Текст книги "«Я крокодила пред Тобою…»"

В очередной раз безработный Пашка восхищался: «Вот, Маринка, мать у нас двужильная!» Он, когда был трезв, возил Тамару Николаевну к отцу в больничный городок. Лена уже вовсю баллотировалась в городе на разные посты, а Пашка все продолжал себя искать. Тут еще беда случилась – в соседи к ним заселилась семья, как говорят, лиц кавказской национальности. Вполне нормальные люди. Хозяин – таксист, его жена – продавец и двое малых деток. Но Паша так ненавидел этих «лиц», что даже в подъезд заходить не мог, зная, что они где-то близко. Он не мог с ними находиться не то что рядом, а даже на одной улице, ему прямо плохо делалось. Он мечтал о резервации для них и так нервничал, что часто срывался на жене. А Лена терпела, она жила общественной работой и собаками.

***

Бизнес шел все труднее. Постоянные волнения, налоги, ломавшиеся в пути фуры со скоропортящимся товаром доводили Марину до белого каления. Обремененная дурной наследственностью, ее нервная система то и дело давала сбой. Олег с Машей закрывались в комнате, пережидая очередную бурю вместе.

– Олег, почему мама кричит? Она нас не любит?

– Любит, просто мама очень устала, и у нее плохое настроение.

– А ты устал?

– И я устал.

– Но ты же не кричишь?

– У мамы нервы, потерпи, малыш…

Олег был очень спокойным и терпеливым человеком. Он никогда не позволял себе повысить на Марину голос, никогда никого не обзывал, не оскорблял, крайне редко вставлял в разговор крепкое словцо и обладал хорошим чувством юмора, позволявшим ему легче переносить неурядицы. Правда, однажды, отчаявшись в своем упорстве заставить Машку носить дома тапки, он таки не выдержал и, как обещал, туго примотал их скотчем к Машкиным ступням. Девочка с недоумением, негодованием и попранным чувством достоинства смотрела на эту инсталляцию, но молчала и не сопротивлялась, потому как была крайне удивлена тем, что Олег вышел из себя. Она так и хромала по квартире, показывая, дескать, вот видите, как я мучаюсь от вашего тупого воспитания. «Из-за такого-то пустяка! Ну не его же ноги мерзнут, подумаешь, ходить босой по дому!»

Олег никогда не ругал власти и правительство, никогда не говорил «понаехали». Если ему не нравился человек, он старался с ним не общаться, а если человек этот был из их общего бизнеса, он просто сводил их совместное общение до вежливых деловых диалогов. Марину порой даже раздражало его какое-то нечеловеческое терпение, да как так-то? И не поругаться совсем? Но что больше всего ее удивляло, а с годами доводило до исступления, так это абсолютное отсутствие ревности. Олег никогда ее не ревновал. Ему достаточно было знать, куда Марина пошла. Ни с кем ушла, ни когда придет. Хоть Олег и пытался ей объяснить, что он ее любит и доверяет, Маринка считала это равнодушием и пофигизмом. Она злилась, вила из мужа веревки, испытывая его терпение, назло совершая безрассудные поступки, уязвляющие его мужское достоинство. После очередного девичника Олег вырывал испуганную Маринку из рук каких-то нерусских мужиков, те кричали: «Эй, послушай, дарагой! Это наша женщина!», отвозил ее домой, утром отпаивал чаем и рассолом, и ни слова упрека.

– Мариша, ну что же ты делаешь? Тебе сейчас и телом плохо, и на душе говённо, ради чего? Меня уязвить? А за что? Непонятно. Глупая ты…

