Текст книги "Строгановы: история рода"

V. Граф Сергей Григорьевич Строганов 1794-1882

Женитьба на Натали

Барон Сергей Григорьевич Строганов, сын двоюродного брата графа Павла Григория, который много лет назад был вместе с ним в Женеве в сопровождении их воспитателей Ромма и Демишеля, родился в 1794 году во время царствования Екатерины Великой. Григорий поступил позже на дипломатическую службу, которая увела его далеко от дома, в то время как его жена, княжна Анна Трубецкая, занималась воспитанием пяти сыновей и дочери. Строганов провёл пять лет в Мадриде, где между ним и одной португальской дамой, графиней Джулией де Эго, урождённой Алмейдой-Оэйнхаузен, возникла глубокая симпатия: она сопровождала его в Стокгольм, к месту его нового назначения. Этим обстоятельством можно объяснить печальное выражение лица Анны Сергеевны на прелестном портрете, который нарисовала мадам Виже-Лебран. После смерти своей жены Григорий женился на Джулии де Эго.

Его сын Сергей Григорьевич в возрасте 15 лет был принят в императорский кадетский корпус; после выпускных экзаменов он пошёл на службу в армию, где вскоре получил свидетельство о производстве его в офицеры. Он участвовал в Бородинской битве и в последующем военном походе. И хотя позже он часто ездил в Западную Европу, этот первый контакт с Германией и Францией, и в особенности с Парижем, оставил в душе молодого человека глубокое, неослабевающее впечатление. Поскольку тогда в Европе все образованные люди владели французским языком, у него не было трудностей в общении. В соответствии с семейными традициями Сергей не упустил возможности продолжить и там своё образование по любым предметам: искусству и педагогике. Наполеон составил в Париже огромную коллекцию произведений искусства, которые он награбил во время своих походов в Италию, Германию и другие страны. Сергей и многие его друзья стали восторженными туристами.

Его младший двоюродный брат Александр Павлович хотел последовать его примеру и принять участие в последнем походе против Наполеона. Его трагическая смерть под Краоном выдвинула на передний план вопрос о наследстве Строгановых. В начале 1817 года царь Александр издал особый закон, в соответствии с которым имущество Строгановых могло наследоваться и по женской линии, причём за наследницей сохранялось как имя, так и титул. Обе семьи возлагали свои надежды на заключение брака между старшей дочерью Павла Натальей и Сергеем. Вспоминая о несчастливом браке своих родителей, молодой человек медлил с принятием решения. Он почти не знал свою кузину и не посягал на её состояние, но он любил своего дядю и сопровождал его и Софью Владимировну в их последней поездке в Копенгаген. Павел умер 10 июня 1817 года, и Сергей с останками покойного графа возвратился в Россию.

Встреча с кузиной Натальей при таких трагических обстоятельствах сблизила молодых людей. Им обоим было тогда по 22 года. Его голубые глаза, задумчиво смотревшие из-под густых чёрных волос, зачесанных по моде того времени вперёд, вызывали доверие у нежной, застенчивой девушки в батистовом платье с рюшами в стиле ампир. Тёмные локоны обрамляли её маленькое привлекательное личико с большими сияющими, полными надежды глазами. Она искренне любила своих отца, деда и брата и потеряла всех троих друг за другом через короткие промежутки времени.

Сергей попросил её руки, конечно, по-французски. Растроганный её очарованием и невинностью, он вступил с ней в брак по любви. Молодые люди не обладали ни броской красотой своих родителей, ни тем редким обаянием, которое их родители излучали вокруг себя, но времена великих происшествий и событий, переворачивающих мир, тоже миновали. Перед ними открывалась долгая жизнь, которая должна была быть полностью посвящена служению своей родине в рассудительной и несколько приглушённой манере XIX столетия. Их брак продолжался 54 года; у них было четыре сына и две дочери. Барон Сергей Строганов, женившись на Наталье, стал графом Строгановым.

Россия при Николае I

России, собственно, так никогда и не удалось преодолеть своего рода чувства влюблённости к Александру I. После короткого и пагубного правления его отца он появился как символ новой эры. Наполеоновское нашествие прокатилось мощным валом не только по России – оно в корне задушило любую мысль о радикальной реформе.

