Текст книги "Книга волшебных историй (сборник)"

– У меня? – удивилась Мария. – Но ведь я не Бог. Как же он будет Божий?

– Увидишь, – сказал Ангел.

И полетел в рай.

Так все и вышло, вскоре Мария родила Мальчика. Но еще до того, как Он появился на свет, Марии и Иосифу нужно было поехать из Назарета в Вифлеем записаться.

Римскому императору Августу, который владел целой империей, и Иудеей тоже, стало вдруг интересно, сколько же в этой далекой и жаркой Иудее живет народу. Он приказал переписать всех ее жителей на свитки, чтобы потом посчитать, сколько всего получилось человек. В каком городе родился глава семьи, туда и должна была идти записываться его семья. Иосиф родился в Вифлееме и поехал с Марией записываться туда. Три дня они ехали на ослике, пока не добрались до Вифлеема. Отстояли длинную очередь, и их переписали. За время путешествия и стояния в очереди они очень устали. Близилась ночь, Мария хотела спать.

Они пошли искать себе ночлег. Но все гостиницы были заняты! Не одни они – многие приехали в Вифлеем записываться, приехали вчера и позавчера и успели занять все гостиничные комнаты. И сколько ни стучался Иосиф, сколько ни умолял, сколько ни показывал на Марию, уставшую, грустную, с животиком, – всюду ему говорили: мест нет. Куда мы вас положим? Может быть, нам самим лечь на полу? До свидания! И хлопали дверью. А тут еще посыпал дождь.

Что делать? Зонтиков тогда еще не изобрели, плащей Иосиф и Мария не захватили. Так они и брели под дождем, чуть не плача. И вдруг заметили маленькую избушку, больше похожую на сарай. Пастухи скрывались здесь от непогоды и прятали от дождя скот. Дверь покачивалась на одной петле и ужасно скрипела. По лачуге гулял ветер. Но куда было деться?

Иосиф завел ослика и Марию внутрь… и тут они услышали – бе-е-е! А потом «му-му». Здесь уже кто-то жил. В темноте Иосиф разглядел корову и овечек, которые спрятались здесь от дождя. Где были их хозяева? Неизвестно. «Что ж. Поживем вместе», – сказал Иосиф.

– Смотри, здесь мокро, крыша прохудилась, – сказала Мария.

– Хорошо, что я захватил с собой молоток и нож, – ответил Иосиф.

Он ведь был плотник, помните? И никогда не покидал дом, не захватив самых важных инструментов. Иосиф быстренько прибил дверь, переложил на крыше солому, чтобы не текло, заложил щели в стенах. Дуть перестало, дверь больше не скрипела. Теплое дыхание зверей и людей больше не улетало наружу, и вскоре холодный дом нагрелся. За окном стало совсем темно, наступила ночь. Дождь кончился, стало совсем тихо.

Пора бы поспать, но Мария наоборот раскрыла глаза широко-широко. Глядит на Иосифа и говорит: «Знаешь, у нас сейчас родится ребенок».

Господь еще прежде рассказал Иосифу, что у его Марии родится не обыкновенный мальчик, а Сын Божий. И вот час настал. Иосиф разволновался.

Надо же! И не дома, а в какой-то избенке, даже колыбели нет! Но он же плотник. Иосиф взял у коровы и овец ясли – это такой ящик, в который скоту кладут еду, – вынул оттуда все щепки и мусор, сбил его покрепче молотком, положил внутрь сена, а сверху расстелил свой талит – это такое небольшое покрывало у евреев, в котором они молятся. Тут Мария сказала: «Ой».

И у нее родился Мальчик. Запищал. Звери смотрели на него во все глаза. Корова замычала и хотела облизать Малыша языком, как своего теленка, но Мария сказала ей: «Нет, это мой». Запеленала и покормила Его молочком. Младенец стих. Она положила Его на сено, в новую кроватку, и Он уснул.

Но Мария и Иосиф спать уже не могли. Любовались на нового Человека. Он был совсем маленький – и чудесный!

Землю озарил невидимый свет. Небо растворилось, облака и звезды отпрянули, а на самом верху оказались ангелы. Они пели и играли на трубах и арфах. Все это в честь рождения Божественного Младенца!

