Текст книги "По маленьким дорожкам"

– Ермолай Фёдорович, прошу вас, не уходите. Я продиктую номер телефона адвоката, а вы уж не сочтите за труд, поговорите с ним. Что-то у меня совсем сил не осталось.

Ермолай чуть не завыл от тоски. «Вот попал, так попал!», – скрипел зубами страдалец, тыкая телефонные кнопки под диктовку соседки. Однако, к величайшей радости Лопухова, с абонентом поговорить так и не удалось, —адвокатский мобильный был недоступен.

– Наверное, он в процессе, – высказала предположение Елизавета Петровна.

Лопухов ликовал. С одной стороны он выполнил просьбу убитой горем женщины, с другой – эта просьба оказалась необременительной. Но едва он собрался в очередной раз предпринять попытку собственного освобождения, как громко и резко зазвонил телефон. Елизавета взяв трубку, смогла сказать лишь: «Алло», – дальше, застыв как истукан, она минут пять слушала собеседника молча. По окончании странного разговора, положив трубку на базу, старуха заплакала совсем по-детски.

– Что случилось? – не на шутку забеспокоился Ермолай.

Беспокойство было искренним, так как дополнительной докуки он просто не вынес бы. Выпить хотелось всё сильней.

– Он жив! – улыбаясь сквозь слезы, радостно оповестила Елизавета Петровна.

– Кто? – не понял Ермолай.

– Никита! Это он сейчас звонил. Наговорил кучу гадостей, но это неважно. Он в больнице, и он жив!

На этот раз невезучему мужику была отведена роль сиделки и утешителя в одном лице. Елизавета, то хваталась за сердце, и тогда Ермолай цедил в рюмочку успокоительные капли, то плакала, то смеялась, то начинала яростно ругать внучку, молодость опять же вспомнила. Наконец эйфория от хорошей новости прошла, и Елизавета стала вполне адекватна.

– У меня появилась очень хорошая мысль, – сообщила неугомонная бабуля.

Лопухов напрягся. Он торчит здесь почти два часа, и неизвестно отпустят его в принципе когда-нибудь, или нет. «Может ей канделябром по маковке тюкнуть?», – грешным делом подумал пленник. Но неимоверным усилием воли, сдержал порывы идущие от не опохмелившейся головы.

– Вы ведь твёрдо решили помочь мальчику? – вопрошала меж тем соседка.

Ну, как сказать? В сегодняшней своей жизни, Лопухов вообще ни в чём не уверен, тем более твёрдо. Он плыл по течению, и всем был доволен, вернее ко всему безразличен. Для того, чтобы решение и впрямь было твёрже камня, нужно обладать силой воли или хотя бы активным желанием, ни того, ни другого, в последнее время, в Лопуховском душевном обиходе не наличествовало. Но Елизавету, похоже, совершенно не волновали чужие психологические проблемы.

– Завтра же вы отправитесь в детский дом, найдёте пресловутую бабу Галю, поговорите с ней, ну а потом – ко мне на доклад. Я буду мозговым центром операции. Вы – исполнителем.

«Тоже мне, мисс Марпл выискалась! Она, видите ли, мозговой центр! Не мозговой ты центр, а маразматичный!», – вступил в немой диалог Ермолай.

– Но у меня есть одна просьба.

– Какая? – не переставая одаривать соседку эпитетами самого неприличного свойства, едва сдерживаясь, чтобы не произнести всего этого великолепия вслух, поинтересовался Ермолай.

– Вы поедете вместе с Алисой.

– Это ещё зачем? – искренне возмутился Лопухов.

– Понимаете, девочка пережила шок, ей будет полезно отвлечься. Ей просто необходимо забыть о происшествии, о своих переживаниях. Я надеюсь, что участие в операции по спасению ребёнка, отвлечёт её от дурных мыслей. Итак, по рукам, – не то спросила, не то постановила Елизавета.

Ермолаю ничего не оставалось делать, как состроить хорошую мину при плохой игре. Наклонившись низко, он галантно поцеловал конопатую старческую лапку, так трепетно, словно благодарил за участие. Елизавета, совсем по-матерински, как бы благословляя на ратный подвиг, потрепала его по голове, взлохматив и без того спутанные, отросшие до неприличия волосы. Лопухов в этот момент подумал, что он самый бесхребётный мужик на свете.