Александр был действительно очень близок к тому, чтобы отменить крепостное право. Однако после 1814 года он всё ещё медлил с принятием этого серьёзного решения, поскольку разорённой стране, пережившей войну и нашествие, было бы трудно одолеть подобную реформу. И хотя пожар Москвы и последовавшее затем изгнание Наполеона сплотили нацию и царя, после 1814 года Россия жила бродившими в народе ожиданиями, которым не суждено было сбыться.

Высшие слои аристократии во главе с молодыми друзьями царя в начале его правления были одухотворены надеждой, что он устранит «раковую опухоль крепостничества». Они пытались найти аргументы, с помощью которых им удалось бы побудить царя к этому шагу. И хотя они сами владели крепостными, они приводили царю, в качестве примеров, несчастные случаи злоупотреблений. Мелкопоместное дворянство, напротив, ожесточённо сопротивлялось освобождению крестьян, потому что это привело бы к их собственному разорению.

Мадам де Сталь писала, что отношения между господами и крепостными в России «напоминают ей римлян с их фамильярным отношением к своим рабам». Так, Александр I просил свою любимую сестру Екатерину стать крёстной матерью сына своего кучера Ильи. Это один из многих примеров. Граф Сегюр и губернатор Одессы герцог де Ришелье придерживались подобной точки зрения.

Примечательным образом после 1815 года всё больше иностранцев не только приезжали в Россию, но и переезжали сюда, чтобы иметь возможность жить «в большей свободе». И лишь немногие русские, со своей стороны, оставались за границей после наполеоновских походов.

События последних лет оставили глубокий след в душе Александра. С течением времени в нём всё больше проявлялись черты характера его бабушки Екатерины, так же, как и его отца. Всю свою жизнь он разрывался между этими противоположными полюсами. Как только он принимал какое-то определённое решение, вскоре после этого ему в голову приходила прямо противоположная мысль; конечно, тем самым постоянно ставилось под угрозу воплощение его идей в жизнь. Его верные соратники доходили до отчаяния, сталкиваясь с промедлениями при принятии буквально каждого решения. И только Аракчееву, который благополучно пережил период военной одержимости царя Павла, удалось удержать доверие к нему Александра тем, что он избавлял его от ситуаций, в которых царю пришлось бы столкнуться с альтернативным выбором. Этот злой дух во времена правления Александра нёс ответственность прежде всего за создание военных поселений. Изначально цель создания такого рода поселений была ясна: открывалась возможность содержать большую армию при незначительных затратах и одновременно «цивилизировать» отсталое население. Солдат размещали в крестьянских домах; они должны были дать населению начальную военную подготовку. Чистые, голубые или красные домики, все одинаково оборудованные и построенные за счёт государства, заменили прежние уютные, но подгнившие избы. Все жители, начиная с детского возраста, одевались в мундиры и должны были подчиняться строгой дисциплине; в это понятие входило также поддержание чистоты и порядка в доме и во дворе.

Однако для тех, кого это непосредственно коснулось, такая система стала орудием притеснения. Маленькие нарядные домики были государственной собственностью, и крестьяне лишились деревенского самоуправления. Малейшая допущенная ошибка сурово наказывалась. Установленный Аракчеевым безжалостный распорядок доводил крестьян до отчаяния. Их прежний образ жизни казался им значительно более достойным того, чтобы к нему стремиться, и в тех местностях, где были введены «колонии», одно восстание следовало за другим. Начавшееся так многообещающе правление Аракчеев превратил в режим, при одном упоминании о котором Александр вынужден был содрогаться в годы своей юности.

Вторжение Наполеона и последовавшие за этим военные походы и встречи с Западной Европой оказали очень большое влияние на русское общество. Французская революция, а затем и наполеоновские войны отрезали Россию от связей с Западом на период, равный жизни целого поколения. Раньше пребывание в Германии, Италии и прежде всего во Франции казалось многим подаренной самим небом возможностью наконец-то сравнить своё знание европейской культуры с действительностью и в соответствии с предрасположенностью и способностями заняться, сколько душе будет угодно, тем или иным видом искусства или науки. После 1814 года русские офицеры возвращались обратно на родину, приобретая по пути целые библиотеки. Многие революционные, частично ещё не до конца вызревшие идеи, с которыми Наполеон решительно не считался и которыми пренебрегали Бурбоны, были теперь с восторгом подхвачены русскими.

