Текст книги "Строгановы: история рода"

Воспитание сестры и братьев

У Элен, которая была на девять лет моложе Олега и у которой постоянно возникали стычки с властной по отношению ко всем матерью, к счастью, была гувернантка, Елизавета Александровна Брянцева, оказавшаяся не только красивой и образованной женщиной, но и явившаяся для детей прибежищем – для бывшего на семь лет моложе Георгия тоже. Дети искренне её любили и часто, укрывшись в её комнате, пили там чай с вареньем и слушали, как она читала им вслух. Как бы между прочим, она сумела привить им глубокое и духовное понимание православной веры.

Настало время, когда матрос Олега, его «дядька» был заменён домашним учителем Георгием Никаноровичем Маловым, только что окончившим университет. Это был молодой человек с романтическими наклонностями, который вскоре по уши влюбился в Елизавету Александровну. Она была на десять лет старше его и поэтому значительно больше интересовалась лихим кавалерийским офицером полковником Бендерским, украшением элитарной высшей школы верховой езды, который, со своей стороны, был почитателем неотразимой гувернантки.

Дети были захвачены этими любовными страстями и благодарно поедали коробки конфет несчастного Малова, которые Елизавета с презрением выбрасывала. Дело зашло настолько далеко, что мать Георгия, обеспокоенная состоянием здоровья влюблённого юноши, отправила его на несколько недель отдохнуть на Кавказ. После возвращения его страсть немного остыла, но он всё равно оставался верен своей любви. Позднее он стал секретарём Олега.

После 1918 года полковник Бендерский сбежал в Китай. Георгий Никанорович и Елизавета Александровна, о которой он трогательно заботился в годы голода и террора, всё-таки поженились. Несколько писем от них попали на Запад, но потом наступила полная тишина, которая не предвещала ничего хорошего.

В возрасте 12 лет Георгий мог выбирать между посещением школы в Санкт-Петербурге и частным обучением в летнее время в Васильевском, причём его каникулы совпадали с сезоном охоты в Марьевке. Он выбрал второй вариант, потому что все дети с семи лет уже начинали охотиться. Однако это тоже предусматривало интенсивные занятия со многими домашними учителями в течение всего лета, потому что Георгию предстояло сдавать приёмные экзамены в гимназию Ларинского в Санкт-Петербурге. Когда он в первый раз провалился, ему не разрешили поехать осенью на каникулы.

Георгий предполагал изучать в столичном политехникуме металлургию, как это делали все его предки, чтобы приобрести необходимые знания, и затем успешно руководить расположенными на Урале сталелитейными заводами; одновременно он хотел посещать лекции в Московском сельскохозяйственном университете.

Но судьба распорядилась иначе.

В более поздние годы Георгию казалось, что все золотые дни его юности связаны с Васильевским и Марьевкой. Они проходили в таком же неизменном ритме, как смена времён года, и сделали его почти неуязвимым перед будущими ударами судьбы, поскольку ничто не могло затмить этих волшебных воспоминаний.

Большую часть года семья проводила в Васильевском. Если после сильных снегопадов в ноябре небо вдруг прояснялось и температура понижалась до минус шести или семи градусов – редко было когда холоднее пятнадцати градусов – Георгий вешал себе через плечо короткоствольное ружьё, на тот случай, если ему попадётся что-нибудь из дичи, и предпринимал долгие прогулки на коротких и широких лыжах. Пар от его дыхания поднимался вверх в неподвижном воздухе, вокруг стоял «дремучий» лес; ни один звук не нарушал тишину, кроме скольжения лёгких лыж по шелковистой снежной поверхности или неожиданного треска высохших сучьев. Время, казалось, выжидательно затаило дыхание в этом так знакомом одиночестве.

