Текст книги "«Я крокодила пред Тобою…»"

***

Когда Патриции исполнилось полтора года, Марина решила подзаработать деньжат. Она обратилась в Московский клуб собаководства, где Патрю покупала. Чтобы не летать далеко на вязку, ей посоветовали хорошего кобеля в соседней с Хантаей области. Марина созвонилась с заводчиком, рассчитала нужные дни и повезла собаку женить. Вернее, замуж выдавать. Кобель был раза в два больше не маленькой Патриции, он был очень рад новому знакомству, да и сам сразу приглянулся невесте. Чтобы наверняка получилось, их женили два раза. Через день Марина вернулась домой, где счастливая жена-сенбернарша стала высиживать щенков. Ей требовалось усиленное питание, какие-то там витамины. Как у многих собак этой породы, у Патриции были слабые суставы на задних лапах, так как собаки растут, быстро набирая приличную массу. Во время беременности нагрузка на лапы возрастала, и Патря ходила, выворачивая задние лапы наружу. Забот увеличилось, но это были цветочки. Патриция в срок родила одиннадцать щенков. Марина уже знала, что такое вырастить одного сенбернара. Но одиннадцать! Она построила в одной из комнат родительской квартиры детскую для сенбернарчиков, предварительно вынеся оттуда всю мебель. Вход в комнату на высоту высокого человеческого шага забили досками, чтобы собачки не покидали территорию детского сада. На пол накидали белой типографской бумаги, которую Иван Иванович приобрел по знакомству.

Роды Марина принимала сама. Натерпелась, насмотрелась, наревелась. Но, слава богу, все прошло благополучно, и мать, и дети остались живы-здоровы. Маринка могла часами сидеть в вольере рядом с кормящей мамашей, чесать ей живот и за ухом и говорить собаке милые глупости. Они обе были счастливы. Детки росли, начался дополнительный прикорм из жидкой кашки, нежирного фарша, творожка с молоком, водички. Марине, как могла, помогала Лилька.

Тем временем в местном клубе собаководства прознали о несанкционированной вязке и рождении одиннадцати «не облагаемых налогом» щенков. К Марине пришла вежливая женщина с ядовитой улыбкой и с порога объявила, дескать, на каком основании?

– Вы, женщина, собственно, что от меня хотите?

– Вы должны были зарегистрировать собаку в нашем клубе, прежде чем заниматься разведением щенков.

– Во-первых, я не занимаюсь разведением, это, так сказать, нам для семейной радости событие. А во-вторых, с какой стати я должна регистрировать собаку, уже зарегистрированную в московском клубе? Вот ее паспорт. Вопросы есть?

– Вопросов у меня нет, – женщина продолжала мило выпускать яд, – но есть предложение. Пятьдесят процентов с продажи.

– Женщина, простите, вас как величать? Юля? Ну так вот что, Юля. Это моя квартира, моя собака, мои вложения времени, нервов и средств. Поэтому предложение ваше наглое и глупое. Не смею вас задерживать, мне щенков кормить.

– Ты не продашь в этом городе ни одного щенка, это я тебе обещаю, – тихим голосом молвила добрая Юля, – придешь сама просить помощи, – перешла на «ты» гостья.

– До свидания, рэкет! Целую ваши деньги!

Маринку трясло от возмущения. Она обняла собаку за мощную шею, к ее животу, как пиявки, прилепились восемь щенков, еще трое дровами лежали друг на друге, подергивая лапками во сне. «Бегут куда-то. Еще жизни не видели, а уже снится что-то…» Марина просидела в вольере около часа, думая о смысле жизни собак и женщин.

Когда щенкам исполнился месяц, Марина дала объявление в местную газету: «Продаются щенки сенбернара от родителей-медалистов». Звонки начались сразу, но отдавать собачонок было рано, и Марина записывала желающих в листок ожидания. Еще через две недели начали приходить покупатели. Маринка ревела, как белуга, отрывая от титьки своей собаки, и себя, очередного собачьего ребенка. Она знала каждого по имени, знала их характеры и привычки. Внимательно вглядывалась в приходящих и, если была хоть капля сомнений в порядочности покупателя, отказывала, придумывая разные серьезные причины. Патриция яростно рычала и гавкала, чувствуя, что забирают родное. Как сильны были радость Маринки и тихое умиротворение собаки от рождения малышей, так безгранична была тоска их обеих после ухода каждого щенка. Марина дала слово – это первая и последняя вязка. Второго такого издевательства над собой она просто не переживет.

