Текст книги "«Я крокодила пред Тобою…»"

Марина сидела на диване, на коленках, прижавшись к матери, умостилась Маша, держа в руках растрепанную куклу. «Придется грудь перетягивать». Марина до сих пор не отучила дочь от груди.

– Мам, чем грудь-то перетянуть?

– Марлю дам. Широкую.

Марина вдруг почувствовала недомогание. Потянуло где-то около почек. Потом боль оттуда опустилась в мочевой пузырь и превратилась в непрерывное жжение.

– У-у-у, миленька моя, да у тебя цистит! Это в дорогу-то!

Марина бегала в туалет каждые пять минут. Она плакала от досады, от боли, от предстоящей разлуки с ребенком, от своей бестолковой жизни.

– И что мне теперь делать? Я же не могу ходить по Турции и ссаться!

Тамара Николаевна позвонила Нине Ивановне. Так, мол, и так. Завтра ехать, а у дуры этой все не как у людей.

– Тамара, не волнуйся и Марину успокой. Сегодня все равно уже аптеки закрыты. Найдите пару кирпичей, разогрейте их в духовке, положите на дно ведра, и пусть Марина сверху сядет, прогреется. А завтра купите невиграмон: пара таблеток – и все пройдет.

– Какое завтра? Поезд в восемь утра, аптеки с десяти! Не с ведром же ей в поезде ехать?

– Ну перенесите поездку, цистит – дело серьезное.

– Да они за границу поперлись, бизнесменки хреновы, напару! Сил моих больше нет, Нина!

– Да-а… Ну выбора все равно нет, сделайте, как я сказала. Ты, главное, не волнуйся и Марину поддержи. Ей-то каково?

– Да знаю! Ума-то нет…

Мать принесла с соседней стройки два старых грязных кирпича и положила их на решетку в духовку. Разогрела. Достала с балкона жестяное ведро и положила кирпичи на дно.

– Иди давай, усаживайся!

Марина стянула до колен домашние брюки, сверху надела теплый свитер и села голой кормой на ведро.

– Бли-ин, как же больно, – корчилась Маринка, боль усиливалась с каждым часом, – и сидеть неудобно.

– Терпи, раз голая по морозу ходишь. Говорю же, надень штаны, нет! Форсишь в одних колготочках, потом дохнешь лежишь!

Машка с любопытством ходила вокруг мамы.

– Мама кака?

– Мама попу греет, замерзла.

– Маня попу, а-а!

– Маше нельзя, горячо, иди к бабе Томе.

Раздался звонок в дверь.

– Кого еще леший несет? – Тамара Николаевна открыла дверь. – У-у, Володя! Заходи, миленький! Кушать будешь? Сейчас разогрею котлетки, проходи в комнату пока, Маринка там лечится сидит.

Вова разделся и прошел в зал. Посреди комнаты, скорчившись, на большом жестяном ведре сидела бледная Маринка с испариной на лбу, прижав руки к животу.

– О как! У нас унитаз сломался?

– Вова, не смешно. У меня цистит.

– Мда-а, сочувствую. И что теперь? Поедешь?

– Поеду, конечно.

– Только зассых в Стамбуле и не хватало.

– Вова, кончай балаган, мне, правда, больно.

– Да верю, верю. Я тебе денег еще немного принес на дорогу.

Даже удивляться было больно. Тамара Николаевна накормила зятя, они немного еще поболтали о том о сем.

«Странно, мать так Вовку любит. Приходит редко, ребенком не занимается, денег почти не дает. А она все лебезит перед ним».

Марина повезла с собой триста пятьдесят долларов. Для начала неплохо. Зоя взяла с собой женские прокладки размера ХХL. От Северогорска до Софии ехали поездом через Москву. Марина всю дорогу лежала, старалась меньше пить, жгучая боль не проходила, аптек по дороге не встретилось. Она подкладывала сразу по две, а то и по три прокладки и ходила под себя. Зойка смеялась:

– Вот она, старость! Недержание и безденежье!

Маринка хохотала, писалась от смеха и, скрючившись, покрепче прижимала руками огромные прокладки.

В Москве была пересадка, и девчонки, наконец, нашли аптеку.

– Невиграмон, воды и прокладок!

«Странный выбор», – подумала женщина-фармацевт, протягивая пакет. Маринка, прямо в аптеке, выпила у прилавка сразу две таблетки, чтобы наверняка. Через два часа боль стала отходить, и от Москвы до Софии Марина ехала как все нормальные люди. Пила вдоволь, ходила куда надо и как положено.