Сам Олег редко ходил куда-то без жены. Когда Марины не было дома, он покупал семечки, открывал пару бутылок пивка и садился у телевизора коротать вечер. Жена болталась с подружками, все чаще возвращаясь домой далеко за полночь. Утром она всегда болела, а Олег неизменно был рядом с горячим крепким чаем с лимоном. При таком раскладе вещей сама Марина мужа ревновала, она панически боялась, что Олег ей изменит, неважно, случайная это будет связь или он решит ее бросить. Она гнала от себя эти навязчивые мысли. Они уже несколько лет вместе, а она до сих пор не верила, что Олег ее любит. Она считала себя недостаточно красивой для него, недостаточно хорошей, недостаточно уравновешенной, в общем, недостаточной. И вопреки логике, вместо того, чтобы быть мягкой и послушной, Марина все больше дерзила и огрызалась, отчего становилась реально некрасивее. Ее необоснованные обиды, ища выхода в ожидаемых ответных претензиях, отскакивали от непробиваемой стены мужниного спокойствия. Марина понимала, что делает только хуже, но вечное женское беспечное «лучше меня все равно не найдет» подсознательно толкало ее на новые безрассудства. Олег не всегда понимал жену. Все, что Марина выплескивала ему в лицо, сгорало у него внутри. Ему было обидно и больно от ее слов и поступков, он так сильно любил и так боялся ее потерять. Он часто думал: «Ну что? Что я делаю не так? Дом, семья, совместное дело, общие друзья и любовь, в конце концов!»

– За что ты так с ним?

– Ни за что.

«Может, я ее не устраиваю как мужчина? Нелепость! Мы просто созданы друг для друга. Я это вижу. Долго врать в ЭТОМ вопросе не сможешь. Какой смысл изображать страсти? Раз прикинулась, два, а потом? Себя же и загонишь в тупик. А девчонки наступают на свои же грабли, изображая поначалу бразильскую страстность, и потом не знают, как признаться своему мужчине, что она не такая уж и секс-бомба и что не три минуты ей надо НА ВСЕ ПРО ВСЕ, а двадцать. Нет, в этом вопросе у них все тип-топ. Тогда почему Маринка так истерит?» Олег не находил этому объяснения и списывал все на накопившуюся усталость.

А Маринке было тошно от себя самой. Умом понимала, что так нельзя, но остановиться не могла. Или не хотела? Нет, скорее, тут что-то другое. Зачастую ревнивые женщины сами первыми переступают черту, находясь в постоянном ожидании измены своего мужчины. Они как бы хотят сказать: «Видишь? Я всем нужна! Будешь смотреть налево, потеряешь меня, такую распрекрасную». Как правило, так поступают совсем не красотки, а среднестатистической внешности женщины, что-то себе доказывающие. Именно себе. Ну кривые у нее ноги, ну подумаешь, нос картошкой, зато от мужиков отбоя нет. Марина ту черту в отношениях не переступала, и ноги у нее были вполне приличные, и носик милый, но характер! Она была горда и надменна, и терпеть не могла серость, тупость и нищету. А признаки последней уже маячили на их семейном горизонте.

На страну обрушился кризис, и пошли-поехали черные вторники и четверги. У них с Олегом еще оставалась часть кредитов, а «начать и углубить» было уже нечего. Пришлось закрыть магазин, продать «кое-что» из имущества (даже кофемолку и тостер), машину и еще занять у стариков, чтобы не остаться в должниках. Началась долгая черная полоса в их жизни. Олег не мог устроиться на работу, Марина, в поисках хоть какого-нибудь дела для себя и мужа, обзванивала своих давнишних знакомых. Чтобы чем-то занять руки, Олег купил пару моделей самолетов и часами сидел на кухне, кропотливо склеивая крошечные детальки. Столовались они то у Маринкиных, то у родителей Олега, по очереди. При своих пенсиях они умудрялись содержать не только себя, но и помогать своим деткам, горе-бизнесменам. Через полгода Олега, наконец, взяли производителем работ, то бишь прорабом, мастером на объекты, где он курировал частные, в основном, евроремонты квартир. А Марина со своим гуманитарным образованием устроилась начальником отдела сбыта на возрождающийся (как ни странно) в то время завод «Северстроймаш», выпускающий кое-какие части для кое-каких агрегатов. Эти агрегаты сами были частями кое-чего важного и стыковались где-то в России. В общем, ей пришлось изучать серьезное производство. Она быстро наладила контакт с подчиненными и руководством, подвинула конкурента, выскочку-карьериста, метившего на ее место, и поступила на заочное отделение в Санкт-Петербургский государственный университет, на факультет управления. Зарплата была небольшой, но стабильной, к ней прилагался полный соцпакет. У Олега перебоев с заказами не было, он с утра мотался по нескольким объектам и в течение дня был предоставлен сам себе, поэтому его не очень угнетала мысль, что это не собственный бизнес. Из свободного торгово-закупочного плавания их развернуло батрачить на «чужого дядю», что оказалось вполне интересным времяпрепровождением. Деньги пошли очень даже неплохие, кроме того, Олег кроил на стройматериалах, конечно, это было не совсем честно, но надо же было делать хоть какие-то накопления и купить, наконец, машину.

