Текст книги "Тогда, сейчас и кот Сережа"

2. Поступление в ГИТИС «на артистку»

Недалеко от моего дома был спа-салон, и я туда ходила, ходила исключительно к косметологу Светлане. Эта молодая симпатичная спокойная женщина вызывала у меня искреннее восхищение. Талант у меня всегда вызывает восхищение, в какой бы области он ни проявлялся. Мы с ней немного подружились, чувствуя взаимную симпатию. Ну и стали разговаривать о жизни.

Дочь у нее училась в медицинском на первом или втором курсе, на платном отделении, на бюджетное ее не взяли. «Невозможно на бюджетный поступить без блата», – коротко мне объяснила Светлана. Позже она стала обеспокоенной и вздыхала часто. Пожаловалась мне: «Совсем плохо в институте у дочери, мало того что за обучение платим, так с каждой экзаменационной сессии требуют по 150 тысяч, а то, говорят, устроим веселую жизнь. Почему? Дочь моя учится хорошо, старается, все время над учебниками сидит, хвалят ее. Почему я должна платить? Несправедливо и обидно. Да и где столько денег взять? Я столько и не заработаю».

Но к концу года Света моя прекрасная повеселела. «Решили переводить ее в Прагу с потерей года», – сообщила мне она. И перевели эту замечательную девочку, которая не могла понять и принять несправедливость, проявленную к ней ее собственной Родиной в виде алчных педагогов, в медицинский институт другой страны. И я уверена, что дочь Светланы станет прекрасным врачом, только уже не у нас. Нас же, россиян, будут лечить те, у кого родители сегодня способны заплатить за удачную сдачу экзаменов своих детишек. Я Свету поздравила с правильным решением и загрустила. «А знаешь, какие раньше педагоги были?» – спросила я ее и рассказала про свою учебу и про свое поступление в институт.

Это было в середине 70-х. Училась я очень хорошо, была любознательной и энергичной, к тому же посещала Студию юного актера при Центральном телевидении. Раньше было «детское вещание», то есть готовились всякие передачи для детей, ну, а я в них принимала участие. Было нас человек двадцать в студии, которую вела ее бывшая актриса Маргарита Константиновна, красивая, умная женщина, после завершения актерской карьеры она успела еще побывать и небольшим теленачальником где-то в провинции. Мы ее обожали.

Но ближе к окончанию школы добрая Маргарита собрала всех студийцев и стала очень серьезно советовать, кому стоит пробовать поступать в театральные институты, а кому нет. Так вот мне было сказано однозначно: не стоит. «Человек ты, Таня, способный, но внешность у тебя трудная для театра и кино, если даже ты и поступишь, то потом жизнь у тебя будет очень тяжелая. Ищи другую профессию, их ведь много хороших есть, где ты свои способности проявить сможешь». Она мне добра хотела, наша руководительница.

Я ей покивала, но как только начались прослушивания, рванула пробиваться в артистки. Ну, и не брали меня нигде, вот просто с первых туров заворачивали, не давая дочитать до конца свою программу. «Достаточно!» – останавливали меня где-то на середине басни. Но я, сжав зубы, меняя репертуар и внешний облик, как танк, перла дальше. И вот в ГИТИСе случилось чудо и меня пропустили на второй тур. На этом втором туре я предстала перед комиссией в короткой (очень короткой) зеленой вельветовой юбке, сшитой самостоятельно, но крайне нескладно, в красной кофте-«лапше» и белых гольфах. Настроение у меня было отчаянно-злое, я уже ожидала очередного «Достаточно!», но они почему-то дослушали все, что я приготовила. А стих у меня назывался «Отверженная» (Евг. Евтушенко), очень его название соответствовало моему самоощущению.

Отчитала наша десятка, и пошли абитуриенты вон из аудитории переживать, нервничать и ожидать результатов тура. И вдруг меня вызывают к педагогам, одну. Вхожу, абсолютно ничего не соображая от волнения, даже ноги дрожат. А за столом сидят небожители, педагоги будущего курса в полном составе. Я ожидала чего угодно от них, но только не строгого вопроса: «А что у тебя с зубами?» А зубы у меня были крепкие, белые, блестящие, вот только между передними верхними зияла огромная щель, диастема по-научному (это я потом узнала).