Вовки нигде не было. Ермолай обыскал весь дом – тщетно. «Что же я теперь скажу Елизавете?», – кисло подумал он.

Потом на него снизошло откровение. Удивительно только, как это он раньше не догадался? Мальчишка просто надул его. Вова, а Вова ли? сочинил душещипательную историю о том, что он якобы сбежал из приюта. Потом, дождавшись подходящего момента, кликнул дружков, и они совместными усилиями выхлопали квартиру. Генералы итить твою мать песчаных карьеров! Ну и дурак же ты Лопухов! Одно слово лопух! Нужно проверить, все ли вещи на месте.

Объегоренный горемыка, злясь на себя неимоверно, стал методично осматривать квартиру. Пусть не сразу, но в нём возродилось чувство сострадания, которое впрочем, тут же было осквернено. Теперь Лопухов утвердился во мнении, что избранный им образ жизни, самый, что ни на есть правильный. Живи в своё удовольствие и одним днём, никому не верь, душу не распахивай, никому не сочувствуй, и не слушай чужих исповедей. Волновать должны только собственные проблемы. Ермолай переходил из комнаты в комнату, но все вещи оказались на местах, и вроде бы ничего не пропало. «Может, Вовка послушал совета и решил вернуться в детский дом? Это было бы очень даже хорошо!».

Но посмаковать душевное облегчение, Лопухову помешал звонок в дверь. На пороге, обнимая двумя ручками большой полиэтиленовый пакет, стоял лучившийся от счастья Вовка.

– Ты где был? – грозно, на правах родителя поинтересовался Ермолай.

– Вы не ругайтесь пожалуйста, – жалобно попросил Вовка, с лица которого вмиг испарилась лучезарная улыбка, – я в магазин ходил. Я уснул, потом проснулся, гляжу, а вас нет. Я же понял, что у вас денег нет. Но у меня-то есть! Вот я и решил сходить в магазин. Нам этих продуктов надолго хватит!

Двухлитровая бутыль ядовито-жёлтого газированного напитка, четыре стаканчика йогурта, булка хлеба, батон дешёвой колбасы, жвачка, две плитки шоколада, пачка чипсов, – вот и вся Вовкина «добыча».

– Ладно, давай бутерброды, что ли сделаем, – отвернувшись к окну, пробурчал Ермолай.

***

Сон дарил Ермолаю жизнь – полноценную, осмысленную, содержательную. Если наяву был сплошной дискомфорт и какофония, то во сне гармония и счастье. Эту особенность собственного организма Ермолай обнаружил сравнительно недавно. Точнее в тот момент, когда неприятности посыпались на его голову словно из рога изобилия. И чем больше этих самых неприятностей случалось у Лопухова «в миру», тем в большей степени он был награждён за все страдания ночью. Об этой его тайне, естественно никто не знал. Но за сегодняшний день Ермолай пережил столько потрясений и так устал, что ему снилась полная белиберда.

Множество маленьких сопливых младенцев тянуло к нему ручки, и называли папкой. Лопухов, сверкая пятками, удирал от детей, – тщетно. На первый взгляд беспомощные создания, проявляя несвойственную их возрасту прыть, не отставали ни на шаг и трусили рядом. Потом, правда, как по мановению волшебной палочки, младенцы испарились.

Но самое страшное было впереди. Огромное количество женщин ждали от него ребёнка, а некоторые даже двоих. Нашлась и такая, которая заявила, что у неё родится тройня. Неприятная особа, похожая, кстати, на Люську, обвив рукой-удавкой шею Ермолая, немедленно потребовала разделить с нею радость.

И был суд. Молодой судья, в чёрной страшной мантии, по-бычьи глядя на нашкодившего подсудимого, упрямо задавал один и то же вопрос: раскаивается ли он в содеянном? Лопухов считал за благо молчать, но судья прилип как репей и не желал, чтобы вопрос оставался без ответа. В один далеко не прекрасный момент, рассвирепев, судья вдруг гаркнул во всё горло: «Товсь!». И судебные приставы, количеством пять человек, доселе неподвижно сидящие вокруг клетки, в которой томился несчастный узник, вскочили, и, передёрнув затворы, нацедили дула автоматов в лицо Лопухову.