Марина с девяти до пяти парилась в кабинете, пусть и начальником, но ей было тесно в офисе, она не хотела свыкнуться с мыслью, что это останется постоянным местом ее работы до пенсии. Но нужны были деньги, Машка пошла в школу, да и самим пора было обновить гардеробчик после периода вынужденного простоя. Они даже умудрились отдохнуть в трехзвездочном турецком отеле, где питьевую воду продавали, а воду помыться включали только на два часа в день. На завтрак предлагали завядшие помидоры и огурцы, два вида колбасы и вареные яйца, пить давали «Юпи», «Зуко» и пахнувший опилками чай, а грязные, прожженные сигаретами ковры в коридоре были протоптаны туристами до проплешин и, судя по их внешнему виду, явно отметили свое N-дцатилетие. Но измотанным Олегу и Марине было наплевать на эти мелочи жизни. Они, беспечные и уставшие от российских передряг, три дня нежились на песочке, живя в бесконечном счастье, видя перед собой только безбрежное море и бескрайнее небо. На четвертый день иные отдыхающие, «дорогие россияне», утомленные «Зуко», собрали митинг, обосновали свои претензии администрации и чуть не разнесли полгостиницы. Их всех быстренько расселили по турецким городам и весям. Калугиным достался огромный номер в пятизвездочном отеле в Кемере абсолютно без всякой доплаты. Они еще раз убедились, что нет худа без добра.

Их жизнь стала налаживаться, кубышка понемногу наполнялась. Молодые, красивые, здоровые, что еще желать? Вернулись прежняя беспечность, ощущение стабильности и уверенность, что так теперь будет всегда. Дома их ждал новенький «Опель». Прежние друзья, исчезнувшие было в период безденежья, зазывали к себе и охотно приходили сами, а старая добрая запотевшая водочка старалась мирно уживаться в желудках с холодным пивком и оливье. Жизнь пошла своим чередом, а к Маринке стало возвращаться чувство тревоги.

***

Как-то серым теплым днем негрустной осени Мариша разбирала на рабочем столе бумаги. Надо было обзвонить поставщиков и обработать пару частных заказов.

– Алло, Виктор Сергеевич! Добрый день, это Калугина Марина Ивановна, «Северстроймаш», я по вашей заявке, – держа трубку плечом, Марина рисовала на листе-заказе линии, лепестки и причудливые геометрические фигуры.

Она увидела, как в кабинет робко зашла красивая молодая женщина. «Сколько ей? Странно, возраст не определить, тридцать? Пятьдесят?»

– Виктор Сергеевич, вашу сварную конструкцию начинаем, надо бы размеры уточнить. Присаживайтесь, пожалуйста, – Марина кивнула гостье на стул, – да, высоту и как стыковать будем, на петлях или жестко варим?

Женщина присела на краешек стула, сложила руки на колени и огляделась.

– Пару минут, пожалуйста, – прикрыв ладонью трубку, бросила Марина посетительнице, – да, вы размер указали, но нечетко видно. Да, хорошо, пишу, метр двадцать, на петлях, срочно. Виктор Сергеевич, за срочность, сами понимаете… да, хорошо, десять процентов от стоимости. Договорились, всего доброго, до свидания! Слушаю вас, – Марина обратилась к растерянной женщине.

– Я, наверное, ошиблась офисом, – улыбаясь, сказала посетительница. – Я ищу магазин тканей, мне сказали, он по этому адресу.

– Да, это в соседнем здании, на первом этаже, там несколько магазинов и офисов. У нас дом два, у них два «а». Вам туда, скорее всего.

– Да, извините, что отвлекаю.

– Ничего, к нам частенько заплутавшие заглядывают.

