Текст книги "«Я крокодила пред Тобою…»"

***

После встречи с сербиянкой, которой Марина отдала душу и почти все золото, получив взамен заговОр на заполучение с потрохами любого мужчины, Олега, действительно, как подменили. Он всегда был терпеливым и заботливым, но сейчас и вовсе не отходил от Марины ни на шаг. Они проживали уже, наверное, сотый медовый месяц и не могли надышаться друг другом. «Я ОЧЕНЬ ЛЮБЛЮ ТЕБЯ. Я БЕЗ ТЕБЯ УМРУ. Я БЕЗУМНО ТЕБЯ ЛЮБЛЮ. ТЫ МОЯ ЖИЗНЬ. ТЫ САМАЯ ЛУЧШАЯ ЖЕНЩИНА ИЗ ВСЕХ, КОГО Я ЗНАЛ. Я ХОЧУ СОСТАРИТЬСЯ ВМЕСТЕ С ТОБОЙ. ТЫ ТЕПЛАЯ И НЕЖНАЯ. ТЫ МОЕ СЧАСТЬЕ». Он говорил это часто, каждую ночь.

– Олег…

– М-м?…

– Зря мы с тобой ребенка не родили…

– Хорошая, ты же помнишь, как все было…

***

…Марину уже несколько дней тошнило. Они только вернулись с двухнедельного отдыха на Канарских островах. После сумасшедших разборок, вагонов тушенки и свиных полутуш Марина с Олегом провели четырнадцать незабываемых дней, тихих и спокойных, как не из их жизни. Они загорали, купались, дурачились, ели, пили, спали. И не спали. Потом Маринку затошнило. «Опять давление скакнуло». Марина с Олегом уже не думали об общем ребенке. Есть Машка, Майк. И куча проблем, куда еще одного? В ближайшей аптеке Марина купила тест.

– Олег, по-моему, я беременна.

– Точно? Ты хорошо проверила?

– Тест показал.

– Ну и хорошо. Родим.

Если честно, они оба сейчас не были готовы к такому повороту событий. Но Олег, как всегда, смирился перед новыми обстоятельствами, а Марина подумала об аборте. Нет-нет! Всего лишь промелькнула мысль! Так, мимолетом пронеслось в голове. Она же не пошла, не записалась на операцию. Не сделала ее. Только подумала. Даже не подумала, а просто не порадовалась новому обстоятельству. Просто не порадовалась. Она пошла к врачу, чтобы встать на учет, выносить и родить. Врач сказал: «Замершая беременность». Не дожидаясь этого кошмара, зная о маминых сомнениях, ребенок сам решил умереть, не родившись.

***

– Хорошая, ты же помнишь, как все было… У нас не получилось.

– Не получилось тогда. Может, сейчас получится.

– Не надо. На тебя было страшно смотреть. Ты убивалась, как по живому.

– А он и был живой.

– Живой, но не родившийся. Это разное.

– Да. Это разное. Разное живое. Интересно, умирать в утробе так же страшно, как на Земле?

– Не начинай.

– Я не начинаю. Я продолжаю. Проживаю когда-то начатое.

– Если хочешь, давай попробуем.

***

Понедельник в офисе – особый день. В лучшем случае, часам к двенадцати можно начать соображать. А там, через час, обед. Потом пару-тройку чашек кофе, «Косынка», тетрис – и домой. Рабочая неделя начинается во вторник. Марина бродила по офису, ни о чем перебрасывалась фразами с девчонками или сидела в своем кабинете, зашторив жалюзи, и тупо глядела в мерцающий экран компьютера, машинально двигая мышкой.

– Эй, чайку-кофейку? – в дверях показалась веселая Юлькина голова.

– Нет, зайка, не хочу, спасибо.

– А ты чего такая? Пошли, посидишь рядышком, пока я счета печатаю.

– Лень.

– Давай, давай. Пошли, кому говорю?

Юлька силой вытащила Марину из-за стола, усадила рядом с собой и начала печатать бесконечные договоры, счета, допсоглашения, бла-бла-бла.

– Ну, подруга, рассказывай, как выходные провела? Как Машка?

– Выходные убила. Машка – нормально. Олежка тоже. Из бильярдной, правда, поздно пришел. Часа в два ночи.

– Играет? Или просто пьет?

– Говорит, играет.

– Ну и пусть играет. Это нормально. Это интеллектуальная игра.

