Текст книги "«Я крокодила пред Тобою…»"

***

Она только переговорила с Захаром Семеновичем, вернее, выслушала его наставления в доме Холодцов о дальнейшем ведении бизнеса, когда раздался звонок в дверь. Испуганная Верочка открыла не сразу.

– Кто?

– Открывай! Калугин!

Кухня располагалась прямо напротив входной двери. Марина собиралась уходить и уже надела один сапог, держа второй в руках, прислонившись к кухонному косяку.

– Что? Закончилося усё? – неестественно веселый Олег шумно вошел в прихожую. – Без меня?

– Олег! Ты где так напился? – Марина от удивления открыла рот. – Верка, сделай ему чаю крепкого, сладкого. Олег!

– Не надо мне чаю, мне водки давай! Ха! Стихи получились! Бабы, а где наш рулевой? Предводитель братвы где? Свалил уже? А-а, Егорушка! Здравствуй, дорогой! Пошли, я тебе морду набью!

Егор вышел в прихожую.

– Ты за базаром следи, а то как бы сам люлей не получил!

– Ну да! Ты же теперь крутой! За тебя сам столичный авторитет вступился, можно и морду всем бить за так.

– Олег, перестань, – Марина сняла сапог и подошла к мужу, – пошли на кухню, поговорим.

– Не трогай меня! – Олег вырвал свою руку. – Коммерсантка хренова!

– Олег, ты что?!..

– Ничего, уйдите все от меня!

В коридор вышла Света.

– Уйди от него, – она отодвинула Маринку и взяла Олега за руку, – пойдем со мной.

– Э! Подруга! Ты не того? Вообще-то, это мой муж, если ты помнишь. Твой только что отбыл. Что за ним не пошла? И не прикасайся ко мне, сучка, ты свое уже сделала!

– Девочки, не ссорьтесь, – Олег, не разуваясь, прошел в комнату, отодвинув стоявшего в проходе Егора, и бухнулся на диван.

Света села рядом.

– Олег, успокойся, пожалуйста. Надо все решать на трезвую голову. Давайте завтра поговорим.

– Олег, и правда, – поддержала Верочка, – пойдемте, я водки налью, котлет разогрею.

– Вера, какая водка?! Ты видишь, он еле стоит! Он вообще еле сидит! – Марина смотрела и не узнавала своего ТАКОГО Олега.

– Егор, идите на кухню, – Света, бывшая жена, но все же тоже Калугина, деловито давала распоряжения как хозяйка бала, – идите все на кухню, мы с Олегом поговорим.

– Поговоришь при мне, борзая, – Марина сжала кулаки, она была готова вцепиться Светке в волосы, – ты ничего не попутала, дорогуша? Утешать его надумала? Раньше надо было утешать, когда из кровати Альгиса к нему прискакала! Ты весь этот спектакль устроила, а теперь целку невинную из себя строишь? Отлепись от него, тварь!

Света трепала осоловевшего Калугина по щекам и абсолютно не обращала внимания на Маринкину боль. Марина давно смирилась, что у Светки с Олегом было что-то типа дружбы после секса. «Великая глупость, секс после дружбы. Событие-однодневка, тянущее за собой натужно-веселую дружескую неловкость. Но дружба после секса – вполне вероятное событие, если есть чувство юмора. Нет, в данном случае, конечно, сложнее ситуация. Не просто то-сё, а была семья, и сынок растет. Светка изначально безапелляционно вмешивалась в наши отношения, всегда не упуская возможности дать мне понять, что она до сих пор рулит в жизни Олега. И, к тому же, она моложе меня на шесть лет». Чувство, что она на вторых ролях, было обидным и очень терзало Марину.

Света держала Олега за руку, другой рукой прижимала его голову к себе. Калугин приник к бывшей жене, закрыв глаза. Он затих и только изредка шмыгал носом. «Никак, Светик возврат отношений намечает! Захарка-то сложный человечек. Интересно, как Светик себе все это представляет при живом-то коронованном Захаре? Ну-ну, поглядим! Сейчас как раз вовремя, все до кучи уже, одно к одному!» Первой мыслью Марины было развернуться, послать их всех подальше, на «хутор», и уйти.