Но младший Ангел играть ни на чем не умел, он пока только разучивал гаммы, это ведь очень долго учиться играть на музыкальных инструментах. И его отправили на землю рассказать всем, кто там живет, о чудесном событии.

Ангел полетел вниз.

Первым он увидел громадного желтого зверя с острыми зубами, косматой гривой, с кисточкой на кончике хвоста. Это был… точно, лев!

В эту ночь он, как обычно, вышел поохотиться. Лев – та же кошка, он отлично видит в темноте и чувствует запахи. Он сразу же учуял зайца и бросился в погоню.

Уж как бежал зайчишка, но лев все равно догнал его и схватил. И зарычал: «Ага! Попался, который кусался! Да?» Но зайка только дрожал. Как вдруг прямо к ним спустился тот самый Ангел. И говорит:

– Смотри.

Он раскрыл передо львом книгу. И лев, который не умел читать, внезапно все понял, различил каждую букву и каждое слово. Тот, Кто над всеми, Тот, Кто создал этот мир, и его самого, его львицу, львят, траву, зайца, писал ему: «Слушай внимательно, царь зверей. Сначала Иоаким и Анна родили девочку Машу, потом Маша выросла и стала Марией, а сегодня она родила Иисуса. Поэтому сегодня нельзя быть диким зверем и нельзя убивать. Смерти ведь больше не существует. Отпусти зайчика. Поешь лучше травы».

И лев, сам не понимая, что с ним, послушался, выпустил зайца, даже попробовал жевать подорожник. И почувствовал, что ничего вкуснее в жизни не ел. Он подставил зайцу спину, и всем другим его братьям, которые стояли и дрожали в стороне, и они поехали поклониться Иисусу.

Ангел летел дальше. Пастухи. Спят! Ничего не знают.

– Просыпайтесь! – вострубил им Ангел. – Сын Божий, Царь всей земли родился и спит совсем рядом – идите и поклонитесь Ему.

– Это в той избушке, где мы оставили корову и овец?

– Да, – сказал Ангел. – Скорее!

Пастухи подхватили посохи и побежали. В дороге они даже не перешучивались, не посмеивались как обычно и не толкались, а просто бежали и шли, шли и бежали, и так до самой избушки.

Дверь была слегка приоткрыта, Иосиф как раз решил немного проветрить их дом.

Пастухи заглянули внутрь и увидели: овца, корова, ослик, Иосиф, Дева Мария. В яслях спит Мальчик.

Пастухи пали на колени.

– Кто вы и что хотите? – спросила Мария.

И пастухи шепотом начали рассказывать Марии, как им явился Ангел и как велел прийти. Мария внимательно слушала и все запоминала…

А Ангел уже летел дальше, и всех, кого видел, всем, кого встречал, рассказывал, что случилось сегодня. И показывал Книгу Жизни, в которой рождение Марии и Иисуса Христа, Сына Божия, было предсказано за много-много лет. И всех, кто страдал, Ангел избавлял от страданий.

– Смерти больше нет. Все темницы отворились, все сети опустели, никто никого не может обидеть. Ничего отныне не бойтесь. Родился Тот, Кто всех нас спасет. Ото всего, – объяснял Ангел птицам, рыбам, охотникам и рыбакам.

Рыболовные сети раскрывались, рыбы плыли домой, к своим детям, охотничьи силки ослабевали, пойманные птицы летели прочь к любимым птенцам. Хлебопашцы, вставшие затемно, чтобы пахать свои поля, с удивлением видели, что поля их уже вспаханы. Хозяйки, собравшиеся до рассвета идти доить коров, обнаруживали, что коровы давно подоены и кринки полны молока. Заблудившиеся в лесу находили дорогу. Моряки выбирались из бури. Больные исцелялись, никакой температуры и кашля. Все надежды исполнились в эту ночь, все слезы высохли.