Ермолай понимал, что сломленные, готовые унижаться пред всяким господином рабы, вызывают лишь отвращение. Но всё же решил поступиться на время, своими атавистическими понятиями чести и достоинства. Он упал пред судьёй на колени, и полностью признал вину. Судья как-то быстро успокоился, дал отбой автоматчикам, и удалился в совещательную комнату для вынесения смертного приговора. Через вечность, грозный служитель Фемиды вернулся. На устах его играла зловеще-довольная улыбка. Раскрыв чёрную папочку, мучитель стал зачитывать приговор. Легко, словно играючи манипулировал он юридическими терминами, перечислял огромное количество статей, по которым обвинялся Ермолай, пару раз даже матюгнулся. Наконец, титан юридической мысли чуть замедлил ход речи и провозгласил:

– …восемь часов…

Ермолай подумал, что ослышался. Или может, судья оговорился? Вероятно не восемь часов, а восемь лет. Но переспрашивать постеснялся.

– …восемь часов… – всё никак не хотел униматься судья.

«Когда я освобожусь, мне будет сорок четыре года», – подумал Ермолай и заплакал.

– Я пошла! – сообщил судья женским голосом.

«Трансвестит что ли?» – подумал Ермолай и брезгливо скривился.

Потом на голову хлынул поток ледяной воды. «По-моему в нашей стране запрещены пытки. Или я не в контексте?», – холодея от перспективы быть подвергнутым телесному истязанию, подумал несчастный осуждённый.

Но дальше, больше. Его ударил по лицу один из приставов. Несмотря на то, что сделать хороший замах мешали прутья клетки, удар получился хлёстким и болезненным. Как такое могло случиться? Скорей всего этих Церберов учат издеваться над людьми.

В помещении, которое по предположению Ермолая было залом судебного заседания, явственно запахло табачным дымом. Лопухов никогда сам не курил в закрытых, непроветриваемых помещениях, и другим не позволял. Это был его пунктик. Накопив храбрости, готовясь за строптивость опять получить по морде, он что есть мочи заорал, чтобы приставы не курили. И тогда судья, достал из-под мантии охотничий нарезной карабин Сайга, и с глумливым смехом выстрелил строптивцу в голову.

Никогда ещё Лопухов так не радовался возвращению в этот мир. Увидев родной потолок, он чуть не заплакал от умиления. А во сне то, похоже, плакал по-настоящему. Влага на лице и промокшая насквозь подушка, заставили припомнить стихотворную строчку: «Над вымыслом слезами обольюсь». Ой, до чего точно сказано! Однако, любитель классической поэзии, тут же ощутил дискомфорт. Метнул взгляд на кресло. А там, подмяв под свою, в общем-то, весьма симпатичную попку, сваленную кучей-малой его одежду, развалившись по-хозяйски, курила Алиса.

– Немедленно погаси сигарету! Я сам не курю в доме, и гостям своим не позволяю.

Алиса никак не отреагировала на замечание, и, продолжая пускать дым в потолок, изрекла томно:

– Я бужу тебя уже полчаса. Даже воду холодную лила. Спишь как сурок. Вставай – пора ехать.

Ермолай чуть было не спросил: куда? Но вовремя вспомнил, что по инструкции Елизаветы, они с Алисой сегодня должны ехать в детский дом, и разыскать там бабу Галю.

– Как ты сюда попала? И где Вовка?

– Дверь мне открыл Вова. Потом они с Елизаветой поехали на дачу. Императрица решила, что ребёнка нужно откормить и дать подышать свежим деревенским воздухом.

«Императрица!», – скривился Ермолай, однако признал, что лучшего прозвища для авторитарной старушки не придумаешь. Да и имечко у неё подходящее.

– Как это увезла?! – фальшиво вскричал Ермолай.

Он подумал, что любой добропорядочный папаша, должен именно так возмутиться по поводу произвола в отношении его ребёнка. Впрочем, души в реплику не вложил. То ли ото сна не отошёл, то ли градус чувствования был намного ниже, чем подобало.

