выноси! Христа призывай на помощь. Сам убедишься, что значит молиться Богу живому. Если тебе стало легче, в том Его заслуга, не моя. А еще помни, что она теперь живет только в тебе. Если ты сейчас что-то с собой сотворишь, ты и ее лишишь последней надежды. Захочешь – приходи еще сюда, но только не раньше последнего часа дня. Пока я в Городе.

– Ты куда-то уезжаешь? – встревожился Веттий.

– Не сейчас. Еще побуду. Но живу я далеко, в азийской Смирне, там моя паства. Сюда приехал по делам, которыми и занят большую часть дня. Но для тебя у меня найдется время, я понимаю, что тебе сейчас нужна поддержка.

Веттий про себя удивился: какие дела могут быть у столь ветхого старца? Римские магистраты, всю жизнь проведшие в действии, и то к старости удаляются от дел и живут тихой и безмятежной жизнью где-нибудь в Тибуре или в Анции, поддерживая крепость тела игрой в мяч, а бодрость духа – чтением. Но спросить об этом не решился. Во всяком случае он понял, что «паствой» старец называет своих последователей.

– Как тебя-то звать? – спросил старец перед тем, как проститься.

– Марк Веттий Эпагаф.

– Эпагаф – хорошее имя! Значит, ты стремишься к добру! Вот и стремись! Бог тебе в помощь!

Говоря это, старец обрисовал рукой на лбу Веттия какой-то знак, которого тот никогда раньше не видел, но нисколько от этого не смутился и не испугался.

Простившись также с сотоварищами Поликарпа, Веттий вышел из дома. День был теплый, солнечный, хотя в густых кучевых облаках и сапфировой синеве неба между ними чувствовалась осень. Улицы переполняла обычная кипучая суета. Веттий огляделся. Ему по-прежнему было грустно, но он чувствовал в себе новые жизненные силы.

– Что ж? – сказал он вполголоса сам себе. – Дидоны больше нет, но Эней обречен продолжать свой путь.

2

Поликарп был прав: Веттия действительно искали по всему Городу: на пути домой он столкнулся с одним из собственных рабов, Диомедом.

– Господин, ну что ж ты с нами делаешь? – запричитал Диомед. – Мы опять с ног сбились, всю ночь тебя искали повсюду.

– Разве я первую ночь провел вне дома? – удивился Веттий.

– Ну так и в прошлые ночи мы тебя искали, находили и хотя бы знали, где ты обретаешься. Уж уводить тебя насильно оттуда, где ты проводил время, мы считали неудобным, но следили, чтобы с тобой чего не приключилось.

– Вот как? – Веттию не очень понравился такой поворот. – И что ж, это вы сами додумались, или приказал кто?

– Нет, сами бы не посмели, господин наш Тит приказал, – опасливо признался раб.

– Ну, ладно, что было, то было. Но впредь прошу – нет, приказываю! – меня не искать ни по чьему чужому приказу. Ничего со мной не случится.

В тот же день сенатор потребовал его к себе для разговора. Веттий вновь оказался в той же библиотеке, в которой за прошедший год побывал много раз. Увидев Веттия, сенатор отложил свиток «Ведомостей» – постоянно обновлявшейся сводки всех знаменательных происшествий Города и империи, доставлявшейся ему как члену сената. Он был явно недоволен и даже на приветствие Веттия ответил неохотно, с каменным лицом.

– Послушай, Марк Веттий, я должен серьезно поговорить с тобой, – начал он. – Вот уже год, как ты живешь в моем доме. Не скрою, я был рад принять у себя родную кровь, сына племянницы. У меня была даже мысль усыновить тебя. Боги дали мне одного сына, а так было бы два. Ты человек способный – единственное, в чем я не разуверился, судя по отзывам о тебе, которые слышал от сына и от некоторых наших общих знакомых. Но твое поведение и отношение к собственной судьбе мне просто непонятно. Ты живешь как растение – нет, растение, и то стремится к свету, ты же не стремишься ни к чему. Правда, сейчас, я слышал, у тебя умерла подружка…

– Она не была моей подружкой, – не выдержал Веттий.

– Не перебивай меня! Мне безразлично, кем она тебе была, но из-за нее ты уже давно забросил учение, а теперь после ее смерти ты шляешься по кабакам Субуры и проводишь время в объятиях продажных девок. Если это скорбь, то такие ее проявления недостойны римлянина, если же это просто разврат – то это недостойно вдвойне. Хочешь продолжать в том же духе, продолжай, но только в этом случае мой дом для тебя будет закрыт.

