Текст книги "Вечный Град (сборник)"

Веттий, который все еще оставался в доме сенатора и все эти дни с большим трудом уклонялся от общих празднеств, наконец бесповоротно решил съехать и поручил слуге Диомеду подыскать ему недорогую квартиру. Диомед быстро нашел несколько подходящих предложений. Однако же Веттий отложил неприятную обязанность объяснения на послепраздничные дни. Но с этим вышла еще одна небольшая задержка, потому что для него настоящий праздник наступил чуть позже: Татиан на очередной встрече с катехуменами сообщил, что в январские ноны вечером состоится празднование Теофании и что слушающие тоже могут присутствовать на части торжества, а главное – епископ наконец огласит перед всей общиной их имена, после чего они станут катехуменами, «оглашенными», в полном смысле этого слова.

Татиан сказал, что соберутся они на месте погребения святого апостола Павла, в христианской усыпальнице, расположенной за пределами померия в начале Остийской дороги. Эту усыпальницу Татиан называл то по-латыни «ареарием», то по-гречески «койметерием». Чтобы не блуждать и не привлекать к себе внимания, всем было велено собраться за Раудускуланскими воротами возле Аппиева акведука в одиннадцатом часу дня и ждать провожатого, который скажет слова «альфа и омега».

День выдался холодный и ветреный. С утра по небу быстро бежали серебристые облака, все более редкие, а к вечеру совсем разъяснилось. Солнце уже клонилось к закату, когда Веттий подошел к Раудускуланским воротам. Поначалу он никого не заметил, но, оглядевшись, узнал своих соучеников, укрывающихся от холодного ветра за выступом стены и зябко кутающихся в грубые плащи-пенулы, и присоединился к ним. Их было только трое: недоставало старого раба Федонида.

– Федонид-то придет? – спросил Веттий.

– Боюсь, что нет, – ответил красильщик Пард. – Учитель у нас уж больно строгий! Все говорил ему, что сожительство его – блуд, а он уперся: как же, дескать, я с ней уж не один десяток лет. Ну, вольному воля!

– А ты бросил кого?

– Да, у меня прежняя сожительница померла, а новой не нажил: то одна, то другая. Ну их, этих баб! Завяжу да покаюсь.

Веттию стало жаль робкого Федонида, надеявшегося хоть в будущем веке найти утешение. Но высказываться по этому поводу он не стал.

Еще через некоторое время мимо них вприпрыжку проскакал кудрявый черноглазый мальчишка лет двенадцати, напевавший вполголоса: «альфа и омега, альфа, альфа, альфа и омега, то бишь начало и конец». Веттий и его спутники, ничего не говоря, последовали за ним.

Вскоре они свернули с дороги и пошли по тропинке между остроконечных кипарисов и голых платанов, обвитых вечнозеленым плющом. Безлиственные верхушки платанов позолотило закатное солнце и Веттию казалось, что он идет по великолепному портику со смарагдовыми колоннами и золотыми капителями. Когда пришли на место, солнце уже зашло. В туфовой скале зияла чернотой узкая щель. Входить в нее было жутковато, но мальчишка, оглядев собравшихся и видя их смущение, приосанился, явно щеголяя своей храбростью:

– Не боись, народ! Здесь совсем чуток пройти по темному, дальше, за поворотом, у меня светильник припасен. Тут ровно, не спотыкнетесь. Я вам оттуда посвечу. Вход узкий, но среди вас жирдяев нет, а дальше будет шире. Пригибайтесь маленько, чтобы шишку не набить. Ничего! Господь сказал, что в царство небесное входят тесными вратами.

Последняя фраза резко выбивалась из всей его речи. Произнеся ее, провожатый исчез во тьме. Остальные по очереди последовали за ним. Когда настал черед Веттия, он, оказавшись внутри, почувствовал, что непроглядная тьма давит ему на глаза, а могильный холод подземелья леденит кровь. Это было очень неприятное чувство. «Господи, помоги!» – мысленно взмолился он и, повторяя эти слова, начал пробираться по узкому проходу, который действительно немного расширился сразу за входом. Наконец впереди забрезжил тусклый свет лампы и стало немного легче.