– Ой, только не делай вид, что, ты огорчён! – раскусив Лопуховские манипуляции с чувствами, попросила Алиса. – Елизавета позаботится о ребёнке должным образом. И потом, по-моему, они уже подружились.

Лопухов надеялся, что девушка имеет хоть какое-то представление о приличиях, и покинет комнату, дав ему возможность прикрыть грешное тело одеждой. Но Алису, похоже, не волновали такие малозначительные детали как полуголый мужчина, она даже не думала двигаться с места. И Лопухов принужден был надевать штаны под одеялом. Попросить девушку выйти, он почему-то не догадался.

И ему потребовался ещё целый час, для того, чтобы привести себя в относительный порядок. И часа полтора на сборы. Ведь ехать предстояло долго, – по расчётам всезнающей Елизаветы часов пять-шесть. И это только в один конец. И Лопухов методично наполнял огромную дорожную сумку вещами так, словно собирался в экспедицию на Северный полюс. Алиса поторапливала его ежесекундно, вот прямо все нервы истрепала.

Перед дальней дорожкой Ермолай решил побаловать себя водочкой. Не то чтобы очень хотелось выпить, а так, на всякий случай, чтобы форму не потерять. Едва спиртное дошло до мозга, на пьяницу снизошло откровение, смысл которого заключался в том, что жизнь прекрасна и удивительна.

От внимания Алисы не ускользнула резкая перемена настроения у своего напарника, и она догадалась от чего именно, произошла такая метаморфоза. Но это знание она никак не обнаружила, справедливо рассудив, что если сейчас начать ругаться, то они уже вообще никуда не поедут.

И вот, около одиннадцати часов утра, «Москвич 412» с красным от стыда водителем и беспристрастной пассажиркой, забряцав всеми деталями, тронулся в дальнюю дорогу. Попутчики главным образом молчали, и лишь изредка перекидывались краткими репликами. Ермолай воспользовавшись столь благоприятной ситуацией (он не сомневался, что Алиса будет трещать всю дорогу и приставать с глупыми вопросами), решил поразмышлять на досуге о своей неудачно складывающейся жизни. Но отчего-то всё никак не мог сосредоточиться. Покопавшись в чувствованиях, обнаружил, что помехой, как не печально признавать, была девушка сидящая так близко на пассажирском сидении.

Не то чтобы она волновала Ермолая… Вчерашняя эйфория от бурной встречи прошла. Лопухов уже составил своё мужское мнение насчёт Алисы: неуравновешенная истеричка, конечная психопатка. А он всегда сторонился таких женщин.

В мединституте преподаватель по психиатрии, не раз любил говаривать своим студентам: «Бойтесь истеричек! При любой возможности бегите от них!». И как бы спохватившись, добавлял: «Конечно, если общение с данными особами, не будет входить в круг ваших профессиональных обязанностей».

Психиатром Ермолай не стал. В его стоматологический кабинет время от времени наведывались чрезмерно эмоциональные особы, но тот, кто предупреждён – вооружён, и Лопухов всякий раз умело купировал начинающийся припадок.

Так отчего он всё время отвлекался мыслями на Алису? Кстати, он только теперь разглядел, что она сегодня была одета весьма странно. На дворе июль, а эта ненормальная облачилась в чёрные джинсы, чёрную водолазку, а на голове туго повязанная чёрная капроновая косынка. Завершали ансамбль белые кроссовки. Более разумные соплеменницы Алисы, щеголяли в нарядах максимально демонстрирующих их прелести, а она наглухо запаковалась, словно отгородилась от внешнего мира.

– Ты почему так тепло одета? – пробуя открыть окно, чтобы впустить в салон толику свежего воздуха, полюбопытствовал Ермолай.

Алиса не отрывая взгляд от дороги, немного подумав, всё же удосужилась ответить:

– У меня траур.

Ермолай похолодел. Неужели бабуля не открыла правду? Ну и ведьма! Заставляет внучку страдать, причём сознательно.

Лопухов, несмотря на стойкую антипатию к девушке, всё же пожалел её. Тщательно подбирая слова, сообщил, что её возлюбленный жив.

– Я знаю, – спокойно выслушав блеянье Ермолая, ответила Алиса.