– Они на деньги играют.

– А вот это хуже. Но Олежек у тебя умница, парень с головой. Не переживай.

– Я не переживаю. Юль, мне так плохо…

– Что такое, Мариш? Ну чего ты? – Юля оторвалась от монитора и, чуть подавшись вперед, положила руку Марине на колено.

Маринка тихонько заплакала. Слезы капали на Юлькины документы. Марина сидела, застыв, не смахивая слезинки. Одна капелька повисла у нее на носу.

– Мариш, не кидайся соплями.

Маринка шмыгнула и рассмеялась.

– Девчонки, вы чего тут шушукаетесь? – из кабинета вышел Игорь. – Юля, ты напечатала?

– Да, вот. Все готово.

– Марина, ты плачешь?

– Да нет, Игорь. Нормально.

– Я и вижу. То плачешь, то смеешься. Может, пора в дурдомик?

Марина снова засмеялась.

– По всем признакам, их клиент. Если серьезно, что-то случилось?

Марина сидела, опустив голову.

– Игорь… надо поговорить, – тихо сказала она.

– Давай поговорим. Я сейчас документы отправлю, зайдешь ко мне. Хорошо? Дождись только, не уходи, – Игорь скрылся в кабинете.

– Хорошо, – она кивнула ему в спину. – Юль, я с ним про церковь хочу поговорить.

– Я так и поняла, что что-то в этом духе скажешь. Накипело, да?

– Не то слово. Внутри пусто все, как в выжженной пустыне. Может, он чем поможет. Он там всех знает.

– Кого всех? Святых?

– Да батюшек этих.

– А-а, этих точно знает.

Через пару минут выглянул бодрый Игорь.

– Следующий к доктору! Так, Калугина, заходим!

Марина зашла в большой светлый кабинет и села у стола. Игорь начал перебирать бумаги, складывать их по папкам и что-то записывать. Потом надел на ручку колпачок, защелкнул его, положил свои большие руки на стол, сцепив длинные пальцы, и посмотрел на Марину.

– Что случилось, Мариша?

Слезы потекли. «Да что такое со мной сегодня?»

– Давай успокаивайся. С Олегом все в порядке?

– Да, дома все хорошо. Даже очень.

– Что тогда?

– Игорь… – Марина не знала, с чего начать, – как бы это сказать? У меня внутри все болит… Такое ощущение, что я в тупике, что дальше нет пути. У меня все есть: работа, деньги, здоровье, молодость пока еще. Но пусто внутри. Я, как яма помойная… такая безнадега…

– Все с тобой ясно. Мы недавно с тобой говорили. Помнишь? Что тебе на исповедь надо. Ты ходила в церковь?

– Ходила.

– И что?

– Меня батюшка послал. К Богу.

– В смысле? Ты на исповедь попала?

– Нет, я ушла. Он так странно сказал, я не поняла ничего.

– Ясно все с тобой. Давай сделаем так. Я позвоню отцу Петру, он настоятель на Болотном, в Серафимовском храме. Договорюсь с ним конкретно, что ты придешь, и вы нормально поговорите. Я в этом вопросе только такой совет могу дать. А он уж сам скажет, что тебе делать и как быть.

– А он нормальный? Страшно. Пошлет опять… куда-нибудь.

– Он – нормальный. Не пошлет. Ну? Договорились?

– Хорошо, Игорь. Спасибо тебе.

– Да пока не за что. Ты только не передумай. ТУДА не так просто сделать первый шаг. Еще труднее с Богом остаться. По себе знаю. Но ты не отчаивайся, главное. Самый страшный грех – это уныние. Хорошо, что у тебя уже хотя бы мысль о церкви появилась. Ты интуитивно ищешь помощи там, где ее реально можно получить.

«Господь ведет», – услышала Марина очень тихо произнесенную Игорем в конце разговора фразу.

– Что?

– Ничего, собирайся. Готовься.

Марина села рядом с Юлькой. Та сосредоточенно раскладывала мышкой пасьянс.

– Ну, поговорили?

– Ага. Юлька, мне реально уже сейчас легче стало. Только от одной мысли, что выход где-то есть.

– Это тебе от надежды легче стало. Человек всегда надеется на лучшее. Не все, конечно, но, думаю, в основной массе.

– Юль, ты знаешь, Игорь такой… спокойно так с ним… не могу объяснить, почему.