А Ангел все летел вперед и вскоре заметил внизу караван. На лошадях ехали три мужа, явные иностранцы. Они были одеты в роскошные камзолы и высокие расшитые камнями шапки. В Иудее так никогда не одевались. Первым ехал старец с длинной седой бородой, вторым прекрасный юноша, а третий человек был черен лицом. Настоящий негр! Каждый вез какой-то груз. И все они смотрели вверх, но не на него, а на… – тут Ангел закинул голову, – на повисшую прямо над ним огромную звезду. Всадники ехали за этой звездой – конечно, туда же, к Младенцу Иисусу.

Это были волхвы. Они изучали звездное небо, читали старинные книги и из книг узнали, что когда в небе взойдет огромная яркая звезда, на земле родится Царь царей. Они сели на коней и поскакали, ориентируясь по звезде. Она привела их к избушке. Волхвы привязали коней, но не решались войти. В расшитых золотом и камнями одеждах, с подарками, они стояли и не двигались. Они ведь надели лучшие свои плащи, самые красивые шапки, кафтаны и шаровары, потому что шли поклониться Царю! А тут какая-то избушка. Волхвы развернули карту, водили пальцем по дорогам и тропкам, по которым шли, – сомнений быть не могло! Путеводная звезда стояла точно над соломенной крышей. И тут раздался младенческий плач.

Волхвы постучали в дверь. Им открыл Иосиф, но сейчас же отступил в страхе.

Что за новые гости пришли к ним в эту удивительную ночь? Мария взглянула на волхвов, а они сняли сандалии и точно так же, как пастухи, опустились на колени перед убогой колыбелью Христа. Мария и Иосиф не знали, что и подумать. А волхвы уже вручали Марии подарки. Ладан, золото и смирну. И рассказали, что пришли, потому что чудесная звезда привела их сюда.

– Какая звезда? – удивилась Мария.

Волхвы повели ее на улицу. Здесь было светло, как днем. Звезда спустилась к самой крыше и освещала все вокруг.

– Вот эта, – сказали волхвы.

Ольга Кучкина

Две половинки яблока

Новогодняя сказка

В тот год я была особенно несчастна. Слезные железы вырабатывали влагу с упорством, достойным лучшего применения. Утопала в слезах. Только состоянием утопленницы можно объяснить тот факт, что привезла свои листочки и отдала читать Виктору Борисовичу. Он сидел на застеленной ковром постели, как обычно, облокотившись о трость, крепкой лепки почти квадратная голая голова с обширным лбом сияла в солнечном луче.

На листочках были стихи. Никогда не писала стихов и не умела. Он сказал: привезите, я посмотрю. Через несколько дней Серафима Густавовна позвонила: Виктор Борисович просит зайти.

Дом был не то что олицетворение истории литературы – он был сама история и литература. Виктор Борисович – звезда, человек-легенда. И легенда – Серафима Густавовна. С детских лет звенело: имя нежное Суок. Загадочная кукла с загадочным именем из сказки Олеши «Три толстяка». И вдруг выясняется, что это фамилия Серафимы Густавовны. Одна из трех сестер Суок, до Шкловского она была замужем за Олешей. Шкловский отбил ее у Олеши. Но вернее сказать, она отбила Шкловского у его жены-художницы. Они влюблялись, страдали от измен и изменяли сами, блистали новыми идеями в поэзии и прозе, зачиная неслыханное, и стрелялись, опустошенные. Маяковский, Лиля и Ося Брик, Нарбут, Крученых, Хлебников, Багрицкий, Тынянов, Катаев, Шкловский, действующие лица того жестокого и веселого трагического века.

Никого не осталось. Один Шкловский.

И я, спустя полвека, по случаю. И почему-то он мною занимается, и я хожу к нему в гости с опрокинутой душой, и Серафима Густавовна угощает чаем, который пьется из драгоценных фарфоровых чашек, и пирожками собственного изготовления. У него талант читать, у меня талант печь, говорит она низким хриплым голосом, зажигая сигарету от сигареты. Я обожаю такие тембры голосов. Голос ее мужа – выше. И своим высоким голосом он говорит мне: простите, что держал в руках вашу душу.