Марина смотрела на женщину, и та все больше ей нравилась. Приятно-полноватая, среднего роста, очень женственная. Густые черные волосы, стянутые на затылке в тугой калач, голубые глаза с пушистыми, темными, загнутыми ресницами, прямой, чуть удлиненный нос. «А какая у нее кожа – матовая, светлая, чуть тронутая загаром, и совсем нет морщинок! Что-то в ней такое есть… притягательное. Сегодня редкость, она совсем не накрашена. И возраст. Сколько же ей?».

– Мне уже за пятьдесят.

Марина вздрогнула. «Я что, думала вслух?»

– Меня зовут Мария. Я сербьянка, – именно так произнесла посетительница. – Я приехала в ваш город к друзьям. И вас, конечно, удивил мой возраст. Он всех удивляет.

– Да, честно признаться, вам больше тридцати не дашь, – Марина немного смутилась, что ее застали врасплох, – наверняка у вас прекрасные средства по уходу за кожей.

– Я никогда не пользовалась косметикой. У меня только травяные отвары, и еще я добавляю немного теплого оливкового масла, хотите, поделюсь рецептом? Вы красивая женщина, правда. Хоть таковой себя не считаете, ведь так? А напрасно. И еще у вас есть то, чего нет у многих, вы очень добрый человек.

«Это я-то добрая?! Да уж!» – подумала Марина.

– Именно. Добрая, – снова ответила ее мыслям гостья, – но пока вы не вытащите себя из придуманного вами же самой жесткого панциря, доброта ваша так и не найдет выхода.

Марина сидела обескураженная. «Психолог, что ли?». Она вдруг очень захотела подольше поговорить с этой внезапно появившейся ниоткуда сербиянкой, но не могла вымолвить ни слова, она не знала, как начать разговор, о чем ее спросить и как, вообще, можно открыться совершенно незнакомому человеку? Хотя разговор уже начат…

– А вы кто? Ну, в смысле, чем в жизни занимаетесь?

– Если хотите, я помогу вам разобраться в себе. Я потомственная ведунья, мои прабабка и бабка умели отвести и порчу, и сглаз, и помогли наладить жизнь и найти свое счастье многим женщинам.

«А… вот оно что… колдунья…»

– Не колдунья, не путайте, пожалуйста, Мариночка, – ответила Мария.

«Она слышит мои мысли… и я не говорила ей свое имя… ах да, она могла его услышать, когда я представлялась по телефону». Марине вдруг стало как-то не по себе.

– Слушай, что я тебе сейчас скажу, – перешла на «ты» сербиянка, – на тебе, во-первых, родовая порча, во-вторых, и тебе, и кому-то из твоих близких сделано «на смерть». Недавно ты кого-то из близких уже потеряла, – она закрыла глаза, – имя на «О». Оля, Оксана?

– Оля,.. – еле двигая губами, вымолвила Маринка, ее передернуло, как от озноба, – сестра родная… она себя…

Марина ощутила затылком жутковатый холодок.

– Дай мне лист бумаги, любой, – попросила Мария. Она достала из сумки небольшую толстую затертую книжку, положила в него чистый, вырванный Мариной из тетради, лист, закрыла глаза и начала что-то беззвучно шептать. Потом достала его из книги, нагнулась через стол и приложила лист к Марининому лбу. Немного подержав его так, она показала листок испуганной Калугиной.

– И тебе то же самое сделано, дорогая. Не зря, значит, я сюда зашла. Не случайно.

На листе отчетливо был виден темно-серый крест сантиметров около пяти, с двумя перекладинами, нарисованный как бы размельченным грифелем. Линии не четкие, а как будто выведенные мягким предметом, обмакнутым в порошок. Марине стало страшно.

– А как же мне теперь? Я скоро умру?

– Надо с тебя порчу снимать, если «на смерть» сделали, то так и будет, поверь. А у тебя ребенок маленький.

Марина сидела, опустив голову. «Ладно, имя мое слышала, а про Машку как узнала?» Она так сцепила пальцы, что побелели костяшки. Ей стало страшно от мысли о скорой смерти, воспоминания ТОЙ осени, когда хоронили любимую сестру, вдруг отчетливо всплыли в памяти. И Олины слова, что ей цыганка напророчила короткую жизнь. Марина не могла вымолвить ни слова.

