Текст книги "Муаровая жизнь"

Глава 8
Савёнок

Мысль о том, что ты одинок в этом мире, ребенок воспринимает совсем по-другому, не так, как взрослый человек. Только спустя годы и смотря назад в прошлое, понимаешь, как ты был одинок и никому не нужен. Но только не в возрасте неполных пяти лет. Твои глаза в этом возрасте широко смотрят на мир, и доверие к нему не исчезает. Ты шагаешь смело и уверенно по жизни, будучи таким, по мнению взрослых, беззащитным. Но ведь они не знают, что если ты голоден, то вполне можно сбежать на базар, где сочувствующие люди подадут, сжалившись, потому что вид твой всегда, мягко говоря, неопрятен, лицо замурзано, глаза просящие. И в твои годы тебе это совсем не помеха, а даже помощь в добывании пищи. Кроме того, давно уже умеешь стащить у зазевавшихся продавцов, что повкуснее. Например, конфеты. О, это моя слабость из слабостей. Ни одна колбаса не сравнится с этими дорогими сердцу сладостями в ярких обертках! Конечно, не всегда все удавалось гладко, и страдало или ухо, или то, на чем потом долгое время не очень комфортно сидеть, но это того обычно стоило. Ведь ты в данное время ничей, ты интернатовский подкидыш. Так обычно нас называли продавцы вдогонку, когда мы удирали, держа в руках кусочек колбасы, яблоки за пазухой или что другое. Но мы в этом своем положении видели и прелесть. Так бы повели к родителям, стыдили, вычитывали, при этом держа за ухо. А ты этого избегаешь, если случилось, что поймали и узнают, что твой дом колония, понимают – тебя не к кому вести, некому говорить о твоих проступках. Пара затрещин, накрученное ухо, и снова свобода.

Нас таких в те годы было много. Мои первые, более четкие, воспоминания детства связаны с колонией, когда мне было неполных пять лет. Она немного отличалась от колонии, которую Вы себе сразу представили, но уклад и быт имела, все же соответствуя названию.

В довоенное время оказалось большое количество детей, родители которых были репрессированы. Поэтому создали детские колонии, куда свозили детей разного возраста – от трех лет до шестнадцати – из разных уголков страны. Отдельно создали мужские и женские детские колонии. Немного позже их переименовали в интернаты, но это были далеко не детские дома или приюты для детей, оставшихся без родителей. Для меня в памяти это самая настоящая колония, название изначально было подобрано правильно. По периметру натянута колючая проволока в десяток рядов от столба к столбу, при въезде круглосуточная охрана, разве что без оружия, и отсутствовали смотровые вышки с часовыми, но это не отменяло внутренний уклад и то, куда я попал.

На территории колонии располагались бараки, в которых размещали по двести детей в зависимости от возраста. Еще был отдельный барак под столовую и хозяйственные нужды, итого пятнадцать строений. Каждый барак делился на шесть групп, в каждой из которых работало два воспитателя, исключительно мужчины. Как и положено в режимном учреждении, все делали по часам и под присмотром воспитателей, но это никоим образом не мешало внутри колонии устроить свой мир и установить свои правила. Так, на завтрак, обед и ужин в столовой давалась пайка хлеба. Нас строем по два человека приводили в столовую на свое время воспитатели, и мы усаживались за стол, рассчитанный на тридцать человек – по пятнадцать с каждой стороны – на длинные деревянные лавки.

На завтрак, обед и ужин выдавали пайку хлеба весом примерно сто пятьдесят грамм. Цвет и вкус был так себе. Но мы всегда были голодными, и поэтому для нас этот небольшой, темного цвета кусочек хлеба из ржаной и кукурузной муки был самым вкусным. Мы другого никогда и не ели. Пайку хлеба, что давали на завтрак, можно было съесть, так же, как и вечернюю, выдаваемую на ужин, но только не обеденную. Ее необходимо было искусно спрятать в карман и отдать дежурившему в этот день старшому. Уплатить оброк пацану лет четырнадцати, которого на этот день назначил главарь местной банды сборщиком налога с остальных. За это обычно давали одобрительную затрещину: «Мол, молодец!» Вот если ты этого не сделаешь, не отдашь незаметно небольшой кусочек хлеба, на выходе из столовой, на площадке за бараками, в обеденное свободное время тебя поколотят сильнее. Но, даже зная, что за неповиновение могут побить, я не мог смириться с несправедливостью. В знак протеста я ее, так сказать, подравнивал. Со всех сторон общипаю, помну в руках крошечки – и в рот, хоть как-то утолив голод.