Все им сказанное требует записывания или запоминания. Так никто не говорит. Так никто не думает. Работа его мозга, происходящая на ваших глазах, уникальна, и результирующая ошеломляет. Иногда он удаляется от предмета разговора настолько далеко, что делается страшно: он никогда не вернется, так и улетит в горние выси. Он всегда возвращается. Он не теряет нити спустя десятки или даже сотни роскошных петель, которые вяжет, и вам открывается красота человеческого мышления. Он бродит по садам отечественной и мировой словесности, как у себя по квартире, даром что по квартире бродит с тростью из-за больных ног, и вслед за Толстым протирает диван, тот знаменитый диван, о котором, по слову Толстого, если не помнить, что протирал, значит, не протирал вовсе, поскольку существует лишь то, что осталось в памяти, и пропадает, если кануло в бездну беспамятства. Память Шкловского содержит неисчислимое количество битов информации, а ассоциации не знают пределов. Володя, говорит он, тоже писал: оркестр чужой смотрел, как выплакивалась скрипка без слов, без такта, и только где-то тарелка вылязгивала – что это, как это?

Володя – это Маяковский. Тоже – это смеет только Шкловский. Я безмолвна.

Через месяц наступает Новый год. Они зовут меня приехать отмечать к ним на дачу в Переделкино. Я благодарю и отказываюсь. Серафима Густавовна спрашивает, есть ли у меня другие планы, я отвечаю, что других нет, если б были, я, конечно, поменяла бы их. Она говорит: подождите, – и передает трубку Виктору Борисовичу. Он повторяет приглашение, я повторяю свое бормотание. Он кладет трубку, а я в очередной раз заливаюсь слезами. Моя дочь с ее маленькой дочкой и мужем отмечают у матери мужа, я одна, и нет ни единой души на свете, с кем я хотела бы и могла разделить свое одиночество.

Телефон звонит снова, и это снова Серафима Густавовна. Виктор Борисович еще раз спрашивает, не передумали ли вы. Я не передумала. Разговор окончен. В телефоне короткие гудки, и я понимаю, что на этот раз я пропала. Я никому не нужна, если я не нужна себе.

В сказочных историях полагается триада. Три богатыря. Три сестрицы под окном. Три желания. Три испытания для героя. Телефон звонит в третий раз. Боже, до чего они настойчивы, мои великие проницательные старики, не понаслышке знающие, почем фунт лиха и взявшие на себя добровольный долг по моему спасению. Поздно, говорю я, поздно, так и так до двенадцати я не успеваю. Успеете, говорит Серафима Густавовна, имеется знакомый таксист Саша, он часто нас выручает, давайте ваш адрес, мы позвоним ему, он за вами заедет, одевайтесь.

У меня есть одно новое платье, красивое, бледно-сиреневое, с таинственным сверканием, я надеваю его, бросаю туфли на шпильке в сумку и тупо гляжу на часы. Двадцать минут двенадцатого. Звонок в дверь. На пороге белокурый, с вьющимися волосами и голубыми глазами, моложе меня, вполне сошел бы за ангела, кабы не вислый нос с грубо вырезанными ноздрями, портящий всю картину. С лица, однако, не воду пить. Я с сомнением качаю головой: не успеем. Обязательно успеем, с уверенностью бросает посланец небес.

Мы выходим на улицу, он, с повадками лорда, не торопясь, распахивает передо мной дверцу «Волги» с шашечками, я сажусь, он садится со своей стороны, и мы рвем с места.

Движение на удивление интенсивно. Наша «Волга» ловко проскальзывает между другими «Волгами» и «Москвичами», уверовав в мастерство водителя, я внутренне как-то успокаиваюсь – знаете, как это бывает, когда в редкие минуты воз жизни везет за вас кто-то другой, а не вы сами.

Идет снег, «дворники» не успевают чистить лобовое стекло, свет от подфарников впереди идущих машин, расплываясь в снежной пелене, расчерчивает пространство красными огнями, встречный поток светится белыми. Там рубины, здесь брильянты. Новогодняя сказка. Я и не думала, что в этот час такое множество людей все еще беспокойно носятся по дорогам, образуя армию неудачников, – удачники давно у елки, за столом или возле стола, с белозубыми улыбками и блестящими глазами, готовые к приему счастья.

