Текст книги "Невозможный"

17

Следует признать, что ты оказалась чрезвычайно слаба в интригах. У тебя просто не было практики. Только это тебя извиняло и оправдывало в собственных глазах. Ты забыла предупредить родителей о своем мнимом отъезде. И они «прокололись», когда им позвонила твоя подруга, решившая выяснить, когда тебя можно ждать из дома отдыха, и как поживает жиличка-студентка. Они решительно ничего не знали ни о каком пансионате и о сдаче комнаты в наем. И Каурова, будучи девушкой умной, сделала выводы.

В дверь настойчиво звонили. А ты решила, что это мальчишка забыл ключи. Хоть на шею на веревочку вешай, думала ты, пока шла открывать. На пороге стояла разъяренная подруга. Она отшвырнула тебя, решительно вошла в твою квартиру и сразу увидела все: одежду, обувь, почувствовала аромат мужской парфюмерии… Совсем, как Гера, подумала ты.

– Где он?!

– Успокойся.

– Где твой жилец – студентик?!

– На занятиях.

– Почему ты меня обманула?! Что вообще происходит?! Это то, что я думаю?

– Да успокойся ты!

Каурова взвыла и понеслась по квартире. Пролетев черным смерчем по всем комнатам, ввалилась в кухню и плюхнулась на свое любимое место.

– Смотри в глаза! Рассказывай! Быстро!

Ты, как могла, смягчала краски. Буквально, до состояния прозрачной и невинной акварели. Пришел, пожалела, впустила, оказался младшим братом…

– Перестань идиотничать! Ты за кого меня держишь? – заорала Каурова. – Младших братьев от подруг не прячут! Кто он? Что у тебя с ним? Ты с ним спишь? Сколько ему лет? Что ты себе думаешь? Ты вообще о чем-нибудь думаешь?!

– Каурова, заткнись, – сказала ты.

И подруга заткнулась. От изумления, должно быть. Ты никогда не говорила с ней так.

– Отвечаю: мне скоро двадцать семь, и я ни о чем не думаю. Мне нечем думать. Он просто вынес мне мозг. Вчистую. Ты можешь стукнуть меня по голове – она «гулким эхом отзовется».

– Так, – сказала подруга, – ясно… Надо квартиранта срочно выселять.

– Ни за что! – сказала ты решительно.

– Нет, ты все-таки идиотка. Он же тебя использует! На что ты рассчитываешь?

– Ни на что! Алка, ты представить себе не можешь, как это здорово – когда не нужно ничего рассчитывать! Ты просто получаешь счастье в чистом, рафинированном виде. Он ежеминутно дарит мне счастье…

– Упссс… так часто? – с недоверием спросила тебя подруга.

– Ежесекундно!

– Нет, подожди, я ничего не понимаю…

– Одним своим присутствием…

– Пляяя… – выдохнула Каурова, поднялась и достала из шкафчика подарочный виски.

– Ты хоть пальто сними, – сказала ты ей.

– Так в чем проблема? – Каурова заглянула тебе в глаза.

– В том, что ему семнадцать.

– Слушай, ну подрастет он лет через пять…

– Проблема в том, что я тоже подрасту…

– Господи, Бэлка, ну почему тогда не мой брат? Он хоть не настолько тебя моложе…

– Потому что твой брат – маленький!

– А этот?

– А этот – взрослый!

– Ничего не понимаю…

– Мне даже тебя немножко жаль, – искренне посочувствовала ты подруге.

– А себя тебе не жаль?

– Для него – нет.

– Ну тебя и крутануло! – поразилась подруга. – Скажи мне: за что??? Только не говори, что сама не знаешь.

– Он – смелый. Он смеет жить так, как хочет. Как сам себе придумал.

– Cмелость – это, конечно, похвально… Но, возможно, это у него – возрастное. От недостатка жизненного опыта. Может, он просто не знает, чего в этой жизни следует бояться. Подрастет – станет трусоватым, как все. Так ты влюбилась в мальчишку за смелость?

– За теплоту, за ум, за чувство юмора…

– Бэлла, не морочь мне мозги!