– Ты крещеная? – слова Марии вывели Марину из оцепенения.

– Да, я несколько лет назад крестилась.

– Да, в общем, можно было и не спрашивать. Не будем тянуть. Я остановилась в гостинице «Свияж», комната 307. Приходи сегодня вечером, к семи, я буду ждать. Возьми с собой полотенце.

– Хорошо, я приду, – почти шепотом произнесла Марина.

День тянулся, как в кино замедленные кадры. Ей казалось, что все происходит не с ней и это дурной сон. Наконец, наступил вечер. Марина положила в сумку полотенце, взяла, на всякий случай, зачем-то паспорт, сказав Олегу, что ненадолго заглянет к подружке в гости. «Странная она какая-то сегодня, как не в себе», – Олег с легкой тревогой смотрел на жену.

– Мариша, у тебя все в порядке?

– Да, нормально все. Я ненадолго. К Нинке заскочу, она шмотки новые купила, потрещим с ней маленько.

– Ты звони, если надо, я встретить могу.

– Да нет, не надо, сама доберусь, я скоро, – Марина чмокнула Олега в щеку, – Машку покорми.

Марина ехала в холодной маршрутке и думала о происшедшей сегодня встрече. Всю жизнь она боялась цыган и избегала общения с ними. Она помнила наказ матери, Тамара Николаевна строго-настрого запрещала разговаривать с цыганками и велела обходить их подальше, стороной. Марина вспомнила, из детства, тот хоровод из осенних листьев и, от порчи, мамино: «Аминь, аминь, аминь».

– Пока тебя гипнотизирует, все из сумки вытащит, и не заметишь, пока рот разеваешь. Все золото снимут, и без копейки останешься, – предупреждала Тамара Николаевна дочь, она и сама всегда обходила гадалок за версту. – Вот одна девочка открыла дома дверь цыганке, вроде, водички попить та просила, так пока дура за водой ходила, та из квартиры все и вынесла.

Маринка думала: «Что все? Телевизор? Мебель? Ковры? И все одна?»

– Да золото все! И деньги!

Марину вопрос общения с гадалками больше волновал не с меркантильной стороны, а в разрезе общения их с потусторонними силами. Но сегодняшняя встреча была не похожа на классический развод, «дай, милая-хорошая, погадаю, скажу, что было, что будет, чем сердце успокоишь». От этой приятной женщины-сербиянки, совсем не похожей на шумных, галдящих, навязчивых цыганок и вызывающей исключительно чувство симпатии, не исходило никакой угрозы. Марина была уверена, что эта встреча не случайна, и что теперь-то уж точно ее жизнь будет долгой, и все всегда будет хорошо, и еще лучше, чем есть сегодня. «Да, кстати, я ведь не спросила Марию об оплате, наверняка ЭТО денег стоит. Ладно, узнаю по месту».

***

– Гостиница «Свияж», – объявила кондуктор.

Марина вышла из маршрутки, прошла несколько метров и, почти уверенная в правильности происходящего, толкнула стеклянную дверь современной многоэтажки, входя на ресепшн.

– Добрый вечер, я в триста седьмой, – Марина подошла к стойке администратора.

Женщина приветливо улыбнулась.

– Вы к Марии? Здравствуйте, проходите, третий этаж, налево и еще раз налево.

Марина поднялась. В просторном холле, на мягком диване, за журнальным столиком сидела пожилая женщина, Марине ее лицо было очень знакомо. «Где же я ее видела?».

– Здравствуйте, – поздоровалась женщина, – вы, наверное, тоже к Марии?

– Да… – растерянно ответила Марина, – в триста седьмой.

– Она пока человека принимает. А ты меня не узнаешь?

– Не могу вспомнить, где я вас видела.

– Да-а, школьные годы не такие уж и чудесные, выходит. Я Клавдия Васильевна, в начальных классах, в параллельном классе, преподавала в твоей восьмой школе, вспомнила? А я тебя хорошо помню, маленькая такая была, шейка тонкая, как у цыпленка, две косички и форма – короче в школе ни у кого не было. А глазищи – как два колодца бездонных.