– Какая идиллия! – язвила Маринка, глядя на шмыгающего Калугина, приникшего к бывшему любимому плечу. «Или не бывшему?». – Общее горе возвращает былые чувства. Примирение на руинах семейного счастья. Воссоединение ячейки. Верка, пошли водку пить. Егор, ты с нами?

– Пошли, бабы. У меня крышу сносит от всего, – сейчас Егору было самое время перевести стрелки на Олега.

Обида, злость, унижение. «Что происходит? Что за фарс? – Марина присела на кухне и уставилась в одну точку в полном отупении. – Сейчас выпью – и домой. Может, Машка еще не спит, заберу ее от матери, зароюсь в нее, обниму мою девочку…»

Она вдруг почувствовала такую вселенскую усталость, что не было сил ни думать, ни двигаться, ни ревновать.

– Марин, может, посмотреть, что они там делают? – Вера тронула Маринку за плечо.

– Да что они там могут делать? Не кувыркаются же! Утешает его. Сама накосячила, сама мать Терезу строит. Пойду, Верка, устала я очень.

Марина вышла в прихожую и стала натягивать сапоги.

– Марин, давай такси вызову? Не пешком же идти, поздно уже.

– Вызывай. Спасибо тебе, Верка.

– Да ладно. За что?

– За водку, сало и родственников.

Вера взяла телефон. Марина села на пуфик. Егор остался на кухне допивать в одиночестве.

– Куда это ты собралась? – Олег, шатаясь, вышел из комнаты. – Команды уходить не было.

– Олег, я пойду, поздно уже, устала я очень. Спать хочу. А ты ложись у них, завтра поговорим.

Олег вдруг выпрямился и быстро подошел к Марине, размахнулся и со всей силы ударил ее ладонью по лицу. Марина упала, он рывком поднял ее и ударил второй раз. Кровь капала на пальто.

– Оле-ег! Прекрати!! Ты что, скотина?! Что ты делаешь?! – Марина сквозь пелену боли и слез услышала Веркин крик.

Она видела, как Егор куда попало лупит Олега, как из комнаты выбежала испуганная Светка и стала оттаскивать от Марины обезумевшего бывшего мужа. Марина не произносила ни слова, она то сидела, то стояла, как марионетка, как набитая ватой кукла. Ее голова безвольно дергалась из стороны в сторону от каждого удара, из глаз текли слезы, и она хотела умереть. От боли, предательства и отчаяния. От непрекращающегося кошмара в ее жизни.

– Телефон, Вера…

– Что, Маришка? Что ты говоришь? – Вера протягивала ей стакан воды. – На, выпей!

– Телефон так долго звонит… возьмите трубку… – обессилевшая, бесчувственная Марина заставляла себя осознавать происходящее.

– Алло! Нет! Подождите пять минут! Марина, это такси, я ждать попросила! Пойдем, умоешься!

Вера подняла под руки Марину. Егор держал вырывающегося и плачущего в истерике Олега.

– Что?! Что тебе надо еще?! Что я для тебя делал не так? Ты неблагодарная! Ты не умеешь любить! Ты достойна всего, что имеешь сейчас!

Светка делала вид, что все это ужасно, внутренне ликуя. Наступила тишина. Марина умылась ледяной водой. Посмотрела в зеркало. «Лицо опухло, завтра будут огромные синяки. Как же болит голова…» Она вытерла лицо, причесалась. Собрала свои разбросанные в коридоре вещи и повернулась к Олегу.

– Я умею любить. И я не буду жить с тобой. Может быть, не сейчас. Может, чуть позже. Я это чувствую. Я. Не буду. Жить. С тобой. Сегодня ты сломал меня. Сегодня ты разрушил свою жизнь.

Протрезвевший Олег стоял, низко согнувшись, держась одной рукой за стену, и смотрел на Маринку.

– Девочка моя, что я наделал?! Мариша! Прости меня, дурака, прости! Хорошая моя, не уходи… пожалуйста… я умру без тебя… я люблю тебя…

– Не умрешь, – Марина открыла дверь и вышла в ночь.

***

Те два колечка с камушками Марина не отдала сербиянке. Много лет спустя, держа их на ладони, она вспомнила тот страшный вечер. Плата за обиду. В знак примирения Марина приняла их тогда. Не сразу, но она смогла простить Олега, потому что любила. Отлежалась, как кошка, зализала раны.