Силы оставили меня, и я жалобно просипела: «Но ведь зубы – не главное…» – «А что главное?» – строго спросил меня самый главный. «Душа», – пролепетала я.

Кто-то хмыкнул из приемной комиссии, но строгий профессор на шутки настроен не был. «Артисток с такими зубами не бывает, – заявил он, и душа моя ухнула в пятки от этого приговора. – Короче, – вдруг неожиданно для меня продолжил он. – Делаешь зубы – берем, не сделаешь – до свиданья. Поняла?»

Я ничего не поняла, но истерично закивала и поплелась к выходу. «Да! – остановил меня главный. – Не вздумай какой-нибудь золотой зуб вставить! А то с тебя станет. Проконсультируйся с врачами, потом лучше нам все расскажи, понадобятся деньги – дадим!»

Вот какие были педагоги! Нашла я врачей, хотя это было ой как непросто, тогда ортодонтов на всю Москву было всего ничего. И взялись они за меня. Помучились и я, и моя мамочка, поотчаивались даже, но тогда добрых людей было больше. Приняли меня в ГИТИС, пустили на артистку учиться. И закончила я это славное учебное заведение с красным дипломом.

Как я люблю ГИТИС, если бы вы только знали! Сейчас он РАТИ (Российская академия театрального искусства), уж не знаю, чем им старое название не угодило, вроде ничем себя не запятнало, а даже и наоборот… И вот недавно попала я в этот самый РАТИ на первый тур прослушиваний абитуриентов. Надо мне было, вот я попросилась тихо посидеть и ни во что не вмешиваться, только понаблюдать. Меня пустили.

Слушаем мы нервных бедолаг-абитуриентов, читают кто как может… И вдруг выходит девушка. Нелепая, прямо скажем. Платьице и туфельки дешевые и некрасивые, зачем-то убрала волосы в неаккуратный пучок, да еще невидимками все заколола и читает какую-то не подходящую ей ерунду очень плохо, делано. Я не выдержала и спрашиваю: «Вы где-то занимались?» – «В народном театре г. Мытищи», – отвечает. «А можете что-нибудь другое прочитать, не из репертуара народного театра? То, что вам самой нравится?» – «Могу», – говорит и начинает читать длинное стихотворение. Не сразу, но расходится, и концу у меня даже мурашки пошли, так она своим чтением проняла. Девушка эта последней в своей группе была. «Все свободны, подождите за дверью, вам объявят результаты».

Вышли они, и педагог-женщина, которая вела прослушивания, говорит своему помощнику: «Скажи всем, что никто на второй тур не прошел». – «Как?! – нарушила я свое обещание никуда не вмешиваться. – Вы эту девочку не берете? Она же обалденная!» – «Да, – ответила мне устало Ирина Петровна (ее так звали, условно). – Я вижу, что девочка замечательная, но наш худрук ее все равно не возьмет. Ему красивые нужны». – «А эта что? Некрасивая?! Да посмотрите, какая фигура, какие ноги от ушей, да и лицо самое сейчас модное, из него что угодно можно сделать! Ее надо переодеть и причесать – и будет звезда!» Ирина Петровна опять вздохнула и велела пригласить абитуриентку в аудиторию.

Вошла та чуть дыша, а я ее сразу вопросом по нервам: «У тебя платье другое есть?» – «Есть, есть, у меня все есть!» – стала она говорить куда-то в пространство. «Распусти волосы», – приказала Ирина Петровна. Девушка одним движением разорила свой пучок, и на плечи ей упали изумительные густые и блестящие волосы. «Вот! – радостно воскликнули мы с Ириной Петровной. – А чего ты их прячешь?» Бедняжка пребывала в прострации, а мы с воодушевлением стали ей давать советы по внешнему виду и репертуару. «Все поняла?» – поинтересовалась Ирина Петровна. Жительница Мытищ кивнула и покинула нас.

А Ирина Петровна помолчала немного и сказала: «Это я ради вас ее на второй тур пропустила, наш худрук ее все равно не возьмет».

И я не стала больше слушать абитуриентов, пошла домой. Грустно мне стало. Действительно РАТИ, а не ГИТИС, очень все поменялось. Ну, а как не поменяться? Страна-то другая стала…

3. Про соседа и белку

Я родилась в Текстильщиках. Сейчас Текстильщики практически центр Москвы, а тогда сразу за нашим большим домом начиналась деревенская жизнь. То есть по-настоящему деревенская, с совхозными полями и деревянными домами, с палисадниками и огромными кустами сирени, с ранней весенней невероятно вкусной редиской, которую бабушки выходили продавать к магазину. Но мы к той деревенской жизни не относились, мы были городские.