– Тогда по какому поводу траур? – вконец растерялся Лопухов.

– Я скорблю по потерянной любви!

«Фу ты, ну ты, пальцы гнуты! Какие мы серьёзные!». Ответ Алисы вызвал в душе Лопухова не только раздражение, но и откровенную злость. Он страстно хотел теперь, поскорее решить проблему с Вовкой, и навсегда распрощаться с неадекватной девицей.

Маленький провинциальный городок Жилкинск, похожий на все населенные пункты, обладающие подобным статусом, встретил путешественников не радостно, но и не агрессивно. Городок просто остался равнодушен к визитерам. Вот если бы они взъехали в провинциальное обиталище на презентабельном автомобиле, то возможно, местные жители и обратили бы хоть какое-то внимание на чужаков. А так, у половины горожан были подобные ретромобили, и потому, колымага непрошеных гостей, вполне органично вписалась в повседневный уличный городской пейзаж Жилкинска.

– Вы не подскажете, как проехать к детскому дому? – обратился Ермолай к молодой женщине с коляской.

Новоиспечённая мамаша, была рада указать незнакомцам дорогу. Ещё бы! В её однообразных буднях, ограниченных лишь интересами ребёнка, появилось хоть какое-то развлечение. Чрезвычайно оживившись, она принялась слишком подробно объяснять, в каком направлении следует двигаться. Лопухов уже перестал вообще что-нибудь понимать, и решил, что быстрее будет доехать по наитию, чем выслушивать подробный отчёт выпавшей из жизни говоруньи.

Вежливо, насколько позволяло готовое лопнуть терпение, он поблагодарил недавнюю роженицу, и «утопил» педаль газа.

Жилкинская администрация, полагая, что асфальтированные дороги непозволительная, да и пожалуй, никчемная роскошь, для малонаселённого муниципального образования, озаботилась лишь тем, чтобы засыпать дорожные рытвины огромными «булыгами».

Ермолай, маневрировал как мог, объезжая «булыги», и зло, от души матерился, жалея, по укоренившейся водительской привычке, управляемое транспортное средство. Нужно ли говорить, что подобная езда не доставляла удовольствия и Алисе.

– Ты можешь не так громко выражать свои эмоции? – попросила девушка.

Что тут скажешь? Он не мог. При всём своём желании не мог тихо материть воров и дебилов.

Справа и слева от «убойной» дороги сплошной стеной, без единого зазора, словно былинные богатыри готовые противостоять в любой момент, вражескому натиску, наплывая друг на друга крышами, стояли, свыкшиеся со своим архитектурным убожеством, жилые дома. Каменные, двух-трёх этажные постройки девятнадцатого века, мешались с развалюхами, от которых за версту несло нищетой и человеческим отчаянием. Кое-где встречалось и благоустроенные строения. Однако таких домов Ермолай насчитал всего три.

Детский дом размещался на окраине города, и расположен был в неожиданно красивом, диссонирующем с общим городским пейзажем месте. Со всех сторон здание детской скорби было огорожено высокой кованой оградой, да и само здание выглядело весьма презентабельно. Ермолай не ожидавший увидеть ничего подобного, был приятно удивлён.

– Ну, что будем делать? – остановив машину, спросил Ермолай, у своей пассажирки. – Пойдём прямо к заведующей, или всё же попытаемся разыскать бабу Галю?

– Если пойдём к заведующей, и станем интересоваться бабой Галей, это будет самой настоящей подставой. Наверняка тётка заподозрит что-то неладное, – резко, словно отчитывая Лопухова за постыдный проступок, отчеканила Алиса. – И вообще, тебе пока там делать нечего, я сама пойду и разыщу бабу Галю.

Даже ради приличия не спрашивая Ермолая, согласен ли он с таким раскладом, Алиса, вышла из «Москвича» словно из «Maserati», и прошествовала к детскому дому.

Вопреки своим правилам не курить в машине, Ермолай так раздосадовался, что машинально схватился за сигарету. И не успел он докурить, как увидел, что Алиса уже возвращается назад.

«Ага! Всё же не может без меня обойтись! Ей там, поди, отворот-поворот дали! Так тебе и надо! Это в наказание за самонадеянность». Изо всех сил, стараясь быть индифферентным, Ермолай принялся насвистывать какую-то незамысловатую мелодию.