Таким образом настало время расцвета новых идей, а также изменений в языке и мышлении, произошла моральная революция в представлениях об общей картине мира. Продолжался постепенный спад французского влияния, начавшийся с Отечественной войной 1812 года и с поражением Наполеона; это пространство оказалось занятым немецкой философией, но прежде всего на передний план выдвинулись русский язык, русские традиции и сильное чувство своего национального достоинства. Однако возвращение в огромную Россию со всеми её ограничениями после победного шествия по Западной Европе вызывало чувство, схожее с похмельем. Тоска и скука – «всё надоело» – стали лейтмотивом в литературе того времени.

Александру стало известно о существовании целой сети тайных союзов, которые бурно разрастались по всей стране. Во время одной из его многочисленных поездок в Западную Европу в России произошло не имевшее успеха восстание Семёновского полка, представлявшего собой отборные императорские войска. Когда верный советник Александра генерал князь Илларион Васильчиков, которому в отсутствие царя было поручено заниматься частью государственных дел, протянул ему список заговорщиков, император вздохнул: «В юности я думал точно так же, как они. Не мне с ними расправляться».

С этим тяжёлым наследием, за которое он не нёс ответственности, пришлось разбираться царю Николаю I.

В 29 лет против своей воли Николай вступил на трон. Он родился в 1796 году и был на двадцать лет моложе своего старшего брата Александра. В детстве его воспитывала няня-англичанка, он был далёк от всякой политики и выбрал для себя военную карьеру. Любящий и нашедший в браке счастье[47]47
  Царица Александра Фёдоровна была прусской принцессой, дочерью Фридриха Вильгельма III и сестрой Фридриха Вильгельма IV. Её детьми были: будущий Александр II, род. в 1818 г.; Мария, позже герцогиня Лойхтенбергская, род. в 1819 г.; Ольга, королева Вюртемберга, род. 1822; Александра, принцесса Гессен-Касселя, род. в 1825 г.; Константин, род. в 1827; Никита и Михаил.


[Закрыть] отец семейства, он не вынашивал никаких тщеславных амбиций. Александр, умерший в 1825 году[48]48
  Официальная смерть императора Александра в Таганроге в 1825 году подвергается всё большему сомнению. Историк Шильдер, например, пришёл к убеждению, что он сначала как странник, а позже как отшельник, в течение многих лет жил в Сибири. Его гроб в 80-е годы был опустошён.


[Закрыть], хотя и делал некоторые неясные намёки, однако официально не назвал никого наследником трона. После отказа от трона его брата Константина в стране некоторое время царила неопределённость. Заговорщики, которые не преследовались при Александре, немедленно воспользовались предоставившейся возможностью, но к ним присоединились только два полка. Собравшись вокруг памятника Петру Великому, они отказались присягать на верность Николаю. Когда генерал-губернатор Петербурга, герой Бородинской битвы Милорадович попытался воззвать к их разуму, но был ими убит. Николай отдал приказ разогнать бунтовщиков. «Меня хотят изобразить тираном или трусом, но я не могу быть ни тем, ни другим», – заявил он. После смерти Милорадовича ему не оставалось другого выбора. Орудийный залп убил нескольких мятежников и разогнал остальных. Список заговорщиков позволил Николаю немедленно арестовать участников заговора, который не удался.

Трибунал приговорил несколько сот участников к ссылке в Сибирь и сорок человек – к смертной казни. Николай заменил смертную казнь, за исключением пяти человек, длительным сроком ссылки. Когда у одного из приговорённых оборвалась петля на шее, он пробормотал: «В этой стране не могут даже повесить как следует».

Николай не мстил семьям заговорщиков. Мать Трубецкого сохранила своё высокое положение при дворе, хотя её сын принадлежал к самому тесному их кругу. Царь взял на себя расходы по воспитанию детей казнённых. Но восстание оставило в нём глубокий и неизгладимый след. С самого раннего детства ему строго прививалось осознание своего долга; он не обладал достаточной фантазией для того, чтобы понять новый мир политических теорий и рассуждений. Его вера в дворянство, на котором частично лежала вина за мятеж, была поколеблена. С этого момента он управлял с помощью созданного им самим административно-бюрократического аппарата. Он никогда больше не полагался полностью на аристократию.

Война 1812 года сплотила воедино все общественные слои тем, что был накоплен совместный опыт, и тем, что предпринимались общие усилия по освобождению родины. Подавляющее большинство помещиков жили постоянно в деревне, в своего рода патриархальном единстве и в тесном контакте с крестьянами. Так продолжалось почти 100 лет, до тех пор, пока на плодородную почву не попали революционные идеи.