Патриция долго искала щенков, она обходила все углы, обнюхивая каждый закуток. После прогулок, обычно долгих, сейчас быстро бежала домой сама и влетала в пока не разобранный щенячий вольер, надеясь увидеть своих деток. Пусто. Она клала тяжелую голову на лапы и подолгу лежала не шевелясь. Сердце Маринки разрывалось. Она уже была не рада той приличной сумме, которую выручила за щенков. «Как же разводят собак? Как они могут не сходить с ума, постоянно отдавая это чудо?! Или они бессердечные, или я малохольная». Но время прошло, прошла и печаль.

Деньги Марина отложила и, пока была в отпуске по уходу за ребенком, жила на содержании родителей. Она катастрофически не справлялась с Машкой и собакой, порой Марина просто физически не могла выгулять псину. Время кормить дочь и время выгуливать Патрю часто совпадало. Лилька в школе, мать на смене. Вовчик по-прежнему приходил-уходил. Маринка психовала, постепенно нарастающее раздражение стало ее обычным состоянием. Когда она запустила чашкой с остатками чая в стену, поняла: «Все! Больше не могу!» Она, плача, набрала номер телефона хозяина Патриного жениха.

– Сергей, мне надо Патрицию пристроить.

– Надолго?

Пауза.

– Марина, на какой срок? Але!

– Навсегда…

Сколько ее любимая собака прожила у новых хозяев, Марина не знала. Сергей забрал Патрицию с большой радостью, и теперь в его загородном доме носились по огромному участку уже два веселых теленка – Патриция и Патрик. Так, кстати, звали кобеля. Маринка корила себя за предательство недолго. Поревев недельку, она нашла еще одно весомое оправдание своему поступку. Она знала, как Вовчик любит собаку. Будет ему сюрприз. Своего рода месть.

– Марина, а где Патря?

– Отдала.

– Зачем? Кому? Вяжешь опять, что ли?! Ты же не хотела!

– Она у Сергея. Может, и вяжет, я не знаю.

– Я тебя не понимаю, ты шутишь так? – Вовка стал догадываться.

– Я не шучу. Собаку я отдала.

– Какая же ты дрянь! – Вовчик сжал кулаки. – Да как ты смогла?

– А вот смогла! Смогла! Тебя не спросила! – Марина закричала так, что у нее на шее вздулась венка. – Ты что думал? Я двужильная? Одна смогу тянуть это все? Скотина! Ты же видел все! Живешь в свое удовольствие, появляешься раз в месяц и будешь права мне качать?! Пошел ты на хрен, моралист!

– Если смогла предать друга, сможешь предать и меня.

Вова сделал каменное лицо. Обиделся. Марина смотрела на него и думала: «Нет, это поразительно, до чего странный малый! Он живет, как хочет, с кем хочет, где хочет. А я должна растить его ребенка, ухаживать за его любимой огромной псиной, встречать его, распрекрасного, с объятиями, когда ему вздумается, при этом выполнять не супружеские не обязанности. Я прожила с ним несколько лет и до сих пор не могу понять, неужели он действительно такой, зачерствевший донельзя эгоист? Нет, ну то, что дурдом по нему плачет, это однозначно. Допьется. Но я его, оказывается, смогу предать! Он фактически нас бросил, а я его, видите ли, могу предать!»

– Вова, иди домой. И не приходи к нам больше, пожалуйста. И еще. Ты не всегда будешь молодым и здоровым. У тебя две дочери, две оставленные тобой женщины, которые заботились о тебе. Мать умрет, и ты сопьешься. Ты останешься один и никому не будешь нужен, старый, нищий и больной. Поэтому цени сейчас то, что тебе дает жизнь. Еще не поздно, еще есть время.

Елизавета Ильинична умерла в восемьдесят девять лет. После Маринки Володя два раза был официально женат, и снова, оба раза, на Маринах. Обе женщины не смогли с ним прожить и двух лет. Вовчик несколько раз сходил с ума в белой горячке, его уволили с работы, потому что помимо запоев, на которые долгое время начальство закрывало глаза, у Володи развился страшный склероз, в пятьдесят он выглядел больным, много старше своих лет, мужчиной. В шестьдесят он одряхлел и спился окончательно, живя на свою небольшую пенсию и не покупая ничего кроме водки, хлеба и молока.

