Текст книги "Конструирование социальных представлений в условиях трансформации российского общества"

Язык, речь в концепции Харре занимают особое место: речь трактуется как своего рода событие: «она функционирует как форма социального действия, и ее смысл состоит не в демонстрации буквального значения, но в выполнении социального действия. Так, фраза “Нынче ужасное лето” должна интерпретироваться не как строго метеорологический комментарий, а как открытое движение…. призывающее к ритуальному ответу и таким образом создающее на социальной сцене декорации для последующих реальных дел» (Нагге, 1981, р. 217). Действительно, в социально-психологическом контексте роль языка и речи в социальном взаимодействии впервые была теоретически обоснована в социально-психологическом плане именно Харре. И не просто обоснована, а воплощена в методической технике анализа объяснений испытуемых. Использование в этой технике методики речевого анализа, разработанной Оксфордской лингвистической школой, делает анализ объяснений достаточно надежным способом получения данных. В нем удачно сочетаются количественные и качественные процедуры, что повышает его валидность.

Следующим заметным шагом в развитии конструктивистской постмодернистской парадигмы стало появление дискурсивной психологии. Сам Харре называет дискурсивную психологию «развитой формой прежнего этогенического подхода, предложенного Секордом и мной» (На^, 1998, р. 136). Ее родство с подходом Харре проявляется в нескольких аспектах: прежде всего, в рассмотрении речи как феномена, релевантного целям социально-психологического анализа (анализ объяснений у Харре и анализ дискурса у Поттера и его единомышленников). При этом нельзя не заметить, что понимание языка в этих подходах существенно различается. Если для Харре язык – это, прежде всего, основа социального действия, придающая смысл, как прямой, так и косвенный, социальному взаимодействию, то для дискурсивных психологов основной является идея контекстуальной обусловленности высказывания, а сам дискурс становится центральным предметом изучения. В соответствии с этим Харре определяет дискурсивный процесс как «структурированную последовательность интенциональных актов, задействующих ту или иную знаковую систему, например, речь… и, в принципе, результат совместной деятельности» (ibid., р. 5), из чего следует, что дискурс должен пониматься шире, чем собственно речевые действия: «Речь… стоит в одном ряду с множеством других дискурсивных активностей» (Харре, 1996, с. 4).

В этой связи Харре пересматривает и сам предмет психологии: «Она будет изучать активное использование символических систем… активными и квалифицированными субъектами в общественном и индивидуальном контексте для совместного решения различных задач» (там же, с. 5). Основанием для такого пересмотра является новая онтология, в которой нет места центральным процессуальным механизмам и обработке информации, а есть, с одной стороны, «нейрофизиологические характеристики… наших навыков, с другой – межличностное использование этих навыков для выполнения разных дискурсивных актов» (там же, с. 14). Таким образом, Харре, по-видимому, оставляет навыки в компетенции бихевиористской науки, упраздняет когнитивную психологию и обосновывает «вторую когнитивную революцию».

Рассмотренные выше теоретические представления о дискурсе явно перекликаются с постмодернистской литературной теорией, в частности, с критическим методом деконструкции Дерриды, так же, как и он, уходя корнями в философию Виттгенштейна. Этот автор, по праву считающийся отцом постмодернизма в социальных науках, утверждал, что язык не имеет фиксированного значения вне того контекста, в котором он используется, а наше понимание мира формируется тем языком, которым мы пользуемся для его описания.

С одной стороны, дискурсивная психология, безусловно, является «специфической исследовательской областью в рамках более широкого мультидисциплинарного течения» (Якимова, 1999, с. 52) и стоит в одном ряду с дискурсивными направлениями (структурный анализ последовательностей речевых актов, роль дискурсов в формировании методов науки, социология знания как дискурсной деятельности в контексте культуры, анализ разговора Sacks'a и др.), родственными ей по предмету исследования – дискурсу. Более того, Поттер называет дискурсивную психологию «частным случаем дискурсивного анализа» (Potter, 2003, р. 784). С другой стороны, дискурсивная психология находится в числе новейших ответвлений социальной психологии. Этот двойной статус, по-видимому, обусловлен тем плодотворным взаимодействием, которое обоюдно «подпитывает» и лингвистику, и психологию, отвечая запросу постмодернизма. Во всяком случае, думается, что в лице дискурсивного направления социальная психология приобрела один из тех некогнитивных конструктивистских вариантов методологии, которые виделись в качестве альтернативы традиционному магистральному пути ее движения.