– Что ж? Не смею обременять тебя, господин, своим присутствием, – ответил Веттий, гордо поднимая голову и порываясь уйти. – Я сегодня же съеду.

– Стой! – властно окликнул его сенатор. – Никуда ты сейчас не съедешь. Это приказ. И не вскидывайся. Ишь ты, гордец! Я понимаю: увлечение, горе – и готов все это простить. Но ты должен вернуться в привычную колею. Я просто предупредил тебя.

– Я уже не ребенок, чтобы меня разыскивали, если я не пришел ночевать, – с нескрываемой досадой выговорил Веттий. – И если уж на то пошло, то ни о ком из чтимых тобой великих римлян история не передает добродетели возвращаться домой не позже первой стражи ночи и становиться мужчиной только в первую брачную ночь. А кое-кто и замуж выходил, что не мешало ему потом быть великим полководцем.

Веттий в душе и сам горько стыдился своего отчаянного субурского загула, к тому же не принесшего ему ни малейшего облегчения, но при таком повышенном к нему внимании чувствовал себя затравленным зверем в амфитеатре, в бессильной злобе бросающимся на преследователей. Он ждал, что теперь-то уж сенатор точно прогонит его, но тот неожиданно засмеялся.

– Надеюсь, ты-то хоть не с этого решил начать свой путь на общественном поприще? А то сегодня с девками, а завтра… К тому же ты и в самом деле дерзок, не зря так о тебе говорят! Но в том, что ты сейчас сказал, есть правда, и я не стану с тобой спорить. Предки наши подчас предавались неумеренности. Но они и дело не забывали, и к славе стремились – вот что главное. Цезарь, может, даже и покорился Никомеду, но все же памятен он тем, что покорил себе Рим и мир. И потом факел мы с тобой над ними не держали, а что передают историки – так они охочи до сплетен. Я бы не стал отдавать приказания тебя разыскивать. Но последние дни у тебя был такой вид, как будто ты готов наложить на себя руки. Это, конечно, достойный уход из жизни, но только по достойному поводу. Согласись, ты пока что не Катон, не Цецина Пет и не Тразея.

На этом разговор был закончен.

Остаток того дня Веттий слонялся без дела, если не считать похода в Траяновы бани и к цирюльнику, на следующий отправился в Атенеум слушать Сервилиана. Тот говорил о двух родах звуков, одушевленных и неодушевленных, членораздельных и нечленораздельных – как их представляет себе Платон. Веттий слушал его со скукой и чувствовал себя чужим в кругу прочих студентов, старательно записывавших лекцию в пугиллары. Перед его глазами вновь и вновь возникала Марцелла, и боль в его душе возобновилась, точнее, слышалась как через стену. Призывать Христа ему что-то мешало, но к Поликарпу его потянуло вновь. Вечером Веттий отправился к старцу. Улицу и дом он запомнил смутно, но все же, после некоторых блужданий, ему удалось найти и то и другое.

Веттия встретил один из вчерашних спутников Поликарпа Каллиник – юноша лет восемнадцати с очень пышными, мелко вьющимися черными волосами. Лицо его было приветливо, но все же он не сразу впустил Веттия в комнату.

– Подожди! Сейчас я спрошу благословения.

Он на мгновенье отлучился, и из комнаты раздался голос Поликарпа:

– Пусть заходит!

Поликарп был не один. В комнате с ним сидело несколько человек, все одетые в бедные темные одежды, по виду люди совсем простые, черты лиц явно не римские. Комната скудно освещалась одной масляной лампой, стоявшей на столе, и тут же было выставлено то же простое угощение, которым ранее потчевали и его.

– Здравствуйте! – приветствовал Веттий собравшихся.

– Мир тебе, Эпагаф, – ответил Поликарп. И, обращаясь к своим собеседникам, пояснил по-гречески: – Этого юношу вчера Господь спас от смерти через меня, недостойного. Похоже, что сердце его отверсто, так что ему полезно будет послушать.

Потом он спросил у Веттия, тоже по-гречески (на этом языке велся весь дальнейший разговор):

– Ну как? Не мучили тебя больше твои ночные видения?

– Нет.

– Ну и слава Богу! Я вот зато сегодня сон видел: будто подушка моя загорелась.

– Что же это значит, отче? – наперебой стали спрашивать присутствующие. – Неужто это к страданию?