***

– Мама, а Оля была крещеной?

– Нет, ты что! Тогда ведь нельзя было. Пашку тайком бабка дома крестила, чтоб в парткоме не узнали. Узнали бы – карьеры не видать. Сидели бы с голой жопой сейчас.

– А тебя кто учил молиться?

– И мать, и баушка. Я так ее называла, баушка Параскева. Я ее больше, чем мать, помню. Она очень набожная была. Меня учила перед сном всегда подушку крестить, прежде чем лечь. Сказки мне читала. Помню образок в комнате в углу, лампадку. Молилась там. Мать моя Пелагея умерла, когда мне шестнадцать было. Отца почти не помню, тоже рано умер. Параскева и растила. А маленька была, голодно было, так баушка жевала хлебный мякиш, заворачивала его в марлю и давала мне вместо соски сосать. Как баушка умерла, на мне брат с сестрой остались. Намыкались. Голода боюсь до сих пор.

– А вы же говорили, Оля оставила после себя крестик и иконку на столе, когда…

– Да, купила вот сама себе… ой, беда, беда…

Марина вернулась мыслями в тот день.

***

– Не надо, Тамарочка, мама умерла.

Маленькая Лилька испуганно жалась к бабушке.

– Пойдем домой, пойдем, девонька…

Тамара Николаевна, предчувствуя непоправимое, крепко взяла Лильку за руку. С полными котомками они вернулись домой.

– Ваня, иди к Ольге сходи, проверь. Она нам не открыла.

Иван Иванович оделся. Пошел. У него был свой ключ от Ольгиной квартиры, для контроля. И для встреч. Маринка знала, но знала так, как будто бы это знание было о постороннем человеке, не об отце. Как будто прочитала о ком-то, что вот он так делал. И все. Знала и забыла.

Иван Иванович отпер дверь. Тихо. На кухне горит свет.

– Оля!

Тихо… тихо… жутко… сердце колотится… В комнате пусто. Кухня… поворот головы к…

– Твою ма-ать…

Отец подошел к запертой кухонной двери. Надо было открыть дверь. Как?

– Олька-а, дура-а, твою мать, – шептал Иван Иванович, от ужаса его глаза выкатились из орбит, он задыхался, его руки тряслись.

Дверь была с остекленным верхом, он увидел дочь сразу. Медленно потянул за ручку. Тяжело. Тело дочери упиралось спиной в дверь, голова оттягивала весом вперед. Оля сидела на коленях под ручкой кухонной двери, ее белую шею с нежной кожей обвивала бельевая веревка. Отец увидел тоненькую набухшую венку на Олином виске и задохнулся от отчаяния. Машинально, как выполняет задание солдат, он снял тело с двери, не думая, чье оно, положил его на пол, сел рядом. И замер. Сколько так сидел? Ни слез, ни мыслей.

– Бу-бух, бу-бух… – кричало сердце, – бу-бух, бу-бух, бу-…

Он с трудом встал. На кухонном столе лежали алюминиевый крестик и бумажная иконка. «Зачем это? Чье?» – Иван Иванович прошел в комнату. Оглядел все. Он набрал «ноль три».

***

– Маринка, семь месяцев прошло, Лильке надо сказать о матери. Думай давай, что говорить будешь, – Тамара Николаевна шмыгала носом и терла зареванные глаза.

Марина подошла к племяшке.

– Лилька, у меня подарок. Даже два. Мы сейчас поедем в одно место, а потом проколем тебе ушки. И самые настоящие золотые сережки наденем. А потом еще кое-что, сюрприз! Хочешь?

– Хочу! Хочу! – глаза Лильки загорелись. – Пойдем! А когда? А куда сначала пойдем?

– В лес поедем. Там, где цветов много, скамеечки есть посидеть.

– Да! Да! Хочу скамеечку и цветочки!

Они сели в автобус на автовокзале. Всю дорогу до кладбища Марина искала слова. Какие-то надо будет говорить предложения, какие-то выстраивать правильные фразы, которые не травмируют психику ребенка. Отец вообще предлагал не говорить – вырастет, узнает. «От кого узнает? – думала Марина. – От меня, опять же, и узнает. Только уже отматерит, что раньше не сказали. Нет уж, лучше, пока маленькая».