В зеркале отражалась красивая молодая женщина. Длинные густые пшеничные волосы небрежно лежали на острых плечах. В раскосых глазах цвета летней травы застыла печаль. «Странно, как часто они меняют цвет…» Марина приблизила лицо к отражению. Новая, тонкая, почти незаметная морщинка умостилась на Маринкиной переносице. «Интересно, на сердце бывают морщины? Сколько их уже там у меня?.. От убийства, предательств, от бесконечных невзгод и похмелий?…»

Марина держала колечки на раскрытой ладони и совсем не думала о том, что где-то рядом с ее измотанным сердцем живет сжавшаяся и измученная душа. Израненная безверием, она жила и терпела вместе с Маринкой в ожидании каких-то очень важных слов. Может, Слов не мира сего?

Часть 2. «Да исправится молитва моя…»

«Да исправится молитва моя, яко кадило пред Тобою.

Воздеяние руку моею, жертва вечерняя».

Псалом 140

Они ехали по солнечной майской Москве. Позади – Софринский закуп, впереди – два дня свободного времени. Как всегда, Москва не удивляла бесконечными пробками. Марина смотрела в окно. Кашин что-то напевал под нос.

– Какие планы, отче?

– Поехали в Оптину, есть о ком помолиться.

Они заехали за его вещами в гостиницу, Маринина легонькая дорожная сумка скромно легла на заднее сиденье автомобиля. Отец Дмитрий рассчитался на рецепции.

– Не забудь квитанцию для отчета, – напомнила Марина, она искала в мобильнике нужный номер. – Алло, Юлька, привет! Ну, мы добрались до гостиницы. Сейчас в Оптину на денек, уже оттуда тебе перезвоню!

– Хорошо, Мариш, ангела-хранителя! Жду звонка, – Юля Журавлева недавно проводила гостивших у нее отца Дмитрия и Марину.

Упаковав вещи и часть купленной утвари в багажник, они покинули суетливую Москву, свернули на трассу и направились в Козельск. Шустрая «Тойота» шуршала колесами по асфальту, за окном мелькали сначала тесно прижатые друг к другу легковые автомобили, грузовики, потом широкие трассы с разделительными полосами, потом какие-то промзоны, трубы, небольшие домишки. Марина смотрела на бесконечные российские просторы, рано зазеленевшие поля, на которых одиноко или группками то тут, то там пестрели от грязи худые и вялые коровы. «И почему их называют ленивыми? Это же какой труд – целый день жевать». Покосившиеся, не похожие на жилые строения с окнами в белых занавесках с достоинством доживали свой век в бедных чистых двориках в окружении любовно разровненных грядок-кормилиц. Увиденное вызывало у Марины одновременно чувство жалости и умиления.

– Ты смог бы жить в деревне? – Марина посмотрела на отца Дмитрия.

– Смог бы.

«Очень сомневаюсь, – подумала Калугина, глядя на безупречно ухоженные руки батюшки, скромные «Брайтлинг» на его левом запястье и очки от «Диор». – Типичный городской житель. Как сказал отец Аввакум с кривой ухмылкой и плохо скрываемой завистью: «Метросексуал». Кашин тогда немного обиделся. Он совершенно напрасно «мЕтро» считал сродни «гомо».

Марина объяснила отцу Дмитрию, что метросексуалы – это абсолютно нормальные мужчины, просто чуть больше других уделяют внимания уходу за своим телом. Что маникюр, несомненно, лучше, чем грязь под ногтями и запах немытого тела. И что нет греха в том, чтобы мазать сухую кожу кремом и пользоваться средствами, например, ДЛЯ волос, а бритвенным станком, где требуется, ПРОТИВ них.

– Знаешь, – Кашин прервал Маринкино созерцание, – совсем маленьким я жил в деревне, у бабки с дедом.

– Это другое. Маленьким не считается. Тогда у тебя не было выбора и возможности сравнивать. Слушай, отец Дмитрий, расскажи мне что-нибудь о себе. Что можно, конечно.

– Что можно? Да все можно. Чего мне скрывать? – Кашин посмотрел на Марину. – Во всяком случае, от тебя.