– Тут есть свечи, берите! – прозвучал впереди голос провожатого. Все с радостью воспользовались его предложением. Для того чтобы наполнить светом узкие подземные норы, нескольких свечей оказалось вполне достаточно.

Сначала туфовые стены прохода были сплошными, лишь выщербленными мелкими оспинами пористого камня. Потом вдруг начался отсек, где они напоминали пчелиные соты или ячейки колумбария. Несомненно, это было кладбище. Веттий видел, что на плитах нацарапаны какие-то надписи и знаки, но в тусклом свете свечи и на ходу ничего не мог ни рассмотреть, ни прочитать. Узкий ход местами пересекался другими подобными, местами чуть расширялся и разветвлялся. Несколько раз они то спускались, то поднимались по высеченным в камне ступеням. Следуя за юным провожатым, Веттий думал, что именно таким представлялся ему лабиринт, по которому шел Тесей, держась за нить Ариадны.

Наконец откуда-то издали донеслись голоса, и вскоре они вышли в озаренную множеством огней просторную крипту с полукруглым сводом, от которой в разные стороны расходилось несколько притворов, тоже освещенных. Вверху, в самом своде крипты, местами виднелись даже небольшие окошки, за которыми, правда, не было видно ничего, кроме фиалково-синей вечерней мглы. О том, что они ведут наружу, а не в другой лабиринт, можно было догадаться скорее по относительной свежести воздуха, притом что народу в крипте было очень много – человек тридцать – и вся она освещалась свечами и масляными лампами, закрепленными в железных канделябрах. Значительную часть собравшихся составляли женщины. Они хлопотали, что-то перекладывали, в руках их мелькали полотняные мешочки и глиняные сосуды-пиксиды. Лица у всех были радостные, точно просветленные общим праздничным настроением.

– Вот еще катехуменов привел, – деловито сообщил провожатый Веттия и его спутников, – от брата Татиана.

– Мир вам, дорогие мои! – обратился к ним седой старичок с лицом широким и от природы некрасивым, но освещавшимся добродушной улыбкой. – С праздником наступающим! Праздник-то новый совсем, лет десять как отмечаем, а какая благодать! Оглашаетесь сегодня?

Услышав утвердительный ответ, старичок продолжал:

– Если вам что-то непонятно, спрашивайте у меня, я вам объясню. Вообще-то вас бы должен диакон Прудент наставлять, но он сейчас занят. Скоро уже служба начнется. Праздник-то какой! Слава Богу за все! Сам епископ Аникет службу ведет! Но вы если и не понимаете, то все равно молитесь сердцем и душой, Господь все слышит!

Веттий пытался прислушиваться к разговорам собравшихся, но до него долетали лишь ничего не значащие отрезки фраз. В углу на скамье сидели две дряхлые, бедно одетые старушки. Одна что-то рассказывала, а другая, улыбаясь, покачивая головой и рукой касаясь плеча собеседницы, многозначительно повторяла:

– А это тебя Господь! Это тебя Господь!

В чем состояло вмешательство Господа в жизнь убогой старушки, Веттий так и не понял, но его безмерно тронула уверенность как самой рассказчицы, так и ее собеседницы в том, что Бог, сотворивший небо и землю, где-то здесь, рядом, и отечески оберегает каждый шаг их, презираемых миром сильных и удачливых.

По соседству с ними несколько женщин слушали рассказ старика.

– Вот, значит… И когда рассекли тело святого Игнатия мечом, то увидели, что прямо в его сердце золотыми буквами написано: «Иисус Христос»!

– Неужто прямо так и написано? – всплеснула руками одна из женщин.

– Да, именно так! – убежденно закивал рассказчик, назидательно поднимая палец. – Золотыми буквами!