В Софии была пересадка на автобус. Потом был тот самый перевал. Он, и правда, был страшный, Марину прилично укачало. На таможне у них отобрали все игрушки – видимо, у таможенников, поголовно, малые дети. Но, слава богу, денег не отняли. А бабы рассказывали, случаи были.

К вечеру, наконец, приехали в Стамбул. Надо было искать дешевую гостиницу, и девчонки пошли стучаться во все двери подряд. Позже Марина вспоминала, что у них совсем не было страха и чувства опасности. То, что она спустя годы видела в телевизионных программах, то, происходящее как раз в том времени, повергало ее в шок. В любой гостинице их запросто могли изнасиловать, отобрать паспорта, сдать в бордель или просто убить. Как она могла оставить малое дитя и ехать в такую криминальную даль?! Но сейчас Марина во всем положилась на бывалую в здешних местах подругу, и они продолжили искать ночлег. Завтра – один день на все про все.

– Сколько за ночь? – Зоя, миловидная, невысокая, хорошо сложенная блондинка, начала торг с администратором.

– Тэн доллар.

– Сколько?! Ты с ума сошел! Я за десять баксов зайца в поле загоняю.

– Ват?

– Дорого, говорю! Пошли, Маринка. Найдем подешевле.

Они зашли в следующий отель.

– Зой, нормальная гостиница была.

– Ты сюда наследство проматывать приехала? Или бизнесом заниматься?

– Бизнесом заниматься.

– А ты на что собираешься бизнесом заниматься? Может, в ресторан еще сходим?

– Кстати, не мешало бы поесть чего-нибудь. В животе урчит.

– Сейчас устроимся и поедим, я знаю, как даром поесть.

Марина насторожилась. Зойка, вроде, не такая. Замужем.

– Да нет! Продавать тебя не буду, – она засмеялась, посмотрев на обалдевшую от впечатлений Маринку.

«Stella» – горело неоном, и по-русски дописано: «ПиатЪ долар».

– Вот! То, что нам надо.

Девочки втащили чемоданы на ресепшн.

– Места есть? – Зойка ужасно устала и еле передвигала ноги.

– Ест. До утро. На два рум?

– На двоих.

– Паспорт давай, тен доллар. Тут сигнатура, – администратор дал что-то подписать.

Девчонки отдали паспорта. Это в девяностые-то!

– Утро забрат, – небритый полусонный турок положил паспорта в стол и взял доллары.

– Сейчас вещи кинем и поедим. Главное, кафешку найти недорогую.

Они шли по длинному коридору. Пол из широких кривых досок тревожно скрипел, как в мистическом триллере. Яркий свет ртутных ламп резал глаза белым светом. Стены были покрашены светлой краской неясного цвета. Они нашли свой одноместный номер, он был открыт.

– Да-а, это, конечно, не Хилтон, но, главное, есть душ, – Зоя посмотрела на дверь напротив широкой кровати.

Пока подруга разминала закостеневшую спину, Марина пошла искать туалет.

– Зоя! Здесь нет туалета!

– Как нет? А где он?

– Не знаю. Хорошо бы, не на ресепшн, а то они тут все такие креативные, я смотрю.

Предполагаемая душевая комната оказалась запертым входом в соседний номер. Туалет находился в противоположной стороне коридора. Дверь в нем не запиралась, не было щеколды. Унитазы были ржавые, стены облупленные, пол кривой, из умывальника тонкой струйкой текла вода, уныло звеня, ударяясь о металлическое днище.

– Нет, ну это вообще кошмар! – Зоя возмущенно озиралась.

– А что мы хотели за пиат доллар?

– Мы хотели туалет, кровать и душ. А кстати, где у них душ?

– Лишь бы не в доме напротив, – Маринка валилась с ног от усталости и голода.

Душ они нашли недалеко от туалета. Туалет показался легкой разминкой. Большой зал душевой комнаты был разделен кафельными перегородками на три кабинки, как в общаге или бассейне. В двух из них на полу, у сливного отверстия, стояла грязная вода с серой пеной и кудрявыми черными волосами.

– Мама…

– Мамочка…

– Ты моешься первая.

– Я вообще не моюсь, – Марине хотелось плакать.

– Ладно. Пошли еду искать, подруга! Будем надеяться, объедками нас не накормят.

Они вышли из отеля. Напротив яркой вывеской светилось «Cafe». Они зашли внутрь, посетителей не было.