***

Дима Кашин родился в небольшом городе Полесский Ивановской области, который более ста лет стоит на берегу самой главной русской реки. Когда он родился, была осень, красивая, золотая и необычайно теплая. Вскоре его родители получили путевки на одну из северных строек, на Каменскую ГРЭС. Отец уехал на Крайний Север раньше, обустраивать быт, а мать еще некоторое время оставалась с Димой. Спустя полгода они уехали вслед за отцом. Очень быстро стало ясно, что Диминому слабому организму суровый климат Cевера был категорически противопоказан, и чтобы избежать осложнений, было принято решение отправить его обратно, в Полесский, к отцовой матери, бабушке Евгении Ивановне, и к деду Сергею Михайловичу Кашиным. Дед Сергей – полный кавалер ордена Славы трех степеней, работал на ткацкой фабрике, баба Женя занималась домом, подрабатывая продавцом в местном продмаге. Ясли-сад, в который устроили Диму, располагался недалеко от их частного дома – деревянного рубленого пятистенка, в котором уживалась большая семья Евгении и Сергея – шестеро детей, братьев и сестер, Диминых дядек и теток. Дима был сыном Василия, самого старшего из детей бабы Жени. Ни мать, ни отец сына не баловали, не потакали ему. Все отцовы братья прошли армию, и мальчик был вдоволь наслышан от дядьёв армейских баек, так сказать, «рассказов бывалых». К службе в армии Дима готовился с малых лет, гоняя по двору с деревянным автоматом или сабелькой, или партизаном сидел в кустах смородины, выслеживая условного противника в лице дворовой кошки Мурки. По причине внезапной встречи с врагом Мурка с места брала метр в высоту и почти улетала, завидя худого сурового Димку, выпрыгивающего из кустов с криком: «Руки вверх!»

Отец Димы, Василий Сергеевич Кашин, был специалистом высокого уровня – электриком шестого разряда, и с его мнением считались все без исключения, с кем он работал. Он не был карьеристом, поэтому принял решение довольствоваться тем образованием, что получил, благо, его знаний хватало на десятерых. Димина мать, Раиса Дмитриевна, первое время работала в отделе кадров строительной конторы, обслуживающей ГРЭС, но после предложения руководства пройти курсы переобучения была поставлена заведовать продуктовой базой, обслуживающей электростанцию.

Маленький Дима крепко прилепился к отцовым братьям Володе и Толику, которые на пару держали голубятню. Пока они возились с птицами, Димка, путаясь под ногами, крутился рядом, бегая от будки к будке – во дворе жили три собаки: волкодав, немецкая овчарка и маленькая домашняя дворняга Кнопка, которая безумно любила свежие огурцы. Дима просыпался рано, точнее, его будили. Два десятка сизарей, как только всходило солнце, под улюлюканье и Толиков свист взмывали тучей в небо. Вдоволь накружившись, они садились на крышу дома, и тогда для домочадцев, тех, кто еще спал, начинался сущий кошмар. Толик обрушивал на крышу шквал земляных камней, протяжно свистел, чтобы поднять всю эту пернатую стаю опять в небо. Дед выходил во двор, смачно матерился и начинал заниматься хозяйством, грохотом ведер будя недопроснувшихся домочадцев.

Для дяди Вовы голуби были так, хобби, а настоящей его страстью была река. Его так и звали, «паромщиком», из-за его любви к воде и благорасположению к местным жителям, которых он постоянно катал в свое удовольствие. Он умел радоваться, делая другим добро. Конечно, никакого парома у дядьки не было, но была добротная лодка «Крым», а мотор на ней назывался «Вихрем».

В окружении этих людей прошли первые три года Диминой жизни. После очередной поездки на Север он сильно простудился, и они с бабушкой вернулись в Полесский. Баба Женя сказала: «Все, хватит откладывать, едем Димку крестить». Сборы были недолгими, и вся большая семья – бабка, дед, отец и мать – поехали в Гурову Поляну к бабушке Анне Ивановне, маминой маме, и маминому отцу, деду Дмитрию Дмитриевичу Ремневу, ветерану Второй мировой войны, с ранениями прошедшему ее от начала до конца. Самого Крещения Дима не помнил и не понимал смысла происходящего. Малышу толком никто ничего не объяснил. Сказали, надо. В памяти мальчика остались особый волнующий запах, теснота, темнота и бабушкина теплая ладонь, к которой Димка жался щекой.