Ближе к выезду из города машины стали пропадать. Загудел ветер, в свете дорожных фонарей завертелись снежные вихри, исполняя сумасшедшие танцы. Поднялась метель, пушкинская метель. Скоро дорогу занесло, окрестность исчезла во мгле мутной и желтоватой, сквозь которую летели белые хлопья снега, небо слилось с землею, Владимир очутился в поле и напрасно хотел снова попасть на дорогу, лошадь ступала наудачу и поминутно то въезжала в сугроб, то проваливалась в яму, сани поминутно опрокидывались. Не лошадь, а машина везла нас, не Владимир – Александр вцепился в руль, я находилась в здравом уме и доброй памяти, в бороздках мозга крутился текст, памятный с детства, слова шли на ум сами собой, моя забава и лечеба. Сжавшись в комок, затаилась, не испуганная, нет, чего мне было пугаться, жизнью в те мгновения я не дорожила, но как-то странно оцепеневшая, как будто со стороны наблюдая происходившее с нами. Встречная машина на секунду ослепила и пропала из глаз, у нашей, казалось, колеса разъезжались, как ноги у теленка на льду, таксист Саша с трудом выправлял ее ход. Опоздаем, только и спросила я. Ничуть, домчимся вовремя, почти безмятежно откликнулся он.

Между тем как раз мчаться-то нам и было заказано, если мы желали удержаться на колесах. Мой ангел понял это раньше меня и сбавил скорость.

Теперь мы были одни на дороге. Одни во всем подлунном мире. Часы показывали без десяти. Я отпустила себя, впав в пустоту, как в дремоту.

Сквозь марево пустоты пробилось – Саша тормозит. Подумалось: или поломка, или кончился бензин. Машина встала. Я вопросительно глянула на водителя. Он глянул на меня. Вы знаете, что сейчас произойдет, спросил он. Нет, сказала я. Новый год, сказал он. Полез в карман куртки и вынул яблоко. С хрустом разломив пополам, одну половинку протянул мне: чокнемся? И мы чокнулись двумя половинками зеленого яблока, и я до сих пор помню его как живое. С Новым годом, сказал он. С Новым годом, засмеялась я. В первый раз в новом году.

Никогда, ни до, ни после, я не встречала Новый год таким удивительным образом.

Мы опоздали. Мобильников тогда не было, мы не могли предупредить, что опаздываем. Мы вошли в дом к Шкловским в полпервого ночи, заснеженные, прозябшие, нас ждали, нас целовали, а мы рассказывали про пушкинскую метель, и Виктор Борисович одобрительно посмеивался в усы: все правильно, пушкинское и должно было непременно случиться с вами, пушкинское или пастернаковское. И процитировал: я тоже какой-то, я сбился с дороги, не тот это город, и полночь не та. Две последние строки были у меня на слуху – я не знала, что это из пастернаковской «Метели».

Меня посадили рядом с Наташей Пастернак, а в полдень следующего дня она зашла за мной и повела на дачу Бориса Леонидовича, и я ходила по половицам, по которым ходил он, и сидела на стуле, на котором сидел он, и смотрела из окна, из которого смотрел он, и больше не была одинока. Меня поставили в ряд – не гениев, нет, просто людей страны, где бедствий на душу населения – каждую душу! – более чем предостаточно.

Шкловские поделились со мной таксистом Сашей, какое-то время он помогал мне, пока не пропал.

С Наташей, женой сына Бориса Леонидовича, мы подружились и дружили, пока жизнь не развела нас.

Когда в Доме кино праздновали 90-летие Шкловского, он попросил меня выступить, и я выступала.

Ему принадлежит предисловие к первой моей книжке:

Каждый новый шаг в литературе и искусстве – шаг вперед, и в то же время он кажется началом какого-то падения. Человек, перемещая ощущение своего веса, как бы падает вперед. Другая быстрая нога исправляет падение. Новое в искусстве начинается трудно, потому что это не только человек изменяется в своих движениях и поступках. Это меняются поступки мира. Старый мир уходит с подмостков. Я просматривал сжатые строки газетных отзывов и привыкал к новой фамилии: Кучкина… Эти заметки написаны не вдогонку. Они написаны навстречу.

С Виктором Борисовичем мы были дружны до его кончины.