– Вымерли все, что ли? – Марина присела за стол. – Давай нормально поедим, без твоих ноу-хау.

Из-за двигающейся пластмассовой шторки из цветных палочек вышел улыбающийся мужчина.

– Натаща-а! Харощи-ий!

– Спик раша, инглиш?

– Раша, да! Раша!

– Нам, пожалуйста, салат принесите и хлеба вашего побольше. И еще мы будем чай. Бардак-табак, чай. Понятно?

– Да, да! Бардак-табак!

Марина слушала туземца, под ложечкой сосало.

– Зойка, что за бардак-табак? Ты меня пугаешь.

– Не боись, это стакан и блюдце значит.

Минут через пять повар-администратор поставил перед изголодавшимися бизнес-леди по тарелке салата из помидоров и огурцов, политых ароматным маслом. В соломенной корзинке большой горкой лежали четыре, еще теплые, пшеничные лепешки.

– Бон аппетит, Натаща!

– Спасибо, и вам не хворать, – Маринка не верила своим глазам и носу.

– Да, да! Нахворат!

Они ужинали молча и медленно. Ничего вкуснее в своей жизни Марина не ела. Вкус овощей был совсем иным, не таким, как в Союзе. А вкус хлеба домашней выпечки она попробовала тогда впервые и навсегда его запомнила. В двухтысячные его вкус вернулся Марине в одной из частных пекарен Питера. Она сидела в «а-ля франс» кондитерской, наслаждаясь чашечкой черного кофе из пахучих зерен, не торопясь откусывая маленькие кусочки маленького круассана, и вдыхала тот неповторимый аромат уютного кафе, который создается ванилью, горячим хлебом, корицей, кофе и шоколадом.

А сейчас ей было безумно вкусно хрустеть свежими огурчиками и смаковать мягкую белую лепешку, пропитанную оставшимся на тарелке соком. Улыбчивый турок принес большой чайник свежего листового чая цвета коньяка. Девчонки заплатили два доллара за двоих. Чай и хлеб давали везде бесплатно.

Сытые, повеселевшие подружки вернулись в отель. По дороге они купили бутылку воды и по очереди помылись, частично над унитазом, местами над умывальником, смирившись с военными условиями. Очень хотелось спать. Марина сняла с кровати покрывало.

– Зо-о-й,.. смотри!

Под покрывалом лежали два тонких одеяла. Под одеялами – простыня. На простыне – все те же курчавые черные волосы. На подушках – подлиннее.

– Что будем делать? – Зоя смотрела на этот кучерявый набор.

– Предлагаю все закрыть и лечь на одеяла в одежде.

– Согласна, на одеяле хотя бы шерсти нет. И хорошо, что мы сначала поели.

Они легли, не раздеваясь, и проспали до утра, как убитые.

Утром девчонки проснулись пораньше, умылись, привели себя в порядок. Пересчитали деньги, рассовав их в три места – в штаны, на пояс и, меньшую часть, в сумочку.

– Ты знаешь, куда идти? – Марина очень волновалась.

– Да, тут на трамвае примерно три-четыре остановки, – Зойка смотрелась в маленькое зеркальце, подкрашивая губы. – Да не волнуйся ты так! Сама не захочешь, тебя никто и пальцем не тронет.

– Будь уверена, не захочу. Я, вообще, к маме хочу. Домой, к Машке.

– Ну вот завтра и поедем. С подарками. Пошли! Я готова!

Они спустились на ресепшн. Тот же угрюмый турок (Марина подумала: «Нестандартной сексуальной ориентации, что ли?») молча вернул им паспорта.

– Зой, а трамвайная остановка где?

– Нигде. Трамвай, видишь, едет? Медленно едет. Вот мы на ходу должны туда зайти.

– Как это?

– Ну, у них так.

Трамвай медленно двигался, приближаясь к пассажиркам. Они стояли наизготовку, держа в руках огромные чемоданы с «бусами» для туземцев. Когда трамвай поравнялся с челночницами, он замедлил ход, и Маринка, ковыляя с тяжелой ношей, неуклюже заскочила в трамвай. Там ее подхватили улыбающиеся шумные турки. Один из них уже втаскивал Зойку, раскорячившуюся со своим баулом.

– Ой, кошмар! Спасибо, мальчики! – Зойка, запыхавшись, оглядывалась по сторонам, ища, куда прислониться. Им уступили место, но садиться они не стали. Стояли и глазели в окно, за которым проплывал красивейший старый город.

– Смотри, русский храм!