Они вышли на остановке «Кладбище».

– Марина, мы приехали, да? Мы куда?

– Да, да. Приехали, пошли покажу…

Лилька бодро шла, предвкушая золотые сережки и что-то еще.

Сердце Марины колотилось. «Что сказать? Как? Господи, помоги!» – она сама не заметила, что стала молиться, как мать, автоматически, неосознанно.

Девочки завернули к нужной аллее. Лилька шла, оглядываясь по сторонам.

– Много цветочков разных! Смотри, Марин! Фотографии какие!

Они подошли к могиле. Памятника еще не было, решили ставить его этим летом. Не было памятника, не было и фотографии. Лиля крутилась, держась за ограду соседнего участка. Услышав Марину, остановилась, ожидая: ну что же, что?

– Лилечка, понимаешь, в жизни каждого человека случаются разные события, и веселые, и грустные. Кто-то болеет, кто-то уезжает далеко. А кто-то умирает. Те, кто умирает, остаются здесь, на кладбище, и их можно навещать.

Лилька внимательно слушала, затаив дыхание, не поднимая головы.

– Твоя мамочка очень долго болела, потом долго лежала в больнице. Потом врачи сказали, что нет таких лекарств, чтобы мамочку вылечить. Их еще не изобрели. Бабушка Тамарочка сказала, что мама смотрит на нас с небес, она всех нас видит и слышит, и хочет, чтобы мы были счастливы.

Горло перехватило, Марина пыталась говорить непринужденно. Лиля стояла, закаменев.

– Лилечка, мы с тобой будем очень часто сюда приезжать, приносить цветочки и ухаживать за могилкой. Хорошо?

– Хорошо, – прошептала девочка, – я никогда больше ее не увижу?

– Нет, моя маленькая. Но ты не грусти, маме там лучше. Там она не болеет.

Марина посмотрела на племяшку. Лилькины глаза наполнились слезами. Но она не плакала. Она стояла и смотрела на деревянный крест, под которым, прислонившись друг к другу верхушками, стояли два пластмассовых выгоревших венка.

«Надо бы венки эти убрать уже», – подумала Марина. Лиля молчала. По щеке быстро стекла огромная слезинка, которой уже не было места в наполненных горем детских глазах.

– Пойдем отсюда, Марина, – девочка потянула Марину за руку, – пойдем за сюрпризом.

Они медленно пошли по кривой узенькой дорожке к выходу. Какие-то пичужки радостно щебетали, был очень теплый солнечный день. Природа всегда дышит красотой. Даже когда у людей горе.

Они сели в автобус. Лиля смотрела в окно и о чем-то думала. Марина держала в своей руке ее ладошку и думала о Машке.

Из салона красоты радостная Лилька вышла в красивых золотых сережках, настроение у нее было уже приподнятое, она была в ожидании еще чего-то, о чем Марина ей пока не говорила.

– Сейчас мы пойдем с тобой ко мне на работу.

– Зачем?

– Увидишь!

Они приехали в книжный магазин.

– А! Вот и вы! Иди-ка сюда, Лилек! Давай руку! – Зубова Женя, Маринкина коллега, ждала их.

Лиля спрятала руку за спину и прижалась к Марине.

– Пойдем, бука, не бойся! – Женя прошла вперед, в маленькую подсобку.

Лиля пропустила вперед себя Марину, робко зашла следом. На столе стояла большая спортивная сумка. Лиля стояла у входа и ждала.

– Принесла? – спросила Марина. – Все в порядке? Нормально доехала?

– А что ей будет? Ну гляди, Лилечка. Иди сюда!

Лиля подошла к столу. Тетя Женя осторожно открыла сумку и достала оттуда вязаную шапку.

«Вот это сюрприз! Шапка вязаная! Дура какая эта тетя Женя», – Лиля не могла скрыть своего разочарования и насупилась. Вдруг шапка зашевелилась, Лилька от удивления открыла рот, ровные светлые бровки взлетели.

– Она шевелится! Вы видели?! Ой, еще, еще! Мамочки, там кто?

Любопытство взяло верх, и Лиля подошла к шевелящейся на столе шапке.

– Миу, миу… ми-и… – из шапки выглянула пушистая серенькая мордочка.