А аристократия всегда проявляла свою симпатию к структурным изменениям. Двадцать лет спустя после собраний существовавшего при Александре «Негласного комитета» общей целью всех аристократов стало проведение реформ. Но для Николая I вследствие восстания декабристов стрелки часов были переведены назад; во время его правления о репрезентативном правительстве не могло быть и речи.

Однако он сразу же расстался с ненавистным Аракчеевым и снова призвал на службу Сперанского и Кочубея, поставив перед ними задачу объединить все существующие законодательные и нормативные акты в едином своде законов и, исходя из учебных программ, провести реформу всей системы образования. Никто не отрицал, что всё насущнее становилось решение проблемы освобождения крестьян, однако ещё слишком мало было экспертов, которые были бы в состоянии провести столь серьёзную реформу. Благодаря министру графу Киселёву были предприняты серьёзные усилия для того, чтобы улучшить условия жизни крестьян, в особенности тех, кто проживал на государственных землях, на уделах; помещики, допустившие какое-либо злоупотребление властью, наказывались. Николаю, кроме всего прочего, пришлось принять к сведению, что после наполеоновского вторжения и войн государственные финансы находятся в плачевном состоянии. Однако инфляционная масса бумажных денег постепенно была изъята из оборота, и рубль начал завоёвывать свою прежнюю ценность.

Санкт-Петербург

В 1824 году, за год до смерти Александра I, на Санкт-Петербург обрушилось сильнейшее наводнение, которое чуть было не привело город на грань гибели. Император был глубоко потрясён последствиями, которые повлекла за собой эта катастрофа. При сильном западном ветре солёные морские воды устремились в Неву. Река вышла из берегов и в невероятно короткое время улицы города оказались затопленными водой. Несмотря на то, что для спасения людей и их имущества использовались лодки, хотя это и было очень рискованно, потери были значительны. Обсуждалась возможность перенести столицу империи снова в Москву, поскольку преобладало мнение, что такое трагическое стечение обстоятельств – определённых погодных условий и направления ветра – могло означать гибель города. «Это внушающее ужас опасение могло бы держать в страхе всё население в течение долгой, дождливой осени, – писала леди Лондондерри в „Русском журнале". – Весь следующий день и всю ночь царило необычайное волнение, когда выстрелом пушки из Кронштадта возвещалось о подъёме уровня воды, а выстрелы из Санкт-Петербурга и цветные световые сигналы с адмиралтейской башни служили ответом… Посреди ночи лошадей вывели из конюшен. Однако на следующий день ветер переменился, и оттепель сменилась ясной морозной ночью. Страх прошёл, и люди снова обрели мужество…»

Было подсчитано, что такие наводнения повторяются один раз в 45 лет.

Петербург действительно был «одним из самых необычных, самых привлекательных, самых ужасных и самых драматических из всех великих городов мира. Город расположен далеко на севере, лучи солнца, освещая его, падают под предельно острым углом, равнинная местность; тот факт, что городской ландшафт часто прерывается широкой, сверкающей водной поверхностью, подчёркивает, за счёт вертикалей, горизонтальные линии, – всё это порождает ощущение бесконечного пространства, дальности и мощи… Холодные воды Невы делят центр города на две части; она течёт тихо и быстро и напоминает гладкую серую металлическую пластину… Она несёт с собой запах уединённых лесов и болот, откуда берёт своё начало этот водный поток. Во всём ощущается близость огромного дикого русского севера – безмолвный, мрачный, бесконечно терпеливый»[49]49
  G.F. Kennan, Bismarcks europisches System inder Auflozung. Die franz.-russ. Annherung 1875–1890.


[Закрыть].

Англичанин Р. Луаль писал: «Знатные путешественники повсюду встречают радушный приём, весёлое и приятное общество, разного рода развлечения… А люди более низкого происхождения на каждом шагу сталкиваются с трудностями, и им всё кажется мрачным и безрадостным. В конце концов они попадают в круг второразрядных людей, и их обычаи и нравы производят на них отталкивающее впечатление».