– Да, точно. Извините, Клавдия Васильевна, мы же с вами не общались, так, мельком.

– Как это не общались? Я у вас заменяла Круглицкую Дарью Захаровну.

– Да я болела часто, пропускала много. А вы тоже к Марии?

– Да, к ней. Она уже не первый год сюда приезжает, у нее здесь свои постоянные клиенты есть. Я вот тоже всегда к ней стараюсь попасть, созваниваемся перед ее приездом. А ты как ее нашла? К ней трудно попасть, она всех подряд не берет.

– Да она меня сама нашла, случайно, предложила помощь в… в общем, предложила зайти.

– Э-э… тебя как зовут, не Маша?

– Марина..

– Мариночка, случайного в жизни ничего не бывает. Просто так не пригласила бы. Значит, увидела что-то, чего ты не знаешь, помочь хочет.

– Ну да…

– А у меня вот проблемы со здоровьем, рак у меня. Хожу к ней уже третий год. Пока жива.

– А врачи?

– А что врачи? Они же рак не лечат. Тем более, у стариков. Старый, так доживай, а у меня внуки, дача, репетиторство. А ты-то с чем?

– Да так… ни с чем…

– Ну, не хочешь говорить, не говори, я понимаю. У каждого свое. А она точно поможет, к ней такие люди приезжают, даже в Сербию летают. Она денег не берет, но вещи, золото, продукты хорошие – это можно. Ей, знаю, один богач дом отписал за то, что его жену на ноги поставила после аварии. Любил он жену больше жизни. Врачи отказались, сказали, ходить не будет. А она пошла. Правда, умерла вскоре, недолго прожила, лет пять после аварии. Но у каждого свой срок.

«Продлевает отпущенное сверху время, получается, – подумала Марина. – Вот у тебя, Клавдия, рак, тоже немного осталось. Та женщина на пять лет дольше прожила и все равно умерла наверняка от осложнений после аварии. А мне? А как у меня будет? Тоже отсрочит предназначенное? Будь как будет. Надо Машку на ноги поставить, а потом…»

Клавдия Васильевна молчала, основное они проговорили. Уйдя мыслями в свое и не докучая и без того потерянной Марине, пожилая женщина думала о внуках и вспоминала свое детство. Малышкой она сидела на полу под широким аналоем на клиросе и слушала, как ее бабушка тоненьким голоском пела акафисты в старенькой церквушке, а маленькая Клавдия ей тихонько подпевала, пеленая соломенную куклу. И бабушка, и Клавдия, и Марина – все они думали о своих детях. Они, кто как знал и умел, пытались что-то исправить, что-то продлить, что-то просить. Содеянное и сказанное, жизнь и молодость, благополучие и спасение.

– Клавдия Васильевна, идите, вас зовут, – Марина тронула плечо старой учительницы.

– Да, да, – женщина смахнула слезу.

– Удачи вам.

– Спасибо, дочка.

Марина слушала, как монотонно тикают большие настенные часы в холле, и вспоминала свою жизнь. Страшная болезнь и смерть сестры, Пашкино безнадежное пьянство, бесконечные родительские ссоры, третье замужество, разрушенный бизнес, бандитские угрозы, почти микроинсульт в тридцать лет. «Скоро все наладится, надо снять родовую порчу и сглаз. Теперь-то мне понятно, почему у нас в семье все так».

Клавдия Васильевна была недолго, минут около двадцати. Провожая, сербиянка Мария что-то негромко говорила ей в дверях, та кивала, рассеянно улыбаясь. Она теребила в руках платочек и, не поднимая головы, стесняясь, бочком выходила из номера.

– Спасибо, Маша, спасибо тебе, я все поняла, сделаю, как велишь. До свидания, позвони мне, как приедешь в следующий раз.

– Позвоню обязательно, держись, все наладится и у тебя, и у твоей невестки. Приведешь ее, посмотрю.

Марина встала. Ей вдруг расхотелось туда идти.

«С чего бы?». Какая-то тревога молоточком постучала в сердце.

– Проходи, Марина, я сейчас, – Мария вышла и недолго разговаривала о чем-то с горничной. Та эмоционально что-то объясняла, размахивая руками. Марина зашла в номер и прикрыла за собой дверь.