– Киска-а! – закричала Лилька. – Мариночка, это же киска маленькая там! Ты видишь? Видишь?

– Да вижу, вижу, – Марина указательным пальцем почесала котенку за ушком. – Это твой котенок, малыш. Твой и больше ничей, поняла?

– Марина! Он девочка или мальчик? – Лиля взяла котенка на руки, прижав к себе тоненькое пушистое тельце пищащего создания.

– Он – девочка. Жень, мы с шапкой пока заберем, до дома донести, хорошо?

– Да, можете не возвращать ее, она старая, не нужна уже.

Лиля аккуратно затолкала котенка в шапку, прижала и до самого дома не отнимала рук от груди.

– Лилька, задавишь ее, как ту свинку.

– Не задавлю. И не свинку, а хомячка! Она же больше хомячка, и я не буду ее катать на пластинке.

– Я надеюсь.

Марина вспомнила недавнюю карусель, которую добрая девочка Лиля устроила для своего питомца.

У семилетней Лильки был хомячок, он жил в трехлитровой банке, из которой каждый день она выпускала его погулять по столу, по полу, по дивану – в общем, семенил он своими крохотными лапками всюду. Компьютеров не было, развлечений немного. Зато был проигрыватель, который крутил виниловые диски. Как-то раз Лиля поставила пластинку, она слушала какие-то ритмы зарубежной эстрады, кружась по крошечной комнатке. Хома, так звали хомячка, мирно грыз что-то в своем стеклянном жилище, не предчувствуя беды.

– Хомочка, тебе, наверное, скучно. Давай я тебя покатаю!

Лиля достала из банки доверчивого Хому и посадила его на пластинку. Он сидел не двигаясь, удивляясь новым ощущениям.

– Кружится хомяк-мяк-мяк-мяк-мяк-мяк-мя-а-ак, кружится хомя-а-ак, – Лиля танцевала рядом.

Она подошла к проигрывателю, переключателем добавила скорость, пластинка закрутилась быстрее, Хома не удержался, и центробежная сила выбросила несчастного с карусели прямо на стенку.

Лиля похоронила хомяка во дворе, за домом. Насыпала ему холмик и потом водила подружек на тайное место упокоения, рассказывая им историю ужасной преждевременной кончины несчастного Хомы. Девчонки слушали Лильку, сочувственно качали головами и клали маленькие букетики на маленькую могилку.

***

– Я назову ее Кассиопея.

– А что так пафосно? – Марина была удивлена наречением кошечки.

– Кассиопея – это далекая красивая планета, – Лилька рассматривала глазастого котенка, пока бабушка устраивала новой жиличке место для покакать. – На Кассиопее живут кассиопляне. Или кассиопейцы. А если по-быстрому, то будет Кася.

– Ну, Кася – другое дело. «С» в имени присутствует. Эй, Кася! Кася, Кася, Кась, Кась, кис, кис, кс-кс-с-с…

Кассиопея лежала на коленках у Лильки. Она уже обошла всю квартиру, пописяла на газетку в коридоре, полакала молочка и сейчас отдыхала после свалившихся на нее трудов. Ей все-таки только месяц. И впереди у нее еще целых девятнадцать лет кошачьей жизни.

– Ну халява! Опять на мою голову морока! Все на мне будет, и кормушка, и говно, – Тамара Николаевна ворчала, – как она, Маринка? Сказала все?

– Сказала. Нормально. Сильная девочка. Не поймешь, что у нее на уме.

– Да уж, такая же затычка, как ты, растет. Что сказала-то?

– Сказала, болела.

– А она чё?

– Да ничё! Чё!

– Слова из тебя не вытянешь!

– Да что вытягивать? Ехала бы сама, узнала!

– Ну дурыуманет!

– Ну да, я дура, а вы все умные! Что разоралась-то на ровном месте?!

– Не ори на мать!

– Это ты на всех орешь!

– Ниче! Бог не Антошка! Накажет вас, проклятущих, за меня!

– Марина, что Тамарочка ругается опять? Из-за кошки? – Лилька высунулась из своей комнатушки.

– Да хрен ее знает! Зацепилась на ровном месте! Лиль, а дед где? – Маринка уже обувалась в коридоре, стараясь побыстрее уйти, чувствуя приближение грозы.

– Смотался папаша твой опять, – Тамара Николаевна что-то натирала тряпкой на кухне, гремела посудой, все больше себя распаляя.