Путешествовать по Европе в начале XIX века было очень непросто. Клопы и другие паразиты встречались весьма часто. Путешественники с именем, как, например, супруги Лондондерри, сталкивались и в Голландии с грязью и блохами в молоке, нечистоплотность в Дании и Швеции была для них отвратительна. Однако они всегда были готовы видеть во всём только хорошее и не позволяли сбивать себя с толку ни грязью в гостиницах, ни шокирующими варварскими обычаями в России, «поскольку там нет такой нужды и нищеты, как в Ирландии. Мужчины этого народа высоки ростом, с приятной внешностью: они хорошо и тепло одеты, их высокие сапоги, разноцветные сафьяновые перчатки, широкие накидки из овчины и пёстрые шарфы, а также их длинные бороды и растрёпанные волосы – всё это покрыто толстым слоем грязи… но они очень разумны, – им можно всё легко объяснить языком жестов».

Когда Лондондерри приехали в 1826 году в Россию, Строгановы взяли их под своё покровительство, а отец Сергея Григорьевича провёл их по залам Академии изящных искусств: «…внушительное здание и великолепное учреждение. Царь в высшей мере способствует развитию одарённых и талантливых людей, образование и учение поощряются всеми возможными способами; при таких условиях эту огромную империю ждёт скорый подъём в области культуры и на пути продвижения к цивилизованному миру. В последние двадцать лет здесь, по всей видимости, достигнуты большие успехи, чем за одно или два предшествовавших столетия. Мы видели две галереи, заполненные современными произведениями, которые впоследствии будут выставляться, и прекрасную библиотеку, открытую для студентов. Потом мы бродили по различным залам, посмотрели, как студенты занимаются копированием. Здесь есть также архитектурная школа, где каждый имеет возможность работать над своим строительным проектом в отдельном помещении, другие студенты ему при этом не мешают…

Оттуда мы направились к выдающимся мастерам по изготовлению мебели; особенно нас поразила красота инкрустаций, выполнявшихся ими из сортов дерева различных цветовых оттенков. В этом смысле русские превосходят англичан в стиле, а французов в качестве. Затем мы поехали в стеклодувную мастерскую, которая располагалась за пределами города. Там изготавливают подзорные трубы, обычное оконное стекло и необыкновенно красивые разноцветные стеклянные столы… Цены, показавшиеся нам скромными, везде проставлены…»

Граф Строганов и леди Лондондерри ехали в лёгких санях, запряжённых большим рысаком, который мчался быстро, как ветер, в то время как «маленькая, буйная» лошадь скакала рядом. Граф дал совет своей спутнице плотно закрыть рот, чтобы «крошечные ножички не начали бы танцевать у неё в горле». Они были на пути к знаменитым ледяным горкам на Елагинском острове. Горки, высотой от двадцати до тридцати метров, спускались вниз почти отвесно. Молодые господа были одеты в своего рода эскимосские костюмы: меховые шапки, какие принято носить на востоке, расшитые вышивкой перчатки с отворотами, короткие куртки на меху. Все страстно желали составить общество дамам, которых усаживали в сани, и затем они летели вниз: «Совершенно невозможно себе представить, какой жуткий тебя охватывает страх. Если бы на меня сверху набросился орёл, схватил и понёс бы под облака, я и тогда не могла бы испытать большего ужаса. У меня перехватило дыхание, я ничего не видела и не слышала, перед глазами всё поплыло, и только шум раздавался в ушах. Это развлечение похоже на то, как если бы ты бежал на самый верхний этаж, чтобы тебя там выбросили из окна».

Внучка маршала Кутузова и супруга австрийского посла, графиня Долли Фиккельмон, тоже доверила свои воспоминания дневнику, который не был опубликован: «Я привыкла к такому странному развлечению. Это типично для Севера, где людям необходимо испытывать настоящие или воображаемые порывы страсти, чтобы разогреть кровь в жилах. Срываться вниз с ледяной горы – это тоже своего рода чувственный порыв».

Графиня Долли принадлежала к кругу самых близких друзей императорской семьи, о них она пишет особенно часто в своём дневнике.