– Чё общипанная такая? – грозно спросил приемщик дани.

– В кармане обсыпался хлеб, – как всегда, не труся, отвечал я.

Попал я в это место совсем еще маленьким ребенком, мне было всего три года. Вот я помню себя обрывками воспоминаний рядом с мамой и множеством приятных мне людей, и вот я уже сам в холодном месте, в огромном помещении, и рядом множество таких же маленьких мальчишек, как я. До пяти лет младшую группу колонии, в которую я поначалу попал, совсем не совмещали с другими группами ни в столовой, ни на прогулках. Берегли, видимо, нашу психику, или просто я не очень помню это время, наверное, потому, что ничего особенного не происходило. Но с пяти лет, когда меня перевели в следующую возрастную группу, начались мои приключения. Не уверен, конечно, что они захватывающие от обилия положительных эмоций, но то, что запоминающиеся на всю жизнь – это да.

В течение недели воспитателей было много, и все ребята ждали заветного воскресенья. Надзор слабее, свободного времени для игр больше – настоящий выходной. На один барак остается лишь один воспитатель, который разрешал на улице быть подольше, играть в футбол хоть до потери пульса, обычно весь день, занимаясь своими делами. Не замечал он разборок между ребятами во дворе и что из двухсот воспитанников, совсем уж не смирно сидящих, десятка-то и не хватает. Но покидать территорию колонии могли далеко не все воспитанники, а лишь избранные и состоящие в рядах банды.

В один из дней после обеда на спортивной площадке ко мне подошли старшие ребята из колонии. Их все побаивались, они обычно ходили по несколько человек, часто подходили ко всем и раздавали затрещины или подзатыльники, пока воспитатели отвлекались. Что нравилось у ребят, они отбирали, и никто не мог пожаловаться, никто им не перечил. Все знали – эта особая группа называла себя бандой, и это они устанавливали внутренние правила, которым следовали все остальные. Они были старше и сильнее и любили это демонстрировать на младших. Такая демонстрация силы мне была не очень по душе, ведь как может парнишка лет девяти противостоять нескольким четырнадцатилетним, уже сформировавшимся бугаям. Банда состояла примерно из двадцати ребят из разных групп, в основном старших, поэтому я очень удивлялся: ну зачем им у нас, мелкотни, как они нас называли – «крысят» – забирать наши детские игрушки, им всем больше тринадцати лет. Зачем им наши фантики от конфет, которыми мы играли или менялись, зачем наши палки, которые мы представляли автоматами или пистолетами. Придут на площадку в наше время прогулки, отберут игрушки у некоторых, другим поломают, поплюют вокруг, ногами важно пошаркают, держа руки всегда в карманах при этом, сделают нам пару подножек, выпишут некоторым пару затрещин, пока воспитатели не видят и при слове: «Шухер! Воспитатель!» – быстро убегут, словно и не было их.

Но в этот день воспитатель нашей группы отошел надольше. Его вызвали к руководству, и бригадные не упустили возможность дольше поиздеваться над нами. Обычно воспитатели отходили перекурить, по правилам это строжайше запрещалось, но они его частенько нарушали. В эти как раз минуты мы оставались сами, и нас навещали мучители.

– Как зовут, малой? – спросил меня, видимо, самый главный среди пришедших старших ребят.

– Савва, – ответил я довольно громко, как мне показалось. Тогда и не понял, от страха это так получилось или не хотел уступать им ни в чем.