– За чувственность, за мужественность, за бьющую через край… сексуальность…

– Вот это уже понятней, хотя звучит как тост. А ты же говорила, что он поет…

– Всем этим и поет…

– Бэлка, что с тобой? – поразилась подруга. – Ты же всегда была трусихой! Я до сих пор поверить не могу, что у тебя хватило смелости развестись! А теперь еще это…

Вы напились. Ты никогда так не напивалась, а тут неожиданно напилась. В хлам. Потом вы обе плакали. Каждая о своем.

Поздно вечером пришел мальчишка.

– Уйёёё… – сказал он, заглянув в кухню. И принялся растаскивать вас по спальным местам. Он достал постельное белье, постелил Алке в гостиной, перетащил ее туда, раздел и уложил, поставив рядом с диваном пластиковый тазик. Потом перенес в спальню тебя и тоже уложил. Добыл где-то, возможно, из собственных запасов, «Алкозельцер» и напоил вас.

Утро было туманным. Над тобой нависала Каурова со шрамом через всю щеку и шишкой на лбу.

– Что это? – спросила ты хрипло, едва узнавая свой голос.

– Об косяк. В дверной проем не вписалась, когда ночью в туалет шла.

– А шрам?

– Это не шрам. Это вмятина от края тазика. Я на нем спала. Лицом. К обеду пройдет.

– Блин, стыдуха… – простонала ты. – Где он?

– Никого нет. Ушел, наверное. Двенадцатый час уже. Это он меня раздевал?

– Ну не я же.

– Черт! Я его так и не рассмотрела, – расстроилась подруга. – Но руки были… такие… решительные руки. Может, ему подработка нужна? Можно к Севке в больницу санитаром… с такими руками.

– Каурова, с такими руками он и на сцене вполне… на своем месте.

Где-то звонил телефон. Ты сползла с кровати и нашарила в сумке мобильник. Номер был незнакомым.

– Алле, – прохрипела ты и откашлялась.

– Привет! Это Гера. Ты что, заболела?

– Нет, я вчера напилась. С Кауровой, – зачем-то уточнила ты, как будто это тебя извиняло.

– По какому поводу?

– Да так, накопилось…

– Я хотел тебя пригласить куда-нибудь. Ты не против?

– Зачем ты спрашиваешь? Хочешь? Пригласи! Просто пригласи, – с досадой ответила ты.

Повисла пауза. Наверное, Геру сильно удивил твой, такой неожиданно жесткий, императив.

– А куда ты хочешь быть приглашенной?

– Слушай, ну ты уж как-нибудь реши сам такую сложную проблему. Передо мной сейчас стоит задачка попроще – воскреснуть из мертвых.

– Хорошо, я решу. А сколько тебе времени потребуется на сборы? – спросил Гера, не представляя, очевидно, масштаб бедствия.

– Это – как пойдет, – ответила ты. – Я тебе перезвоню.

Из кухни потянулся бодрящий аромат кофе – Каурова готовила реанимационные мероприятия. Опять зазвонил телефон.

– Та… ёёё!.. сговорились они все, что ли? – произнесенный текст удивил тебя саму.

– Девчонки, как вы там? Живы? – услышала ты низкий голос. Такой родной и… волнующий.

Он беспокоился! Он беспокоился о своей квартирной хозяйке и ее подруге! Вы такое видели? Хотя, он, наверное, видел и не такое.

– Все в порядке, малыш, учись спокойно, – ответила ты хриплым басом.

– За «малыша» получишь! – пригрозил он.

Каурова позвала тебя завтракать.

– Что ты намерена делать? – строго спросила она, намазывая толстый слой масла на булку. Тебе намазывала, чтобы ты поправлялась.

– Я ничего не намерена. Я иду на свидание с юристом.

– Опа! Еще и юрист какой-то нарисовался. Тебя совершенно нельзя оставить одну! А как же твой мальчишка?

– Никак. Юрист тоже в него влюблен.

Алка выронила из рук нож.

– Я с вами с ума сойду! – она схватилась за сердце. – Свальный грех? Шведская семейка? Свингуете? Вот уж чего от тебя не ожидала… Тихоня, блин! Докатилась…

– Каурова, не пори чушь, – отмахнулась ты.

