Текст книги "Книга волшебных историй (сборник)"

Людмила Петрушевская

Один исключительно добрый волшебник

Один исключительно добрый, но небольшой волшебник как-то раз накануне Нового года завопил и проснулся весь в слезах, потому что ему примерещилось нечто очень печальное: звери-калеки! И как они будут встречать праздники?!

Вообще-то родители старались его ограждать от чужих невзгод, за ворота государства не пускали, помня историю молодого Будды, который взял да и покинул семью, познав горе этого мира!

Поэтому в их сказочной стране все было устроено прекрасно, всегда цвели сады (на одном дереве, допустим, и груши и розы), елки вечно стояли в игрушках, в ручьях текла минеральная вода, а то и яблочный сок, в зависимости от времени дня. Иногда, на ночь, теплое молоко.

Но сны – кто их там знает, из чего они возникают. Так что наш добрый маленький волшебник проснулся, плача от горя. И причиной тому, вероятно, был тот факт, что накануне он ознакомился с книгой «Жизнь животных» в четырех томах. Простой учебник, а сколько там было ужасного!

Наш добрый волшебник читал быстро.

И он мгновенно узнал, насколько тяжело жить животным.

Они лишены многого, так было написано в этих правдивых книгах. Звери все как один почти калеки. Чего, например, стоит существование безруких птиц или китов, у которых имеются в наличии только глаза, туша, фонтан и хвост!

И наш исключительно добрый волшебник решил сделать несчастным живым существам новогодние подарки, причем первым попавшимся: тем, кто ему встретится в лесу, в пруду или, допустим, в окружающих горах. Он хотел им подарить что-нибудь великолепное: фонтан от кита, к примеру, ослу – или корону павлина кошке!

И волшебник тайно вышел из дома и направился в лес.

Это был лесок так себе, не выходящий за пределы дворцовых угодий. Но там тоже наверняка водились какие-то мелкие бедные существа.

И добрый волшебник буквально помчался им помогать.

Добежавши до пруда, он вызвал для переговоров первую попавшуюся рыбу. То есть поймал ее руками.

И, увидев это несчастное водное создание (голова, живот и хвост, и это все!) во всей его обездоленности, добрый маленький волшебник быстро приделал ему ноги. При чем здесь фонтаны и короны, тут выручать надо! И он с облегчением выпустил двуногую рыбу обратно в ее родную стихию.

А рыба эта была щука. И что же произошло?

Вот пошла она на дно, встала там на ноги и стоит!

Весь народ плавает мимо, а щука стоит столбом, с ноги на ногу переминается. Затем, что делать, пошла напролом. Идет медленно (все-таки кругом вода, водоросли). А есть-то хочется! Щука – это вечно голодная рыба, тем она и знаменита.

И тут плывет навстречу ей карась, прекрасный ведь обед! И здоровается со щукой, как бы обалдевши от невиданного зрелища: стоит перед ним рыба на довольно кривых ногах и покачивается. А щука, как всегда на карасей, рот распахнула, зубы показала и кинулась! Но упала с ног, брякнулась о дно.

Лежит, ногами перебирает. Песку наелась.

Карась пляшет рядом, глазам своим поверить не может: щука валяется как полено, ноги раскинувши по сторонам.

Весь водоплавающий народ столпился, смеется, а щука собралась, встала сперва с большим трудом на колени, потом (рук-то нет, опереться нечем) кое-как взгромоздилась во весь рост и побрела к берегу, искать этого идиота, который ее покалечил.

А волшебник тем временем, довольный собой, поймал крота, пролил слезу над его слепотой и наскоро приделал ему органы зрения, причем раздобрился, вспомнил книгу «Жизнь животных» и глаза эти позаимствовал у жирафа: большие, печальные, с длинными ресницами, широко распахнутые! Они еле уместились на лице крота: у него мордочка узкая, не мордочка, а настоящее рыло. И вдруг такие очи!

И что же случилось с кротом?

Он огляделся, хлопнул ресницами раз-другой и обалдел от яркого света: солнце, небо, деревья, трава! Это еще что такое, подумал крот. Где я нахожусь? Прикрыл он глаза лапами – не помогает. Решил закопаться в землю по старой привычке.

А он всегда делал это так: рыло вперед, а лапы загребают лишнюю землю назад. Так роется туннель, это почти как метро.

И вот бедняга крот сунулся мордой в траву, разгреб камушки и песок, погрузил нос в ямку, но тут ему в глаза полезла какая-то труха.

Крот заморгал, пустил слезу, стал вытираться лапами. А лапы-то грязные! Немытые от рождения!

Итого: ресницы запорошены, в поле зрения песок, смотреть невозможно.

Короче, раза три он пытался спрятаться в родную землю, но опять-таки даже в закрытые глаза лезла всякая дрянь, что за дела!

Мало того, впервые крот рассмотрел условия своей жизни, эту темень беспросветную, яму, а в ней корешки и мусор. В первый раз он увидел эти немытые руки и черные ногти… Нет! Есть вещи, которые нельзя наблюдать во всей их правдивости! И собственная внешность к ним частенько относится!