– Это Софийский собор, – вещала Зоя со знанием дела, – только он не действующий, он как музей. Но там внутри все сохранено, как было.

– А почему не действует?

– А чего ему действовать в мусульманской стране? У них свои мечети. Может, православных мало.

– Мало не значит, что совсем нет.

– Ну не знаю. Они хозяева, им видней. Нам выходить, пошли!

Трамвай снова притормозил в нужном месте, они спрыгнули с трамвая и направились к стихийно организованному рынку.

– Зойка, слушай, тут место какое-то мутное. Не грабанули бы нас.

– Не грабанут. Ты только не спорь, не ругайся и долго в упор не смотри.

– Они что, волки? Или тигры, что им в глаза не смотреть?

– За что купила, за то продаю. Слушай и делай, как я говорю. Целее будем.

Марина немного не так представляла себе рынок сбыта. Думала, палатки будут и прочие атрибуты торговли. Она же увидела ведущие вверх каменные ступени. На каждой ступеньке стояли русские женщины и трясли старым барахлом, которого у Маринки и своего был полный чемодан.

– Э, да тут конкуренция!

– А ты как думала? Все жрать хотят. Куда встанем?

– Пошли выше, там есть пара мест, где примоститься.

Они поднялись чуть выше. Им повезло. Холодные ступени вели дальше вверх, их разделяла небольшая широкая площадка, там девчонки и встали.

– Что делать-то? Чемодан, что ли, открывать? Зой, стремно как-то все.

– Денег получишь, про стрем забудешь. Доставай шмотье.

Марина открыла чемодан. Тут же к ней подошла толстая, замотанная в платок женщина и начала быстро рыться в Маринкином чемодане, что-то громко лопоча по-своему.

– Зойка, я ее боюсь!

– Глаз не спускай с вещей. Не бойся, не съест.

Тетка тем временем отобрала уже для примерки пару кальсон и старый плащ.

– Каля-маля?

– Я вас не понимаю, – робко ответила Марина. – Зойка, что она хочет?

– Спрашивает, сколько стоит.

– А сколько это стоит? Это же хлам!

– Для нее нет. Скажи – десять долларов.

– Тен долларс.

– Каля-маля! Каля-маля! – заорала женщина. Маринка подумала, что она ее сейчас прямо тут и закопает. Прямо в каменных ступенях.

– Зоя, по-моему, ей дороговато.

– Естественно, она торгуется, у них так принято. Если ты торговаться не будешь, ты ее обидишь.

– Так она же покупает. А я не обижусь.

– Погоди пока, у меня клиент, сейчас помогу.

Зойка ловко освободила уже половину чемодана. Марина стояла, чуть не плача, и тихо ненавидела турчанку с кальсонами в руках. Наконец, Марина пришла в себя, глубоко вдохнула и выдохнула тонкой струйкой.

– О’кей. Файф долларс. И никаких калямаля!

Сторговались на четырех, но турчанка просто вырвала из чемодана еще какую-то кофтенку и перешла к Маринкиной соседке, худенькой женщине, похожей на учительницу начальных классов. Там продолжила атаку. Но робкая женщина, видимо, не первый раз участвовавшая в подобных ярмарках, торговалась бойко и в обиду себя не давала. Постепенно Маринка стала понимать «кач пара?» и «нага дар?», почти все говорили на ломаном русско-турецком, и торговалась уже смелее. Она продала уже больше половины вещей, когда к ней подошел парень лет тридцати.

– Здрастуй, Натаща! Как дела?

– Спасибо, хорошо.

– Я забрать у тебя все.

– Забирай, – Марина прикинула сумму, – тридцать долларов.

– Не-е, ощень дорого! Я забрать за десять.

– Ну нет! Десять мало. Тридцать!

– Нет, Натаща, ты такой красивы и такой жадный, – молодой турок улыбался исключительно ртом, две колючки его глаз сверлили лицо торговок.

– Бери за двадцать пять и ступай, – Маринке эта торговля уже поднадоела, и только сорок долларов, вырученные за проданные вещи, грели карман.

– Десять, Натаща!

– Зойка, он достал! За полчемодана дает десятку!

– Маринка, он какой-то агрессивный, хоть и улыбается. Может, отдашь ему?

– Ни фига! Пусть даже не думает.

Тем временем парень улыбаться перестал. Сзади к нему подошли еще двое. Он о чем-то переговорил с ними, те периодически поглядывали на Маринку и кивали.

«Вот. Права была мама, украдут и отвезут в публичный дом».

Зойка встревожилась не на шутку.