Потом семья вернулась в Каменск, вскоре переехав из балка-вагончика в барак. Они все вместе жили в комнате, к которой примыкали кладовка и большая кухня. Раиса Дмитриевна готовила в печке-голландке, в ней же грела воду, чтобы домочадцы могли помыться. Барак был двухподъездный. В каждом располагалось по четыре квартиры. Все жильцы знали друг друга и жили, как в общежитии, в праздники двери квартир и вовсе не закрывались.

Как все дети, Дима очень любил Новый год. Он остался в его памяти запахом еловой смолы и мандаринов, которые в новогодние дни в доме хранились ящиками. В семидесятые годы на территории Каменска располагались стратегически важные объекты, по этой причине город снабжался превосходно. Запах новогодних мандаринов из детства всегда вызывал ностальгию во взрослой Димкиной жизни. Каждый год в новогоднюю ночь начинало щемить сердце, Кашин тосковал. Он вспоминал детство, ощущая необъяснимое чувство безвозвратной потери.

Тридцать первого декабря Раиса Дмитриевна накрывала стол. Дима крутился у матери под ногами, завороженно наблюдая за волшебными сияющими огоньками хрустальных фужеров, которые она доставала из буфета и аккуратно протирала. От яркого света люстры они переливались праздничным разноцветьем лучей, которые пускали солнечных зайчиков на новогодний стол. На нем уже стояли лодочки-салатницы с оливье, стеклянные мисочки с винегретом, блюдечки с копченой колбаской и длинные селедочницы с кольцами сочного лука, покрывавшими жирную рыбку домашнего засола, а посреди стола ароматной мясной горкой возвышались вкусные мамины котлеты. В десять часов родители и их многочисленные друзья усаживались за большой раздвижной стол, детям накрывали отдельно, ставили им вазу с конфетами и пирожными и – обязательно – графин с брусничным морсом.

За два дня до Нового года папа с мамой начинали лепить пельмени. Иногда приходили гости; в их авоськах звонко бренчала стеклянная посуда. Взрослые шутили, веселились, громко смеялись. Закатав рукава, женщины присоединялись к Раисе Дмитриевне, и они продолжали лепить уже все вместе. Ровно разложенные на разделочных досках и противнях, как советский символ старого уходящего года, тесно прижавшись друг к другу тугими мучными бочка ми, они до новогоднего ужина хранились у кого в сенях, у кого на балконе, аккуратно прикрытые кухонными полотенцами.

Пока женщины толкались толстыми задами у кухонного стола, Василий Сергеевич бросал бабье царство и уводил мужиков в комнату. Хитро поглядывая на женские формы, они шумно-радостно, в предвкушении вкусных закусок и веселой ночи, начинали разминку «беленькой». Предновогодний сценарий по всему СССР был один. Под бой курантов все чокались наполненными шампанским бокалами за уходящий год и год наступающий.

После первого тоста Раиса Дмитриевна приносила большое блюдо пахнущих счастьем, дымящихся пельмешек, гости с удовольствием их ели, макая кто в тарелочку с уксусом, кто со сметаной или горчицей, а кто клал себе в тарелку большой кусок сливочного масла.

В честь праздника малышне разрешалось ложиться позже. Они крутились под ногами взрослых и радовались вместе с ними, с удовольствием во весь голос крича: «С Новым годом! С новым счастьем!». В конце концов, возбужденного Димку и гостившую детвору отправляли спать. Диме было уже шесть. В тот Новый год он получил солидный подарок.

– Па, а мне Дед Мороз что подарит? – натянув одеяло до самых глаз, спросил Дима у отца.

– А ты о чем мечтаешь, сынок?

– Я лыжи хочу.

– Тогда закрывай глаза и думай о лыжах. Если сильно захотеть и крепко подумать о чем-то, то это обязательно сбудется.

Эти простые слова мальчик запомнил на всю жизнь. «Если сильно чего-то захотеть, это обязательно сбудется».