– Трогай! – скомандовала Алиса, садясь в машину.

Лопухов, перестал свистеть, но упрямо не слышал приказа.

– Поехали, – поторопила Алиса.

– Может, ты объяснишь, куда и зачем? – не трогаясь с места, попросил Ермолай, пока ласково.

Он чувствовал, что рано или поздно, манера Алисы диктаторствовать, выведет его из себя, и он наговорит много гадостных слов.

– Сначала нужно отъехать подальше отсюда, чтобы не вызывать подозрений.

Сказано – сделано. Ермолай всё же соизволил завести двигатель, и машина с непримиримыми пассажирами, направилась в противоположную от детского дома сторону.

Лопухов решил ни о чём не спрашивать Алису. В конце концов, если эта припадочная и дальше будет играть в девочку-загадку, то он сам пойдёт в детский дом, и поговорит с бабой Галей. Чёрт бы её побрал!

Ермолай также не проронил ни слова, когда Алиса, не спросив разрешения, закурила в салоне. И, несмотря на то, что у него от табачного дыма уже глаза лезли на лоб, стоически терпел, закаляя силу воли.

– Останови машину, – слабым голосом, из которого куда-то непостижимым образом испарились менторские нотки, попросила Алиса. – Меня тошнит.

– Не стоит молодым девушка курить в принципе, да ещё в такую жару, да ещё в душном салоне в котором нет кондиционера, – не удержался от замечания Ермолай.

Алиса вывалилась из машины, и забежала за угол дома. Её не было минут двадцать. Но Ермолай и не подумал выйти и хотя бы для вида предложить свою помощь.

Наконец Алиса соизволила вернуться. Недомогание раскрасило её лицо весьма причудливым образом. На равномерной, цвета чахлой зелени грунтовке, жирными мазками выступали красно-розовые нервические пятна, оттенённые нездоровой белизной кожных припухлостей, завершённость образу придавали хаотичные сизые вкрапления.

«О, голубушка! Да мы никак беременны!», – поставил диагноз Ермолай. Но вслух естественно ничего не сказал. Не из деликатности. Потом как-нибудь вставит свои пять копеек.

– Дело гораздо серьезней, чем мы с Елизаветой предполагали, – едва дыша, выговорила Алиса. – В детском доме я встретила ещё одну уборщицу – бабу Дашу, и она мне рассказала….

Алиса держала паузу, как всамделишная драматическая актриса. Непонятно, то ли сил у неё не осталось, то ли хотела подольше сохранить интригу. Но у Ермолая, не желавшего устанавливать первопричину, быстро лопнуло терпение, и он заорал:

– Ты скажешь, наконец, что произошло?! Или так и будем, вокруг да около ходить?

– Не кричи на меня! – в тон мужчине потребовала Алиса. – Баба Даша сказала, что баба Галя умерла!

– Как? – заорал ещё громче Ермолай.

– Не ори! Иначе вообще ничего не скажу. Мне и так плохо, а тут ещё вы со своими воплями! Она умерла месяц назад. Вернее погибла. У неё сгорел дом. Вместе с домом сгорела и баба Галя.

Здравый смысл отказывался служить Ермолаю. Ведь Вовка говорил, что дорога заняла у него два дня. А тут… Либо пацан всё же обманул его, либо Алиса неправильно поняла бабу Дашу, либо Ермолай в очередной раз что-то напутал.

– У бабы Гали в этом городе живёт родная сестра. У меня есть её адрес. Думаю, нужно съездить к ней, и расспросить обо всём. Ведь сестры, как правило, делятся друг с другом своими проблемами.

Маленькие городки перед мегаполисами обладают неоспоримым преимуществом – до любого объекта, здесь можно добраться за считанные минуты. Так что искомый дом нашёлся очень быстро.

Добротный бревенчатый дом, в котором обитала сестра бабы Гали, был огорожен высоченным забором, возведённым по всей вероятности относительно недавно. Доски ещё не успели почернеть на солнце, подвергнуться другим климатическим воздействиям.