– Отдай ему, Маринка. Давай-ка сворачиваться, я свое сейчас тоже отдам кучей. Надо уходить, чуйкой чую.

Марина стояла, по спине струйкой тек холодный пот.

– Натаща! Карашо, пятнасать долларс!

– О’кей, – Марина отдала парню вещи, взяла деньги и закрыла чемодан.

Он забрал за копейки остаток и у Зои, но девчонки были рады и этому, какая-то угроза исходила от этого турчонка, да и группа поддержки настораживала.

Девчонки сидели на скамеечке недалеко от места торговли.

– Ну, подружка, сколько наторговала? – Зоя пересчитывала смятые грязные долларовые и местные купюры.

– Пятьдесят пять. Зойка, это круто. Ни за что, за хлам!

– Ты видела, куда это хрен моржовый с нашими шмотками пошел?

– Нет. Куда?

– Да никуда, через три ступеньки встал. Вот гад! Оптовик хренов!

– Да-а, а я уж подумала, что это местная мафия. Смотрящий какой-нибудь.

– Да и фиг с ним! И так нормально, у меня восемьдесят долларов вышло. Я и чемодан втулила.

– Ого, молодец! А вещи в чем повезешь обратно?

– Сумки дадут пластмассовые, ну, клеенчатые баулы. Ну что, куда? Перекусить бы надо.

Они заказали яичницу с салатом в кафешке, похожей на вчерашнюю, выпили кофе и теперь сидели, попыхивая сигаретками, чувствуя себя вполне прилично. Старье руки не тянет, в кармане деньжата.

– Зой, а Сашка твой тебя как отпускает?

– Нормально отпускает, а что?

– Ну, опасно там, и все такое.

– Нормально, сама видишь, что в стране творится, все с ног на голову. Кто как может, тот так и крутится. Мы же не нарываемся, не наглеем. Если что, вон как сегодня, слили все по-быстрому, и нормально. А Вовка как? Дал добро? Или внаглую поехала?

– Дал. И денег дал. Так-то он неплохой. Не жадный, просто зарабатывает мало. Или тратит так, что я не знаю, на что. И пьет.

– У вас, вообще, какие отношения? Какие-то непонятные, да?

– Да никак. Странный он.

– Ты хоть любишь его?

– Ты о чем, вообще? Какая тут любовь? Ребенок вон общий. Собака была. Любовь… Нет ее.

– Есть, Маринка. Меня Сашка обхаживал, цветами закидывал, от мужа увел. Я не жалею.

– А бывший как? Не женился?

– А меня когда Сашка уводил, у Толика уже была баба какая-то, как выяснилось. Причем оказалось, не какая-то, а наша соседка Карина. Но мы общаемся, и с Толиком, и с Кариной, и Сашкиной бывшей. Она пьет по-черному, сын как сорняк болтается.

– Кто пьет?

– Да обе.

– Кошмар.

– Вот тебе и кошмар. Слушай, а давай мужиков наших покрестим! Вовка крещеный?

– Нет.

– И Сашка нет. Сейчас приедем и пойдем к батюшке, пусть крестит. Будем у них крестными, я – у твоего, ты – моего. А Машу ты крестила?

– Крестила. У нас, в Северогорске. Ей было одиннадцать месяцев. С мамой ходили и с Пашкой, братом моим, он был крестным. Домой из храма пришли, сидим за столом, отмечаем. Пока туда-сюда, выпили, поели. Машка в манеже играла, копошилась. Потом, чувствую боковым зрением, кто-то к столу шлепает, повернула голову – ковыляет, родная! Машка пошла, пока мы крестины обмывали. Мы так и ахнули! Ну, мама сразу аналогию провела, вот, дескать, что Крест Животворящий делает. А вообще, в одиннадцать месяцев – это нормально, что дите пошло. Просто совпало так. Но, все равно, интересное совпадение, да?

– Ну да. Пошли, Маринка, – Зоя оправила курточку, – дел еще куча. Надо все деньги с умом вложить, потом запаковать все, еды в дорогу купить. Пошли!

Тот рынок был совсем другой. Огромный, с бесконечными лавочками, шумными зазывалами, навязчивыми продавцами. Маринке было неловко отказываться заходить в лавку, когда ее приглашал очередной приставучий турок. Но потом она поняла: если будет заходить во все каморки подряд, не хватит и месяца.

– Так, Марина, давай определимся, что берем, и ходим целенаправленно.

– Давай ты. Я не знаю ничего.