Утром, проснувшись, Дима увидел огромные черные лыжи с большими металлическими креплениями для валенок, стоявшие под елкой. Родители еще спали после ночных торжеств. Худой, взъерошенный Димка, как был – раздетым, в длинной майке и широких трусах, схватил лыжи и кинулся к ним в кровать с криком:

– Дед приходил, а вы проспали! Я же просил вас разбудить, когда он придет!

Отец перевернулся на другой бок, а мама сказала:

– Сынок, Мороз не велел тебя будить, пожалел. Ты очень крепко спал.

Расстроенный Димка, обняв подаренную ему драгоценность, уселся на краю родительской кровати. Он думал о несостоявшейся встрече и о том, как будет готовиться к настоящим городским соревнованиям. На ближайшие месяцы, пока тянулась северная зима, Дима был занят исключительно своими, не по росту, лыжами. Какие были, такие Дед Мороз и купил. Шестилетний мальчик ходил на все лыжные соревнования Каменска, стоял неподалеку и важно, со знанием дела, наблюдал за спортсменами, опираясь на свои собственные лыжные палки.

***

Марина слушала в пол-уха, она тоже вспомнила свое детство и свои первые лыжи. Ей было пять лет. Они были маленькими, без креплений. К ним прикреплялись петли для валенок из очень плотной толстой ткани. Периодически валенки выскальзывали из петель-перемычек, к подошве прилипал снег, все болталось, скользило. Не физкультура, а сущие мучения. Да еще мать одевала Маринку в шубу, в которой не то что на лыжах кататься, просто стоять было невозможно. Постучать лопаткой по сугробу – и то было за счастье. «Заболеешь ангиной, опять дохнуть будешь, а мне сиди с тобой». Маринка стояла перемотанная, не шелохнувшись, потела и завидовала ребятам, которые могли легко бегать, прыгать и кататься по-настоящему.

– А я себя помню в коляске, – сказала Марина.

– Ну ты скажешь!

– Правда, отче. Честное слово! Точно помню, что я лежу и вижу над головой много белых кружев, какой-то каркас, обтянутый чем-то вроде светлой клеенки, чьи-то двигающиеся тени за пределами моей норки. Я у мамы спросила потом, какого цвета была моя коляска? Она сказала, светло-бежевая. А кружева были в коляске? Мама сказала, что меня купали в кружевах. Может такое быть? Как я могу это помнить?

– Да все может быть. Память – это такая штука. Кто знает…

– Еще я помню платье в грибочек, мне было три года.

– Ну, конечно, что еще девочке помнить? Кружева да платьица.

– Ну да. Отче, нам заправляться пора, – Марина посмотрела на датчик уровня топлива, – вон заправка как раз.

– Это левая заправка, до следующей дотянем.

– Может, лучше на этой? Вдруг не дотянем?

– Доедем, еще и останется. Скоро нормальная заправка должна быть, я помню, тут где-то недалеко.

Марину раздражало, когда все впритык. Время, деньги, бензин. Спорить она не стала, но замолчала. «Ну почему нельзя заранее все продумать?» Отец Дмитрий снизил скорость, чтобы уменьшить расход топлива. Нужная ближайшая заправка все не появлялась. Топливный датчик показывал остаток на двадцать километров.

– Ну и где твоя заправка?

– Скоро будет, где-то тут, – отец Дмитрий перекрестил дорогу.

«Как будто оттого, что он крестит дорогу, заправка приблизится…» – Марина мысленно ворчала, все больше раздражаясь.

– Заправился бы на той, сейчас бы ехали спокойно.

– Марина, а я спокоен. Не вижу причины нервничать. И, может, встали бы сейчас. На той бензин водой бодяжат.

«Смотри, какой спокойный! Вот сейчас посреди леса высохнем, погляжу на его спокойствие…» Маринка сидела как на иголках. Вокруг ни души, буреломы, и сеть не ловит. На датчике топлива на семь километров. Машин нет, глушь. Отец Дмитрий, поглядывая на датчик, тихонько пел себе под нос: «Радуйся преподобне Серафи-и-име, Саровский чудотво-о-о-орче…». Бензина уже на три километра, два, один… Датчик пищит и показывает ноль. Машина едет. С показанием бензина «ноль» машина проехала еще четыре километра.