– Я здесь главный для пацанов, это мне вы, молокососы, пайки отдаете, и я ими распоряжаюсь. Зовут меня все мои Ленька, – сказав это, он важно сплюнул через плечо на землю. Старшие мальчишки вообще все время плевали, признак значимости, видимо.

– Ну и че? – снова сказал я дерзко и чуть сам себе рот руками не закрыл от страха, что такое вырвалось: таким тоном, да еще и главарю их шайки.

– Ишь, какой смелый малой! – сказал Ленька, обернувшись к остальным, – не ссыкун, как все остальные. Нашим будешь. Мне как раз такой, как ты, нужен на дело. А ну, покажи руки.

Я протянул обе руки, еще удивился, что не дрожали, хотя внутри все трепыхало. Главарь многозначительно на них посмотрел и сказал:

– Годится, в воскресенье пойдешь с нами на дело. Только никому не говори, – он вел меня уже по-дружески к своим, стоящим неподалеку у барака пацанам, держа за плечо, будто мы хорошие приятели. – Щас познакомлю с нашими. – Я им всем по пояс был, но стоял, положив руки в карманы брюк, как они. Сам же от страха готов дать стрекача, но стою, важничаю. Ленька начал знакомить.

– Это Косой, он у нас на шухере обычно стоит. Это Карась, это Гусь.

Остальных я и не запомнил сразу. Эти сразу запомнились, потому что у Карася глаза были немного на выкате, как у рыбы, а Гусь так смеялся, словно гусь гогочет. Видимо, поэтому клички такие и дали. А Косой косил одним глазом. Я еще тогда усмехнулся про себя: «Тоже мне, на шухер определили того, кто в разные стороны смотрит», – но потом убедился, что он лучше и быстрее всех сообщал об опасности. – А ты будешь Савёнок! Так из Саввы на время я превратился в Савёнка.

Глава 9
Воскресенья

Я прошел первый свой жизненный экзамен там, на площадке, не уступив Леньке, не струсил и не убежал. Думаю, и в драку бы полез, не посмотрев, что он намного старше и что главарь местной шайки, что я в будущем и делал частенько, стоило кому-то меня затронуть. Я получил свою роль в этом царстве одиноких не по своей воле, брошенных жизнью детей.

Наступило воскресенье и, выйдя на площадку, увидел, как меня поманил пальцем Гусь. Когда воспитатель отлучился на перекур, я ускользнул к другим баракам, где меня уже поджидали все остальные.

– Все в сборе? – спросил Ленька, осматривая нас. – Вроде все. Ну, пошли.

И мы начали пробираться небольшими перебежками от стены одного барака к стене другого, пригибаясь у небольших окон, чтобы нас не заметили. Я среди них самый маленький был, еле поспевал, но держался рядом, не отставая. При слове «шухер» от Косого все молниеносно залезали под барак, который стоял на больших деревянных опорах. Это у меня получалось лучше всех.

– Крысенок, молодцом! – проговорил Ленька, когда мы прошли почти все бараки.

– Я Савва, – поправил его я, громко и четко проговаривая буквы своего имени. Прозвище «крысенок» мне совсем не нравилось.

– Савёнок, не бузи. Ты действительно уже не как все, но и кто здесь старшой, не забывай, – сказал главарь, отвесив мне несильную затрещину.

В драку я тогда не полез, потому что, во-первых, он назвал меня кличкой, которая мне с первого раза понравилась и походила от моего имени, а, во-вторых, уж очень хотелось попасть за колючую проволоку, на свободу, а это могло произойти, только если я смирюсь и подчинюсь Леньке.

Все, что нужно преодолеть, – это колючую проволоку, и ты свободен.

Последний барак был отведен под хозяйственные нужды, по выходным дням из прачечной с самого раннего утра вывешивали стирку. Большое количество рядов натянутой проволоки, на которой развевались простыни, полотенца и наша форма. Простыни развевались на ветру, словно большие паруса галер. Я всегда был фантазером и сразу же представил себя пиратом, который на своем корабле движется на абордаж. Старшие ребята, забыв о своем возрасте и конспирации, гоняли со мной сквозь простыни. Мы уже были на хорошем удалении от основных корпусов, на самом заднем дворе колонии, поэтому нас никто не видел и не слышал. В другое воскресенье я представил себя шпионом, который должен пройти так, чтобы меня не коснулась ни одна простынь, иначе проиграл. И снова старшие подхватили мою игру. Моя детская фантазия безгранично выдавала все новые и новые идеи.