«Внушительный облик императора, его красивая, благородная голова соответствовали и его душе; его, конечно же, нельзя было назвать заурядным явлением… Верхом на лошади он был великолепен. Когда он был немилостив, строгое выражение его лица заставляло окружающих содрогаться. В такие моменты он производил впечатление человека несгибаемой воли, какой она у него и была. Несмотря на свою величественную поступь, в разговоре он всегда необыкновенно любезен, и хотя он смотрит строго и серьёзно, у него приветливая и дружеская улыбка… В его присутствии не чувствуешь никакой скованности… Скромность и приветливость императорской четы не мешают им оставаться величественными. Их очаровательные дети всегда бежали с улыбками и любовью навстречу своим родителям: обаятельной матери и величественному отцу. Когда видишь их в семейном кругу, то начинаешь невольно восторгаться ими… поскольку, несмотря на фантастическое великолепие и напыщенность, которые их окружают, тем не менее очень трогательно наблюдать такое семейное счастье, так много простоты и симпатии в их любви и так много естественности в отношениях между родителями и детьми… Нельзя себе представить более восхитительной картины, чем эта семья, когда они собираются все вместе… Когда царица несколько выходит из себя, то замечаешь, что в ней гораздо больше чувствительности, чем можно было бы предположить. Но она была рождена для того, чтобы наслаждаться счастьем и радостью… Слишком много удовольствия действует охлаждающе… Она – живая радуга… Если бы я была поэтом, она послужила бы для меня вдохновением…»

Официальные посетители, которые приходили на приём к императрице, часто спотыкались о маленьких великих князей, которые в невероятном темпе скатывались с деревянной «русской горки», установленной в прихожей.

После дипломатического приёма, во время которого Долли была официально представлена царице, она заметила: «Нам обеим было нелегко оставаться всё это время серьёзными. Но как только церемония была закончена, вошёл царь, который ждал за дверью, и весь этикет был забыт…

Царица женственна настолько, как это только возможно, её нежному существу соответствует и её распорядок дня. Её семья настолько счастлива, её дети настолько симпатичны, её супруг так хорош и преисполнен любви… что она всё то, что является в жизни серьёзным или может послужить для императора поводом для забот и огорчений, воспринимает только как сквозь пелену… Проявлять силу характера было бы чрезмерной нагрузкой для такого неземного существа. Никаких сильных импульсов не исходило от неё по отношению к императору, кроме нежности… Она говорит о несчастье как о каком-то мифическом событии…

Царь взял меня с собой в одну из поездок. Мы ехали в одноконном экипаже, царь был очарователен и болтал с непринуждённостью и любезностью частного лица. В его присутствии никогда не ощущаешь скованности; пожалуй, только тогда, когда он делает строгое лицо, тебе становится немного не по себе…

С визитами царь обычно ездил в небольшой, открытой четырёхместной коляске; он ездил один, без сопровождения, если не считать бородатого кучера. Утверждали, что он, несмотря на свою любезную и дружелюбную манеру общения, которая позволяла собеседнику почти сразу же преодолеть своё смущение, не обладал ни мягкой предупредительностью своего брата, ни его располагающей к себе улыбкой.

…Он выше и плотнее, настоящий гигант, в котором соединены элегантность и красота. У него очень правильные черты лица… при серьёзном выражении которого его взгляд напоминает взгляд орла, если же он смеётся, появляется ощущение, что сквозь грозовые облака проглянуло солнце».

Несмотря на окружавшее его великолепие, царь вёл простую и строгую жизнь, однако он разделял любовь всех русских к роскошным и расточительным празднествам во дворце или в частных домах.

Ещё со времён правления Екатерины в Новый год двери Зимнего дворца были открыты для всех. От тридцати до сорока тысяч человек разного происхождения толпились в просторных комнатах и залах, по которым без какой-либо специальной охраны проходила императорская семья, члены которой беседовали с присутствующими, не соблюдая при этом формальностей, предписываемых этикетом.

Язвительный маркиз де Кюстин, которого никак нельзя было назвать беспристрастным, но который, однако, являлся острым наблюдателем, писал:

«Я был на Венском конгрессе, но я не могу припомнить ни одного собрания, которое могло бы сравниться с теми, что устраивались в Зимнем дворце, в том, что касается ценности украшений, нарядов, разнообразия мундиров и блеска всего мероприятия в целом».

Во время одного из таких празднеств царь заметил: «Подчинение, как хотели бы думать некоторые, может являться выражением однообразия… но нет другой такой страны, где было бы такое множество народностей, обычаев, вероисповеданий и мнений, как в России. Многослойность – скрытое явление, однообразие проявляется лишь на поверхности, единство обманчиво». Затем он указал на группу офицеров и добавил: «Первые два – русские, следующие три – поляки, многие другие – немцы, а те, там в стороне, сыновья киргизского хана, которых сюда прислали для обучения вместе с моими кадетами», и он указал на маленького, с раскосыми глазами, похожего на обезьяну человека в удивительном расшитом золотом бархатном одеянии.