– Там еще что-нибудь осталось? – подруга с надеждой поискала глазами бутылку.

– Нет. Мы вчера вылакали все. Дуры, – сказала ты и ушла в душ.

Алка сочла себя нетранспортабельной и вызвала своего веселого мачо – доктора. У этого балагура и плейбоя было одно, неоценимое, на твой взгляд, качество: он считал женщин слабым полом. И, разумеется, прекрасным. И твоя подруга, организовавшая свою фирму и привыкшая быть сильной, очень ценила в нем это.

Когда ты вышла из душа, они смотрели на тебя вопрошающе, и в их глазах светилась инквизиторская решимость.

– Предъяви! – строго потребовала Каурова.

– Да, мне тоже интересно, кого приютила наша подруга, – кивнул головой мачо.

– Какие же вы все-таки садюги! – покачала ты головой, – а казались милейшими людьми…

Они желали зрелищ! Ты психанула. Ты же знала, какой он! Он не мог никого оставить равнодушным. Ты была в нем уверена и вознамерилась потрясти своих друзей. Чтобы они разрыдались от нахлынувших чувств. Чтобы они поняли тебя и позавидовали.

Ты полезла в интернет. Известный музыкальный интернет-ресурс выдал тебе не только его конкурсные ролики. Фанаты и звукачи уже выложили записи последнего концерта. Ты позвала друзей разделить с тобой счастье и включила изображение на полный экран своего огромного дизайнерского монитора. И мир выпал из твоего восприятия на четыре минуты.

Обернувшись, ты нашла подругу в полном потрясении, в состоянии измененного сознания. Сначала она сидела тихо, потом замычала, но так и не смогла вымолвить ни слова.

– Эй, чикиты, вы что – спятили? – забеспокоился мачо, глядя на ваши лица.

– Боже… Бэлка, что со мной? У меня… сердце бьется где-то в горле… Мурашки по коже и… бабочки в животе, – сказала, наконец, Каурова, ощупывая себя. С ее лица улетучилось обычное выражение озабоченности.

– И это ты еще не слушала его в концертном зале, – сказала ты ей. – Там – просто накрывает!

– Куда уж больше?…

– Так, я не понял ровным счетом ничего. Чикиты, вы действительно под большим впечатлением? Мне это не доступно, – занервничал Сева. – Тут, по-моему, главное – чтобы бабочки в животе договорились с тараканами в голове.

Это было похоже на мужскую ревность. Он вдруг схватил свою чикиту и потащил на кухню.

– Вызвали? Кормите теперь! – кричал доктор.

– Ты – пустой бамбук! – прозрела вдруг Каурова.

– Нет, я – коварный убийца бабочек и мурашек! Привлеките меня к уголовной ответственности за жестокое обращение с животными! – вопил мачо.

Но вы были где-то далеко.

– Эй! – доктор щелкал пальцами у вас перед глазами, пытаясь вернуть из астрала. – Ну, он вас цепану-у-ул… Хотел бы я понять – чем?…

– Иди к черту… – откликнулась Каурова и, повернувшись к тебе, сказала: – НАПОВАЛ! Я тебя поняла.

18

Они ушли, а ты, позабыв о Гере и его приглашении, слушала и слушала ролики с мальчишкой. Все, какие только смогла найти в интернете. Это была настоящая магия. И вдруг ты вспомнила его фразу о том, что он сам – наркотик. И осознала, как она справедлива. Он всё про себя знал.

Он не пошел тем вечером ни в какой клуб. Вернулся домой и сразу заглянул к тебе. И застал тебя залипшей перед монитором за просмотром видео. Развернув к себе твое кресло, заглянул в глаза.

– Все в порядке?

– Ты – звезда! Хочу автограф, – сказала ты и достала из пачки лист дизайнерского картона.

Мальчишка засмеялся и, вынув из стакана маркер, написал левой рукой на весь лист:

«Трусливому Сурикату от Спасателя-Бурундука!» И расписался.