Потом Веттий стал рассматривать простые рисунки, неумело вырезанные, если не сказать «нацарапанные», на стенах крипты. Он увидел изображения колоса, виноградной лозы, рыбы – тайные символы христиан, о которых он уже кое-что слышал. Рассматривая стены, увидел краем глаза, как незаметно, будто крадучись, в крипту вошел Татиан, бегло окинул взглядом своих подопечных и наклонил голову в знак приветствия, но не подошел. Вскоре Веттий заметил, что мужчины отделяются от женщин, и первые занимают правую сторону крипты, а последние левую. Разговоры постепенно стихли. Наконец громкий голос возгласил по-гречески:

– Внимайте, братья и сестры! В мире Господу помолимся!

Потом началось чтение по-гречески псалмов и ветхозаветных пророчеств, о которых Веттий уже немного знал. Читали их несколько человек по очереди, в том числе Татиан, читали своеобразно, чуть нараспев, четко проговаривая слова, но как будто без выражения, совсем не так, как читают во время рецитаций или как произносят свои речи ораторы:

– Как лань спешит к источникам вод, так душа моя стремится к Тебе, Боже! Возжаждала душа моя к Богу крепкому, живому. Когда приду и явлюсь лицу Божию? Слезы мои были мне хлебом день и ночь, когда говорили мне: «Где Бог твой?» Это я вспоминал и изливал душу мою в себя. Как пройду я к месту дивного селения до дома Божия, при гласе радости и исповедания, при праздничном восклицании! Что прискорбна ты, душа моя, что смущаешь меня? Уповай на Бога!…

Веттий чувствовал, что, несмотря на непривычное чтение, слова эти легко ложатся ему на душу, отражая его собственное загорающееся влечение к этому пока неведомому, но уже близкому Богу. Внезапно он подумал, что значительная часть слушающих не понимает этих слов, потому что многие не знают греческого. Он взглянул на стоящего рядом юношу Германа, который точно этого языка не знал, но слушал чтение с горящими глазами и блаженной улыбкой.

– Ты хоть понимаешь, что они читают? – спросил его Веттий шепотом.

– Не! Совсем ничего не понимаю! – помотав головой, простодушно ответил юноша, не переставая улыбаться. – Но душа так и поет!

После этого все чтецы запели хором, и им стали подпевать те, кто понимал и знал слова:

– Глас Господень в крепости, глас Господень в великолепии. Глас Господа сокрушающего кедры, и истребит Господь кедры Ливанские. И сотрет их в прах, как тельца Ливанского, и возлюбленный как сын единорога. Глас Господа высекает пламень огня…

Что за «телец Ливанский» и «сын единорога» Веттий тоже не понял, но это нисколько не умалило общего впечатления силы, мощи и красоты. Читали еще долго, перемежая чтение и пение по-гречески с редкими латинскими возгласами, но времени Веттий совсем не замечал.

– О всех почивших, здесь лежащих, братьях и сестрах наших Господу помолимся! Даруй им, Господи, вечное отдохновение в месте светлом, в месте злачном, в месте покойном, где нет ни болезни, ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная, и воскреси их в день пришествия Твоего!

Общее ликование витало в воздухе, нездешним светом играло в глазах, отражалось в лицах слушающих. Ощущение молитвы, собирающей столь разных людей в единое целое, Веттий воспринимал каким-то впервые обнаружившимся в его душе шестым чувством столь же явственно, как глазами воспринимается свет, ушами – звук, языком – вкус. И еще ему казалось, что людей здесь гораздо больше, чем может вместить вырубленное в толще туфа помещение, потому что души отошедших соприсутствуют с живыми и разделяют их радость.

После продолжительного чтения и пения к народу вышел епископ, одетый в грубую пенулу поверх длинной туники. Он был уже стар, глубокие морщины бороздами изрезали его лицо. Он выглядел слабым и усталым, но в то же время в его осанке, в посадке головы чувствовалась властность и твердость характера, а в глазах – острый и ясный ум. Началось оглашение имен новых членов общины. Диакон шепотом подсказывал епископу имя, что обычно делают рабы-номенклаторы, и тот громко возглашал его, после чего названный выступал вперед, и епископ задавал ему вопрос: «Отрицаешься ли сатаны и служения его?» «Отрицаюсь!» – говорил каждый.