– Да… даже очень, – теперь погрустнела Юлька. – Если не секрет, вы о чем говорили?

– Не секрет, конечно. Я на исповедь собираюсь.

– Молодец. Дело хорошее. Не боишься?

– Боюсь, конечно. Непонятно все.

– Ну да. Все непонятное страшно. Когда узнаешь и поймешь, наверное, уже по-другому будет.

– Юль, пошли вместе. Вдвоем не так страшно.

Юлька задумалась.

– А ты знаешь, а пошли!

Девчонки не на шутку воодушевились. Их смех был больше похож на истерику от волнения. Они вели себя, как нашкодившие подростки, хихикали, дурачились, пока Игорь не вышел и не шуганул их.

– Так, разбежались! Быстро!

Марина стала готовиться к своей первой в жизни исповеди.

***

Свято-Серафимовский храм представлял собой старое покосившееся деревянное одноэтажное здание, в котором раньше располагался продуктовый магазин. Бабушки-прихожанки с любовью его обуютили, подмазали, подкрасили, и иерей Петр Копытин с большой духовной радостью стал совершать в храме частые службы. Точнее, это был не храм, а молитвенный дом, потому что в нем не было освященного престола и литургии совершались через освященный антиминс. Несколько месяцев немногочисленное население поселка собирало всем миром деньги на строительство новой церкви, фундамент которой уже был заложен неподалеку.

Отец Петр, сорокалетний, высокий, русоволосый, с огненно-рыжей, почти красной, бородой-лопатой и миллионом веснушек, служил настоятелем сразу в двух молитвенных домах, в Серафимовском на Болотном и Живоначальной Троицы в Северогорске, в маленьком частном доме на берегу речки Северки, в семидесятых годах отданном администрацией города в пользование Православной церкви. Сам батюшка с женой, тремя дочерьми и двумя сыновьями жил в Северогорске и поочередно служил то в городе, то в поселке, расположенном в десяти километрах от него. Характером он обладал подвижным, не боялся никакого труда и был терпелив. Местные бабки его страсть как любили. И жалели, хотя жалеть было и не за что. Так, жалели, как любого батюшку, за труды и молитвы. Кто котомку с домашней провизией приносил, кто картошку мешками, а кто и денег на стройку или на обустройство личного быта подносил.

Семья Светлаковых жила в поселке давно. Там Игорь мать похоронил, совсем еще не старой, а вскоре и отца. Женился на спокойной, милой и уравновешенной девушке и уже несколько лет возглавлял успешное нефтяное предприятие. Катя, его жена, оставив работу учительницы, занималась несложным домашним хозяйством. Две дочери и младший сын, как могли, помогали матери по дому. Несложным оно было только на первый взгляд. Вскоре после смерти жены Катин отец женился снова, а еще чуть позже захворал слабоумием, да так сильно, что пришлось его взять к себе в дом, потому как стал он путать не только слова, но и отхожее место с кухней. В поселке семья Светлаковых считалась благопристойной, чадолюбивой и жертвенной. В смысле церковных благотворительных взносов. Игорь почти ежемесячно относил если не десятину, так какую-нибудь часть своих доходов в храм батюшке Петру, чем взыскал среди прихожан славу порядочного и нежадного человека, соблюдающего законы Божии. Катя уже несколько лет читала и пела на клиросе, детки были при ней все долгие службы. Отец Петр считал – негоже Божии службы сокращать, как другие отцы, поэтому каждую субботу его прихожане молились на Всенощном бдении до пяти часов кряду. Уставали страшно, но виду никто не подавал, грех роптать. Трудно стоять – присядь. Трудно сидеть – иди на исповедь.

– А телевизор тебе смотреть не трудно? А спать по десять часов? – строго выговаривал отец Петр какой-нибудь валившейся с ног от усердия бабульке. – А мужа своего пилить не трудно? Не можешь сосредоточиться – читай Иисусову молитву.

На самом деле Петровы прихожане привыкли к долгим, почти монашеским, службам их настоятеля, не сетовали, старались смиряться и порой даже ставили в пример другим: вот, дескать, вы после Рождественского всенощного бдения в три часа ночи уже за стол сели, а мы только в шесть утра к Причастию приступили. И головами покачивали. Это означало: мы, дескать, долго молились, усердно, а вы – тяп-ляп, всего каких-то четыре часа.