Тебе даже в голову не пришло обидеться. Этот лист ты хранишь как эталон авторской гарнитуры. Японские каллиграфы, попадись им этот автограф, рыдали бы от собственного несовершенства и сделали бы себе харакири. И тебе захотелось показать автограф графологу, но среди твоих знакомых таковых не водилось. Впрочем, зачем нужны графологи, когда ты без всяких гадалок и аналитиков все про него понимала? Это была самая сумасшедшая и самая креативная гарнитура из всех, которые ты видела, которыми пользовалась в своей работе. Это был графический шедевр! Не вымученный, не прилизанный, а резкий, сильный и… эстетский! И, по-настоящему, авторский. Человек-стиль!

Тебе вдруг захотелось написать его портрет. Тебе безумно захотелось этого. Ты полезла в ящик с материалами и достала коробку пастельных карандашей. Его визуальный образ в твоем сознании был акварельным, тонким и полупрозрачным – русый мальчишка с умными серыми глазами и чистой нежной кожей. Но ты не любила работать акварелью.

– Ты можешь посидеть немного?

– На одном месте? – поднял он бровь. – Ну, не зна-а-аю… справлюсь ли? Трудно будет, – засмеялся он.

– Ну, пожалуйста, я постараюсь недолго, – взмолилась ты.

– А что мне за это будет?

– Котлетки! Чудные котлетки!

– А что, вы разве их вчера не съели? – удивился мальчишка.

– Нет. Мы не закусывали, – призналась ты и отвела глаза.

– Тогда понятно… – он скосил глаза к переносице. – Ладно, за котлеты – так и быть.

– Сядь ровненько, – распорядилась ты.

– Я могу ровненько лечь.

Но, заметив твой обиженный взгляд, вздохнул:

– Ладно, посижу.

Он устроился на диване, согнул одну ногу и обхватил ее руками. Ему так было удобней. Ты долго выбирала ракурс. Наконец, примостившись на банкетке, приступила. И тут он высунул язык и скорчил забавную рожицу. Ты погрозила ему кулаком. Он наблюдал за тобой, но тебя это не смущало – ты и хотела, чтобы его взгляд был устремлен на зрителя.

Когда ты закончила портрет, он уже спал. И ты была этому рада, потому что портрет никуда не годился. Он был похож на оригинал, как фото на паспорт. Он не дышал. В нем не было жизни, не было искры. Тебе не удалось поймать и привнести в созданный тобой образ что-то важное. В нем не читался внутренний стержень мальчишки. Наверное, его портрет надо было писать углем и сангиной. И еще ты не смогла передать самое важное, что было в нем – его бешеную харизму, энергетику, магнетизм и еще что-то, что не имело названия. Избранность? Божий поцелуй?

Утром тебе захотелось еще раз взглянуть на созданный тобой образ. Ты сняла его с полки и засмеялась: поверх тщательно выписанного тобой любимого лица была начертана маркером пиктограмма «Комок психа». И теперь это точно был его портрет.

19

В ближайший свободный вечер вы с Кауровой отправились в клуб. Ты не стала предупреждать об этом мальчишку. Тебе просто захотелось увидеть и услышать его в привычной ему среде. Но ты оказалась совершенно не готовой к тому, что там происходило. Он открыл вечер тонкой блюзовой композицией. И почти в тот же момент его нежный фальцет был перекрыт жужжанием кофемолки за барной стойкой. Потом гремел льдом шейкер, гоготала подвыпившая дама, громко перекрикивались бармены и официанты. Парня откровенно гнобили. Только ты не понимала, как такое возможно. Где-то в твоем животе заворачивался тугой клубок ненависти к персоналу. Ты видела, ты чувствовала, что настроение мальчишки упало до нуля. Вцепившись руками в микрофонную стойку, словно в поисках душевной опоры и равновесия, он зарылся в себя и пел, почти не открывая глаз. Но голос звучал мощно и уверенно. Он уже заполнял все пространство, заглушал кофемолку и грохот колотого льда. Неужели эта пытка происходит каждый вечер? Почему он позволяет так с собой обращаться? Ты не могла найти сколько-нибудь приемлемого объяснения подобному мазохизму. Ужасно больно было слышать, как благословенный голос пробивает мутную завесу бесстыжего быдлопрессинга…

Вы ушли. Просто потому, что не могли больше это выносить.

Дома ты спросила его, почему он позволяет все это проделывать с собой.