Юрий Левитанский

Колыбельная песенка

 
Баюшки-баю, уснула трава,
филин уснул, и уснула сова,
только одна в эту пору не спит
гнусная жаба Ква-Ква,
гнусная жаба Ква-Ква,
Ква-Ква,
Ква-Ква.
 
 
В черном болоте у черных ворот
гнусная жаба ночами орет,
спи, а не то и тебя заберет
гнусная жаба Ква-Ква,
гнусная жаба Ква-Ква,
Ква-Ква,
Ква-Ква.
 
 
Будешь ты черную травку жевать,
будешь ты филину спать не давать,
будут сороки тебя называть
гнусная жаба Ква-Ква,
гнусная жаба Ква-Ква,
Ква-Ква,
Ква-Ква.
 
 
Черная тучка по небу идет,
белую тучку за ручку ведет,
спи, и тебя ни за что не найдет
гнусная жаба Ква-Ква,
гнусная жаба Ква-Ква,
Ква-Ква,
Ква-Ква.
 

Песня храбрых капитанов

 
Склянки-банки, шквал упрямый,
склянки-банки, не дрожать.
Самый полный! Самый-самый!
Так держать!
Есть так держать!
 
 
Эй, команда, тумба-юмба,
слабых, чур, не обижать.
Тумба-юмба, на два румба!
Так держать!
Есть так держать!
 
 
Всем приятно, майна-вира,
руку честную пожать.
Майна-вира, два пломбира.
Так держать!
Есть так держать!
 
 
Эй, команда, фокус-покус,
судно на мель не сажать!
Фокус-покус, эскимокус.
Так держать!
Есть так держать!
 
 
Всем известно, аден-баден,
Храбрых надо уважать.
Аден-баден, мармеладен.
Так держать!
Есть так держать!
 
 
Склянки-банки, шквал упрямый
Качки нам не избежать.
Самый полный! Самый-самый!
Так держать!
Есть так держать!
 

Рената Литвинова

Прощальный ракурс

Это было в юности.

Я попала в туберкулезный санаторий, где нас поили кислородным коктейлем и на руке я носила вечно воспаленную пробу Манту.

В одно солнечное утро ко мне в комнату подселили соседку.

Она вошла с чемоданчиком и застыла в дверях – я сразу заметила что-то странное в ее фигуре.

Когда она повернулась к своей кровати, я с детским ужасом увидела, что на спине у нее огромный горб!

– Здравствуйте, я Клавдия, – сообщила она мне тихим голосом, поспешно сев на кровать и спрятав от меня горб, повернув его к стене.

На что я тут же спросила:

– У вас что, еще и туберкулез?

Вместо ответа она посмотрела на меня и усмехнулась, обнаружив «чувство черного юмора», как охарактеризовала себя позже.

Клавдии было лет восемнадцать, но из-за воскового цвета лица можно было дать и тридцать, а из-за подростковой худобы издалека она походила на девочку 13 лет.

С первого и до последнего дня она меня поражала.

Сначала вынула из чемоданчика нецветную, как из журнала, фотографию какого-то «принца» – юноши в военном кителе и прикрепила на стену как раз напротив подушки.

Не раздеваясь, легла и стала смотреть в этот снимок, загораживая его собой и не давая мне его подробно рассмотреть.

Когда ее позвали к врачу, она забрала фото с собой, бережно спрятав в элегантную сумочку-баул.

Вечером она не читала, даже не попросила настольную лампу, а опять отвернулась к стене и снимку незнакомца.

Ночью я проснулась от странных звуков, мне показалось, что соседка плачет, но нет – она стонала.

Это было так пугающе и незнакомо мне, четырнадцатилетней, что я спросила:

– Вам что, больно?

Та вздрогнула в темноте под одеялом и снова засмеялась. Ничего не отвечая при этом.

И еще несколько дней эта Клавдия стойко со мной не разговаривала, унося с собой фото и демонстрируя фирменный уход – она словно подчеркивала свой недостаток, надевая обтягивающие черные водолазки, – пшикалась духами, отдельно надушивая графичный горб! И гордо удалялась.

Лед тронулся на пятый день – Клавдия заговорила.