Катехуменов оказалось больше, чем думал Веттий. Кроме него и его сотоварищей посвящение принимали несколько женщин. Когда пришел черед Веттия выступить вперед, он почувствовал, что какая-то судорога сводит его тело, а шея непроизвольно клонится вбок.

– Марк Веттий Эпагаф, отрицаешься ли сатаны и служения его?

– Отрицаюсь! – твердо ответил Веттий, и его собственный голос прозвучал для него странно, как будто чужой.

Потом епископ Аникет, глаза которого светились общей радостью, опершись впалой грудью на деревянный посох, по-латыни обратился ко всем собравшимся:

– Завтра великий праздник, братья и сестры, и праздник таинственный: воспоминание о многих откровениях, в которых Бог являл Себя миру, а люди Его узнавали. Это и рождение Господа нашего Иисуса Христа от Марии, и явление загадочной звезды, возвестившей о Его рождении, той звезды, которую заметили халдейские маги и пришли поклониться рожденному Царю иудейскому. Это и тот достопамятный день, когда пришедший к Иоанну Иисус крестился в Иордане, и, как сказано, «раскрылись небеса, и Дух, точно голубь, сошел на Него», и глас раздался с небес: «Вот сын Мой возлюбленный, Коему Я благоволю». Дивное это чудо повторилось и ныне. Завтра наши братья и сестры покаются в своих грехах, омоются очистительными водами и впервые станут участниками нашей вечери любви, благодарственной трапезы, чтобы принять в себя Господа и не разлучаться с Ним. Священная трапеза еще впереди. Не все, кто сейчас пребывает с нами, сподобятся присутствовать на ней и причаститься Святых Тайн. Но все вы, кто сейчас находится здесь, чувствуете, что Господь уже с нами и среди нас. Сейчас те, кто еще не принял святого крещения, вынуждены будут покинуть нас. Но я хочу им сказать: не унывайте, братья! Вы уже прикоснулись к нашей радости, и эту радость у вас никто не отнимет. По мере вашего приближения ко Христу она будет все более и более наполнять ваши души. Сохраняйте эту радость в себе всегда, пусть она никогда не гаснет в вас, как вот этот огонек свечи, и освещает окружающую вас тьму! Ибо свет во тьме светит, и тьма его не объяла. Амен!

Он говорил с некоторым затруднением, с довольно большими паузами между словами, но напряжение, которое он вкладывал в эти слова, невольно передавалось слушателям.

На этом богослужение завершилось, и новым катехуменам велено было удалиться. Верные и готовящиеся к крещению еще зачем-то оставались. Как понял Веттий, на самую главную часть праздника они должны собраться завтра, в другом месте, но где именно – во всеуслышание сказано не было. К катехуменам подошла немолодая женщина со свечой и подала знак следовать за ней.

– Ну с Богом! Пойдемте! – женщина повела их по узкому проходу. – Я вас сейчас другим путем выведу, к Новиевым воротам. Вы ничего не бойтесь! Господь вас хранит! Не было случая, чтобы с катехуменами что-то случилось, хоть самой глубокой ночью возвращались. Как, благодать-то почувствовали?

– Как не почувствовать, мать! – пробасил отставной центурион Геминий. – Прямо как в бане побывали. И кальдарий тебе, и фригидарий, все вместе. Душа обновилась!

– Ну и слава Богу! Какая еще в жизни радость, кроме как Господу помолиться?

– А ты-то сама кто? И как тебя величать? – спросил красильщик Пард.

– Сестра Флавиана я, прислужница, ну как мужчины диаконы есть, так и мы. Я больше за женщин отвечаю, но сейчас все диаконы при деле, так что я вас провожу.

Дорогой Флавиана рассказывала о чудесах, во множестве совершающихся в местах погребения мучеников, и о том, что некая сестра Дросида видела во сне чудовище с одиннадцатью рогами, изрыгающее огонь, и что это наверняка к гонению, и что надо опасаться иудеев, которые ищут любой удобный случай донести властям.