– Начальства не было, – ответил он.

– При чем тут начальство? Почему они вообще позволяют себе?

– Бэлка, люди приходят в клуб не только и не столько слушать музыку. Они хотят там выпить, пообщаться.

– Послушай, я не о посетителях. Я – о персонале. Они же тебя сознательно прессовали.

– Бэлка, хамство – это свойство натуры. Хамят сознательно, с определенной целью: унизить человека. Или повысить собственную самооценку. За чужой счет же проще.

– Почему ты не пожалуешься? Они же мешают тебе работать. У них – своя работа, у тебя – своя.

– Пожаловаться?? – Он смотрел на тебя так, будто ты предложила ему сделать нечто непристойное. – На что? На то, что кто-то меня не любит? Какой в этом смысл?

– Но… как же ты?…

– Не переживай. Я справлюсь с этим сам.

Сам. Ах, да: он же привык справляться с жизнью сам. Он объяснит себе ситуацию так, чтобы не было больно. Чтобы можно было с этим жить. Чтобы можно было этого не замечать. Он просто не позволял себе обижаться. Наращивал броню.

На следующий день тебя ждал сюрприз. Ты же была правильной «Красной Шапочкой»: ты регулярно навещала свою бабушку и ее пироги. Обмолвившись о концерте, ты не поверила своим ушам! Бабушка оказалась «фанаццкой фанаткой» и во время того шоу отправляла за мальчишку смс-ки. Но он, увы, все равно вылетел в самом финале.

– Глухие и слепые люди! – возмущалась она. – Черствые и бездушные! Ни разглядеть, ни расслышать не смогли! Я эсемесила за него по-македонски – с двух рук. Со своего и маминого телефона! Да, были шероховатости в вокале! Но, детка, не это главное. Это дело техники, и он её освоит. Главное тут, – с каким рвением, с каким стоицизмом он справлялся с этими композициями! Какой всплеск эмоций, сколько экспрессии, какой мощный натиск! Этот мальчик – новое явление на эстраде. И это только первая ступень восхождения к Олимпу!!! Этот юный, хрупкий, бескомпромиссный, обаятельный юнец МОЖЕТ ВСЁ!!

Бабушка была музыкально образованным человеком, к тому же любила современный рок. Тебя это всегда если не пугало, то слегка настораживало. Ты была рада подарить ей минуты счастья и показала, как найти в сети выступления мальчишки. И со спокойной совестью отправилась на кухню загружать бабушкины пироги в пластиковый контейнер, чтобы отнести их домой – побаловать мальчишку.

Тебе почему-то хотелось сделать для него всё. Всё, что он ни попросит. Но он ни о чем не просил. И все твои благодеяния были твоей собственной инициативой.

И вдруг ты услышала многократно повторяющийся фрагмент одного из его выступлений.

– Ба, у тебя глючит ютьюб?

– Нет, деточка, это твою бабушку глючит. За вот этот момент на четвертой минуте я готова продать душу, – вздохнула бабушка-меломанка.

В этот день тебе позвонил Гера. Он не сердился на тебя за то, что ты не пришла на свидание. Ты же могла себя плохо чувствовать? А теперь он приглашал тебя на очередной концерт.

– Странно, он мне ничего не говорил о концерте, – ляпнула ты и поняла, что глупо проболталась.

– Кто? Брат?

Это спасло тебя. Ты уже и не помнила, что врала ему.

В первый вечер вашего знакомства Гера очень напугал тебя своими откровенными признаниями. При всей легкости общения ты видела, что с ним происходило неладное. И он не совсем понимал, что именно. Но не боялся себе в этом признаться. И тебе тоже – не боялся. Он видел в тебе товарища по свалившемуся на него несчастью. Или – счастью? Как понять и назвать точным словом то, что с вами происходило? Или пустое это занятие – подбирать правильные слова? Человеку дана речь. И это значит, что у чувств есть вербальное выражение. Но делиться с этим парнем своим мальчишкой ты не собиралась.

Гера попросил тебя прийти пораньше. Он взял с собой видеокамеру и занял подходящие для съемки места. А ты пришла с букетом. Ты знала, что мальчишка оставит его в гримерке, но принесла, чтобы… В общем, букет был твоим способом выразить восторг. И оказалось, что Герка тоже принес букет, потому что очень хотел подойти поближе.