– Хорошо. Диван-дейки, юбки, блузки, обязательно лосины. Детского возьмем. Что останется, потратим на мелочевку. Надо бы кожу посмотреть, сейчас как раз сезон для плащей.

– Это же дорого. Два плаща – и нет долларов.

– Тебе кажется. Я знаю, где есть неплохая кожа. И недорого.

Марина во всем положилась на Зою. И они продолжили рыскать уже конкретно, не обращая внимания на зазывал. В некоторых лавочках они останавливались передохнуть, но только в тех, где собирались что-то купить. Пока им наливали чай, девчонки смотрели, чем тут можно поживиться, после чая и краткого отдыха определялись с ассортиментом, торговались и паковались. Они умудрились найти сумасшедшие черные кожаные плащи-разлетайки, свинги, таких в Северогорске еще не было, с дутым воротником, похожим на спасательный круг. Оставшиеся деньги девчонки потратили на подарки. Себе Марина купила по мелочи. Дочке набрала ярких детских вещей и каких-то восточных сладостей. В общем, весь тур прошел без приключений – и закуп, и таможня, и обратная дорога.

– Зойка, возьмешь меня еще?

– Поехали! С тобой легко.

***

– Маришка, у меня день рождения в субботу, – сослуживица Аллочка точила свои безупречные ноготки, – придешь? Вовку с собой возьми.

«Как собачку, – обиделась Марина. Пусть он и не эталон главы семейства, но будто само собой не разумеется, что женщине идти к кому-то по приглашению, так со своим мужчиной». Приду. А кто будет?

– Обещала соседка зайти, ты с Вовчиком, Гузелькин папа будет. Да! Еще Олег со Светкой обещали заскочить, не знаю, как получится. Если смогут Майка к бабуле пристроить.

«Калугин!» – сердце Марины отчего-то немного зашлось.

– Да, придем. Посидим, давно никуда не выходила. Пить нельзя, а от Вовкиных друзей трезвой не уйдешь.

Марина недавно прилетела из Москвы, с крещения. То, что она беременна, знали все, Марина это особо не афишировала, но и не скрывала.

***

– Вов, нас Алка пригласила на день рождения.

– Я не пойду.

– Почему?

– Я ее не люблю.

– Я же тебя не жениться на ней зову. Посидим, пообщаемся.

– А кто там будет? Я из ее собутыльников никого не знаю.

– Ой, кто бы говорил про собутыльников! Познакомишься, расширишь круг своих. Пошли давай, не ломайся.

– Я подумаю.

– Думай, уговаривать не буду, – Марина смотрела на свое отражение в зеркале.

Ровная кожа словно светилась изнутри. Плавные очертания круглого лица мягко переходили в изгиб женственной шеи. Из тонкой тростинки Марина превратилась в гитару. То, что теперь жило с ней, преобразило ее и превратило из девчонки в знающую себе цену женщину. Беременность, и вправду, была ей к лицу. Марина не ходила, она несла себя, плывя по земле.

В гости она надела трикотажный голубой костюм из ангорки – длинная юбка, короткий жакет, под него – тонкую белую батистовую блузку. Черные туфли на высокой шпильке. Аромат «Диор». Золотистые волосы уложены в каре. Глубокие серо-изумрудные глаза с длинными темно-русыми ресницами и ее тот самый взгляд, что так завораживал сестру. Оля говорила маленькой Марине: «Твои глаза – омут». Марина не понимала, как это? Сейчас она смотрела на себя в зеркало. «Я – красива. И что-то меня ждет. Для кого-то же я стала такой?». Она физически ощущала приближение каких-то перемен.

Народ собрался к шести. По квартире бродила Айка, чудной красоты борзая. Длиннолапая, горбатая собака с узкой мордой и красивой шерстью цвета легкий беж.

– Алка, зачем тебе борзая? Она же для бескрайних просторов английских полей с короткой изумрудной травкой и несчастным удирающим зайцем, – изощрялся Вовчик.

– Ну почему обязательно английских?

– Ну, пусть и русских, только полей. Где она у тебя гуляет? Ей же надо борзо бегать! У тебя во дворе с одной стороны – помойка, с другой – детский сад. Даже механического зайца не запустишь.

– Вова, ты сам-то со своей Патрицией где гуляешь? Тоже не малышка. И сенбернарка твоя для высоких альпийских гор с ароматом глинтвейна и горнолыжников, засыпанных горной лавиной.

– Сдаюсь! Умыла!