Флавиана вывела их из подземелья, снабдила факелами на обратный путь и вновь исчезла в темном лабиринте. Катехумены тоже простились и разошлись кто куда. Веттий быстро шел по темному, скованному стужей Городу, освещенному редкими случайными огнями и кристальной россыпью зимних звезд, прислушивался к звукам ночи, глядя на весело пылающий факел, и думал о том, что если мрачная щель в скале скрывает целое царство любви и света, не так уж трудно поверить в это царство небесное, в которое входят тесными вратами подвига и смерти.

Домой Веттий вернулся под утро. Было еще темно, он незаметно, стараясь не потревожить даже слуг, проскользнул в свою комнату. Спать ему не хотелось, и он начал собирать пожитки, рассчитывая в тот же день уйти из этого дома. Как ни неприятно ему было огорчать сенатора, дольше медлить было нельзя. Когда он совсем собрался и, чувствуя, что уже начинается утро, вышел из своей комнаты в атрий, чтобы позвать Диомеда или еще кого-нибудь из своих личных слуг, навстречу ему попалась старшая дочь сенатора Присциллина.

– Ты что так рано поднялась? – удивился Веттий.

– Ты уходишь от нас, да? – вместо ответа спросила девочка, пристально глядя на него большими черными глазами.

Веттий замялся.

– Уходишь, я знаю! – вздохнула она. – А мне так хотелось поговорить с тобой!

– О чем, малышка?

Девочка глубоко вздохнула и покраснела, а потом, помолчав, сказала серьезно:

– О жизни. Видишь, свадьба моя откладывается… – говоря это, Присциллина нарочито теребила железное колечко на безымянном пальце левой руки, обозначавшее, что помолвка ее уже состоялась.

– Ну так и что? – пожал плечами Веттий. – Просто сначала твоему жениху пришлось уехать, а потом было наводнение. Ведь нехорошо праздновать, когда кругом все плачут. А теперь все изменилось и, возможно, еще до наступления марта мы увидим тебя в свадебном пурпуре и услышим, как возглашают «Талассию!» Я приду, если ты, конечно, хочешь…

Присциллина серьезно посмотрела на него:

– Я вот думаю: может, мне и не надо замуж? Ведь я не люблю его!

– Что ты знаешь о любви, девочка? – снисходительно засмеялся Веттий. – Ты и жениха своего не знаешь. А как узнаешь, так полюбишь. Он молод, красив, богат. Вот если бы тебя за старика выдавали… – голос Веттия слегка дрогнул. – И потом… разве ты можешь ослушаться отца? У тебя же все равно нет выбора!

Но Присциллина как будто и не слушала его.

– Няня Евпраксия говорила, что самый прекрасный жених – тот, который на небесах…

Веттий от удивления чуть не открыл рот. Услышать мотивы христианской или околохристианской проповеди в устах юной дочери сенатора он ожидал менее всего.

– А почему у тебя на пальце женское кольцо? – неожиданно спросила Присциллина.

– Так… Оно мне нравится, – сухо ответил Веттий, стараясь отвести дальнейшие расспросы. Но девочка не унималась:

– А где ты был этой ночью?

– Зачем тебе это знать? У друзей.

– У тебя, наверное, хорошие друзья! Твое лицо прямо светится!

– Светится? Не замечал, – пожал плечами Веттий.

– Как ты заметишь, ты же не смотришь в зеркало, – засмеялась девочка. А потом, вдруг вновь посерьезнев, спросила. – Как ты думаешь: что же мне делать?

Веттий без всякого зеркала как будто увидел свое собственное отражение. Для тринадцатилетней Присциллины он, в свои неполных девятнадцать, был «многоопытным мужем», мудрым почти как Одиссей. Веттий задумался и некоторое время молчал.