В момент игр детство проходит одинаково весело у всех детей. Они, наверное, от природы наделены качеством легко забывать на какое-то время беды и горе, воспринимая их по-другому. Все плохое, что нас окружало, находилось где-то там, за линией горизонта. Где-то там моя мама. Ко мне она приезжала совсем не часто, примерно раз в месяц, и эти дни я ждал с нетерпением и отпускать ее не хотел, когда приходило время снова расставаться. Но на следующий день я уже снова несся с другими ребятами по территории колонии, играя в лапту или казаков-разбойников. И ни у одного из нас в эти мгновения не было грусти в глазах. Они светились радостью.

В первое мое свободное воскресенье, набегавшись в «парусах», мы вышли к месту, которое было скрыто от глаз охранников, стоящих на въезде в колонию, совсем с другой стороны. А благодаря все тем же рядам стирки совсем не было видно, что мы делали на заднем дворе. Увидев через колючую проволоку бескрайние поля, я от радости аж начал топтаться на месте в предвкушении приключения.

– Постой, Савёнок, не торопись, сейчас выпустим тебя на свободу, – и снова я получил одобрительный дружеский подзатыльник от Леньки. Потирая затылок, смотрел, что нужно делать.

– Рогатки, – скомандовал Ленька. Ему протянули две рогатки, это оружие имелось у большинства. Как видишь, что у кого-то спадают штаны, знай, резинка пошла на рогатку. Только вот стрелять из нее не совсем удобно, держа свои штаны одной рукой. Но после смены белья каждый мечтал, что ему попадется комплект, где в штанах будет заветная резинка.

– Палка, – главарю протянули прочную длинную палку. Он привязал к ней с каждого конца по рогатке. Этим изобретением и раздвигали натянутую колючую проволоку и беспроблемно, а главное – оперативно пролезали. Если перерезать проволоку, то лаз заметят охранники, обходящие вечерами периметр. Когда все были уже на другой стороне, рогатину обязательно с собой забирали, и по дороге в роще прятали под кустом, после же вернуться нужно тем же способом.

– Айда на базар! – Ленька побежал по склону, а мы гурьбой за ним, вдыхая запах свободы всей грудью. Ветер свистел у меня в ушах, я, кажется, не бежал, а кубарем скатывался с каждого последующего пригорка, несколько раз теряя по дороге ботинки на несколько размеров больше, чем моя нога.

Село и базар находились совсем не далеко от колонии. Завидев небольшие домики, мы перешли на шаг. Проходя селом, наш главарь здоровался со многими, многие его приветствовали в ответ. Он был здесь словно свой. Я любопытно смотрел по сторонам, крутя головой.

– Не крутись, щас тебе все расскажу, что нужно делать. Косой и Савёнок со мной, остальные здесь, как обычно, все осмотрите, – Ленька повел нас на базар, а остальные разбежались по селу.

– Значит, так, – Ленька начал меня учить, когда мы стояли на базаре, немного поодаль от рядов. Косой изучающе всех осматривал и приветливо улыбался. – Ест тот, кто работает. А в банде тот остается, кто докажет свою преданность и добудет еду. Все усёк?

Я кивнул, хотя все мое существо сопротивлялось природе неправильного. Но в животе заурчало, и я подчинился приказу Леньки идти и доказать, что я достоин быть в банде. Экзамен простой – украсть колбасу, и мои руки как раз подходили для этого: они были намного меньше, чем у всех остальных. Набеги банды на колбасу были частыми, поэтому торговец для безопасности соорудил витрину, где со стороны покупателя только стекло и небольшие щели. Люди видели весь выбор его колбас, а он спокойно мог их обслуживать, не боясь, что шантрапа, вроде нас, стянет у него еще пару колечек заветной колбасы.