Так как звонок обнаружен не был, Ермолай смело толкнул незапертую калитку, но бряцанье цепи и короткий утробный собачий рык, внёс в планы Ермолая существенные коррективы. Пес, судя по голосу, был весьма внушительных размеров, и наверняка легко бы расправился с нахалом, посмевшим вторгнуться на охраняемую территорию. А потому, не раздумывая, Ермолай ретировался.

– Вы к Розке пожаловали? – послышался противно высокий женский голос.

Лопухов обернулся на голос, и увидел в окне противоположного дома пожилую женщину, голова которой была обмотана тёплой шалью.

– Да, – ответила Алиса, навесив на лицо неискреннюю улыбку. – Мы её родственники, вот, решили навестить.

– Это, какие такие родственники? Что-то я вас не видала никогда. Я всех ихних родственников наперечёт знаю. Сто лет тут вместе живём. Вы, чьи будете?

Ермолай растерялся, но Алису, как оказалось, не так то просто было сбить с толку.

– Мы дальние родственники, со стороны мужа.

– Петькина родня?

– Ну да! – с энтузиазмом подхватил Ермолай.

– Так Петька уж помер давно, – как-то радостно сообщила соседка.

– Да мы знаем, – тяжело вздохнула Алиса. – Мы к Розе приехали, вы не знаете, она дома сейчас? Мы хотели войти, а во дворе собака.

– Ага, он у них телёнка сожрёт – не поморщится, волкодав одно слово. Лучше не суйтесь.

– А как в дом то попасть? – не сдавалась Алиса.

– Так Розка с базара придёт, да и впустит вас. Так это постой, вы Петькиного брата дети? – пытала ума соседка.

– Вы прямо ясновидящая! – с восторгом заметил Ермолай.

– Мы не его дети, а сестры его жены от первого брака, – уточнила Алиса.

Соседка озадачилась и замерла, заведя глаза к небу. В полнейшей тишине шли сложные мыслительные процессы. Затем генеалог неуверенно проговорила:

– Её кажись, Любкой звали…

– Точно! – обрадовавшись старухиной памятливости, подтвердила Алиса.

Лопухов злился. Ну, к чему эти пустые разговоры? То ли Алиса издевается над несчастной лишённой общения женщиной, то ли преследует какую-то определённую цель. Но какую?

– Так Любка чё это два раза замужем была? – напала на золотую информационную жилу местная сплетница.

– Не два, а три! – призналась Алиса.

– Не, ну глянь чё делается! А с виду такая тихая, всё ходила да улыбалася. Приветливо бывало, поздоровается, про здоровье спросит. А сама ишь ты тихоня! Ну а Николай то сам как?

– Нормально, – решил внести пассивную лепту в общий разговор Ермолай. – Последнее время, болеет сильно.

– Так чё ж не болеть то! Ему ведь… Так, а он с какого году-то? С Валькой или с Машкой он ровесник? Это сёстры мои непутёвые, – пояснила балаболка. – Так, однако с Валькой, значит с тридцать первого… Так?

– Да, точно, – вновь обрадовалась Алиса.

– Так это ему сейчас…

– Восемьдесят четыре! – дабы женщина не напрягала и без того истощённый старческий мозг, сообщила Алиса. – А вас как зовут? Простите, что сразу не спросили.

– Фаина Ивановна я. Ковалёва.

– Очень приятно, – вновь встрял Ермолай, – а вот скажите…

Но Алиса, перебив невежливо, продолжила «допрос»:

– Мы такую страшную новость узнали. Это правда, что у Розы сестра умерла?

Фаина, как подлинный разведчик, в целях соблюдения конспирации, покрутила головой из стороны в сторону, проверила, не затаился ли где-нибудь поблизости недремлющий враг, и вдруг исчезла. Спустя секунду, она предстала пред очи «детективов», так сказать в натуральную величину. Раскрыв калитку, опять покрутив головой влево – вправо, загадочная женщина махнула рукой, призывая следовать за ней.

Визитеры ринулись на жест слишком поспешно, и вследствие несоблюдения последовательности, застряли в узком калиточном проходе. Оба не спешили исправлять неловкость. Вынужденная телесная близость была приятна Лопухову. А уж почему Алиса не отстранялась, – одному богу известно.

– Вы идёте, нет ли? – проорала из дома Фая.