Развитие дискурсивной психологии, по словам Поттера, «было спровоцировано “климатом проблематизации”. порожденным так называемым “кризисом в социальной психологии” в 70-х годах и интеллектуальным контекстом работ Гергена, Харре и Секорда, а также Шоттера» (Potter, 1998, р. 235). Когда этот автор говорит о «вовлеченности дискурсивной психологии в схватку на теоретическом, методологическом и концептуальном уровнях как характерной особенности ее развития», в качестве оппонента он называет и теорию социальных представлений (Potter, 2003, р. 784).

Истоки дискурсивной психологии, так же как и концепции Харре, восходят к трудам этнометодологов, откуда она перенимает интерес к повседневному дискурсу, имеющему для его участников непосредственный практический смысл. При этом дискурс в таком понимании имеет конструктивную природу, он рефлексивен и контекстуален. Кроме того, дискурсивные психологи, несомненно, испытали влияние семиологии и теории речевого акта. Харре, объясняя смысл «второй когнитивной революции», полемизирует сразу и с бихевиоризмом, и с когнитивизмом. Он объединяет их на методологическом уровне: «Бихевиоризм и когнитология… рассматривали человека как пассивного очевидца процессов, которыми он не управляет» (Харре, 1996, с. 2) и называет концепциями «психики без психики». Вторая когнитивная революция отмечена именно возвращением к изучению активного рефлексирующего человека.

Под огонь критики сторонников дискурсивной психологии попадают такие традиционные понятия, как, например, аттитюд: «Дискурсивная психология не принимает как должное тот факт, что мнения отражают основные аттитюды или диспозиции, и потому мы не ожидаем, что дискурс человека будет последовательным и связным. В фокусе нашего интереса находится сам дискурс, то, как он организован и как он функционирует» (Potter, Wetherell, 1987, р. 4). Таким образом, дискурсивными психологами выдвигается тезис о том, что стабильного и непротиворечивого внутреннего мира не существует, а люди всегда по-разному оценивают события в зависимости от контекста ситуации.

Языку в этом подходе отводится активная роль по созданию контекста, а не функция отражения внутреннего ментального мира. Дискурсивная психология, по словам Поттера, «переходит от рассмотрения языка как абстрактной системы терминов к анализу разговора и текстов как составных частей социальных практик» (Potter, 2003, р. 785). Именно вариативность языка обеспечивает возможность того, что люди по-разному оценивают одни и те же вещи в зависимости от контекста. Как форма использования языка или других знаковых систем, дискурс формирует версии реальности. Таким образом, знание становится функцией дискурса. Поскольку изложение разными людьми одного и того же события практически всегда имеет свои нюансы, а то и противоречиво для внешнего наблюдателя, исследователь должен проникнуть в контекст происходящего.

Выражая сомнение в том, что мнения людей действительно отражают аттитюды как устойчивые диспозиции, Поттер и Уэзерелл предлагают в качестве альтернативного варианта понятие «интерпретационные репертуары», которое они определяют как «широко понимаемые кластеры терминов, описаний и фигур речи, часто организуемые вокруг метафор или зрительных образов. Их можно воспринимать как строительные блоки, используемые для создания версий действий, “Я” и социальных структур в разговоре… Как таковые они представляют собой коллективно доступные ресурсы для оценок, конструирования фактических версий и выполнения конкретных действий» (Potter, Wetherell, 1998, р. 146–147). Эти «риторически самодостаточные» аргументы используются разными индивидами гибко, а часто и противоречиво, они различным образом комбинируются для достижения вполне определенных, например политических, целей.