Ведущих любительскую съемку в зале оказалось много. И тебе это мешало. И букет в руках мешал, потому что ты из-за него только и думала о вручении.

Едва прожектор высветил круг, в котором он стоял, запрокинув голову к лучам софитов, зрители непроизвольно подались вперед. С первых взятых им нот ты физически ощутила, что его голос входит в твое тело: в каждую клетку, через поры и капилляры, проникает в кровь, разливается по артериям и венам. И была в его пении запредельная степень откровения. И ты боялась заглянуть в эту бездну, чтобы не рухнуть в нее. Он и вправду пел собой. И в нем словно была сосредоточена вся мужская чувственность, и доли которой ты не встречала в других мужчинах. Он отдавался и брал. Он пел, погружаясь в какую-то свою отчаянную драму, словно «Титаник», уходящий в ледяной океанический мрак. Когда же еще так сильно чувствовать, как не в семнадцать лет?

Когда угасли последние звуки коды, ты, наконец, смогла дышать. И тебе не хотелось идти на сцену с букетом. Он стоял, опустив голову, и тебе казалось, что он оттуда не вернется – из-под своих закрытых глаз. И у него было совсем не знакомое тебе лицо.

– Веришь, в моей практике такое впервые… – пробормотал Гера. – Сжигает себя.

Ты оказалась не готова к таким сравнениям. Ты впихнула другу свой букет и отказалась идти на сцену, словно боялась обжечься о мальчишку, как о разорванный силовой кабель, и сгореть. Откуда в нем, в обычном юноше, эта жажда самопожертвования? И во имя чего? Или он – не обычный? Ты не находила ответа. Ты только понимала, что это – его выбор. Осознанный или интуитивный.

На сцене в руках Геры мелькнул конверт.

– Что ты ему дал? Что в конверте? – спросила ты его с подозрением. – Номер твоего мобильного телефона?

– На кой он ему сдался? – искренне удивился Гера. – В конверте – пара «портретов Франклина». Пригодятся.

Ты облегченно выдохнула.

– Представляешь, у него руки дрожат, – сообщил он тебе, когда вы выходили из зала.

– У меня всё дрожит, – ответила ты.

Видеозапись, конечно же, была далека от совершенства. Надо было ровно дышать, чтобы камера не ходила ходуном в Геркиных руках. А дышать ровно не получалось.

После концерта вы отправились в ресторан.

– Ты, небось, всю свою строительную компанию на мальчишку подсадил?

– Куда там… На меня на работе как на юродивого смотрели, когда я им про него рассказывал и предлагал пригласить на корпоратив.

– А они слышали, как парень поет?

– Слушали. Но не услышали. Им нечем слышать его. Обделены малость. – Гера выразительно постучал по груди кулаком. – Он еще в клубах каких-то поет. Я пока не выяснил.

– То есть, пригласить его на ваш корпоратив не удастся?

– Какой там… Они же все – пафосные… Жрать, пить и выделываться предпочитают исключительно под раскрученных артистов. А под нашего мальца – не престижно. Пока.

– Я не представляю, как можно жрать, когда он поет. Я смогла бы, наверное, только напиться.

– Он – привыкший. Его это не парит. Наверное. Он же с четырнадцати лет по ресторанам и вечеринкам пел. Рассказывал где-то даже, что его на обратном пути регулярно менты принимали. Такая у них была кормушка. Комендантский час же. Его либо хозяин кабака отмазывал, либо он сам отдавал им пакет с бутербродами.

– А почему не родители?

– Так он уже тогда не жил с семьей. А представь: в провинциальном ресторане люди слушают подростка, поющего мировые хиты. В голове не укладывается. Не шансон какой-нибудь… Не «гоп-ца-ца»… Они же такой непостановочной экспрессии в жизни не видали. Четырнадцатилетний пацан перед ними душу рвал. Понимали, наверное. Торкнуло. А может, и не понимали. Хотел бы я видеть в этот момент их лица. Ну, что? Баккарди Голд в честь нашего триумфатора! – провозгласил Гера.