Игорь Светлаков старался бывать на всех церковных праздниках, если позволял рабочий график. Причащался раз пять-шесть в году и соблюдал посты. После разговора с Мариной вечером он позвонил отцу Петру.

– Здравствуйте, отче. Благословите.

– А, Игорек! Здравствуй, дорогой. Бог благословит.

– Отче, разговор есть.

– Слушаю.

– Надо с девушкой одной побеседовать. Плохо ей совсем, помощь ваша нужна, совет. На исповедь ей надо.

– Ну, надо, так пусть приходит. Скажи ей, куда, во сколько. В чем проблема?

– Да она в первый раз. Боится.

– Бога надо бояться, а не исповеди.

– Да это все ясно. Мне, во всяком случае. Она хочет поговорить сначала, что да как. Вы ей назначьте время, я передам.

– Игорек, давай так. Она в городе живет?

– Да.

– Пусть в воскресенье приходит к семи утра в Троицкий. Я после проскомидии до службы ее исповедую.

– Хорошо, спасибо, отче. Как вы вообще сами-то поживаете? Как матушка Зинаида?

– Да хорошо поживаю, твоими молитвами. И матушка, слава Богу. И детки. Фундамент вот закончили почти. Надо к основной стройке приступать, да с деньгами, как всегда, негусто.

– Отче, я в следующем месяце внесу часть, потерпите.

– Да нет, Игорек, я не к тому. Не прошу у тебя. Понимаю, даешь, когда есть. Я так, к слову.

– Нет-нет, отец Петр. Я обязательно появлюсь. Спасибо вам.

– Да не за что, звони, дорогой. Кате поклон.

– И матушке вашей тоже. С Богом, отче.

– Храни Господи!

***

Маринка ходила задумчивая. Она не знала, в чем ей идти на исповедь и что говорить.

– Игорь, а в чем идти-то?

– Ну… в юбке надо бы. Без косметики иди. Платок возьми. На всякий случай, не ешь, не пей после двенадцати.

– Дня?

– Ночи, дуреха. С голоду помрешь, если дня.

– А не есть почему?

– А вдруг тебя отец Петр сразу к причастию допустит?

– А что, может не допустить?

– Конечно. Как исповедоваться будешь.

– Блин, страхово мне, Игорь. А ты боялся первый раз?

– Я и второй, и третий, и сто двадцатый боялся. Да не дрожи ты так!

Легко сказать, не дрожи. Маринку колотило, как от холода. «Завтра моя первая исповедь. Что говорить? Как говорить? Игорь, конечно, объяснил вкратце, что надо вспомнить и рассказать обо всех дурных поступках, всех грехах, начиная с семи лет. Какие там грехи-то в семь лет? Правда, пачку вафель украла в магазине. Мне тогда восемь было. До сих пор стыдно до красноты. Покурила в семь лет до кашля и изжоги. Юбку носила короткую, хотела мальчикам нравиться. На мать кричала, обижалась на нее. А вот потом уже пошло-поехало. После восемнадцати лет по полной. Вот где стыдоба! И как батюшке сказать о своих супружествах, где целомудрие считалось отсталостью и фригидностью, а покорность и терпение – забитостью и безэмоциональностью? Как ему сказать, как мы с девками в общей бане с мужиками парились? И муж там был, и не считал это распущенностью. Что курила траву, что пила нещадно. Что обвешивала и обсчитывала. Что убила дитя свое единоутробное. Что свекровь свою ненавидела и смерти ей желала. Что стариков за второй сорт держала и людей презирала. Как? Как мне все это произнести вслух постороннему человеку, молодому мужчине?!» Маринку трясло, как в лихорадке.

– Мариша, что с тобой? – Олег не узнавал жену и очень за нее тревожился. – Ты себя как чувствуешь?

– Олег, слушай… я на исповедь завтра иду.

– Куда-а?

– На исповедь.

– К кому? – Олег от неожиданности выронил сигарету, обжегся, выматерился. Он не знал, как реагировать. – Зачем?

– За хлебом. Ты слышал, куда, – Марина почему-то стала раздражаться.

– Зачем это тебе? Вообще с катушек съехала!

– Съехала, не съехала. Завтра с Юлькой Журавлевой идем. К отцу Петру в Троицкий храм, у Северки который. Отвезешь?

– Ну нет, дорогая! Давай сама туда двигай, на такси доедете.

– Да и ладно. Юлькин Костя отвезет. Без сопливых.