Вот и все. Никаких противоречий. Мир так устроен: мы – городские, а вокруг – деревенские. Мы городские, потому что живем в большом-большом доме, у нас вода, туалет, подъезды, двор огромный с клумбами и газонами, по которым нельзя ходить, беседки там разные, качели. И школа в большом пятиэтажном здании. Она так и называлась: городская школа № 478. Это была очень хорошая школа, а по нынешним понятиям – так просто запредельно хорошая, просто лицей или гимназия. Но тогда эти слова были из прошлой, дореволюционной, как нам внушали, очень несправедливой и несчастной жизни. А сейчас, рассказывали мне с детского сада, у нас жизнь счастливая, благодаря революции рабочих и дедушке Ленину.

И дети во все верили. То есть даже и ни тени сомнения никакого не было, что все так и есть. Потому что мы действительно были совершенно счастливы. Про взрослых не скажу, может, им мир по-другому виделся. Хотя сомневаюсь: атмосфера в семье была бы другая, ребенок бы это почувствовал. Неприятности, конечно, случались, но в основном все было прекрасно.

И двор наш был ухожен и красив, и качели были залихватские, всегда хорошо смазанные маслом в нужных местах, чтобы не скрипели (это не дворники, а родители сами за этим следили), зимой устанавливалась в обязательном порядке силами ЖЭКа огромная деревянная горка, а забота родителей уже была в том, чтобы ее залить.

Те, вот как только горка устанавливалась, ждали подходящего денька холодного, а потом папы носили ведрами из квартир воду и заливали. И не пускали детвору раньше времени, чтобы заливку не испортить, чтоб лед был крепкий и гладкий. А потом уж веселье! До одури мы скатывались и скатывались, но все по очереди, никто вперед не лез. Даже и в голову не приходило такое. Все друг друга знали и родителей всех знали. Это с нашей стороны дома. Дом был в виде незакрытого прямоугольника и делился на две части, которые назывались «наша сторона» и «та сторона». На «той стороне» были свои горки и качели, свои дети и родители, мы их в лицо-то знали, но по именам уже нет.

А главное, двор был абсолютно безопасен. Там никто не мог обидеть ребенка, немыслимо это было, убили бы. Вот за двор уже было нельзя, там всякое могло произойти. И происходило, надо сказать. И хулиганство, и драки, и пьянки, да и девочке не дай бог туда было без дела соваться. Мы это знали.

Но двор! Двор был нашим царством и раем! Целыми днями мы пропадали там, а мамы только кричали в окна: «Таня! Обедать! Никаких щас, немедленно!» Или по вечерам: «Домой!» И мы шли в наши коммунальные комнаты. Весь дом был из коммуналок, только коммуналки были каждая на две семьи всего. Это был новый показательный дом, который сначала предназначался для начальства всякого, а потом кто-то сердитый в правительстве велел отдать все рабочим. И отдали такой расчудесный дом рабочим.

А там много заводов было в Текстильщиках и окрестностях. На одном из них мой папа трудился, ему завод и выделил комнату в 17 квадратных метров, где мы проживали вчетвером: мама, папа, брат Володя и я. А во второй комнате жили наши соседи, семья Поповых, и тоже из четырех человек: дядя Толя, тетя Люся, дочь Наташа и маленький Витя. Прожили мы вместе от самого моего рождения до моих 14 лет, а потом отцу дали отдельную квартиру, и мы переехали в другой район, очень далеко от Текстильщиков. Но я ездила в свой старый двор, потому что не завела я себе на новом месте подружек, там все было как-то по-другому и все отвратительно.

Жизнь стала не такой уже прекрасной, вот и тянуло меня полюбоваться и еще раз восхититься нашим двором. И подивиться тому, какой разной может быть жизнь в одном и том же городе. Ну и конечно, к соседям заходила, в свою старую квартиру, которую семья Поповых теперь занимала полностью. Это было хорошо, что они так улучшили свои жилищные условия.