Возле дома и в близлежащих деревнях раздавались весёлые крики. Вниз к замёрзшему пруду вёл отвесный склон тридцатиметровой высоты. Дети с невероятной скоростью скатывались по ледяной поверхности вниз, причём маленьких для безопасности сажали в бельевые корзины. Снежные валы вокруг всего пруда принимали их в свои мягкие объятья. Некоторые смельчаки съезжали с горы даже на коньках. Любимое времяпрепровождение состояло в том, чтобы, дождавшись в определённом месте, вскочить потом в небольшие санки, прикреплённые к быстрой Ольгиной тройке. Последний из этой очереди обычно падал со своими санками; все смеялись и кувыркались в мягких, как вата, снежных сугробах.

Темнело рано, и тёплый дом, который даже зимой был полон цветов, казалось, ждал их.

Чай накрывали в большом зале, где Олег, а позднее и Георгий, бросались на огромную чёрную медвежью шкуру, которая была расстелена перед камином и так и манила их к себе.

Вечерами играли в четыре руки на фортепиано, причём здесь особенно проявлялась одарённость Олега, или устраивались различные игры за столом; в них могли участвовать и взрослые, потому что разделения на поколения не было. Но при этом дети должны были уметь достойно проигрывать; азартные игры были строго-настрого запрещены.

Как это было заведено во многих русских домах, читали вслух классиков, даже после долгой охоты, в течение целого дня. Малышам читали сказки – те самые таинственные и самобытные, часто повествующие и о насилии русские сказки, в которых храбрые и невиновные неотвратимо побеждают злого волшебника-колдуна. В решающий момент приходила неожиданная помощь в образах Конька-горбунка, говорящей рыбы или Жар-птицы, которая счастливым образом садилась на дерево над головой отчаявшегося героя. Волшебные силы природы всегда были на стороне героя.

Рождество наступало вместе с лихорадочными приготовлениями: рождественское дерево, традиционная северная ёлка, увешенная подарками, ставилась во всех деревнях в округе, в школах и сиротских домах. Звенели бубенчики на конской сбруе, и щёлкал Ольгин кнут, когда, стоя на кучерской скамье больших, плоских, покрытых толстым слоем соломы, а сверху ещё ковром, деревенских саней, она гнала свою тройку через равнину. За спиной Ольги сидели, свернувшись в комочек под медвежьими шкурами, дети и взрослые, смеясь и наслаждаясь каждой минутой этой поездки сквозь звенящий холод зимней ночи, постепенно приближаясь к мерцающим огням далёких деревень.

Во время таяния снега на улицы изливались потоки воды, превращая землю в хлюпающую грязь. Перейти вброд вздувшуюся реку было невозможно; на другой берег переправлялись осторожно на лодке. Солнечное тепло вскоре высушивало топь на дорогах, но телеги всё ещё продолжали застревать в глубоких бороздах, оставленных зимними морозами, так что приходилось их объезжать по жнивью; лошади при этом пыхтели и сильно отбрыкивались. Почти за одну ночь, как в стремительном прорыве новых жизненных надежд, земля покрывалась дикорастущими цветами; высохшие ветки прорастали молодыми побегами. С наступлением темноты в цветущих кустах сирени начиналось пение соловьёв, которое потом звучало ещё три недели, а в деревенских прудах квакали свою бесконечно повторяющуюся песнь лягушки.

Как-то сразу кругом появлялись жеребята, телята, ягнята, поросята и даже грудные дети. Вскоре в каждой церкви уже звенели пасхальные колокола. На газоне строилась деревянная горка для скатывания с неё пасхальных яиц. Чтобы облегчить работу прислуге, столы накрывались во внутренней части дома; на столах стояли пасха и кулич, лежали разноцветные яйца, а также было множество разных других блюд, деликатесов, сладостей, вина и водки. Со всех сторон к дому устремлялись гости, а затем все сами шли в гости к соседям.