Я подошел к витрине. Столько колбасы в жизни своей еще не видел. Мне казалось, колбаса говорила со мной, ее аромат щекотал мой нос, казалось, я ее уже ел, просто нюхая. Покупателей было много, и меня совсем не было видно. Руки у меня, в неполные пять лет, действительно были худые и могли попасть к заветной колбасе, но ведь обратно нужно было руку не пустую сквозь тонкую щель вытянуть, а с толстенной колбасой. Этого, видимо, главарь, не блиставший умом, не учел. Когда стоял у прилавка, я это сразу понял и хотел было вернуться к Леньке и Косому, но, обернувшись, увидел кулак. Ленька – главарь, его приказы не обсуждаются, а я новенький, да еще и самый маленький по возрасту среди них, поэтому перечить не стал.

Я стоял, застыв перед стеклом, от моего дыхания оно запотевало. Стоял и дышал на стекло я очень долго. Продавец, заметив меня, даже предлагал несколько раз небольшие кусочки аппетитнейшей колбасы, несмотря на то, что у него были свои счеты с подкидышами и рванью, как он нас называл. Но мой возраст, худоба и весь мой внешний вид, видимо, вызвал у него жалость. От угощения отказался, лишь помотав головой, боясь, что следивший за мной главарь накажет за то, что свое брюхо набил, а об остальных не подумал.

Потом, не раз бегая в село, я заметил, что равнодушных женщин, проходящих мимо меня, обычно нет. Виной тому, наверное, были мои глаза. Женщины присаживались передо мной, долго и пристально в них смотря, говорили: «Какие же они голубые!» А потом обычно следовал вопрос: «А где твоя мама, малыш?» После этого вопроса я удирал: поди, заберут еще к себе. Некоторые так и предлагали. Но у меня уже есть мама, она далеко, и я редко ее вижу, но она у меня одна, и никакая там тетка ее не заменит.

И потом, жизнь в банде не такая уж и плохая оказалась поначалу. Я понял, что такое свобода, о которой говорили все, кто покидал колонию в выходные. Если бы еще воровать не заставляли и не мотивировали постоянно затрещинами – вообще красота. Я же теперь в банде, куда хочу – хожу, что хочу – делаю, ну почти. В селе я видел детей, и им постоянно что-то кричали родители, в основном это было: «Туда не ходи, сделай то, сделай это», – и тоже давали затрещины. Себя я чувствовал более свободным: Ленька не мамка мне, ему и перечил позже, и убегал, не делая то, что приказывал главарь. Правда, потом получал, но к этому привык понемногу. Демонстрируя свое превосходство перед местными детьми, мы обычно гордо шли улицами села, важно пошаркивая ногами, руки в карманы, в зубах тростинка, а они, в своих дворах помогая по хозяйству, с завистью на нас смотрели. Конечно, задирали их, но в драку сильную не лезли, ограничиваясь перебранкой. Ленька понимал, что городовой наши вылазки может прекратить, начни мы сильно докучать местным селянам. Городовой, видя нас, понимал, что мы сбегаем из колонии, но не старался нас поймать. Во-первых, попробуй, излови нас: мы словно мыши, быстрые и юркие, а во-вторых, жалел нас, наверное. Хлопот ему доставляли немного. Кроме мелкой кражи еды ничем не промышляли. Кошельки не трогали, деньги нас не интересовали. Что хотели поесть – изощрялись и так заполучить, без денег. А за воровство кошелька городовой сразу бы среагировал, и больше мы бы не смогли появляться там. А так мы сосуществовали на базаре в выходные дни в своей цепи питания: беспризорники – торговцы – городовой.

Внутри что-то скулило как щенок, только когда я видел, как женщина ласково обнимала своего ребенка, трепала по волосам или нежно целовала в щеку. Перед глазами сразу же всплывало лицо матери, в ушах звучал ее нежный голос и то, как она меня треплет по голове, а я смеюсь в ответ. После этого я убегал, и меня уже до вечера никто не видел: не мог я после этих воспоминаний идти воровать. Я эти мысли пытался отогнать, телячьи нежности не для мужчин, но слезы подступали, и чтобы этого никто не увидел в банде, я исчезал.