– Я не знаю, что сказать тебе, – выдавил он из себя наконец и продолжил медленно, с расстановкой: – И не знаю, будешь ли ты счастлива в этом браке, и нужно ли тебе выходить замуж за этого человека. Судьбу твою уже решил твой отец, с этим ничего не поделаешь, но и отец твой не знает, будет ли это благом для тебя. И никто этого не знает, кроме… Отца небесного, сотворившего небо и землю. Ты к Нему обращайся в мыслях и проси: Господи, направь мой путь так, как угодно Тебе. Как-нибудь так…

– Отче небесный, сотворивший небо и землю, направь мой путь так, как угодно Тебе… – задумчиво повторила девочка. Вдруг повеселев, она поцеловала его в щеку и, смутившись своего порыва, метнулась прочь.

– Спасибо тебе, Марк Веттий! Будь счастлив! Если моя свадьба все-таки состоится, ты приходи!

5

Вибия Веттию, возлюбленному сыну, привет.

Милый мой мальчик, ты и представить не можешь, какую радость принесло мне твое последнее письмо! Услышал Господь мои молитвы! Я и верить боялась, что такое возможно. Язык мой не находит слов от счастья, и рука не в силах передать того ликования, которое переполняет меня. Да, сейчас, когда нам с тобой более чем когда-либо есть что сказать друг другу, особенно затруднительно предавать вести письму.

Во всем поступай как знаешь, делай то, что сочтешь наилучшим. Но все же будь и осторожен. Да хранит тебя Господь!»

Такое письмо вместе с очередной денежной посылкой доставил Веттию верный слуга Матур, казначей и письмоносец. После написанного, тоже рукой матери, была нарисована маленькая рыбка. Увидев этот рисунок, столь напоминавший изображения на стене крипты в койметерии, Веттий улыбнулся и благоговейно приложился к нему губами.

Жил он теперь на Пинции, за Квиринальскими воротами, близ Лукулловых садов, снимал в инсуле на втором ярусе маленькую квартирку из трех комнат, одну из которых занимал сам, другую – рабы, третья служила кладовой и подобием кухни, хотя и Веттий, и слуги его питались в основном в ближайших тавернах. Здесь все было иначе, чем в доме сенатора, и о многом Веттию теперь приходилось думать самому, но новое жилище ему нравилось. Окно его комнаты было обращено на юго-восток, отчего немного напоминало комнату Поликарпа. Иногда, когда это маленькое помещение разделял надвое столб утреннего света, Веттию казалось, что за световой преградой он видит молящегося старца.

Свадьба Присциллины, несмотря на все ее сомнения, действительно вскоре состоялась. Поскольку откладывалась она уже не раз, было решено не ждать ни благословенного июня, ни даже апреля, а совершить бракосочетание в феврале (месяц Марса для брачных дел считался неблагоприятным). День был выбран восьмой до мартовских календ, в который отмечается праздник в честь Конкордии, богини согласия. Веттий, несмотря на свой уход из дома сенатора, тем не менее тоже получил приглашение. Объяснение его с сенатором вышло, вопреки опасениям, мирным, но на лице его Веттий явственно прочитал разочарование и ту особенную снисходительность, какую обычно выказывают к людям умственно или телесно неполноценным. Однако родственные узы много значили для сенатора и его семьи, и потому Веттия на свадьбу позвали, а он не отказался, считая своим долгом поддержать девочку, которую за год жизни в ее доме так и не сумел разглядеть.

Избегая всего, что касалось языческих обрядов, он пришел только на застолье в доме невесты, справедливо полагая, что при том обилии угощений, которые обычно подаются на свадебных пирах, он вполне сможет избежать вкушения идоложертвенного. Гости уже собрались, заполнив просторный зимний триклиний, украшенный пальмовыми ветвями и цветущим миндалем. Мужчины возлегли на ложа, женщины сидели. Наконец заиграли флейты и показались новобрачные. Веттий впервые увидел жениха Присциллины, Эмилия Юнка, о котором много слышал. Это был блестящий молодой человек, знатного рода, из тех, в чьих домах целые ряды полок заполнены восковыми масками предков, и сам при этом стремительно поднимавшийся по служебной лестнице. Был он довольно высок и плотен, с кудрявыми волосами, с вечной усмешкой в небольших умных глазах и с выпирающей нижней губой, придающей его лицу надменное, чуть презрительное выражение. В свои двадцать восемь лет он уже побывал избранным судьей и прошел трибунат. Он как будто олицетворял все то, что ценил сенатор и чего не было в Веттии. Может быть, поэтому, а может быть, потому, что на Присциллину Юнк поглядывал с тем чувством собственника, которое Веттий помнил в глазах другого, столь ненавистного ему человека, – но Веттию он решительно не понравился.