Вечер молчали. Каждый думал о своем. Олег почему-то пребывал в обиде. Маринка тряслась и злилась. Игорь еще дал задание прочитать, как он сказал, ВЫЧИТАТЬ, правило ко Причастию. Это непонятного текста на двадцать страниц. Сплошные «мя», «присно», «наипаче» и прочие непонятки. Но Маринка все-таки ВЫЧИТАЛА, что положено, окончательно распсиховавшись. Так и провели вечер с Олежкой порознь. Так и легли в ночь спиной друг к другу.

– Марин…

– М-м?..

– Ты спишь?

– Нет…

Олег повернулся к жене и попытался ее обнять. Марина отодвинулась и укрылась с головой.

– Марин, ты чего? Ну давай мириться…

– Если ты имеешь в виду то самое, то нам нельзя.

– Это еще что за новости? Кто это нам запретил?

– Игорь сказал, если на исповедь идешь, нельзя с мужем отношения иметь накануне. Не положено.

– Кем это не положено? Что за хрень, Марина?

– Светлаков сказал, он знает.

– Светлаков, значит?

Олег отвернулся и засопел. Маринка первый раз видела мужа обиженным. Но она и сама злилась так, что у нее не было сил даже удивляться. Это непонятно откуда взявшееся раздражение испугало Марину. «Собиралась скинуть с себя тягостное бремя дурных поступков, а в итоге окончательно рассорилась с мужем. Еще большего греха натворила, дура. Что за ерунда такая? Что не так? Надо спать. Завтра в шесть вставать. Позвоню с утра Юльке, все равно поедем. Во что бы то ни стало».

Марина не спала всю ночь. Утром, разбитая, жалкая и непонятно в чем виноватая, она пошла в ванную комнату собираться. Умылась, взялась за зубную щетку. «Стоп. Отец Петр не разрешил чистить зубы с утра. Вдруг причащаться. Можно ненароком воду проглотить. Нельзя, чтоб раньше причастия вода в желудок попала». Маринка сухим ватным диском потерла зубы, открыла в ванной кран и залезла в душ. «Ё-моё! Раньше времени на неделю! И что теперь?» Она вышла из ванны и набрала Юльку.

– Юль, привет! Слушай, тут такое дело… у меня, это, тетя Ася приехала.

– Какая тетя? – не поняла Юля.

– Ну, критические дни начались раньше. Что теперь? Идти можно, или как? Позвони Игорю, спроси у него, а?

– Блин, ну ты даешь, – Юлька расстроилась не меньше подруги, – сейчас перезвоню.

Маринка села на табуретку в кухне. Ждала. Дзинь.

– Ну что?

– Да ничего, блин. Одна я еду. Ты дома сидишь. Ждешь, когда тетя Ася съедет. Вечно все через… Слушай, Маринка. Я вот думаю, в чем мне идти? У меня в руках брюки и юбка.

– Конечно, в юбке, – Марина вспомнила укор цветастого платочка, дескать, что она, не баба, что ли? Потом вспомнила все Юлькины юбки. И ни одной, хотя бы до колена, не вспомнила. Все они еле-еле прикрывали красивую округлую женскую часть. – Хотя не знаю. Позвони Игорю, спроси.

– Точно, он знает.

Маринка снова села на табуретку. Дзинь.

– Марин, он сказал, что мы его утомили своими женскими штучками. И что мы из ничего создали проблему. И что у меня не юбки, а набедренные повязки.

– Обиделся?

– Думаю, нет. А что? Это у них сплошная рутина. Брюки, бабы, борода. Одно и то же изо дня в день. А у нас каждый день интрига. Что надеть? Как подать? Куда податься? Слушай, что-то я разболталась. От нервов, наверное. Ладно, пошла собираться. Скоро Игорь заедет.

– Позвони потом, расскажешь. Стой! Так в чем пойдешь-то?

– Отец Петр Игорю сказал, при таком раскладе – однозначно, брю-ки! Обязательно позвоню и расскажу в лицах. Пока!

Маринка залезла под одеяло, улыбаясь прижалась к теплой спине Олега, крепко обняла его и, успокоившись из-за несостоявшегося похода, сладко уснула.

Ее разбудил телефонный звонок. Марина аккуратно вынырнула из-под мужниной руки и взяла трубку. Это была Юлька.

– Это я, – голос Юли был каким-то другим. И не то чтобы спокойным, но ее слова были как бы размеренно-взвешенны.