– Да, да, – откликнулась Алиса и пошла на голос.

Пройдя через тёмные, пахнущие плесенью и пылью захламлённые сени, гости оказались в доме.

Грязные полы, грязные занавески, грязная мебель, грязная посуда, – всё это, вкупе с тошнотворным запахом, являло нищету духа и материи. Глаз радовали только цветы герани на окнах. Профессионально сформированные дизайнером-природой яркие соцветия, активно противопоставляли свою красоту общей домашней убогости.

– Какие у вас цветы замечательные! – искренне восхитилась Алиса.

– Та какое там! – раздражённо махнула рукой хозяйка. – Герань это. Воняет зараза – просто жуть! Врачиха мне сказала, что от головы, дескать, помогает, да и бессонницу лечит. Я ведь головой маюсь. Во!

Фаина ткнула указательным пальцем в пуховый платок с такой силой, словно вознамерилась вскрыть черепную коробку и в натуре продемонстрировать всем желающим свою головную боль.

– Листья капустные прилаживаю, говорят, помогает. Ну, ещё и герань эту нюхаю как ненормальная. А меня ажно мутит с неё.

– Вы хотели сообщить что-то важное о смерти бабы Гали, – напомнил Ермолай.

– А то! – живо отозвалась Фаина Ивановна. – Значит….

– Скажите, – перебила рассказчицу Алиса, – когда она умерла?

– Щас скажу… На Пасху мы с ней вместе в церковь ходили – куличи да яйца святить. Значит, после Пасхи прошло… На родительский она на кладбище была, это я хорошо помню, ну а вот потом… Так считай, сразу после родительского значит, – торжественно заключила Фаина.

Для атеиста Ермолая, всё сказанное, было набором пустых, несвязных между собой звуков.

– Ну а точенее сказать можете? Какого, числа, какого месяца? – попросил Лопухов.

– Так число то не помню, а вот месяц… апрель, поди. Пасха нынче в апреле была, ну вот, значит апрель и есть… Или начало мая…

– Ну а как она погибла? – спросила Алиса.

– Как погибла? Да дом у ей сгорел, и она в доме значит, и сгорела дотла… Токо документы её нашли. Пожар тогда был – жуть! Огонь до неба полыхал. Пожарных понаехало! Да и соседи тушить пыталися. Да всё равно не спасли Галку. Вот так-то! А перед Галкиной смертью поссорились они, – шёпотом сообщила сплетница.

– Кто? – в голос спросили Алиса и Ермолай.

– Да Розка и Галка. Орали ту на всю улицу.

Сплетница заткнулась резко, держала интригу.

– А из-за чего поссорились то? – поторопил Ермолай.

– Розка предложила Галке дом её продать, чтоб значит жить вместе. У них дети то в города разные разъехались. Вот Розка то и говорит, мол, давай дом продадим. Да и на старости лет не скучно вдвоём то. А Галка – ни в какую! Хоть убей! Розка уж покупателей нашла. Приходил тут один высоченный как верста. Я ещё тогда у Розки спросила, кто мол это? А она говорит, что покупатель на Галкин дом. Ну и всё. Розка одно, Галка – другое. Потом поругались, так что в глазах темно. Проклинали друг друга. Я значит, как услыхала, что орут, быстренько вёдры взяла, дескать, за водой пошла, а сама – шмыг к забору Розкиному. У ей тогда ещё забор невысокий был. Это сейчас отгородилась. От людей стыдно, вот она и прячется! И на какие только шиши отстроилась? – задала риторический вопрос Фаина Ивановна, и тут же на него ответила:

– Хотя и так ясно. У ей сынок боров тот ещё, в области депутатом работает. Вот на скраденные у народа деньги они и построились. Она вообще ни в чём не нуждается. Всё у ей есть. Не то, что я, горемычная. Вот это чё такое? Сын ей помогает, сама с базара не выводиться – кажный день молоком да сметаной с творогом торгует. У ей корова – золото! По два ведра молока иной раз даёт! Не то что моя! Не мычит, не телится. Молока – с гулькин нос. Даже на прокорм не хватает, не то, что на торговлю. А вам, кстати, коровка не нужна? – прервала плавное повествование «доброжелательная» женщина.