– Ну, ясно тогда. Держись, Лилька, сегодня грянет буря. Прячь свое тело жирное в утесе!

– Сама ты жирная, – Лилька надулась, – я не жирная!

– Да не ты жирная! Это стихи такие. «Буревестник» называются. Вырастешь, в школе будешь проходить, – Маринка ненароком обидела Лилю, та росла не худышкой, и это доставляло девочке немало проблем.

– Я не буду твои дурацкие стихи проходить!

– Это не мои, это Горького, – Маринка окончательно расстроилась. Из-за матери, из-за того, что обидела любимую племянницу, из-за кладбища, из-за Горького.

– Хоть горького, хоть сладкого! Дурацкие! – Лиля чуть не плакала.

– Иди сюда, моя хорошая. Прости, я не хотела тебя обидеть. Ты красавица моя! Ну? Не обижаешься?

Лилька подошла, прижалась.

– Нет. Я же не толстая?

– Нет. Ты очень милая. И я тебя люблю.

– Ладно. Придешь завтра?

– Приду.

***

Марина никогда не считала себя красивой. Периоды, когда все пазлы красоты – достаточный сон, умеренная еда, отсутствие алкоголя и хорошая косметика – совпадали, были весьма нерегулярными, но тем не менее окружающими Марина воспринималась как очень привлекательная молодая женщина. Просто Марина этому не верила. В детстве мать ей часто говорила:

– Мартышка, да и только!

Марина обижалась, бежала к сестре:

– Олечка! Я уродина?! Скажи, да?!

– Мариша, ты что! Ты очень красивая девочка! Ты просто маленькая еще.

– Мама сказала, что я мартышка! Олечка, я не хочу быть обезьянкой!

Оля помнила свои детские обиды на мать. Грубые и обидные слова в свой адрес маленькая Оля не умела оправдать нечеловеческой материнской усталостью и уж, тем более, не могла знать, что такое сумасшедшая женская ревность, стирающая грани реальности и заставляющая не замечать даже детей.

– Мариша, это просто мамина шутка. Когда ты вырастешь, ты обязательно станешь красивой. «Ты простовата, конечно, – думала Оля, глядя в огромные серо-зеленые глаза сестренки, – но что-то есть в твоем лице такое, что заставляет смотреть на тебя долго, малышка…».

***

Боль после смерти сестры постепенно уходила. Марина с матерью и Лилей часто ездили на кладбище, чистили могилку от упавших листьев, размокшего печенья, выгоревших конфетных оберток. Иван Иванович заказал оградку на две могилы, смастерил небольшую скамейку. Рядом с могилой Оли отец насыпал земли, сделал холм и поставил деревянный крест.

– Это мне.

– А может, мне, – Тамара Николаевна чистила от веток имитацию надгробного холмика.

Марина смотрела на фотографию сестры и думала: «Как же она смогла? Как к этому готовилась? И как же были страшны эти приготовления… Она, наверное, покурила, как всегда, у окна или на балконе. Может, кофе выпила или чаю. Сняла с себя крестик, иконку из серванта принесла… Потом, наверное, сидела на табурете и думала о доченьке: КАК ОНА БЕЗ МЕНЯ БУДЕТ, МОЯ МАЛЫШКА? Потом веревку держала в руках, вязала узел… Потом…»

– Давай пей, я тебе налила, – материны слова отвлекли Марину.

Она взяла крышку от термоса, полную горячего крепкого чая, и стала греть о нее замерзшие ладошки. Уже год, а сердце все давит.

– Блины берите, девки, теплые еще. Давайте ешьте, – Тамара Николаевна копошилась в сумке, доставая печенье, крупу для птиц. Потом она зажгла свечу и накрыла ее обрезанной вполовину пластмассовой бутылкой, чтобы не угасал фитилек. Марина с Лилей молча наблюдали за Тамариной копошнёй, жуя желтые, тонкие, ароматные блинчики. Фитилек колыхался на ветру. Марина, застыв, смотрела на него, не думая ни о чем, по ее щекам текли слезы.