Марина попивала шампанское, слушая словесную перепалку местной интеллигенции. Она ждала Олега. Ну и что, что придет с женой? Она никогда с ним не общалась в неформальной обстановке, только в магазине. «Интересно, какой он?» – думала Калугина, разглядывая соседку за столом, которая пила водку и закусывала ее мясным салатом.

– Маринка, пошли покурим?

– Я не курю. Я жду ребенка.

– А я курю. И никого не жду. Ни ребенка, ни козленка. Курить люблю, а козел уже есть. Но он на смене, не придет.

«И слава богу», – Марина не любила людей простых и грубых. Не любила шершавых рук, неровных ногтей, красных лиц. Не любила запаха пота, особенно от женщины. «К людям шла, могла бы и душ принять, – Марина брезгливо смотрела на соседку, смачно обсасывающую куриную ножку. Сейчас еще рыгнет, – подумала Марина с неподдельным ужасом.– Нет, не рыгнула. Вытерла ладонью губы, потом ладонь – об себя. Ужас! Неужели таких женщин тоже кто-то любит? – Марина представила соседку в интимный момент со своим козлом, который сейчас на смене. Как же они это делают? Интересно, они в душ перед ЭТИМ ходят?». Ее передернуло.

– Замерзла? – соседка одной рукой наливала водку, другой ковыряла в зубах, мизинцем.

– Да, знобит немного. Пойду на кухню. Кстати, есть зубочистка.

– Не, нормально. Я так.

«И что это меня сегодня разобрало?» Марина зашла на кухню.

– О, привет! Ты как? – уже прилично навеселе, Вовчик курил с Аллой у окна.

– Нормально. Тоскливо, – в Марине стало нарастать глухое раздражение.

– Маринка, не ерунди! – Аллочка манерно держала сигарету, оттопырив мизинчик.

«Одна оттопыривает, другая в зубах ковыряется. Северогорская богема, мать твою…»

– Светка Калугина звонила. Майка пристроили, идут от бабушки Ларисы. Она тут недалеко живет, сейчас придут.

Ладошки Марины вспотели. «Странно, – она подумала, – почему такое волнение?»

Тут же раздался звонок. Аллочка поплыла на высоких каблучках в прихожую, следом за ней горбатилась дворянка Айка.

– О-о-о, кОза, – с ударением на «о» пропела Алка, целуя Свету, – проходите! Заждались вас. Идите в зал, я вас сейчас познакомлю со всеми.

Маринкино сердце билось часто-часто. «Да что это со мной, в самом деле? Как девочка на первом свидании». Она смотрела на Свету. Кожаная черная мини-юбка, черные тонкие колготки, коротенькие ботильоны, черная косуха из мягкой кожи. Высокая, около метра восьмидесяти, темноволосая красавица с прямым носом, пухлыми губами и длинными ресницами. Минимум макияжа. Безумной красоты длинные ноги. «Да-а, создал же бог такое… – Маринка чувствовала себя рядом с Калугиной дойной коровой. – Почему именно дойной? Да потому что коровой!» – отвечала своим же мыслям Марина. Света прошла в кухню.

– Привет всем! Дайте покурить!

«Однозначно, – подумала Марина, – красивее в городе пары нет…»

Аллочка протянула подруге сигаретку, небрежно щелкнув зажигалкой. Света красиво затянулась, зачесывая назад расставленными в гребень пальцами длинные струящиеся волосы.

– Света, знакомься, это Володя, муж Марины Толмачевой.

– Бонд, Джеймс Бонд, – Вовчик рисовался перед красивой девчонкой.

– Ну, Маринку ты знаешь.

– Да, – Света широко улыбнулась, демонстрируя всем еще и безупречные зубы, – мы в книжном мельком общались. Привет, Мариша!

– Привет! – Маринка чувствовала неловкость, она не знала, как себя вести с классическими красотками.

– Кто еще пришел? – Света пальчиком легко стряхнула пепел в блюдце.

– Соседка Верка, ты ее знаешь, и Али-Баба мой должен прийти скоро.

– Как вы с Мусаилом вообще?

– Нормально. Он Мустафа, вообще-то. Денег дает, дочь признал, регулярно общаются. Иногда остается у меня ночевать. Обычные семейные отношения.

«Все с ног на голову. Что я, как гэ в проруби, болтаюсь, что Алка гостевые отношения считает нормой. Интересно, а у Калугиных как?» Марина не решалась одна идти в комнату.

– Вова, пошли, я вас с Олегом познакомлю! – Аллочка затушила сигарету и взяла с кухонной тумбы бокал с шампанским.