Итак, вернемся к моему дебюту. Витрина уже наполовину запотела, а я стою и неотрывно смотрю и гипнотизирую кольцо колбасы словно кобру, чтобы она каким-то образом сама выползла через щель.

– Чего тебе, малой? Немой, что ли? – продавец снова водит колбасой у меня перед носом, предлагая взять кусочек и называя совсем не как Леньку и Косого. Завидев их в толпе, тут же закричал. – Я сейчас городового покличу! А ну, пошли отсюда, голодранцы!

Я обернуться даже боюсь, посмотреть на Леньку, может все-таки можно взять кусочек из рук продавца. От ее запаха рот наполнился слюной, живот своим урчанием заглушал мысли. Голос Леньки стучал в висках: «Не сделаешь этого – это твоя последняя вылазка на базар!» Я решился, рука потянулась к заветной колбасе сквозь щель, я обернулся на своих, показав видом, что не струсил: попробуйте только не взять снова на базар или вечером не дать дополнительную пайку хлеба из общака. Но как только моя рука, свободно пролезшая в щель витрины, ухватилась за колбасу, а выбрал я почему-то самую большую, продавец посмотрел на меня. У меня слезы из глаз не по моей воле сразу же брызнули, но колбасу держу, не отпускаю. Продавец глядит на меня своими сердитыми глазами, ничего не говорит, лишь усы шевелятся оттого, что он покусывает губы. Такой наглости он просто не ожидал. А я плачу, но колбасу не отпускаю. Ведь ничего сложного – отпусти колбасу и беги, пока торговец выйдет из-за прилавка, твой след уже простынет. Но тело не слушалось, все оцепенело, колбасу так сжал, что аж рука посинела. Мои соглядатаи сразу дали стрекача, а я так и остался стоять пленником колбасы. Озлобленный торговец, наверное, сильно поколотил бы меня, но я так горько плакал и совсем не оттого, как они все, взрослые, подумали, не от голода, а от стыда. Позже чувство стыда притупилось и не показывалось, но в тот самый первый момент вид у меня был, наверное, уж очень жалостливый. Вокруг меня все столпились, и продавец свой приговор не осуществил, и даже за ухо не дернул. Пока он обходил прилавок, меня обступили другие люди, которые говорили:

– Он же просто сильно голоден! Не плачь, малой!

Одна из жалостливых женщин в красивом платье сунула мне в руки бумажный пакет и шепнула на ухо:

«Беги!», а сама в слезах побежала прочь. «Ей-то чего плакать?» – думал я, пробегая село. Красиво одета, деньги на колбасу есть, что еще нужно? Ее пакет я взял, мои сторожа все равно убежали и не видели, что же было дальше, и некому подтвердить, что не украл.

– Да, поймали, но пока все вокруг меня стояли, я стащил у зеваки пакет и убежал, – рассказывал я свою выдуманную историю всем, когда встретил.

Вот и врать научился потихоньку. Я размышлял: если это необходимо для выживания, можно немного и рассказать небылиц, приукрасить то, что было на самом деле.

А есть хотелось все время. «Наверное, все потому, что я расту быстро», – тогда думал я.

В пакете оказалось небольшое колечко колбасы, хватило всем по кусочку. Мне, за то, что не струсил, Ленька отломил самый большой кусок, ну и, конечно, одобрительный подзатыльник. А то, что я рыдал, как девчонка, со спины им видно не было. Главарь согласился со мной, что так уже колбасу не стянем, да и щель, куда я руку просовывал, торговец закрыл фанерой.