Что было потом, Маринка помнит смутно. Сам номер запомнился в общих чертах. Окна плотно занавешены темными шторами. Обычная односпальная гостиничная кровать застелена серым хлопчатобумажным покрывалом. Тусклый свет двухрожковой лампы над кроватью приглушен куском бордовой материи. Посередине – овальный стол, покрытый той же бордовой тканью. «Эту ткань она сегодня искала?». Марина стояла посреди комнаты, не решаясь присесть.

– Садись. Сейчас начнем.

Мария не спеша вошла и стала раскладывать на столе вещи, назначение которых знала только она. Марина почувствовала легкий тревожный аромат, непонятный, проникающий прямо в мозг. Как будто на сырую землю вылили воск. Похоже, это был запах свечей с особым запахом. Она вспомнила. ПОЧТИ так же пахло в церкви, когда она случайно зашла туда с маленькой еще Машей. Летом они гуляли в парке, потом решили зайти в церковь неподалеку попить водички. В храме шла какая-то служба, батюшка стоял на ступеньке перед открытыми деревянными воротами и что-то непонятное говорил, держа в руках большую чашу. Рядом, опустив головы, в очередь стояли люди – бабушки, женщины, малые детки, скрестив руки на груди. «Чудные какие», – подумала Марина. Они с дочкой тихонько подошли поближе.

– Скажите, – Марина обратилась к стоявшей рядом старушке, – а это что идет?

– Литургия, дочка. Погоди, не разговаривай.

Марина послушно замолчала. Трехлетняя Машка, разинув рот, глазела по сторонам, вдыхая успокаивающий запах восковых свечей и праздничного ладана. Она забыла, что хотела пить, и во все глазенки смотрела на необычного дяденьку в длинном желтом, расшитом золотыми нитями халате с широкими плечами.

– Мамочка, это кто?

– Это батюшка, священник.

От удивления Машка не стала продолжать задавать вопросы, только понимающе кивнула, ну, ей все и так понятно. Люди по одному стали подходить к чаше. Батюшка, одинаковое произнося каждому, аккуратно маленькой ложечкой доставал содержимое из сосуда и вкладывал в рот подходящим к чаше. Марина встала в конец очереди и, как все, сложила руки на груди. Маша, с замиранием сердца, повторяла все за матерью.

– Причащается раба Божия… как твое имя? – спросил батюшка испуганную Марину.

– Марина…

– …Марина Тела и Крови Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа во оставление грехов ея и в жизнь вечную. Аминь. Открой рот широко. Целуй Чашу. Как дочку звать?

– Маша…

– Причащается младенец Мария Тела и Крови Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа во оставление грехов ея и в жизнь вечную. Аминь. Идите запивайте.

Марина с дочкой в растерянности остановились, озираясь в поисках запивки. Та же бабушка взяла ее под локоть и подвела к столику, на котором стояли несколько маленьких чашечек с теплой водичкой вкуса малинового варенья. Машка с удовольствием выпила.

– А еще можно?

– Иди, иди. Дома сделаю такую.

Они прошли в конец зала и сели на деревянную скамейку. Марина слушала, как что-то непонятное напевно произносил батюшка, а несколько певчих старух так же протяжно ему подпевали.

– А что это было, в чаше? – спросила Марина у присевшей рядом пожилой женщины.

– Так Тело и Кровь Христовы. Причащались люди. А вы первый раз, что ли?

– Да, мы случайно зашли. Попить водички, а вот причастились, получается.

– Ой, милая, без исповеди, что ль? Без исповеди ведь не положено, прости, Господи… Да Господу-то виднее, в осуждение ты или во спасение причастилась. Может, Господь тебя так в храм привел, через дочкину водичку. Не случайно вы зашли сегодня, по промыслу Божию… Сегодня конец поста, Петров день, родимая.

Маринка ровным счетом ничего не понимала, но ей было так спокойно, что совершенно не хотелось уходить. Но пора было идти.

– Ты приходи в храм почаще, милая. И дочу бери. Только голову платком покрывай, пред Господом ведь стоишь.

– Спасибо вам, мы пойдем. А чем тут так вкусно пахнет?

– Так ладан это, батюшка в кадило его кладет. Как символ благодати Духа Святого.