Поясняя понятие интерпретационных репертуаров, авторы проводят аналогию со строительством моста, при конструировании которого используются заранее подготовленные балки – это и есть «интерпретационные репертуары». Они могут подгоняться друг к другу на месте, но их основа создана заранее. «Понятие интерпретационных репертуаров позволяет обращаться к содержанию дискурса и к тому, как это содержание организовано» (ibid., р. 147).

Дискурсивные психологи утверждают, что мнения людей не могут рассматриваться как последовательные и устойчивые элементы, так как они не опираются на аттитюды или какие-либо другие стабильные когнитивные образования. Напротив, они рассматривают обратную логику социального мышления – аргументы в качестве ресурсов используются для конструирования мнений, служащих достижению определенных целей. В центр этой логики ставится процесс конструирования социальной реальности, анализ которого предпринят, например, в исследовании Уэзерелл и Поттера (Wetherell, Potter, 1992), проведенном в Новой Зеландии. В этой работе изучается то, каким образом в дискурсе проявляется стремление людей заявить себя в качестве либералов, отрицающих расистские взгляды по отношению к коренному населению Новой Зеландии, по существу поддерживая политику дискриминации на расовой почве. Интересно, что респондентами в исследовании были белые образованные жители Новой Зеландии, представители среднего класса. Такой выбор был обусловлен целью исследования: обнаружить маскируемые тенденции оправдания расового неравенства у влиятельной группы белого населения: «С одной стороны, такие группы не хотят выглядеть расистами, в особенности в глазах симпатизирующего им либерально настроенного социального исследователя. С другой стороны, они, как правило, не хотят делать или поддерживать ничего такого, что сделало бы их жизнь более трудной, что подразумевало бы отказ от привилегий, существенное изменение власти или потенциально угрожающие социальные изменения» (Potter, Wetherell, 1998, р. 146). Это своего рода ситуация «идеологической дилеммы» (ibid.). Дополнительно исследовались парламентские документы и публикации в СМИ по проблеме расового неравенства. В рамках исследования авторы различают традиционный «расовый дискурс», восходящий к таким мыслителям Викторианской эпохи, как Ф. Гальтон, и проповедующий идеи о врожденных особенностях, инстинктах, крови, цвете кожи и расовой чистоте. В современных обществах он считается архаичным и поэтому очень ограниченно проявлялся в материалах исследования. На первый план вышел другой тип дискурса: в его основе лежали понятия о народе Маори как о культурной, а не о расовой группе. При этом в ходе анализа документов выделились два вида «интерпретационных репертуаров»: «культура как наследие», в котором «центральной является идея о культуре Маори как наборе традиций, ритуалов и ценностей, передаваемых от предыдущих поколений» (ibid., р. 148). С другой стороны, авторы выявляют вид дискурса «культура как терапия», строящийся вокруг необходимости для молодых туземцев обратиться к своим культурным корням, чтобы снова обрести исконную идентичность.

Соглашаясь с тем, что переход от расового дискурса к культурному является симптомом движения к мультикультуральному обществу, авторы показывают, что «репертуары культуры продолжают выполнять важную идеологическую работу для белых новозеландцев. Репертуар “культура как наследие” может использоваться, например, для того, чтобы “заморозить” группу в ее прошлом, обесценивая ее нынешнюю реакцию на свое социальное положение и отделяя область чистого “культурного действия” от современного мира политики. Протесты современных Маори, таким образом, часто интерпретируются белыми политиками как “не созвучные” с “истинными” основами культуры Маори» (ibid., р. 149). Вид дискурса «культура как наследие» используется для того, чтобы «представлять молодых Маори, городских жителей, как людей, которым чего-то не хватает, но теперь неполноценных не по сравнению с более “цивилизованным” белым сообществом, а неполноценных как Маори» (ibid.). При большей внешней «дружественности» этого культурного дискурса он «совершает ту же идеологическую работу, что и традиционный расистский дискурс: он поддерживает идею различия, которое представляется как естественное, и выдвигает на первый план объяснение этого неравенства со стороны группы большинства» (ibid., р. 150).