Да вот только беда пришла к ним в эту новую уже большую квартиру: дядя Толя заболел, и тяжело заболел. Дядя Толя был сам из казаков, откуда-то с самых казачьих мест, и его запросто можно было снимать в герасимовском «Тихом Доне»: невысокий, но весь коренастый, крепкий, яркие синие глаза и черные густые вьющиеся волосы, правда, хоть сейчас в кадр! И вот такой мужчина лет в сорок стал вдруг инвалидом «по сердцу». На работу больше не ходил, а все сидел дома и штамповал какие-то бирки на специальной машинке. Такие машинки раздавали для работы на дому инвалидам, государство раздавало. Я как-то тогда и не поняла, какая трагедия случилась с моим соседом. Когда приезжала, он был неразговорчив, но приветлив, посидит, послушает меня и молча к своей машинке: стук-стук-стук. А я с Наташкой о том, как мне плохо на новом месте.

А потом и дядя Толя повеселел. Да. Приезжаю в очередной раз к ним в гости, а у них белка по комнате скачет. Я просто обалдела от неожиданности. Вот так свободно по всей квартире носится и что-то верещит, какашки ее по всей комнате валяются, на это внимания никто не обращает, а она радостная такая, набегается – и на плечо к дяде Толе, он улыбается, а она трется о его щеку, ласкается, он ей что-то нежное шепчет и весь радостью светится…

Я восхитилась белкой, потому что мне животных заводить не разрешалось, несмотря на мое горячее желание. А я долго родителей просила, еще когда в коммуналке с Поповыми жила, но моя мама и тетя Люся отвечали: «За вами убирать надоело, а еще за кошкой какой-нибудь… Нет!» И тут вдруг и не кошка даже, а восхитительная белка, и ее даже в клетку не сажали, дядя Толя не разрешал, хотя клетка и имелась, но в коридоре стояла.

Вот так они и жили какое-то время: тетя Люся работала, Наташа и Витя учились, а дядя Толя целый день был дома с машинкой штамповочной и со своей любимой белкой. И я как-то привыкла к такому положению вещей и ничего ужасного не видела. Молодость жестока, мне не казалось, что дяде Толе надо как-то в чем-то сочувствовать, мне казалось, что он вполне даже и счастлив.

А потом вдруг сообщают, что дядя Толя умер. Это был шок для меня. Во-первых, моя жизнь так сложилась, что, только когда мне исполнилось 14 лет, умер кто-то очень мне хорошо знакомый, и я испугалась и отбросила от себя эту страшную информацию. А во-вторых, в моем сознании сложилась картинка, что вот так он и будет жить: штамповать бирки и радоваться своей белке.

И я даже на похоронах не была. Родители, конечно, поехали, а я нет. «Не хочу!» – сказала, вот так. Но после похорон через какое-то время приехала к своим бывшим, осиротевшим соседям. Сидим разговариваем о грустном, и вдруг я понимаю, что чего-то не хватает мне зрительно и эмоционально. Дяди Толи нет и еще чего-то…

И вдруг понимаю…

«А где белка?» – спрашиваю. А тетя Люся отвечает: «Так умерла белка. Как Толю похоронили, она есть совсем перестала, все только на его диване лежала грустная, шерсть повылазила, а потом и померла». Вот тогда я и заплакала. Сразу обо всем.

4. Внезапное знакомство с платной медициной

Болеть всегда плохо, а неожиданная напасть – еще хуже, потому что эффект внезапности дает врагу большие преимущества: как известно, он ошеломляет противника и сеет панику в его душе и организме.

На мой организм весной напала диафрагменная грыжа. Господи, помилуй! Я и знать не знала, что это такое. Выскочила на животе небольшая дынька и взялась болеть. Конечно, я сразу подумала, что это рак и что жить мне осталось немного. Закручинилась сильно. Потом вспомнила, что при раке больные сильно худеют, а я, напротив, ничего с весом сделать не могу, никакие диеты не помогают. Так, думаю, что же это за дынька на моем пузе обустроилась? Тут и вспомнила, что бывают грыжи. Только я думала по непросвещенности своей, что грыжи только у мужчин бывают. Меня артист наш на спектакле долго поднимать не мог из-за этого.