– Ну? Как?

– Страшно сначала было. А потом меня как прорвало, я говорила, говорила, говорила. Все вспомнила, даже в шпаргалку не смотрела. Отец Петр почти вопросов не задавал. Так, спросил, держу ли обиду на кого и простила ли обидчиков.

– А ты чего?

– А я ничего. Не держу, сказала. Простила. Марин, я ведь причастилась сегодня первый раз в жизни. Представляешь? Даже не верится! Пойдешь через неделю?

– Пойду, – обреченно ответила Маринка, – сходи со мной, а? Ты бывалая уже…

– Посмотрим. Не бойся. Р-раз! И готово! – Юлька засмеялась. – Пока, подружка! Увидимся в офисе.

– Пока… Погоди! А Костя твой как отреагировал? Ну, что ты в церковь пошла?

– А ему наплевать! Было бы пивко. А где я, в церкви с попом или в кабаке с мужиком, ему без разницы.

Решение Марины ходить в церковь Олег принял не на ура. Они помирились, но неприятный осадок царапал. Он считал это Маринкиной блажью. Но вскоре успокоился, вспомнив выпитую женой мочу, походы к ведунье и впитывающие энергию солнца обнаженные чакры. Тем временем Марина решила все-таки сходить на исповедь, чтобы не подводить Игоря и слыть человеком слова. Через неделю, в следующее воскресенье, Марина тихонько собралась, что надо прочитала и вызвала такси.

У Троицкой церквушки, под старым тополем, уже припарковалась батюшкина древняя «Ауди». Как она ездила, уму непостижимо. Марина зашла за ворота. Какая-то женщина мела двор, невдалеке, на серьезной цепи, сидел старый здоровенный рыжий пес, наблюдая за входящими на его территорию людьми. Кунак, так звали пса, их всех давно знал и поэтому равнодушно позевывал, глядя на прихожан, обивающих с обуви грязь о гнутый металлический коврик. На невысокого молчаливого Андрея, он пономарь. Певчую Аню, его жену. Это вон Клавдия, подсвечница, с подружкой; поповы детки с матушкой. «А это кто? Новенькая какая-то, не знаю ее». Кунак встал, увидев робко входящую за ограду Марину.

– Пес, ты меня не бойся. Я сама боюсь, – она кивнула псу, тот хвостом махнул ей в ответ. – Вот и умница. Хороший мальчик.

Она трижды перекрестилась и вошла в храм. «Почти ничего не изменилось с того дня, когда мы крестили здесь Машу. Те же старинные иконы, та же печь. Нет, подсвечники другие. Светлее, что ли, стало?»

Старый дом обогревался дровами и теплом приятно пахнущих восковых свечей, неспешно, с любовью и бормотанием зажженных Клавдией. Андрей таскал дрова, подбрасывая их, по одному полешку, в печь. Вечно мерзнущая Аннушка раскладывала на крохотном клиросе богослужебные книги. Храм постепенно наполнялся людьми. Он был так мал, что пришедшие десять человек заполнили его почти целиком. Марина робко встала в сторонке. Она вдруг почувствовала, что ходит сюда давно, так же давно, как Андрей и Аня, всю жизнь.

– Мил, ты не на исповедь, что ль?

Марина обернулась. Перед ней стояла маленькая, из книжки сказок, бабушка в чистом белом платочке и улыбалась. Это было так неожиданно, что Марина заплакала. Она кивнула.

– На исповедь.

– Ну поплачь, мил, поплачь. Слезы на исповеди – эт хорошо, эт правильно.

«Она думает, я о грехах своих плачу. Эх, бабулечка моя… я плачу от твоего соучастия. Странно, разве можно плакать потому, что к тебе отнеслись по-доброму?..»

– Скажите, а батюшка уже принимает?

– Пришел он, хорОша моя. Принимат уж.

– Что-то долго там женщина. Минут десять уже.

– И-и… эт недолго шшо. Быват, и с полчАсу там маются. Ты впервой, что ль? Аль нет?

– Да, я первый раз.

– Ну, Бог в помощь тебе. Помоги Господи, хорошая. Я уж опосля тебя опростаюсь.