Нельзя не заметить, что методология описанного исследования достаточно близка к методам теории социальных представлений: виды культурных дискурсов и феноменологически, и по способу получения аналогичны социальному представлению о безумии, выявленному, Д. Жодле (Jodelet, 1991). Правда, Поттер и Уэзерелл настаивают на том, что их подход принципиально отличен от теории социальных представлений. Их аргументы мы рассмотрим несколько позже. Однако в чем данное размежевание представляется очевидным, так это в понимании феномена расизма социальным когнитивизмом и дискурсивной психологией.

С точки зрения Поттера и Уэзерелл, социально-когнитивистские теории рассматривают расовые предрассудки как «личностную патологию», «сбой эмпатии», а не как характеристику общества, «организованного на основе подавления одной группы и доминирования другой» (Wetherell, Potter, 1992, р. 198). Расизм, согласно итогам дискурсивного исследования, должен квалифицироваться «как социальная патология, сформированная отношениями власти и конфликтами групп» (ibid., р. 208). Такой подход, по сути дела, объявляет и саму социальную структуру производной от дискурса: «…дискурсивный акт создает группы, интересы, эмоции, определяет сходства и различия, социальный пейзаж, антропологию, психологию идентичности и даже географию» (ibid., р. 146).

Категоризирующая функция дискурса здесь выступает механизмом конструирования социальной реальности. Полемизируя с теорией социальной категоризации, сторонники дискурсивной психологии, впрочем, не отрицают принципиальной совместимости обоих подходов при оперировании с феноменом социальной категории. При этом дискурсивные психологи стремятся отмежеваться от теории социальной идентичности в своем понимании самого феномена категории. На взгляд Уэзерелл и Поттера, социальные категории рассматриваются в теории социальной идентичности «…как статичные черты предопределенного макросоциологического пейзажа» (ibid., р. 74). Нужно признать, однако, что это обвинение не вполне справедливо, так как уже в ранних экспериментах Г. Тэжфела с соавторами, проведенных ими в 1971 г. в Бристоле (Tajfel at al., 1971) с так называемыми «минимальными группами», авторами было показано, что эффекты межгруппового взаимодействия проявляются даже в «минимальной», созданной в целях эксперимента группе и, следовательно, определяются ментальными феноменами, а не заданными «макросоциологическими чертами».

Таким образом, думается, что именно в вопросе о ментальном (или дискурсном) конструировании категорий оба направления сближаются, обнаруживая единство своей принадлежности к новой конструкционистской парадигме. Серьезные расхождение просматриваются, правда, в трактовке ими понятия «реальность» и ее связи с понятием «категория». Если согласно теории социальной категоризации субъекты ментально осваивают социальную реальность, выстраивая категории, то по логике дискурсивной психологии субъекты конструируют категории в дискурсе, и уже к этим конструкциям люди относятся как к версиям реальности. Можно заметить, что более последовательной и радикальной конструкционистская логика оказывается в рассуждениях дискурсивных психологов. Правда, остается не совсем ясным вопрос о соотношении социальной реальности в форме ментальных конструкций и институциональной социальной реальности. Упреки в философском релятивизме, обращенные ко всей конструкционистской парадигме, также остаются, по-видимому, справедливыми и в отношении дискурсивной психологии. Этого, впрочем, не отрицает и сам Поттер: «дискурсивная социальная психология в целом является конструкционистским направлением и большей частью, хотя и не всегда, представляет собой скорее релятивистскую мета-теорию, чем реалистическую, позитивистскую теорию» (Potter, 1998, р. 235). Поттер определяет дискурсивную психологию как «подход, имеющий ряд особых мета-теоретических, теоретических и методологических элементов» (Potter, 2003, р. 787), а не парадигму и не метод, как ее воспринимают некоторые критики.