Поразилась я, как странно устроен этот мир, и поняла, что надо идти к врачу. А к врачам я ходить боюсь, очень я от них многого натерпелась. Не доверяю я им совсем. За всю свою жизнь я встретила всего с десяток приличных, которые действительно помогли, а остальные вызывали у меня изумление уровнем непрофессиональности и алчности. А потом я ленивая и нетерпеливая, в очередях сидеть не могу и желаю решать свои проблемы в заведениях, которые рядом с моим домом, в шаговой доступности, как сейчас говорят.

Так вот, в шаговой доступности у меня было медицинское заведение с очень громким и пафосным названием, упоминающим почему-то Европу. Туда я и двинула со своей грыжей. Европейскость, видимо, заключалась в девушке на ресепшене, которая улыбалась всем как родным. То есть губы ее постоянно были растянуты – поскольку мне пришлось подождать в этой «европе», то я за ней понаблюдала. Даже как-то жутковато было, что у девушки не было и секунды спокойного лица. С этой улыбкой, которая вызывала уже недобрые ассоциации, она подала мне пухленький файлик с бумагами, которые я почему-то должна была заполнить, а я всего-то на консультацию пришла. А в бумажках этих было обозначены мои обязанности перед этим платным лечебным заведением. Тут я возмутилась и заявила, что ничего подписывать не буду и ничего я им не должна, кроме нехилой платы за консультацию у хирурга. Она, подобно японской гейше, медленно от меня удалилась, продолжая одаривать меня уже ненавистной мне улыбкой. А я сидела и ожидала встречи с врачом.

И смотрю, бегает какой-то невысокий мужичок в яркой гавайке, очень гламурного вида, бегает без дела, красуется явно, весь такой кудрявый и общительный. Понимает, что привлекает внимание к своей персоне, и явно наслаждается этим. «Неужели врач? – подумала я. – Ох, не хотела бы я попасть к такому врачу». Да, это был врач, именно к нему я и попала. Хирург, типа. «Что беспокоит?» – поинтересовался он дежурно. «Грыжа у меня». – «Покажите». Я продемонстрировала свою дыньку. «Да, грыжа», – как-то сладострастно подтвердил он. И на этом консультация за 7 тысяч рублей закончилась.

А дальше он стал склонять меня к операции в их стационаре за 180 тысяч рублей. «Дорого как-то очень», – засомневалась я. «Дороговато, – согласился он. – Но поверьте, оно того стоит. Вы, конечно, можете идти туда, где подешевле, но все равно потом попадете ко мне, но уже с осложнениями. Вам обязательно внесут инфекцию и начнется сепсис. Сколько я уже таких с того света вытаскивал, которые хотели подешевле…» Короче, закошмарил он меня по полной за мои кровные 7 тысяч, времени, надо сказать, не пожалел. Я все порывалась уйти, а он продолжал живописать ужасы, которые со мной случатся, если я не лягу к нему под нож. Похоже, пациентов у него было немного, он никуда не спешил.

Вышла я из этой «европы» на трясущихся ногах и с желанием напиться в стельку перед смертью. Зашла в салон, где у меня все знакомые, попить кофе. Тамошние обеспокоились моим унылым видом, и я рассказала им про кудрявого хирурга и 180 тысяч. Они возмутились, позвонили какому-то Саше, который кого-то спас недавно, устроив в прекраснейшую больницу, и уже на следующее утро я была на приеме у профессора. Профессор выглядел очень по-профессорски и заверил, что решит все мои проблемы. Но неведомый мне Саша что-то недопонял, и его стараниями я попала в клинику пластической хирургии; профессорский профессор знать не знал о моей грыже и собирался отрезать мне «фартук» – так они называют лишний жир на животе. Ужас как я испугалась. «Да нет, – робко промямлила я. – Мне грыжу вырезать надо, болит очень». «Ну что же, – не растерялся профессор. – И это мы запросто сделаем. А давайте сразу и грыжу вырежем и фартук отрежем». «Нет!» – закричала я. Короче, сошлись на грыже, когда я пообещала, что приду со своим несчастным «фартуком» попозже. Про стоимость операции они сказали, что посчитают потом, сколько на меня времени и таланта хирурга уйдет.