Вернувшись в колонию и проучившись еще неделю, я понял, что у меня кроме моих глаз, за которые мне просто так дали колбасу, есть еще один, до этого неизвестный, талант. Я очень мелодично пел. Преподаватель похвалил на уроке и задал выучить песню. Слова и мотив ее были очень жалостливые, в сочетании с моим тоненьким голоском получалось недурно. «То, что нужно!» – подумал я. Этим и воспользуюсь в следующий раз на базаре. Испытания таланта прошли более чем успешно. Я принес полную пазуху фруктов и несколько кусочков колбасы.

– Я в тебе не сомневался, малой! – Ленька отвесил сначала легкую затрещину, после обнял по-братски за плечи.

Преподаватель по пению удивлялся: только задает песню выучить, а я уже следующую прошу.

– Это мой самый лучший ученик! – говорил он воспитателям нашей группы, которые периодически интересовались у учителей нашими успехами по разным предметам. Если бы они видели меня на базаре…

Сначала я понял, что не ко всем подходит этот метод. Мужчины – те вообще сразу могут не просто прогнать, а с ускорением по мягкому месту. А вот женщины! То совсем другое дело. Стою, присматриваюсь, кто новенький приехал на базар, также какая из хозяек покрупнее в теле, ну и третий признак – у кого из них глаза грустные. К той иду, иногда прихрамывая, или руку держу, как будто, повредил и очень сильно болит. И жалостливым своим голосочком начинаю исполнять свой репертуар. Пел чаще всего украинские песни: они такие мелодичные и за душу берут. К тому же учитель по пению отмечал, что голос у меня недурен. Позднее и четвертый признак добавился – кому какую песню исполнять. В конце, когда глаза хозяюшки становятся блестящими от слез, когда руки к фартуку тянутся, чтобы утереть влажное от слез лицо, я еще жалостливее добавляю:

– Тетенька, я есть очень хочу! Хотите я еще Вам спою, – они-то и сказать обычно в этот момент ничего не могут. Только руками машут, глаза вытирают, потом Бога обычно вспоминают. А я не останавливаюсь, чуть тише добавляю:

– Там еще меня ждут поменьше сестрички и братик. Все взрослые в голод померли, а мы сами остались.

После одного такого выступления можно было идти к остальным на пригорок возле села в условленное наше место, куда каждый приносил, что добыл в селе. Я всегда раньше всех приходил, и у меня была полная пазуха еды. О многом думал, пока всех ждал. В основном о том, почему же мы все оказались в колонии и почему я не могу поехать с мамой. Думал о Боге, о котором часто на базаре вспоминали почему-то шепотом и за помощью к нему обращались, просили спасти и сохранить. «Что это за Бог такой? Все его вспоминают, когда плохо иль беда какая у кого. А он никак не помогает». Считал так: если кому нужно помочь и просят тебя, бери и помогай! Поэтому долгое время я в него не верил.

Мой театральный талант старшие в банде ценили и всегда брали на базар. Чуть подрос и понял: не мое это – попрошайничать и до слез доводить хозяюшек на базаре. Поэтому начал по воскресеньям прятаться в клубе и читать, если это не день посещений.

Навещать меня маме разрешалось раз в месяц. Свидания проходили в маленькой комнате на пропускном пункте в колонию. Эти пару часов так стремительно пролетали! Мама так плакала! Ее голубые глаза от этого становились подобными ненастному небу: яркость и синева уходила, и они темнели. Обняв меня, подолгу не отпускала. У меня даже успевало затечь плечо или рука, но я не старался выбраться из этих приятных объятий. Пусть хоть отвалятся руки, я готов был так стоять часами, лишь бы она не уходила. Потом, утирая слезы, расспрашивала меня обо всем. Что ел? Что учу? Где гуляю? Не холодно ли, не жарко? Вопросов было намного больше, чем ответов. Она, не дожидаясь, что я расскажу, задавала следующий вопрос. Спешила все узнать за отведенное время и запомнить каждую секунду встречи, как и я. Но что же я мог рассказать маме, которая, все время приезжая ко мне, плакала от безысходности ситуации? Разве мог поведать, что попрошайничаю в селе и на базаре, что обманываю людей, чтобы поесть, что ворую по той же причине, что в день получаю столько затрещин и подножек, что к вечеру все тело болит, и места на нем нет без синяка или ссадины. Я всего этого рассказать ей не мог, не мог позволить ей плакать сильнее. Да и не хотел: что я – девчонка какая, жаловаться?! Я вырасту, и старшие уже не смогут дать мне подзатыльник – я тоже буду взрослым. Но еще тогда решил, что малышей трогать никогда не буду и другим не позволю. Неправильно это – силу показывать на том, кто слабее тебя.