Леша, Лилькин отец, как ушел от Ольги, так и след его простыл. Где он, что он? Никто не знал. Только его мать Мария Ивановна изредка приходила на могилу невестки, иногда созванивалась с Лилей, но близких отношений у них так и не сложилось. Лилька увидела отца, когда ей исполнилось двенадцать. Он сам их нашел. Позвонил и сказал: «Доча, я сейчас приеду». Будто за хлебом выходил. К удивлению Тамары Николаевны, Лилька звонку обрадовалась. Леша пришел к ним довольно потрепанный жизнью, но был трезв и опрятен. Худющий, постаревший, с широкой

улыбкой и кучей подарков для дочки, он ненадолго вернулся в Лилькину жизнь. Сразу же найдя контакт, они легко сошлись и стали встречаться примерно раз-два в неделю. Вместе гуляли, ходили в гараж к Лехиным друзьям, к бабушке Маше.

– Мам, что за контингент там, в этих гаражах? – Марина переживала за Лильку, опасаясь знакомств вновь приобретенного родственника. – Сто пудов – сидельцы.

– А леший их знает! Да нет, не думаю. Лешка никогда пьяный не приходит. А бардак только из-за пьянки бывает, – щепетильная Тамара Николаевна доверяла Лилькиному отцу.

Они общались около года. Звонок Марии Ивановны раздался рано утром.

– Лешу зарезали…

Могилки Лилиных родителей располагались недалеко друг от друга, и теперь Тамара Николаевна брала все необходимое для посещения кладбища из расчета на двоих. Два мешочка крупы, две горсти конфет, две пачки печенья, две свечки. Рассыпала крупу птицам, незаметно смахивая слезы. Леша тоже был не крещеный, но Тамара что-то шептала у могилки и за него. Незадолго до смерти Леша рассказывал Тамаре Николаевне, что батюшка, кажется, его звали Марк, приглашал его в храм расписать иконостас в маленькой Троицкой церквушке, что на берегу речки Северки. Лешка тогда согласился, он хотел сначала покреститься, а потом, как положено, попоститься, помолиться и начать большое дело. Не успел…

Лиля не плакала, когда хоронила отца. В семь лет потеряв мать и в утешение получив кошку Касю, она чувствовала, что произошло что-то страшное и непоправимое. Она понимала, что никогда больше не сможет обнять маму за шею, засыпая, прижаться к ней, что никогда не услышит простую мамину колыбельную и никогда не поест любимых блинчиков, которые она пекла Лильке на завтрак.

После смерти сестры Марина помогла родителям очень выгодно разменять Ольгину квартиру на двушку с небольшой доплатой. Зоя Тучкова работала на жилищном обмене, она подыскала Марине подходящий вариант. Менялась почти спившаяся женщина, но не утратившая остатков человеческого и пока еще способная к каким-то социальным телодвижениям – разговорам, договорам, общению с нотариусом. В результате эта женщина получила деньги и Ольгину однушку, а Маринкины родители переехали в новую полуторку-хрущевку, оставив дочери трехкомнатную квартиру. Новую – в смысле совершившегося факта. В реальности это было убитое многодневными запоями жилище, провонявшее дешевым куревом, паленой водкой, грязной одеждой и еще чем-то, чем пахнет нищета и безнадега. Иван Иванович, как обычно, сам все покрасил, побелил, нарисовал очередные кубики на стенах, обклеил кухню фотографиями цветов. Дальнюю, поменьше, комнату отдали Лильке, там они спали вместе с Тамарой Николаевной.

В тринадцать, похоронив отца и потеряв его второй раз, она закрылась от всего мира в своей крошечной комнатушке. Бабушку Тамару Лилька пускала к себе редко. Она что-то рисовала, писала, кому-то звонила и почти никогда не делала уроков. Но учебу в школе закончила, на удивление, совсем неплохо. Поступила в техникум, а еще через семь лет окончила университет без единой тройки.

***

– Маринка, давай съездим со мной за шмотками? – Зоя только что вернулась из Стамбула с партией диван-дейков, блузочек и лосин.

– Ты что? Я боюсь.

– Ну я же езжу. Уже два раза ездила. Отвезла четыреста долларов, продала почти на девятьсот.

Целых два раза за границей. Бывалая, уже знает, что к чему.

– Ого! И что, так можно?

– А кто не дает? Мы с Нинкой моей, женой брата, ты ее знаешь, первый раз ездили на корабле, но укачивает сильно. Второй раз – на автобусе от Болгарии до Турции. Там, правда, перевал приходится ночью проходить, но нам включали телевизор, зашторивали окна, и нормально. Я вложила уже восемьсот. Получила около двух тысяч!