Юная Присциллина была трогательно хороша в своем брачном убранстве, состоявшем из белоснежной туники, огненно-красной паллы и такого же покрывала на голове. Веточки цветущего миндаля украшали ее волосы, собранные в высокую коническую прическу; большие черные глаза смотрели испуганно и доверчиво, как у молодой лани. Когда она заметила среди гостей Веттия, ее лицо озарилось детской радостью, и он в свою очередь украдкой улыбнулся ей. Рядом с невестой находились ее мать, Гельвидия Присцилла, гордая и счастливая, а также больше всех радовавшаяся торжеству младшая сестра, одиннадцатилетняя Клодилла. Она очень изменилась за последний год, уже обещая затмить старшую сестру, отнюдь не дурнушку, и вырасти в необыкновенную красавицу.

Веттий оказался на ложе рядом с Гельвидианом. Тот общался с ним по-прежнему дружески, но Веттий почувствовал ту же снисходительность к себе, как будто к больному.

Впрочем, чувства его брата были, похоже, вполне искренни.

– Ну, как ты устроился на новом месте? – спросил тот.

– Спасибо, хорошо, – поблагодарил Веттий. – Это было несложно: не так уж много у меня вещей.

– Пригласил бы как-нибудь…

– Может быть…

– А я скучаю по тебе. Мне жаль, что у тебя как-то все не склеилось. Видел тут Аполлинария, он опять о тебе вспоминал, жалел.

– Мне тоже тебя часто не хватает. Но что поделать, раз уж пошел я не в вашу породу? У вас я чувствую себя каким-то постоянным должником.

– Ты горд, однако. Никто тебя ни в чем не упрекает. Но ты, похоже, играешь в опасные игры. Смотри, чтобы это не кончилось для тебя плохо.

– Спасибо за заботу, – сухо отозвался Веттий. Когда пиршество кончилось, он вместе со всеми под нестройные крики «Талассию» и вольные песенки-фесценнины проводил невесту до ее нового дома, посмотрел, как могучий жених перенес ее, легкую как перышко, через порог, – а потом пешком отправился к себе.

Веттий усердно посещал школу Татиана, готовясь к крещению. Татиан излагал историю земной жизни Иисуса Христа сразу по четырем наиболее достоверным повествованиям о жизни Христа: «евангелиям» Матфея, Марка, Луки и Иоанна, – и говорил, что составляет некий свод «Диатессарон», «согласование» четырех этих главнейших повествователей, исключая еретические измышления, во множестве возникшие за последний век. Может быть, поэтому у него никогда не бывало сомнений в последовательности событий священной истории.

Помимо мирного рассказа о земном пути Господа Татиан считал своим долгом вооружить своих новоначальных слушателей против всех существующих ересей, о которых тоже говорил подробно и обстоятельно. От него Веттий узнал имена многих ересеучителей: Симона Волхва, Керинфа, Валентина, Василида, Карпократа, Маркиона. На Маркиона, утверждавшего, что Бог еврейских Писаний – это низший, ограниченный и злобный бог, опутавший людей сетью закона и во всем противоположный Высшему Богу, Отцу Иисуса, Татиан нападал особенно яростно, целыми страницами цитируя на память «Синтагму против Маркиона» своего учителя, святого Юстина. Впрочем, когда Веттий попросил у него почитать «Синтагму» или что-нибудь еще из произведений святого философа, Татиан решительно отказал:

– Я никогда никаких книг катехуменам не даю. Не доросли вы еще до правильного их понимания.