Несмотря на свою тугоухость, Ольга создала оркестр «Балалайка», в составе которого было двадцать пять различных народных инструментов и в котором она сама играла на мандолине, а Георгий на домбре. Дирижировал оркестром знаменитый Владимир Трофимович Насонов, рекомендованный Ольге самим Андреевым, выдающимся виртуозом. Он ездил по всей России в поисках народных песен, чтобы сохранить их в нотной записи. На очень неудобной в обращении бас-балалайке играл настоящий богатырь-крестьянин выше двух метров ростом. Время от времени он потряхивал огромным треугольным инструментом над своей головой и широко и счастливо при этом улыбался. А когда он готовился к тому, чтобы взять какую-нибудь низкую ноту, его напряжение было настолько велико, что лицо у него краснело и принимало совершенно неожиданно угрожающее выражение. Когда оркестр играл дома, его единственным слушателем был князь Щербатов.

Кроме того, было ещё две любимых команды: футбольная и хоккейная, а также группа бойскаутов, с которыми Георгий проводил особенно много времени.

Пока Ольга объезжала в манеже своих диких лошадей, дети, летом ещё до завтрака, покидали дом и отправлялись вместе со шталмейстером м-ром Вильямом в долгую прогулку верхом на лошадях. После прохладной ночи воздух пощипывал, как шампанское, над полями стремительно проносились птицы, а лес трещал от назойливого жужжания насекомых.

Уже с самого раннего детства всех детей обучали верховой езде. На глазах его неуступчивой мамы маленького Георгия сажали на великолепную серую арабскую лошадь по кличке Кунак, то есть кум. Однако он тут же и совсем не по-кумски сбрасывал Георгия на землю. Твёрдо решив никогда больше этого не допускать, Георгий при первом же угрожающем подрагивании ушей Кунака сам скатывался, как шарик, в манеж на опилки. Его матери пришлось в конце концов уступить и разрешить ему пока ездить верхом на смирном шотландском пони, на котором Георгий чувствовал себя так же уверенно, как на лошади-качалке.

В конце лета, когда щенки охотничьих собак подрастали настолько, что их пора было приучать к охоте, их брали с собой в лес на прогулку, на которую все отправлялись около пяти часов вечера, когда спадала жара. Иногда они терялись в лесу, и их приходилось потом разыскивать в полной темноте. Однажды вечером, преследуемый целой сворой собак, из примыкавшего к лесу крупного кустарника показался великолепный лось. Он стоял, забросив голову назад, чтобы не зацепиться рогами за низкие сучья. Это было необыкновенное и захватывающее зрелище.

Заходящее солнце сначала превратило бирюзу неба в золото, затем окрасило небесный свод в розовые цвета и, наконец, окутало всё тёмно-синим покровом ночи. Все звуки – лай собаки, льющаяся откуда-то песня – разносились далеко по всей округе. Каждый предмет, любое передвигающееся существо чётко вырисовывались на фоне бесконечного неба. Этот так любимый всеми русскими простор порождал чувство несказанного умиротворения.

Когда от реки начинал подниматься осенний туман, а над лугами тянулся запах сжигаемых листьев и хвороста, это означало, что настало время исполнения неизменного ритуала – собирания грибов. Пожилые дамы держали в руках палки с крючком на конце, чтобы не нагибаться. Злые языки утверждали, что для них возле каждого гриба устанавливали маленький флажок, чтобы облегчить им поиски – но, возможно, что это было клеветой. С фанатичным блеском в глазах более молодые отправлялись к известным лишь им и держащимся в секрете заветным грибным местам. Много часов спустя все снова собирались вместе, хотя и неохотно, по звуку охотничьего рога князя Щербатова, который созывал всех к ожидавшим их экипажам.

В начале сентября вся семья «мигрировала» в своё большое поместье на юге, Марьевку. Для детей переезд был самым волнующим событием года, потому что для них он ассоциировался с отправляющимся в путь цирком. Несмотря на то, что поездка продолжалась двадцать четыре часа, они ехали третьим классом с огромным количеством багажа, включая домашних животных (собак и попугаев). Обязательно перевозился большой и неудобный граммофон с изогнутым рупором, а также все музыкальные инструменты балалаечного оркестра. В поезд усаживались гувернантки, домашние учителя и слуги. Последними размещали две своры собак – сто пятьдесят борзых и восемьдесят охотничьих собак – а также свыше двадцати лошадей. Родители путешествовали в первом классе.