«Две тысячи долларов… это можно купить стиралку, холодильник новый, себе что-нибудь». Марина вспомнила «Юрюзань», который в морозилке вместе с холодом выдавал на-гора снег, а стирали они с матерью руками, и постельное, и детское.

– Маринка, поехали! Ты вообще без денег. Себе накупишь, и на жизнь останется.

– А ты где все продаешь?

– У меня на рынке есть место. Что-то в коммерческий сдаю. Давай поехали! Загранпаспорт есть?

– Нет, конечно.

– Давай оформляйся, и сразу едем.

Где Марина будет брать деньги на поездку, она не думала. Их просто взять было неоткуда.

– Вова, денег не дашь?

– В смысле?

– Без смысла. Денег, говорю, мне надо.

– На кой тебе?

«Действительно, – думала Маринка, – на кой бабе с ребенком деньги?»

– Я в Турцию с Зойкой еду.

– На блядки?

– Вова, у тебя одни блядки на уме. На закуп. Мне четыреста долларов надо.

– А ху-ху не хо-хо?

«Вот сволочь! Сволочь и хам». Но Марина решила запихать свою гордость подальше ради благого дела.

– Вова, я серьезно. Давай займем у кого-нибудь.

– Чтобы занять у кого-нибудь, надо найти кого-нибудь, а потом надо, чтобы у кого-нибудь было что-нибудь.

– Давай у Кузьмича попросим.

Кузьмич – проректор в институте. Интеллигентный, ухоженный бабник.

– Проси.

– Ну и попрошу.

Кузьмич дал двести долларов. Еще сто дал Иван Иванович.

– Маринка, бери с собой ненужные вещи, какие-нибудь ношеные, старые, – Зоя давала дельные советы.

– Конспирироваться будем?

– Продавать их будем. Там на местном рынке они по дешевке все берут. Но в итоге может набраться приличная сумма.

– Вообще все что угодно брать?

– Все! Отцовские костюмы бери, местные от них балдеют, думают, фрак, по-любому. Лифчики свои и материны, трусы бери. Вообще – все!

– И трусы ношеные?!

– И трусы!

– Обалдеть! Неужели кто-то живет хуже нас? А оттуда тогда что повезем, если там и трусов нет?

– Трусы там есть. И еще какие! Там все есть. Но за копейки там мусор заберут. Социальная несправедливость и расслоение населения есть везде. Даже в Турции.

Маринка не стала углубляться в политэкономию, она прикидывала в уме, что у нее есть кроме трусов для бартерного обмена с населением дружественной страны. Набралось прилично. Два отцовских кримпленовых костюма образца семидесятых, старые материны платья, плащи, хранившиеся на случай ядерной войны, блузки, юбки и, конечно, женское и мужское белье, поношенное, но постиранное и даже поглаженное для придания ему товарного вида. Еще Зоя подсказала купить игрушек. Марина купила пластмассовых пупсов, барабанчиков и механических бегемотиков, поедающих шарик на веревочке.

Тамара Николаевна к идее заграничного бизнеса отнеслась с опаской и скептически.

– Смотрите, чтоб вас там не украли! А то рот разинете, и ищи вас! Или деньги сопрут.

– Мама, не каркай, и так тошно!

Вещей набралось на большой старый чемодан. Для денег Марина купила сумочку, которая пристегивалась ниже талии, в спортивные дорожные штаны мать изнутри пришила Марине карман, чтобы деньги разделить. Храните яйца в разных корзинах.

– Господи, как бичиха! – Марина смотрела на себя в зеркало. – Штаны дурацкие, куртка толстая, рожа страшная.

– И хорошо, что страшная! Нечего перед кавказцами наряжаться, утащат!

– Мама, какие кавказцы? Там турки.

– Еще хуже!

– Зойку же не утащили.

– А тебя, дуру полоротую, и не спросят.

Сейчас Марина не обращала внимания на Тамарины прогнозы, не до этого. Она так волновалась, что не могла ни есть, ни спать. И очень переживала из-за того, что придется первый раз оставить Машку одну.

– Езжай давай! Я с ней управлюсь. Ты, главное, там рот не разевай, деньги береги и паспорт. Четыре дня быстро пролетят.