– Спасибо вам…

Марина смотрела на эту удивительную бабушку. Она была так не похожа на тот цветастый платочек, на суровые в своем непримирении к Маринкиному греху лица прихожан Георгиевского храма и на того батюшку, который ее послал прямиком к Богу, что в Маринкином сердце словно что-то щелкнуло, и заржавевшие шестеренки, нехотя начав движение, стали медленно поворачиваться, заставляя сердце работать. Марина держала в руках тетрадный лист, мелко исписанный грехами. Из боковой комнаты, наконец, вышла заплаканная женщина, вытирая глаза скомканным платком. Она села на скамью и застыла. Чтец начал что-то негромко размеренно читать. Отец Петр выглянул.

– Кто еще есть на исповедь?

Марина замерла.

– Я есть…

– Заходи.

Она вошла в крохотную комнатенку, заставленную книгами, церковной утварью, коробками со свечами. На столе лежали Крест и Евангелие, затертая книга в бордовом переплете. Батюшка, не поднимая глаз на Марину, встал у стола, держа в руках молитвослов, и начал молиться. Про себя. Она стояла и молчала. Он стоял и молча молился. Так они стояли и молчали минут пять. Она думала, что так надо. Батюшка думал, что она собирается с мыслями.

– Отец Петр, я первый раз. Мне Игорь сказал, что я могу к вам прийти…

Батюшка продолжал молчать и читать бордовую книгу. Маринку начало трясти, в глазах потемнело от напряжения, духоты и стесненных условий. «Очень тесно, мы почти касаемся друг друга. Неловко. Страшно. Стыдно».

– Батюшка, я не знаю, с чего начать.

– Начни с главного, – наконец, произнес отец Петр.

– С главного? – растерялась Марина. – Я человека убила… и хотела убить еще одного…

Что было потом, Марина помнила смутно. В памяти остались обрывки ее фраз, закостеневший от стыда язык, неудержимые слезы. Их было так много, что платок и рукава ее платья стали насквозь мокрыми. Она плакала от жалости к себе, от осознания ужаса содеянного ею, от пустоты и бессмысленности своей жизни, о времени без любви и веры. Она помнила, что стояла на коленях, а священник, покрыв ее голову епитрахилью, произносил еле слышные слова «…ПРОЩАЮИРАЗРЕШАЮ…». Потом она плакала о том, что появилась надежда. Вера и любовь были еще слишком далеки, но надежда и слова прощения сделали ее сердце таким огромным и горячим, что, казалось, оно не вмещается в груди. Она чувствовала его, она его видела, большое, красное, в синих венках, пульсирующее, живое сердце. Она помнит, как батюшка прижал ее к своей широкой груди, как маленькую потерявшуюся испуганную девочку, которая, наконец, нашлась. Он ничего не говорил, а просто ждал, когда утихнут Маринкины рыдания.

– Бывай на службах каждое воскресенье. Сначала будешь лениться, но ты должна принуждать себя. Ты борись, заставляй себя вставать и идти в храм. Потом наступит время, когда ты не сможешь жить без храма. Это будет твоя жизнь, твой смысл и твое спасение. Увидишь… Целуй Крест, Евангелие. Благослови тебя Господи.

В тот день первой исповеди Марина причастилась.

Потом она медленно шла домой. Все вокруг казалось другим. Такое же чувство было у нее, когда новорожденная двухчасовая Машка в послеродовой палате лежала на ее груди. Тогда мир изменился в первый раз. Сегодня мир изменился снова. Странно, но ей не хотелось идти домой, не хотелось пустых разговоров, не хотелось видеть Юльку, Олега, даже Машу. Ей так хотелось подольше сохранить и запомнить это чувство наполненности, что она, подходя к дому, все больше замедляла шаг. Но надо было возвращаться к земным делам. Что-то говорить, что-то делать, кому-то улыбаться. Кого-то обсуждать, кого-то ругать, кого-то ненавидеть. Начав новую, надо было продолжать старую жизнь.

***

А в старой жизни вскоре произошли серьезные изменения. Марина ушла из офиса и открыла свою фирму. Она забрала у Валеры Кошелева часть клиентов. Это было не совсем корректно, но Марина извинилась. Идея открыть собственное дело принадлежала Валериному коммерческому директору Вадику. Он устроил небольшой заговор за спиной своего начальника, подбил на это дело Калугину и секретаря Светочку, добрую, терпеливую девочку с длинными белыми кукольными волосами и большими голубыми глазами, стройными ножками и милым голосом. Она была влюблена в Вадика и без лишних разговоров пошла за ним. Но почему за ним пошла Марина и почему решила доверить ему свои деньги, она и сама не знала. Хотя все просто. Желание заработать.