Отстаивая новизну и самодостаточность своего подхода, дискурсивные психологи стремятся отмежеваться не только от теории социальной категоризации, но и от теории социальных представлений. Действительно, нельзя не заметить, что точек соприкосновения между тремя этими направлениями много, и все они обусловлены их парадигмальной общностью, а именно, их принадлежностью к конструкционистской парадигме. По-видимому, именно эта близость позиций и побуждает идеологов дискурсивной психологии размежеваться с ближайшими «соседями». Справедливости ради надо заметить, что со стороны сторонников теории социальных представлений подобных тенденций не наблюдается, напротив, в их высказываниях в адрес коллег скорее звучит покровительственно-примирительная интонация, в общем адекватная для исторически более старого и сложившегося направления. Так, У. Флик высказался следующим образом: «дискурсивная психология должна рассматриваться как концепция, углубляющая центральные положения теории социальных представлений и уточняющая их» (Flick, 1998, р. 6), а В. Вагнер заметил о дискурсивном подходе: «Такой анализ является фундаментальным и важным микросоциальным дополнением для исследования социальных представлений» (Wagner, 1998, р. 316). Даже Харре, создатель предшественницы дискурсивной психологии, этогеники, признавал методологическую близость этих подходов, и считал, что «психология социальных представлений, развиваемая Московичи и другими, – это форма дискурсивной психологии» (Harre, 1998, р. 135).

Сами же теоретики дискурсивного подхода, – Поттер и Уэзерелл, – с одной стороны, отдают дань достижениям концепции социальных представлений, но, с другой стороны, предпринимают развернутые критические демарши в ее адрес. В коллективной монографии «Психология социального», изданной под редакцией У. Флика, эти авторы отмечают, что «теория социальных представлений обладает многочисленными достоинствами перед более традиционными социально-психологическими теориями. Три из них могут быть выделены как важнейшие: акцент на содержании, или смысле человеческой жизни, акцент на коммуникации как основе разделяемого социального понимания и акцент на конструктивных процессах, посредством которых вырабатываются версии мира» (Potter, Wetherell, 1998, р. 139). Однако авторы уточняют: сделав содержание конкретной культуры фокусом анализа, эта теория, тем не менее, не свободна от когнитивного редукционизма. Другими словами, они задаются вопросом: должно ли культурное содержание рассматриваться как набор ментальных образцов, позволяющих осмыслять конкретные феномены? С точки зрения дискурсивных психологов, «оно должно анализироваться как элементы взаимодействия в конкретном контексте: в газетных статьях, в разговорах, в политических речах» (ibid., р. 141). Справедливости ради заметим, что культурные «интерпретационные репертуары» Поттера и Уэзерелл являются теми же ментальными «блоками» в анализе расизма. Едва ли кто-либо сейчас возьмется решить этот спор, если вообще целесообразно ставить вопрос о «правильных» или «неправильных» взглядах на природу культурных составляющих в социально-психологическом исследовании. Скорее, думается, имеет смысл искать в существующих подходах здравое зерно: «культурные параметры» в кросскультурной психологии, «интерпретационные репертуары» в дискурсивной психологии, социальные представления, правила и планы в этогенической психологии.

Соглашаясь с продуктивностью акцентирования внимания на коммуникации, с идеей выработки представлений в разговорах, текстах СМИ, а также использования в исследованиях масштабных открытых интервью, Поттер и Уэзерелл, тем не менее, отмечают, что в теории социальных представлений «не делалось акцента на разговор при взаимодействии; разговор расценивался скорее как путь к скрытым представлениям. Почти не наблюдалось интереса к тому, какова роль разговора во взаимодействии и как он организован» (ibid., р. 141). В противовес этому дискурсивные психологи позиционируют свой исследовательский интерес как направленный на использование дискурса для оправдания определенных точек зрения или выражения идентичности. Кроме того, Поттер и Эдвордс (Potter, Edwards, 1999, р. 448) подчеркивают, что, в отличие от теории социальных представлений, дискурсивная психология анализирует коммуникацию с точки зрения практических целей, преследуемых людьми (например, оправдание дискриминации в Новой Зеландии). В действительности в рамках теории социальных представлений есть направление, возглавляемое Ж.-К. Абриком, которое намечает пути методологического синтеза понятий «социальное представление» и «социальная практика» (Abric, 1994), правда, преимущественно в логике влияния представления на поведение. Между тем вопрос о связи представления и действия остается проблемным и на философском уровне. В. Вагнер возражает дискурсивным психологам, солидаризируясь с мнением М. Дуглас о том, что действие является интегральной частью представления (Wagner, 1998, р. 313). Говоря о проведенных в рамках этого подхода исследованиях, нельзя не отметить, как удачно Жодле в своем исследовании социальных представлений о безумии сочетала анализ результатов наблюдения за практическими действиями респондентов и анализ интервью.