Сначала все ехали на поезде до Москвы, затем через весь город на дрожках добирались до вокзала Рязань-Ростов, где садились на другой поезд, чтобы, проехав ещё девятьсот вёрст, прибыть на вокзал, к конечной цели путешествия. Оттуда последние семьдесят вёрст до Марьевки путешественники проделывали верхом на лошадях или в экипажах. Обратный путь в ноябре был значительно труднее, потому что чёрная земля к тому времени превращалась в вязкую грязь и дорога к вокзалу занимала, по меньшей мере, на четыре часа больше времени. В то время, как все с огромными усилиями понемногу продвигались вперёд, Ольга проносилась мимо них на великолепном арабском скакуне.

Когда однажды Георгий весной приехал в Марьевку, он был поражён неожиданно прорвавшемуся наружу почти невероятному плодородию земли. Насколько хватало глаз, волнующая степь превратилась в плотный ковёр из самых разных цветов, среди которых выделялись красно-жёлтые тюльпаны на коротких стеблях. Стоявшие в полном цвету сады давали приют соловьям и другим птицам, которые соперничали друг с другом в искусстве пения. Степь была местом передышки для перелётных птиц, которые волнами тянулись друг за другом над морем цветов. Кругом были видны стаи аистов, редких дроф и чёрных лебедей. Это был какой-то ошеломляющий взрыв энергии и радости жизни.

В долинах гнездились деревни с их белоснежными, крытыми соломой домиками, стоявшими по обеим сторонам широкой центральной улицы. За ними лежали огороды и росли фруктовые сады. На невысоких холмах вращались крылья ветряных мельниц. Холмистые чернозёмные поля без малейших признаков каких-либо скалистых нагромождений простирались до самого горизонта. Это были идеальные места для верховой езды.

Осенью, после уборки урожая, начинался собственно сезон охоты. Кроме конного завода на триста арабских лошадей, в конюшнях держали ещё сорок необъезженных кабардинских лошадей, привезённых с Кавказа. Объезжая этих лошадей, их обычно заставляли на полном скаку подниматься вверх по отвесному склону. И хотя князь Щербатов не разделял страсти к охоте своей жены, ему тем самым предоставлялась прекрасная возможность объехать всё имение и поговорить с крестьянами и инспекторами.

День начинался с восходом солнца. Вечером накануне определялись и окружались места расположения волчьих стай. Определить, где находится стая, было не слишком сложно, подражая волчьему вою, на который откликались молодые волчата лаем, похожим на собачий. На следующий день больше ста загонщиков, проходя через подлесок, поднимали невообразимый шум с помощью трещоток и металлических пластин.

Верховые охотники ждали в некотором отдалении; в левой руке за длинную верёвку они держали трёх борзых собак. Волнение усиливалось; никто не мог знать, откуда выпрыгнет первый волк. Лошади тоже начинали проявлять беспокойство. Собак спускали только тогда, когда волк бежал с ними на одном уровне. Поскольку чувство обоняния было выражено у них недостаточно ярко, они должны были преследовать волка зрительно, но и тогда погоня продолжалась часами, пока волк начинал уставать. Если удавалось поймать старого волка, его приканчивали с помощью длинного ножа, а волчат ловили живыми. Ольга скакала на своей быстрой арабской лошади, а её личный егерь бросался на добычу на полном скаку, что считалось спортивным приёмом и признавалось как особое достижение. Короткая, снабжённая двумя верёвками палка засовывалась волку в пасть; концы верёвки крепко завязывались на его затылке, а передние и задние лапы связывались. Только после этого считалось, что он безопасен. Оставлять в живых старых волков считалось слишком опасным, потому что они способны были убить как человека, так и собаку. Среди прочих видов охота на волков значилась исключением, и здесь достаточной считалась добыча, если было поймано три или четыре молодых волка. В Марьевке из диких зверей держали и кормили только одну семью волков, остальными были лисы и зайцы.