Сам Татиан рассказывал интересно, но его категоричность и нетерпимость Веттия сильно смущала. По Татиану выходило, что истинную Церковь со всех сторон осаждают враги-еретики, испускающие в нее тучи отравленных стрел, пробивающие брешь в ее стенах при помощи хитро устроенных стенобитных машин, а также всеми правдами и неправдами внедряющие своих злокозненных лазутчиков в этот осажденный город. Этой весьма живо написанной картине рисовалось естественное логическое продолжение: святые в белых одеждах должны, стало быть, в свою очередь отбивать натиск осаждающих еще большим количеством стрел, лить на них со стен расплавленный свинец и предавать казни засланных разведчиков. Веттий недоумевал: а как же непреложная заповедь Господа о любви ко всем, и даже к врагам? Правда, когда вместо отвлеченных «еретиков» он представлял себе подлинно существующего где-то Умбриция Сцева, продолжающего завлекать в свои сети доверчивые души, все Татиановы средства казались ему хороши. Веттий и сам порой ужасался кровожадности картин мщения, которые рисовало ему его воображение, но вскоре он убедился в правоте слов Поликарпа, что Бог поругаем не бывает.

В начале марта Веттий прогуливался неподалеку от бань Тита, греясь на весеннем солнышке и невольно вспоминая столь похожую весну прошлого года, свое знакомство и первые встречи с Марцеллой, как вдруг услышал впереди себя скрежещущий шум, какой бывает, когда с крыши срывается черепица, глухой звук удара и крики ужаса: «Убило! Убило! Совсем убило!» Обычно Веттия раздражало любопытство зевак, с притворным участием сбегающихся глазеть на любое несчастье, но тут он и не заметил, как ноги сами привели его в собравшуюся вокруг трупа толпу.

– Гляди-ка, из благородных!

– Надо же! Такие обычно без носилок на улицу ни ногой.

– А вон слуга-то его! Онемел от испуга!

– Да уж, теперь объясняй семье, что случилось с господином!

– А что объяснять? К отцу Диту отправился!

– Да-а… Как там у веронца:

 
…А теперь он идёт тропой туманной
В край ужасный, откуда нет возврата…
 

– Ишь, ученый выискался! Все-то вы такие! Нашли над чем потешаться, безбожники! Сами в двух шагах стояли. Сегодня на него, завтра на вас…

Веттий с трепетом взглянул на погибшего и содрогнулся вдвойне: прямо на камнях, в белом плаще, забрызганном кровью, с головой, пробитой увесистым куском черепицы, но умерший скорее от удара затылком о мостовую, перед ним распростерся не кто иной, как Умбриций Сцев, Великий Учитель «племени Сифова». И Веттий, который еще только учился читать знаки Божией воли во всем, что происходит, сразу распознал здесь десницу Всевышнего. Он не чувствовал ни злорадства, ни жалости к погибшему, понимая лишь одно: сам Бог остановил этого человека на его лукавом пути. Но потрясение от этой смерти он испытал огромное и, конечно, не мог удержаться, чтобы не рассказать о грозном знамении первому, с кем встретился в тот день. Этим человеком оказался Татиан.

Татиан выслушал его внимательно, пристально глядя ему прямо в глаза, как будто стараясь высмотреть на дне его души глубоко запрятанную ложь. Потом потребовал рассказать подробнее о своих связях с еретиками, упрекнув его: почему он не признался в этом сразу же. Когда Веттий не удержался от сожаления о Марцелле, Татиан яростно набросился на него:

– В геенне огненной горит твоя Марцелла! – со странным удовольствием выговаривал он. – И сам ты будешь гореть в геенне, если не отринешь сожаление об этой еретичке!

Веттий почувствовал, что и слова, и тон, каким они были произнесены, поразили его в самое сердце.

– Не говори так! Не смей! – воскликнул он, сжимая кулаки.

– Ты кому перечишь?

– Епископ Поликарп из Смирны говорил, чтобы я молился и надеялся!

– Много он понимает, твой епископ Поликарп! Сами они там схизматики со своей четыренадесятой Пасхой. Ты вот что! Перестань дерзить. Проси прощения. Или же будешь исключен из числа катехуменов!

Огненный столп гнева поднялся в душе Веттия. Он почувствовал, что еще одно слово, и он убьет Татиана.