Одним из центральных пунктов критики теории социальных представлений со стороны дискурсивных психологов стало понимание самого феномена конструирования. Признавая, что теория социальных представлений относится к конструкционистской парадигме, Поттер и Эдвордс, тем не менее, замечают, что теории «сильно различаются по природе и масштабам этого конструирования» (Potter, Edwards, 1999, р. 429). Теория социальных представлений воспринимается дискурсивными психологами лишь как теория когнитивного конструирования, поскольку «она предполагает, что смысл конструируется в сознании человека посредством психических процессов» (Potter, Wetherell, 1998, р. 143).

Рассмотрение теории социальных представлений исключительно в качестве когнитивистского подхода, анализирующего процессы обработки информации, вызвало полемический отклик со стороны И. Марковой (Markova, 2000). В своей статье она представляет теорию социальных представлений как одно из перспективных направлений в социальной психологии, базирующихся на диалогической эпистемологии, которая «является надежной альтернативой традиционной индивидуалистической и статической эпистемологии, совершенно неприемлемой, как многократно говорилось, для исследований в социальных науках» (ibid., р. 420). По ее мнению, теория социальных представлений изучает социальное познание, но отнюдь не в духе индивидуалистического социального когнитивизма, а, напротив, в русле диалогизма Бахтина, причем с акцентом на «сообщество, напряженность, гетерогенность и полифонию» (ibid., р. 424). Преимуществом теории социальных представлений, выгодно отличающим ее от других современных социально-психологических подходов, Маркова считает и ее обостренный интерес к социальным изменениям, обусловленный самой диалогической природой феномена социального представления (ibid., р. 455). При этом Маркова своеобразно и широко понимает диалог с «Другим» как диалог между группами, сообществами: бахтинский литературоведческий метод интерпретируется ею для обоснования методологии социально-психологической концепции. Маркова также сближает ее с со-конструктивистским подходом Ж. Вальсинера (ibid., р. 435).

В действительности же в теории социальных представлений конструкционизм заявлен не только процессами якорения и объективации, как полагают Поттер и Биллиг (Potter, Billig, 1992), – такая трактовка действительно позволяла бы отнести это направление к разряду социально-когнитивистских подходов. Нельзя сбрасывать со счетов тот факт, что в рамках рассматриваемой концепции существует неоднозначное толкование конструирования, или, как говорит Вагнер, присутствуют его сильные и слабые версии. Сам Вагнер определяет эту концепцию как «конструктивистский и базовый дискурсный подход». В сильной версии «социальные представления репрезентируют вещи, существующие независимо, и наделяют их атрибутами, одновременно связывающими субъектов и объекты» (Wagner, 1998, р. 322).