Во время охоты на лис охотничьи собаки запускались загонщиками в нору, в то время как борзые оставались снаружи; конные охотники отпускали их лишь тогда, когда лиса выскакивала из норы. Когда на полном скаку приходилось забираться вверх на гору, верёвки легко запутывались. В возрасте пятнадцати лет Георгию только чудом удалось избежать несчастья, когда под его правую руку выскочил заяц. Собаки, которых он вёл левой рукой, бросились на другую сторону наперерез лошади. Одна собака погибла; лошадь перевернулась, а Георгий, перелетев через голову, упал на довольно мягкий участок земли. Сначала он потерял сознание, но вскоре уже снова встал на ноги; его лицо было в крови. «Ты что-нибудь у себя повредил?» – прокричала его мать. – «Ничего, только пара царапин», – и охота продолжалась. Однако ни Георгий, ни его лошадь в этот день уже не были способны к каким-либо достижениям.

Чтобы не повредить шкуру, лис убивали ударом стремени в кончик носа. Один молодой и неопытный конюх, привязав к седлу убитую им, как он думал, лису, вдруг с криком подпрыгнул кверху: оглушённый зверь пришёл в себя и в своей оправданной мести укусил его в одно чувствительное место, к неуёмной радости его друзей.

Охотники тянулись караваном от одной деревни к другой – с восьмьюдесятью лошадьми, утварью, слугами, собаками и со всем остальным, что было необходимо для охоты, останавливаясь в пустых, чисто убранных домах. После охоты было принято подавать чай; собак чистили и оказывали им умелую помощь, если они себе что-то повредили. Как и в Васильевском, после ужина читали вслух или играли в карты, а граммофон в это время воспроизводил арии Карузо или Аделины Патти, которых особенно любили Ольга и Элен.

В 1905 году в Марьевку приехал дядя Георгия Сергей Александрович Строганов, чтобы принять участие в охоте. Он был в то время уже почти глухим, и маленький Георгий, забравшись на копну, говорил ему прямо в ухо, чтобы держать его в курсе событий о том, как продолжается охота. Его задержала в Марьевке забастовка железнодорожных рабочих, но ему удалось уговорить одного машиниста, чтобы тот взял его с собой в Ростов, откуда он смог без каких-либо дальнейших приключений вернуться в Париж на своей яхте «Заря». По мнению членов семьи, именно Сергея Александровича нужно было благодарить за то, что забастовка была прекращена.

Русско-японская война

Когда в 1904 году началась русско-японская война, граф Сергей, который сам был морским офицером, предоставил в распоряжение правительства быстроходный транспортный корабль «Русь», который по его заказу был построен в Англии. Корабль сопровождал Балтийский флот, когда тот шёл на Дальний Восток, и был потоплен во время Цусимского сражения.

Стремление к политическим реформам уже не являлось привилегией аристократической культуры, а стало делом новой интеллигенции и различных национальных объединений внутри Российской империи. Однако они не были подготовлены к тому, чтобы взять на себя выполнение руководящих функций и организационных требований; их теории в большинстве своём представляли собой разительный контраст с действительностью. Борьба за влияние, усиление коррумпированности обрекало даже честных людей на бессилие и пассивность. В слово «политика» стал вкладываться отрицательный смысл. Вскоре судьбы политических реформ оказались в руках невежественных агитаторов среди рабочих и профессиональных революционеров. Через сорок лет после освобождения крестьян России ещё не удалось стать единым государством. В вакууме, образовавшемся между слабым центральным правительством и пассивными слоями крестьянского населения, начался похожий на нашествие термитов процесс внутреннего распада, который распространялся всё дальше, как раковая опухоль. Такое развитие событий сокрушило устои страны; оно нанесло вред военным действиям, вызвало саботажи на кораблях, подорвало моральные устои личного состава. Безответственная пресса в целом ряде злых и тенденциозных статей в деталях описывала имеющие место слабые стороны русского флота, что само по себе должно было послужить ценной информацией для японцев и их талантливого главнокомандующего адмирала Того. Эта кампания имела своей целью поставить под сомнение качества главнокомандующего русским флотом адмирала Рождественского, самую выдающуюся и способную личность в истории ведения морских сражений. При поддержке сомнительных международных деловых кругов и их приспешников в Петербурге удалось мобилизовать так называемое «свободное общественное мнение», в результате приказы и контрприказы начали хаотически следовать друг за другом. Эпическое, единственное в своём роде плавание Балтийского флота через полмира в составе сорока кораблей с экипажем общей численностью в двенадцать тысяч человек было тем самым до крайности затруднено. Осуществить такое могла только выдающаяся личность, обладающая несгибаемой решительностью. Рождественский пережил бушевавший в течение шести дней шторм в районе мыса Игольный, затем продолжавшееся несколько недель изнуряющее нервную систему пребывание на Мадагаскаре, где его пытались задержать под любым предлогом, чтобы после этого оказаться, наконец, лицом к лицу со своим противником в Цусимском сражении.