– Знакомьтесь! Олег, это Володя, Маринин муж. Это Марина, ну, вы виделись.

– О! Алка! А мы тут с Калугиным за жизнь пытаемся поговорить! – толстая соседка пыталась налить водку в стопку Олега. – Будешь?

– Нет, спасибо, – Олег брезгливо отодвинулся подальше от стола.

Крошки, кусочки хлеба и небольшие горки винегрета уже сложили на скатерти праздничную мозаику. Олег сидел на подлокотнике дивана. Он равнодушно кивнул Марине, так же отстраненно пожал Володе руку.

– Я – курить, – Калугин встал, стряхивая с джинсов невидимые пылинки.

«Как же он красив…» – Маринку обуяли такая тоска и безнадега, что на глаза навернулись слезы.

– Улыбочку! – Аллочка достала фотоаппарат и попыталась запечатлеть радостное застолье.

Володя закрыл лицо ладонью. Он всю жизнь панически боялся, что его изображение попадет в КГБ. Такая вот причуда. Боялся, что телефонные разговоры его пишутся, и вообще, за ним периодически следят. Видимо, этот страх ему внушила мать, не раз умиравшая на лесоповалах ГУЛАГа. Страх возврата гонений жил с Володей всегда. Сейчас уже и время не то, и люди не те, и в стране демократия. А он жил, как нашкодивший перед Родиной.

– И страна осталась та же, и люди еще похлеще, и демократия твоя рисованная, – Вовка пытался объяснить наивной Марине, что мы все под колпаком у Мюллера. Марина считала это полнейшей глупостью и фобией.

На той, Аллочкиной, фотографии красивая веселая Марина широко улыбалась, махая в камеру рукой; ссутулившийся Вовка, отвернувшись, закрылся от камеры рукой. Ячейка общества, да и только. Она – надежда, стремление жить и состояться. Он – страх, безнадега, жизнь одним днем, мозги и талант, залитые водкой.

В квартире было очень жарко. Марина встала и пошла в ванную комнату ополоснуть лицо.

– Света, здесь же одно быдло… – донеслось до нее, – пошли отсюда, отметились – и довольно. Здесь воняет, как в бичарне. Я не могу ни сидеть, ни стоять, ни, тем более, что-то есть и пить.

– Олежка, потерпи, неудобно сразу уходить. Потерпи, хорошо? – умолял Светкин голос.

Марина незаметно чуть высунула голову из-за двери и увидела, как Света прижалась к Олегу, гладя его длинные, ниже плеч, волнистые русые волосы. – Ну пожалуйста, сделай вид хотя бы ради меня, что все хорошо. Олежа, ну пожалуйста!

– Блин, Света, только ради тебя. Что вообще тебя связывает с этой набитой дурой?

– Ты про Алку?

– Про Алку. Она же тупая вообще, как дерево!

– Да ничего. Я ей шила по мелочи, ей и ее подружкам.

– У нее из подруг одна Маринка Беловольская на женщину похожа.

– Ну ты сравнил. Маринка из старого еврейского рода, породу не сотрешь ни друзьями, ни водкой.

– Вот и я про то же. Где, кстати, Беловольская сейчас?

– Она жизнь устраивает. Пытается с ПМЖ замутить, хочет валить из страны.

– Они что, с Гришей расстались?

– На грани. Почти. Она там с визой что-то мутит.

– Я бы тоже отсюда свалил, на хрен.

– Да ладно тебе, Олежка. Давай лучше выпьем.

– Слушай, Свет, принеси, а? Не хочу туда, к этому быдлу. Небось, и водка еще паленая. Бр-р! – он передернул плечами.

– Несу, котенок!

Марина стояла у умывальника, затаив дыхание. «Быдло. Они там все быдло. Они там – это и я…» Ей стало ужасно противно. Тошнота подступила к горлу. «Стыдно… как стыдно. Но почему? Все – быдло… Да, Мариша, открой-ка глаза пошире и посмотри на мир реально». Она села на край ванны и включила воду. Подставила ладонь под струю холодной воды и замерла. Марина подумала, что и сама делит людей на своих и чужих, на интеллигенцию и пролетариев, на тех, кто ковыряет в зубах пальцем, а кто зубочисткой, на ее круг и тех, кому доступ в ее мирок закрыт. А теперь она сама оказалась по ту сторону. «Как же противно… Господи, как же мерзко». Она захотела уйти немедленно, сию минуту, никого не видеть и не слышать.