Они зарегистрировали Устав, после чего Марина узнала, что по документам она генеральный директор, а по сути – Вадик самый что ни на есть главный в их тандеме, хотя вложения были равными долями. То есть Вадик мог запросто уволить кого угодно, даже саму Марину. Но об этом не хотелось думать вот так, сразу. Только начали новое дело, впереди, в мечтах, миллионные прибыли, возможно, и домик на Рублевке.

Дело пошло не без трудностей, но фирма потихоньку обрастала приятным жирком, счета в трех банках увеличивались, росла численность трудового коллектива. Швеллер, нефтяная труба, сухие строительные смеси, жилые домики для буровиков – это тебе не диван-дейки из Турции в клетчатых пластмассовых сумках таскать. Но по прибыли и геморрой.

***

После первой исповеди Марина стала прихожанкой отца Петра. Она старалась чаще бывать в его храмах. И городскую Троицкую церковь посещала, и Свято-Серафимовскую на Болотном. Марина ненавидела будильник. В воскресенье его позывные были особенно противны. Но постепенно посещение храма и чтение домашних молитв стали привычны и не воспринимались как досадная обязанность или домашнее задание. Маринкина семья пережила ее становление как православной женщины – из блудницы в праведницу – в сущем кошмаре.

Как Марине объяснили прихожане, что такое вообще православный день? А вот как. С утра – утреннее молитвенное правило, минут пятнадцать-двадцать. Перед завтраком – положенная молитва перед принятием пищи; еду, а правильнее, трапезу, надо перекрестить. Лучше, вообще, спеть «Отче наш». После трапезы – благодарственная молитва. Лучше, опять же, спеть. В течение дня до обеда читаешь Иисусову молитву – «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную», после обеда Богородичную – «Пресвятая Богородице, спаси нас». Вечером – ужин по той же схеме, что и утром. Перед сном – вечернее молитвенное правило. И так каждый день. Среда и пятница – постные дни. В том числе, в отношениях с мужем. Перед исповедью и причастием добавляется еще ряд молитв, минут на тридцать-сорок, если не медлить. И запрещаются супружеские отношения. Хорошо, и даже полезно, дома читать акафисты, а лучше петь их. В субботу надо бывать на всенощном бдении – это, примерно, с четырех вечера и до семи. В воскресенье – на литургии. Причащаться желательно раз в месяц и на все церковные праздники.

Марина всегда была человеком исполнительным. Ей сказали, так надо, значит так надо. Она позвонила Кате Светлаковой и выяснила, как быстрее научиться читать на церковнославянском. Катя дала дельный совет. Надо взять Псалтирь, одну книгу на церковнославянском, другую – на русском, но не перевод, а где русскими словами написан церковнославянский текст. Ну, например, «The Beatles» мы прочтем как «Тхе Беатлес». Там примерно так же. Марина купила оба варианта Псалтири и через месяц бегло читала любой церковный текст на церковнославянском. Однажды в Болотнинском Свято-Серафимовском храме, ожидая батюшку, бабульки поставили ее читать акафист Николаю Чудотворцу. Маринку распирало от гордости и самодостаточности. Волнение уступило место тщеславию новоначального чтеца, и ее робкий дрожащий голос рос с каждым икосом и «аллилуйей». Прочитав акафист до конца, раздувшаяся от собственной значимости Марина смиренно, как ей представлялось, отошла в сторонку.

– У тебя хороший голос, – подлили масла в огонек самолюбования местные бабульки.

Марина чувствовала себя талантливой ученицей и без пяти минут своей в православии.

Тем же временем дома начался сущий кошмар. Когда приходило время вечерней молитвы, Марина запиралась в спальне. Там у нее, с любовью к красивой утвари, был сделан молитвенный уголок, на стене висели несколько икон, на тумбочке горела красивая лампадка. Молитвослов, акафистник, Псалтирь и Библия, та самая, что подарила ей много лет назад книголюбша Татьяна Ростовцева, с красивыми закладками, аккуратно лежали в верхнем ящичке тумбы. Марина повязывала на голову белый, как у бабушек, хлопчатобумажный платок, открывала молитвослов и начинала молиться. Это она так думала. Что она молится. Мо-лит-ся! О близких, о родных, о здравии, о прощении и спасении.