– Пока не знаю. Большая добродетель, братья мои, – не верить снам. Бывают они от Бога, но что от Него, то со временем откроется, а загадывать не надо, а то как бы демоны не посмеялись. А к страданию или нет – так «христианин не имеет над собою власти, он принадлежит Богу», как когда-то писал мне в письме святой епископ Игнатий, прозванный Богоносцем за то, что всегда носил Бога в сердце своем.

– Неужели ты не боишься пыток и смерти? – спросил Веттий.

– Боюсь! Как не бояться? – прямо ответил Поликарп. – И не важно, что я старик. Старику-то, может, смерть еще страшнее, потому как привыкла его старая душа к старому телу. Естество человеческое таково, что содрогается при мысли о страданиях и о смерти. Но тот, кто не нынешний век возлюбил, а Христа, за нас умершего и воскресшего, с помощью Божией может преодолеть этот страх, ибо великую имеет надежду, что будет пребывать в подобающем месте с Господом, с Которым и страдал.

– Я все равно не понимаю… – продолжил Веттий. – Вот случилось мне присутствовать на суде над философом по имени Юстин. Вы случайно не знали его?

– Ты был на этом суде? Расскажи! – зазвучали голоса.

Веттий вопросительно взглянул на Поликарпа, и тот одобрительно закивал:

– Да-да, расскажи! Кто ж не знает Юстина-философа! Святой был муж и учености великой. Царство ему небесное, и всем пострадавшим с ним!

Веттий по порядку рассказал все, что запомнил, начиная со спора Юстина с августом и кончая его допросом и осуждением. Слушали его с величайшим вниманием.

– Ты бы записал все это для нас! – попросил Поликарп. – Ты ведь юноша ученый, книжный.

– Я, конечно, запишу, – пообещал Веттий. – Но не могу я понять, что мешало ему спасти себе жизнь? Ведь префект Рустик не зверь и не тиран. Он по-своему хотел ему добра. И почему этот ваш Юстин и его ученики как будто даже радовались тому, что осуждены на смерть – вот это мне странно и даже дико.

– Как ты можешь так говорить? – зазвучали возмущенные голоса. – Ты, значит, сам отступник!

– Тихо! – строго пресек эти речи Поликарп. – Никакой он не отступник. Он еще и не приступал ко Христу. А вы не спешите осуждать человека, ничего о нем не зная. Пока неизвестно, как сами бы вы повели себя на месте Юстина. Только тому, кто верен в малом, будет дарована верность в великом. А вы легчайшей заповеди: не суди! – соблюсти не можете!

Нападавшие на Веттия пристыженно замолчали, а Поликарп продолжал, обращаясь уже к Веттию:

– Видишь ли, сынок. Ты еще не знаешь Бога живого, не чувствуешь его в себе. Вот когда почувствуешь, ты поймешь, что это ощущение, что Он в тебе и с тобой, и есть залог той небесной жизни, которая много важнее этой, земной. В ком живет Христос, тот от Него не отступится. С Ним ничто в этом мире не страшно! Ну а кто не сподобился Его помощи, тот, бывает, и отрекается, и отпадает.

– Все равно я не понимаю…. – вздохнул Веттий.

– Ну так что ж? По крайней мере, ты честно признаешь это. Вот в эти дни ты просил Его помочь тебе?

– Нет.

– Ну так чего же ты хочешь? Если ты Его не позовешь, то и Он не придет к тебе. Он твоей свободы не стесняет. Хотя, видишь, Он уже пожелал тебя спасти.

– Почему же Он не пожелал спасти мою Марцеллу? – Веттий вновь почувствовал, что ком подкатывает к его горлу. – Она верила в Него.

– Ты многого хочешь от меня, – развел руками Поликарп. – Не возьмусь я истолковывать судьбы Божии. Но Господь так сказал: «Вы думаете, те восемнадцать человек, на которых упала башня Силоамская, и побила их, были виновнее всех живущих в Иерусалиме? Нет, говорю Вам; но если не покаетесь, все так же погибнете».

– Не знаю я никакой башни Силоамской, и кого она там побила, – с досадой бросил Веттий.

– Ты уж прости, брат, – обратился к нему один из присутствующих, немолодой человек, по виду ремесленник. – Ты хочешь получить ответ на все вопросы сразу? Так не бывает! Все открывается со временем. Я вот сейчас не знаю, кто такая эта твоя Марцелла. Может, со временем узнаю и пойму твою боль. Но сейчас я пришел послушать епископа Поликарпа, который скоро от нас уезжает. Не к тебе мы пришли, а к нему. И ты ведь зачем-то пришел к нему. Так может, лучше и ты, и мы послушаем, что нам рассказывает он?