Между тем, дискурсивные психологи считают свою версию конструкционизма еще более сильной: «согласно дискурсивной психологии, конструкция создается в разговоре и в текстах, поскольку особые версии мира развиваются и риторически разрушаются» (Potter, Edwards, 1999, р. 449). О конструировании версий мира Поттер и Уэзерелл рассуждают следующим образом: «дискурсивный анализ – это теория социального и дискурсивного конструирования. Он изучает то, как люди коллективно конструируют версии мира по ходу своего практического взаимодействия и как эти версии приобретают прочность, становясь реальными и независящими от говорящего» (Potter, Weherell, 1998, р. 143). Сравним это определение дискурсивными психологами своей позиции с тем, как определяет конструкционистский смысл теории социальных представлений В. Вагнер в уже упоминавшейся работе: «Представление конструируется и является конструктивным. Действие неотделимо от других ментальных выражений, например, разговора. Таким образом, представление не есть причина поведения в смысле причинно-следственных отношений. Сильная версия связывает групповой уровень с индивидуальным не только за счет социальных корней представлений, но также и посредством конструирования локальных миров» (Wagner, 1998, р. 322). Думается, что понятия «локальные миры» Вагнера и «версии мира» Поттера и Уэзерелл близки по смыслу между собой и «жизненным мирам» Шюца и Лукмана (Schutz, Luckman, 1973), а их эпистемология восходит к понимающей социологии и социологии знания.

Говоря о принципиальных различиях между дискурсивной психологией и теорией социальных представлений, дискурсивные психологи упоминают и о разнице в методах. Значительное место в аппарате дискурсивных психологов занимают этнографические методы с анализом документов, видео– и аудиозаписей. Кроме того, они отмечают использование фокус-групп и неструктурированных интервью (Potter, 2003, р. 787). Нельзя не заметить, что качественные методы широко используются и в исследованиях социальных представлений. По-видимому, различие состоит не столько в перечне методов как таковых, а в предмете исследования: у исследователей социальных представлений предметом является не дискурс, а содержание, динамика и структура самих представлений.

Уже упоминалось о метафоре, используемой Поттером и Уэзерелл, которая должна была наглядно продемонстрировать методологическое различие между двумя направлениями: конструирование моста. Эти авторы утверждают, что дискурсивная психология, в отличие от теории социальных представлений, изучает не только ресурсы, которые люди используют для конструирования версий – «интерпретационные репертуары», т. е. заранее приготовленные балки моста. При конструировании моста «другие материалы придется изготавливать на месте, например, конкретные опоры, которые должны подходить к контурам ландшафта» (Potter, Wetherell, 1998, р. 143). Дискурсивные психологи упрекают теорию социальных представлений в невнимании к этим опорам, обращая внимание на то, что в этой теории фигурируют люди, понимающие разделяемые представления, но изолированные друг от друга. Этот упрек справедлив только отчасти. Действительно, большая часть исследований в рамках теории социальных представлений проводились на больших социальных группах, и сам феномен социального представления разрабатывался Московичи как атрибут социальной группы. Однако это не исключает возможности изучения процесса выработки представления не только в СМИ (как это делал Московичи), но и в непосредственной коммуникации (как в работе Жодле о безумии). Данное направление исследований активизировалось в последние годы (Social representations and communicative processes, 2000).

Внимание к «опорам моста» в дискурсивной психологии воплощается в выявлении того, как респонденты комбинируют аргументы из общего «интерпретационного репертуара», и в последующем анализе и квалификации полученного дискурса. Опасность релятивизма, субъективного прочтения такого дискурса возрастает пропорционально снижению валидности подобной интерпретации. На примере анализа новозеландского дискурса хорошо видна относительность возможностей дискурсивного метода (в полном соответствии с конструктивистским видением научного знания), поскольку на полученные результаты влияет либерально-демократическая позиция западной интеллигенции конца XX в.

Думается, у дискурсивной психологии и у теории социальных представлений гораздо больше сходств, нежели различий.

Их объединяет, прежде всего, общая методологическая платформа, что проявляется в интересе к обыденному знанию и его изменчивости, к идее выработки разделяемых ментальных объектов, наконец, к принципам конструкционизма как к обновленной программной идее для социальной психологии. Именно эта идея вдохновляла представителей обоих направлений на кропотливую работу по размежеванию с традиционными направлениями в социальной психологии XX в. При этом если теории социальных представлений пришлось вести в 60-х и 70-х годах острую полемику с бихевиоризмом, а в 80-х – с социальным когнитивизмом, то дискурсивной психологии, уже в 90-х годах, настал черед отвоевывать право на самостоятельность в полемике с теорией социальных представлений.