– А вот и заправка! – радостный отец Дмитрий съехал с трассы и подкатил к колонке. Заглушил мотор, вышел, улыбаясь. – Эх ты! Фома! Сказал же, доедем!

Марина пожала плечами. «Подумаешь! Просто повезло».

Отец Дмитрий заказал себе чашечку «американо».

– Кофе будешь?

– Нет, не хочу ничего. Поедем уже.

Кашин протер фары, боковые зеркала. Заправив машину, они продолжили путь. Марина вспоминала свое недоцелованное, зашуганное детство, свою бестолковую юность, суетливую беспечную молодость. Раздражение потихоньку улетучилось. Теперь она загрустила. «Почему все так? Почему я опять болтаюсь, как ничья? Всю жизнь ни дочь, ни мать, ни сестра, ни жена. Какая-то недоделанная, все время полутона, неопределенность. Вот для художника, например, полутона оттеняют и подчеркивают главное. Если бы художник рисовал мою жизнь, ему было бы нечего подчеркнуть или оттенить, потому что я живу в массе серого цвета. Я никто. Я многое умею, но я не умею ничего. У того, кто умеет, на палитре буйство красок. Я никогда не жила одна и не была одинока, но все время любили МЕНЯ, а не я. Может, прав был Олег, и я, действительно, не умею любить? – Марина смотрела в окно на мелькающие деревья. – Как в жизни. Мелькают, мелькают, и не успеешь увидеть главного, – Марина посмотрела на сильные, с закатанными по локоть рукавами руки Кашина, крепко державшие руль. – Сейчас рядом со мной, очень близко – человек. Он – не как все. Он ДРУГОЙ. Настоящий. Такой родной и такой чужой. И он принадлежит другой женщине. Стоп! Марина, ау-у! Причем здесь другая женщина? Он священник, он даже не женщине принадлежит, а ЕМУ…»

– Может, фильм поставим?

– Нет, лучше расскажи что-нибудь…

***

…Каменск делился на две части. Одна называлась Железнодорожной, там располагались железнодорожная станция и локомотивное депо, с нее начал расти город. Другая часть называлась Речной, потому что в ней находился речной порт с вокзалом. В повороте реки образовалась красивая курья, заводь; тут были устроены ремонтные мастерские и грузовой порт. Отсюда прибывшие железной дорогой грузы по реке развозились в села и деревни.

Поначалу семья Кашиных жила в вагончике в железнодорожной части, там же находилась ГРЭС, в которой работали Димины родители. Через некоторое время им дали комнату в бараке, и семья переехала в речную часть. Но Диму продолжали водить в старый садик «Радуга», который остался в противоположной части города. Димины родители вахтовкой ездили на работу и по пути завозили сына в сад. В теплые дни вечером шли до остановки пешком. Диме это не нравилось. Тяжело, да еще дорога проходила через «Детский мир», и мальчик постоянно боролся с желанием что-нибудь попросить у матери, заранее зная, что не получит того, что хотел. Позже, для удобства, Диму все-таки перевели в новый садик рядом с домом. У рабочих на ГРЭС и в детсадах актированных дней не бывает, поэтому зимой Раиса Дмитриевна возила сына в сад даже в лютый мороз. Она закутывала его в пуховые шарфы и платки, оставляя открытыми только глаза. От теплого дыхания ресницы покрывались пушистым слоем белого инея, Димка моргал с большим трудом и сам себе казался волшебной куклой.

Как-то летом пятилетний Дима гулял с мамой в городском парке. Он увидел необычного мальчика чуть старше себя. Мама мальчика не спеша подвела его за руку к скамейке и усадила на нее. Димка спросил:

– Мама, а почему у мальчика такая ножка? Ему ножку что, трамваем отрезало?

Раиса Дмитриевна посмотрела на пухлого хроменького мальчика и вздохнула:

– Нет, Димочка, мальчик таким родился.

– А почему таким можно родиться?

– Потому что мы все разные рождаемся. С разным цветом глаз и волос, высокие и маленькие, здоровые и не очень. Или даже вот… – она опять вздохнула и крепко сжала ручку сына, – бедный малыш. Несчастная женщина.