– Правильно, Хрисанф! – одобрили собравшиеся.

Веттий тоже почувствовал, что этот человек прав и, хоть и обиделся, молча сел и стал слушать.

– Так о чем я рассказывал-то? – спросил Поликарп. – Я уж и запамятовал.

– О том, как святой апостол Иоанн вернулся с Патмоса в Эфес.

– Ах да! В Эфесе Господь и сподобил меня узнать его. Я был совсем мальчишкой и еще мало, к сожалению, понимал, хотя тогда думал, что понимаю все. Но впечатление он производил неизгладимое. Его серебряные седины как будто источали свет, и взор был подобен взору орла, и ум оставался ясным, как кристалл. Еще, помню, у него была такая привычка: когда он думал, он теребил бороду под нижней губой. Некоторые посмеивались, будто он кусает ноготь – но нет, этого не было. Борода у него была длинная – ну, как у меня сейчас, но, к сожалению, на этом сходство и заканчивается, ибо я, грешный, никогда не посмел бы сравнить себя с ним. И всегда он повторял: «Возлюбленные, любите друг друга! Это самая главная заповедь!» И сам являл пример такой любви. Был тогда в Эфесе юноша, хороших родителей, но сбившийся с пути и прибившийся к разбойникам. Мать в отчаянии стала молить апостола что-то сделать, и вот Иоанн отправился искать его в пустыню, долго блуждал, нашел, а тот пустился бежать прочь. И апостол, который был уже моих лет, если не старше, побежал за ним! Телесно он все еще был крепок, но бежать ему было все равно тяжело, он бежал, задыхаясь, выбиваясь из сил, и со слезами умолял разбойника покаяться. «Ты, – говорит, – не бойся! Пусть на мне будет твой грех!» И что вы думаете? Смягчилось сердце каменное! Заплакал разбойник, вернулся вместе с Иоанном домой, покаялся во всем. Сам же мне потом все это рассказывал! Верным стал христианином!

Слеза потекла по иссохшей щеке Поликарпа, когда он это рассказывал, а некоторые из сидящих за столом стали тереть глаза.

– А правда ли, что Иоанн не умер, а был взят?

– Кончина его таинственна. Я при ней не присутствовал, я был уже в Смирне, так что могу рассказать лишь то, что слышал сам. Он достиг глубокой старости, завершил полных четырнадцать семилетий и половину пятнадцатого. Почувствовав приближение исхода, отправился прочь из города с семью ближайшими учениками и велел взять с собой кирки и заступы. Приказал вырыть на открытой вершине холма могилу в виде креста и лег в нее. И сказал ученикам засыпать себя землей. Они рыдали, но ослушаться не смели. Закрыли ему лик платом и закопали могилу. Вернулись в город и рассказали, что случилось. Остальные вознегодовали, называли их убийцами. Тут же бросились в горы, тоже с кирками и заступами, и тех, семерых, потащили, могилу отыскали, раскопали – а она пустая. И потом в день смерти апостола каждый год верные собирались, и каждый год могила покрывалась слоем тонкого праха, и этим прахом многие исцелялись от болезней. Этому я не раз был свидетелем…

Веттий слушал Поликарпа и поглядывал на тускло освещенные лампой простые, плебейские лица собравшихся, которые, не отводя глаз, как завороженные, смотрели ему в лицо и ловили каждое его слово. Он видел их натруженные, мозолистые руки и вспоминал слова казненного Юстина, обращенные к изысканной публике, собравшейся в Атенеуме послушать платоника Максима: «Горшечники и торговцы рыбой оказываются куда восприимчивее вас».

Когда Поликарп закончил свой рассказ, все помолчали. Потом кто-то спросил:

– Так о чем вы договорились с епископом Аникетом, отче Поликарп?

– Да ни о чем! – вздохнул Поликарп. – Каждый остался при своем. Мы по-прежнему будем праздновать Пасху четырнадцатого нисана, а они – по-своему, в день Господень, после субботы, в седмицу, которую они как-то сложно вычисляют по луне.

– А нам-то как быть?

– Ну, если вы здесь, то думаю, что вам надо праздновать вместе с ними. У вас же нет никого, кто мог бы совершать благодарение. Когда в одном городе у одних Пасха, у других нет – это как-то нехорошо.