Вот мне не повезло! Больница была огромная, но я именно попала в это чертово платное отделение! Как же они надо мной там издевались! Я приехала к ним рано утром не пивши, не евши и злая от всего этого. Меня посадили на кресло-каталку, и здоровый молодой санитар покатил меня сдавать анализы, мне стыдно было катиться, и я все порывалась встать, но парень недружелюбно заявил, что так положено. Сдали мы эти анализы, а дальше мне были назначены какие-то исследования. Санитар стал вслух планировать маршрут, чтобы меня меньше катать. А я нестерпимо хотела выпить кофе – у меня давление пониженное, я по утрам без кофе вообще не человек, – и стала просить злого паренька о чашке бодрящего напитка. А он, гадина такая, еще и рявкнул на меня: «Нет! Сейчас мы поедем к гинекологу». И еще к кому-то, у него большие планы были. Но я не дала их ему осуществить, потому что встала с его проклятой понтовой каталки, которая, видимо входила в стоимость моего «обследования», и молча отправилась к лифту.

Он что-то кричал мне вдогонку, видимо, оплакивал свой заработок, но я даже не обернулась. Эта клиника, вся такая понтовая, с оранжевыми кожаными дизайнерскими диванами в пустых синих коридорах вызывала у меня воспоминания о фильмах ужасов, которых я не большая любительница. А врачи! О боже! Привела меня уже молодая молчаливая медсестра на УЗИ брюшной полости. За монитором сидела женщина-врач лет 30, которая, не глядя на меня, не ответив на мое «здравствуйте», велела раздеться и лечь на кушетку. Стала водить по моему животу трубочкой и заявила: «У вас нет грыжи». Я чуть не закричала от радости. «Но мне три врача поставили этот диагноз», – все-таки осторожно сказала я. «Да? Сами посмотрите, – ткнула она в монитор наманикюренным пальчиком. – Где она?» Я посмотрела. «Видите? Нет грыжи». – «Я когда лежу, ее не видно, а встаю – она и вываливается», – пожаловалась я. «А ну-ка, встаньте», – приказала она и впервые обернулась ко мне. Я выполнила ее указание, и дынька сразу закрасовалась на моем животе. Врачиха стала водить по дыньке трубочкой и пялиться на экран. «Ой! – вдруг радостно вскрикнула узистка. – Смотрите! И правда грыжа! Смотрите, смотрите!»

Грыжу, похоже, она видела в первый раз, и радость от встречи с таким чудом была неподдельной и бурной. Походив еще по кабинетам, где сидели сестры узистки, все блондинки крашеные, с распущенными волосами, ярким маникюром и отчаянным нежеланием глядеть на пациента, я заплакала. И заявила своему тоже молодому хирургу, что находиться здесь больше не желаю и если он меня сейчас же не положит на стол, я еду домой. Долго мы с ним препирались, он все хотел продлить мое пребывание в оранжево-синем «гестапо». Но потом ушел раздраженный и прислал мне анестезиолога.

Ко мне в палату (кстати, палата была фиговая, кровать да телек на стене, даже холодильника не было) вошло рыжеволосое чудо тоже лет 30. Если бы молодой человек пошел в артисты, то был бы обеспечен ролями простоватых крестьянских парней на долгие годы. Но он выбрал благородный путь облегчения страданий болящих. И вот этот симпатяга, потея, начал мне в подробностях рассказывать, что он со мной будет делать и от чего я могу умереть на столе. Садист моргал своими голубыми глазами и повествовал, как у меня оторвется тромб и что-то мне закупорит, кислород перестанет поступать в мозг…

Я не стала дослушивать его сценарий, встала и сказала: «На этом мои отношения с вашей клиникой заканчиваются». Взяла сумку и ушла. В администрации тетки меня спросили: «Не понравилось вам у нас?» – и стали считать, сколько денег я им должна. А я ждала и возмущалась: «Вы кого набрали? Это что же за врачи? Они же ничего не умеют!» – «Да мы сами знаем», – вздохнула тетка-администратор и протянула мне чек на 25 тысяч. Я оплатила, мне отдали паспорт, и я рванула на свободу.

И это было счастье! Я приехала домой, и мне хотелось петь, потому что я была абсолютно уверена, что избежала какой-то страшной катастрофы. А я ее и избежала. Точно.

P.S. Грыжу я вырезала в городской больнице № 71 и совершенно бесплатно, по своему страховому полису. И я благодарна всем врачам этой больницы. Я их приплюсовала к тому десятку хороших врачей, которых встретила за свою уже достаточно длинную жизнь.