***

После того причастия Марина больше не ходила в храм, ни свечки ставить, ни, тем более, на службы или исповедь. Тот аромат и слова пожилой женщины, что все не случайно, Марина вспомнила сейчас, в комнате ведуньи сербиянки. Чем-то все же этот запах отличался. Тот, церковный, успокаивал, а здешний тревожил и заставлял волноваться. Мария заканчивала свои мудреные приготовления.

– Раздевайся догола и ложись на кровать.

– Совсем догола?

– Совсем. Снимай все с себя.

Марина разделась.

– Дайте хоть прикрыться чем-нибудь.

– Лежи спокойно, не надо стесняться. Я тебя не буду разглядывать, я дело буду делать.

Маринка лежала и чувствовала себя полной дурой. «Докатилась. Лежу тут без трусов, в комнате совершенно посторонней тетки. А вдруг зайдет сейчас пара добрых молодцев с Кавказа. Или из той же Сербии. И порчу снимут, и паспорт отнимут… ох и дура же я набитая…». Мария взяла сырое куриное яйцо и склонилась над Мариной. Она что-то долго шептала, потом, положив одну руку на лоб Марине, другой стала быстро катать яйцо по ее телу, особо задержавшись манипуляциями в области пупка и живота. Яйцо неприятно холодило, Маринку трясло, то ли от всего происходящего, то ли от сквозняка. «Сколько времени прошло?» Наконец, Мария прекратила тайнодействовать.

– Садись. Смотри.

Марина села на краешек кровати. Ведунья поднесла к ней яйцо, держа его над эмалированной миской. Мария аккуратно раздавила его и слегка надломила скорлупу. Внутри, в абсолютно черной слизи, что-то дергалось и шевелилось. Как кусок живой плоти от несуществующего НЕЧТО. Содержимое яйца так поразило и испугало Марину, что она интуитивно отодвинулась, боясь, что это НЕЧТО может ее коснуться.

– Что это?.. – прошептала Марина.

– То, что тебе мешало, – ведунья бросила содержимое в миску и поставила ее на подоконник. – Одевайся, больше ко мне для ЭТОГО приходить не надо. Принесешь все золото, что есть у тебя в доме.

– Да-да, конечно, – Маринка торопливо одевалась, ей безумно хотелось убежать, хоть голой!

– Завтра буду тебя ждать в это же время.

– Конечно, я приду, – Марина стояла уже в дверях, когда услышала спокойный голос Марии:

– Да погоди ты, не спеши, не суетись. Все будет хорошо. Знаю, что у тебя сложные чувства к мужу. Я знаю, как оставаться долго молодой и как мужчину удержать рядом с собой. Любого. Навсегда. Возьми вот – сербиянка протянула сложенный вдвое лист. – Это заговор на привязанность к тебе.

Марина взяла маленький листок бумаги и прочла краткие слова.

– Выучи эти несколько слов. Когда будет с мужем близость, в тот самый момент мысленно трижды их произнеси. Эффект будет такой, что ты увидишь его сразу. Ты станешь уверенной женщиной и всегда желанной. Поверь, он никогда не посмотрит на другую женщину, а если и захочет кого, не сможет ни с кем, кроме тебя. Захочешь привязать к себе еще кого, можешь делать так же. Все, по кому ты это прочтешь, не забудут тебя никогда и не смогут полюбить больше другую женщину. Но нужно ли тебе это?

Маринке был нужен Олег, и только Олег. Вернувшись домой, она старалась казаться веселой и беспечной. Она много болтала, и ее возбужденность Олег объяснил просто хорошим настроением после дружеского трепа. Незаметно Марина собрала все свое золото и сложила его в сумочку. Что сказать Олегу о его исчезновении, она подумает завтра. Простенькие сережки, доставшиеся от мамы, кулончик на цепочке и два колечка. Самое трудное будет – объяснить ему, куда пропали именно эти два кольца с крошечными бриллиантиками, которые Олег подарил Марине по очень необычному поводу. Эти колечки Марине совсем не жаль. Всегда, когда она их надевала, она вспоминала тот вечер, когда Олег сошел с ума. По-другому Марина не могла ЭТО объяснить.