Долли Фиккельмон писала: «Царь танцевал со мной польку в очень весёлом настроении. Он стал вдруг пленительно молодым… Царица танцевала всю ночь с какой – то особой грацией. Смотреть на неё просто удовольствие. Она самая обворожительная из всех женщин… Всегда великолепно одета и всегда сама доброта…»

Когда устраивались балы, то по обеим сторонам лестницы и в передней выстраивались лакеи: огромные фигуры в треуголках, одетые в шкуры волков, медведей, лисиц, гиен, енотов; каждый старательно оберегал редкий и ценный мех своей повелительницы…

На приёмах при дворе леди Лондондерри всегда сопровождала графиня Строганова, «поскольку она обладала преимущественным правом по сравнению с другими русскими дамами». Леди Лондондерри была в восторге от великолепных мехов своей подруги. Граф предложил ей доставить из Тобольска всё, что она пожелает, потому что в этом городе за тот же самый мех можно заплатить половинную цену по сравнению с Санкт-Петербургом. И, тем не менее, меховая подкладка для пальто, которая состояла из двух тысяч кусочков лисьего меха, и на подбор которых требовалось больше пяти лет, стоила бы пятьдесят или шестьдесят тысяч рублей, так как из каждой отдельной шкуры брался только один маленький кусочек от основания хвоста.

Граф Строганов в день рождения леди Лондондерри распорядился заполнить её покои гиацинтами: обилие цветов в петербургских домах в течение всей зимы повергало многих иностранцев в большое изумление.

Глядя на обилие английских журналов и многочисленные новые публикации в доме Строгановых, можно было даже подумать, что находишься в Англии. Все мужчины с самого детства носили военную форму. «Это имело своим преимуществом тот факт, что юношеское сумасбродство сдерживалось, а волнения, беспорядки и неуместное поведение часто удавалось предотвратить».

С восторгом пишет в своём дневнике леди Лондондерри о том дружеском приёме, который был ей оказан семьёй Строгановых. Для неё русские стали «образованными и чувствительными людьми, которых мы из-за нашего высокомерия и невежественности называли варварами и не имеющими понятия о цивилизации существами… Они умны, интеллигентны, симпатичны, чистосердечны, верны, приветливы и участливы – короче, я берусь утверждать, что Россия – это небо, а русские все сплошь ангелы, если бы не грязь и не кишащие повсюду клопы и блохи… Это просто невозможно, нельзя зайти ни в один магазин, ни в одну церковь, чтобы не принести с собой оттуда целые полки этих насекомых, а в меховых салонах их просто армии… но самое тяжёлое – это, конечно же, климат».

Когда настало время прощаться со Строгановыми, она была глубоко растрогана: «Они и я стали так близки друг другу, в этой прекрасной семье я встретила такое безграничное дружелюбие, такое тёплое гостеприимство и такую доброту, что можно сказать, что в какой-то степени я была для них „ребёнком в доме“».

Несмотря на то, что по своей сущности он не был военным, Сергей Григорьевич продолжал и дальше оставаться в армии. Он принял участие в первом военном походе в Турцию в 1828 году и в Крымской войне (1853–1856 гг.), но никогда не оставлял и своей деятельной заботы об общественном благе, в особенности в области воспитания и искусства. Кроме того, управление Строгановскими имениями и соблюдение интересов семьи вынуждали его совершать многочисленные поездки. Преодолеть расстояние между Петербургом и Москвой, около 700 вёрст, было довольно легко, поскольку была построена новая широкая мощёная дорога. На равных расстояниях друг от друга были поставлены дома станционных смотрителей, сооружены чугунные мосты с императорским двуглавым орлом и были установлены верстовые столбы – всё это указывало дорогу торопливому путнику.

По указу царицы Екатерины, а затем и её преемника на почтовых станциях были сооружены постоялые дворы. В просторных комнатах с высокими потолками были «прекрасные паркетные полы, итальянские покрывала, обтянутая дамастом мебель и искусно облицованные деревянными панелями стены, – так писала леди Лондондерри. – К сожалению, и в этой великолепной обстановке всё вокруг кишело насекомыми. В любое время для путешественников были готовы экипажи. Чужестранцев поражали странные, первобытные крики и завывания кучеров, также как и те усилия, которые неустанно предпринимались для развития культуры и цивилизованности».