Крейсеры «Рюрик», «Громовой» и «Россия», в команде которых Олег принадлежал к младшим офицерам, отплыли в Порт-Артур, чтобы присоединиться к стоявшей там эскадре. В Цусимском проливе они были атакованы превосходящими силами противника. Морская битва продолжалась пять часов подряд, и Олег всё время оставался на палубе, взяв на себя функции вышедших из строя старших офицеров. Просто чудом он вышел невредимым из этого боя.

«Красный» переворот был забыт. На русских кораблях героически боролись офицеры и матросы, часто до последнего человека; из двенадцати тысяч человек пять тысяч было убито. Раненого и находящегося в бессознательном состоянии Рождественского буквально выбросили с его тонущего флагманского корабля на палубу маленького крейсера «Буйный», который в этом взбудораженном битвой море рискнул взять на себя функции спасителя.

Императорский Балтийский флот был уничтожен. Значительно позднее японцы признались в своих собственных очень тяжёлых потерях, которые побудили их пойти на Портсмутский мир, подписание которого стало возможным благодаря посредничеству Великобритании. Рождественский постепенно поправился и вернулся домой, ожидая встретить здесь разочарование, насмешки и критику в свой адрес, но нация, беспокоившаяся за судьбу своего поверженного флота, не дала ввести себя в заблуждение: невзирая ни на какую революционную пропаганду, адмирал был встречен своим народом как герой. Так же встречали всех возвращавшихся офицеров и матросов.

Олега тоже приветствовали делегации с торжественными обращениями. Семилетнему Георгию, который мучительно пытался запомнить названия кораблей из эскадры своего брата и постоянно путал их с именами своих предков – варяжских князей Рюрика, Трувора и Синеуса, его высокий и красивый брат казался сказочным героем.

Несмотря на то, что Олег по характеру был любезным и предупредительным человеком, у него была сильная натура, он единственный, в отличие от своих сестры и брата, мог противостоять властности матери. Понимание целей, к достижению которых стремился его отец, ещё более в нём укрепилось, и он был твёрдо намерен поддерживать все его начинания. Однако он ещё продолжал оставаться на воинской службе и вскоре ходатайствовал о своём назначении в Кронштадт.

Когда Олег приезжал в Петербург в отпуск, он жил в доме Строгановых. (В семье дом никогда не называли дворцом.) По дому, якобы, бродили привидения, и у Олега, несмотря на доказанную им на море свою безусловную храбрость, постоянно возникало неприятное ощущение, когда он возвращался домой после балов или приёмов. Друзья поддразнивали его и говорили, что Олег лучше будет до рассвета бродить по городу, чтобы только не столкнуться в галерее с «красным карликом» или на лестнице с «серой дамой». Как бы там ни было, но проводить ночь у столичных цыган Олегу не хотелось, потому что он влюбился в восхитительную девушку, в княжну Соню Васильчикову.