Раиса Дмитриевна часто видела этого мальчика. Он жил с мамой недалеко от дома Кашиных, через две улицы. Отец их бросил, когда Костя родился ТАКИМ. Женщина одна воспитывала сына и старалась не отпускать его на улицу без присмотра. Да мальчик и сам не хотел, во дворе его дразнили, крича вслед: «Коська-хромоножка!» В этом году Костик пошел в первый класс, и к нему приклеилась новая обидная дразнилка. Он вернулся из школы, размазывая слезы по пухлым щекам:

– Мама, я больше не пойду туда! Они все меня ненавидят! Они дразнят меня!

– Успокойся, сынок, потерпи. Завтра я схожу к учительнице, поговорю с ней. Она скажет, и ребята не будут дразниться.

Через два года Дима тоже пошел в первый класс. Они учились с Костиком в одной школе недолго, потому что Машонковы, мама и сын, вскоре переехали в Сала-Ял. Дима Кашин и Костя Машонков снова встретились через двадцать лет в Троицком мужском монастыре. Они рукополагались в один день. Костя – в священники, Дмитрий – в дьякона.

***

В мае семьдесят третьего Димке подарили трехколесный велосипед. Еще таял снег, и мутные, со снежной кашицей, лужи уже вовсю расползлись по дворам. После демонстрации гости собрались у Кашиных, а вечером всей веселой компанией пошли смотреть ледоход. Дима ехал впереди, совсем как взрослый, и важно крутил педали. Взрослые делали вид, что не успевают за ним, подчеркивая Димкину значимость. В том году совпали два важных для Каменска события – День Победы и начало ледохода, поэтому на берегу реки собрался весь честной народ посмотреть на это грандиозное зрелище. В том месте, куда Дима привел компанию, ширина Айги составляла около километра. Было волнительно и даже немного жутковато смотреть, как вздыбливался и с треском ломался тяжелый лед. Потрясающее зрелище! Кто-то из стоящих на берегу закричал: «Смотрите, человек на льду!» С левого берега реки, оттуда, где находился небольшой рабочий поселок, по уже закрытому зимнику торопливо бежал человек. Когда лед начал движение, человек оказался на отколовшейся огромной льдине. Петляя, как заяц, он уверенно маневрировал между расходившимися ледяными пластами, перепрыгивая с одного на другой, благо, они были толстенные из-за сильных морозов. Куда так спешил тот, прыгающий по льдинам, человек? Тогда, малышом, Дима восхищался его смелостью и считал настоящим героем. Но в памяти он все же остался примером неоправданного риска.

Когда река открывалась, от берега к берегу ходил паром. Можно было добраться и через железку, но к станции был довольно неудобный путь, да и поезд ходил в город и обратно только раз в день.

– Ты знаешь, Марина, что я не трус. Но рисковать не стал бы. Ни малым, ни старым. Зачем рисоваться попусту? Он же не спасал никого и знал другой путь. Ради чего тогда? Зрелища ради? Я вообще не люблю позерства. И хвастунов не люблю.

– Не любишь, а бывает, сам хвалишься.

– Ты, правда, так думаешь?

– Правда. Тебе же приятно, когда тебя хвалят?

Отец Дмитрий помолчал. Как всякий человек, он любил похвалу, но не любил лести. Он и церковные награды надевал, когда того требовал текущий рабочий момент, встреча с прессой или телевидением, например. Слова Марины его немного задели.

– Отче, ты, часом, не обиделся?

– Да нет. Нормально. Ты права, все любят похвалу. Кто-то ее ищет делами не Христа ради, для кого-то она хлеб насущный, не могут без нее. Мне казалось, что свою меру я знаю. Или нет? Скажи, со стороны виднее.

– Не скажу.

– Ну и правильно, – Кашин улыбнулся. – А то договоримся до драки.

Отец Дмитрий меру знал, но из-за своей эмоциональности заводился с пол-оборота. Он многое мог терпеть, только не панибратство и нерадение к послушанию, будь то духовенство, алтарники или женщины, дежурившие на подсвечниках. Когда настоятель начинал разбор полетов, Марина, если была такая возможность, улучала момент и уходила.

– Я никого из вас не держу. Даже самого раззолотого и незаменимого. В моем храме не будет даже намека на демократию! Есть настоятель, и никакой самодеятельности! Всем ясно?