– Вы знаете, – она всегда обращалась ко всем на «вы», – он скоро приедет ко мне. – И, вытащив из сумочки фотографию, протянула ее мне.

Я наконец смогла рассмотреть черно-белое фото молодого мужчины – и это снова испугало меня: он был невероятно красив!

На картинке, на фоне кудлатых кустов, стоял плечистый блондин из девичьих снов – с волнистыми волосами, безупречным лицом кинозвезды и белозубой улыбкой. Я решила проверить все-таки, не вырезала ли она фото из какого-нибудь журнала. Но нет, на оборотной стороне стоял штамп ателье и перьевой ручкой были написаны год и месяц запечатления.

Не успела я проанализировать ситуацию, как она сообщила мне:

– Он любит меня и скоро сюда приедет. И мы вот-вот поженимся – он так настаивает. – На ее туберкулезном лице проступил румянец.

Я вернула фотографию в ее дрожащие руки – сразу поняла, что она бредит. Собравшись с духом, спросила с жалостью:

– А когда он приедет, этот ваш жених?

– Он приедет завтра, – спокойно и уверенно ответила она.

С этой секунды волнение охватило и меня тоже – так мы обе начали его ждать.

«Зачем она сказала точное время своего позора? Ведь можно было бы не говорить, что он приедет, и морочить мне голову до самого отъезда, – думала я в ночи, – а теперь она поставила себя в такое положение, что завтра превратится в сумасшедшую горбунью-врушку».

Утром Клавдия ни свет ни заря завозилась, забегала по комнате: она то мыла волосы, то натиралась каким-то кремом, то по очереди надевала свои черные свитерки, советуясь со мной, какой ей лучше. Мы так нанервничались за эти часы ожидания, что, я уверена, вызвали дикий ливень и грозу за окном. Под один из всполохов молнии Клавдия затуманенно остановила на мне свой «безвозрастной» взгляд выцветших глаз и механическим голосом сказала:

– А он уже рядом.

Мы посидели друг напротив друга на кроватях еще минут пять.

Наконец она произнесла:

– А не выдвинуться ли нам ему навстречу?

Невольно я заражалась ее одержимостью увидеть принца поскорее.

Мы надели плащи и, выбравшись через секретную дырку в заборе, сквозь кромешный ливень поспешили на станцию.

Там в ожидании электрички мы выпили какао в станционном буфете и хохотали, как захмелевшие. Но я-то хохотала от ужаса, что же теперь будет с бедной Клавдией, когда мнимый любимый не приедет, потому что она его сочинила, потому что его такого нет в ее жизни с черными водолазками.

Но она опять пшикнулась духами на горб, необъяснимо уверенная, как только задудела причалившая электричка. Мы выбежали на перрон.

Людей было мало – серая толпа с усталыми отечными лицами. На фоне красавца с фотографии все были уродами. Поток стал редеть, прошел последний грибник, покосившись на горбунью с алым румянцем, который у нее проступил то ли от волнения, то ли от какао. Я мялась рядом.

– Вот же он! – вдруг прошептала-крикнула она и побежала куда-то вперед, в серую пелену дождя – на тот край платформы, где не было навеса. И пропала, убежав в водный туман на край платформы.

Через секунду показались его фигура – он шел и нес ее на руках. А она руками прижимала мокрую сирень.

Высокий блондин! Когда они остановились напротив меня, он, не опуская Клавдию на землю, улыбнулся мне. В жизни он был еще красивее, чем на фотокарточке: васильковые глаза, а главное, влюбленный зачарованный взгляд. Она опустила лицо в букет сирени, и так он ее нес до самой дырки в санаторном заборе.

На следующий день он увез Клавдию с собой. На столике она оставила мне адрес. И его букет в банке. Я помню, как они уходили, – как раз прощальный взгляд в спину.

Он – высокий, прямой, идеальный и оттого какой-то скучный в своем совершенстве, она – черная, графично-худая, со словно уснувшей на плече птицей, спрятавшей голову под крыло. Красивее и драматичнее «прощального ракурса» я уже более не встречала. Потом из ее писем я узнала, что у него была мама-горбунья.