Сочинял я маме истории своей жизни, веселые и неправдивые. Они звучали так, как я бы хотел, чтобы было. Проверить их подлинность она не могла – дальше проходной посетителей никогда не пускали. Однажды она пыталась попасть к директору колонии, увидев на моей спине огромный синяк. Но ей предложили написать прошение, которое будет рассмотрено, то есть культурно объяснили, что проблем в такой ситуации с синяками совсем не видят. Истории мои всегда были смешными, я очень старался, чтобы мама не плакала, а смеялась. Я так любил, когда она мне мило улыбалась, когда появлялись складочки вокруг ее добрых глаз и уголки рта поднимались вверх. Для этого я читать выучился первым среди малышей. В клуб, где находилась небольшая библиотека, бегал и книжки читал, пока другие пацаны гоняли во дворе на площадке с мячом. Играть в футбол я очень любил, но это было важнее. Да и старшие ребята в библиотеку носа не показывали, не любили они это место и обходили десятой дорогой, как проклятое, а я любил. Тихо, интересно и историй уйма. Вот их я маме и выдавал за свои на наших встречах. А пока читать не умел, просил воспитателей, чтобы больше сказок читали. Все говорил: «Еще! Еще!» Они меня любознательным все называли. Не знали же они, что мне для дела это очень нужно.

В колонии один из воспитателей совсем не такой был, как все. На ночь оставалось обычно два или три учителя по расписанию дежурств. Все остальные приходили утром и уходили около восьми вечера. Этот же учитель приходил каждый раз с полным портфелем книг. Оставлять их было нельзя, потому что многие из учеников рассматривали книгу как врага или конструктор. Я книги любил, в отличие от остальных ребят. Они же, увидав печатное издание без присмотра, сразу находили ему несвойственное применение. Картинки вырезались, а из листов с текстами делали кораблики, самолетики или хлопушки.

С таким варварством я боролся свойственным колонии методом – дрался. Ну, конечно же, не говорил при этом, что из-за порванной книги, а то бы засмеяли. Книги старался защищать, как и малышей, просто не объясняя, почему полез в драку.

Библиотеку тоже оберегали, как могли. А что с нас взять? Более тысячи мальчишек со своей сложившейся иерархией в замкнутом пространстве.

Учителя звали Степан Васильевич, и в его руках оживала любая книга. Думаю, он тоже повлиял на мою любовь к чтению. На своих уроках, рассказывая или зачитывая отрывки из книг, он превращался в актера, а мы переносились в те времена или переживали те события, о которых он нам читал. Очень часто Степан Васильевич раздавал нам роли, и мы разыгрывали сценки из книг. Его любили даже самые заядлые нарушители дисциплины и ждали урок этого немолодого человека в очках, подклеенных на переносице, с потрепанным портфелем. Для меня он был сказочником из своих книг.

Истории, рассказанные Степаном Васильевичем, на встречах с мамой тоже шли в ход. Учитель всегда отмечал именно мое актерское мастерство среди прочих ребят, говоря, что очень недурно понимаю переживания героев.

И вот пролетают последние минуты свидания. Снова долгие объятия и поцелуи в щеки, но теперь уже на прощание. Еще несколько дней после встречи ощущал на своих щеках аромат ее духов. Он становился с каждым днем все менее уловимым, я не мог его удержать, так же, как не мог быть с мамой. Однажды по дороге в село я почувствовал мамины духи. Словно охотничья собака, напавшая на след куропатки, я начал искать, откуда он доносился. Теплый ветер в лицо, и я отчетливее его почувствовал, на мгновение закрыв глаза, мне показалось, что мама меня погладила по щеке.