Тогда крот решил пойти искать волшебника и требовать от него, чтобы тот вернул ему его предыдущие глазенки, которых почти не было.

А волшебник тем временем каруселил по своей территории и увидел роскошного петуха во всей его красе: тот пытался пролететь небольшое расстояние, но вынужден был немедленно приземлиться. Потом он опять вспорхнул и тут же шлепнулся на лапы. Метр в длину, и все. Не больше.

– Ага! – сказал себе наш исключительно добрый волшебник и быстренько снабдил петуха орлиными крылами.

И что случилось с петухом?

Он неожиданно для себя, захлопав этими огромными опахалами и собираясь кукарекнуть, взмыл в небо.

Там ему стало не по себе: во-первых, страшновато, воет ветер; во-вторых, кур-то волшебник оставил во дворе далеко внизу! А куры, чтобы вы знали, составляют главное дело в жизни петухов. Ими он командует, водит этих дур куда хочет, буквально кормит добытыми червяками, защищает от чужих петухов и вообще делает с ними все, что самому заблагорассудится. То есть ведет жизнь хозяина, главы рода и чуть ли не султана.

А тут пустые небеса вокруг, и вон кто-то уже с большим интересом летит навстречу! Петух, треща крылами, бестолково понесся вон отсюда, ища безопасные места, потом вообще оголодал, соскучился и решил снизиться. Сложил крылья и тут же пошел камнем вниз, но испугался, замахал своими несуразными веерами, опять вознесся. Что же это, подумал он. Что делать-то?

Наконец после долгих маневров удалось сесть.

Местность выглядела незнакомой, тут же собаки мчатся наперерез, лай, гам, пришлось опять встать на крыло.

После долгих метаний, когда петух наконец оказался над родным домом, он уже был без сил и ряпнулся пока что на крышу.

А кур уже увели на ночевку в сарай, и кто их увел, забеспокоился петух. Разные думы приходили ему в его бедную головенку, пока он ночевал, то и дело вспархивая на всякий случай. Ему мерещились чердачные кошки, крысы и вообще всякая жуть.

Чуть забрезжило, он уже спрыгнул наземь, прошелся по своей территории, подметая огромными крыльями мусор.

И только выпустили его кур, как петушище понял: они его чураются! Избегают вообще! Стали называть на «вы»! А петухом себе избрали молодого Петю, который сразу пошел задиристо кукарекать своим жидким тенором, а затем подбежал к отцу и вызвал его на честный бой, обознавшись.

– Ты че, Петрован? – спросил его изумленный папаша.

Однако пришлось взлететь на дерево: молодой наступал, а на возможностях отца сказались усталость и бессонная ночка, опять же эти опахала волоклись позади, гася скорость.

И оттуда, с верхов, петух стал поневоле наблюдать, как его собственный сынок распоряжается, бегает за изменницами, и они все как одна позволяют себя догнать!

Попутно в его голове роились безумные мечты найти волшебника и клюнуть его как следует, чтобы он вернул ему старые крылья.

А тем временем наш добряк-кудесник пожалел: а) лягушку, которой он дал длинные руки вместо ее коротких передних лапок, б) кота, не умеющего как следует петь, – ему он подарил великолепный голос и весь репертуар теноров Краснодарского оперного театра, в) бедную черепаху, не умеющую дать отпор, – ее он снабдил хорошими, крепкими рогами, и г) неказистую дворняжку – она получила для красоты складной павлиний хвост. Он волокся за ней по земле и неожиданно для собаки раскрывался стояком, как веер!

Теперь получилось так:

лягушка с длинными руками ушла вон с болота и просила милостыню по глухим лесным дорожкам, а на вырученные деньги покупала пиво;

оперного кота, в свою очередь, выгнали вон хозяева, ночами он выл то арии из Верди, то переходил вообще на композитора Чайковского с его романсом «Мы сидели с тобой», и бедному тенору пришлось туго, он побирался по помойкам и вынужденно пел за сараями, прячась от летящих камней. А знакомые кошки не только не подпускали его к себе, но и прятались в подвалы все как одна при первых же звуках арии «Как одна безумная душа»; коты же буквально сразу злорадно находили его по пению и нападали не предупреждая;

что же касается черепахи, то она, получившая рога, не могла уже прятать голову в панцирь и пошла сдаваться в зоомагазин, где ее поместили в стеклянный террариум большого размера и поставили несусветную цену – еще бы, сама нормальная, а рога были взяты с лося! Ветвистые!

Собака же с павлиньим хвостом вертелась на месте, желая достать и откусить его. Частично ей это удалось, но в неожиданный момент хвост все равно, треща, раскрывался и вставал дыбом. Хорошо, что вмешались другие собаки, они дружно покусали павлиний хвост и его хозяйку заодно, оставивши только какие-то прутья как от дворницкой метлы, которые имели свойство неожиданно становиться торчком!

И на том нашего добряка позвали обедать.

Но вот перед самым Новым годом (старшие волшебники подпустили снежку, который сказочно окутал леса и поля) маленький колдун решил наведаться к своим подопечным и полюбоваться ими в их новом виде.

Но закончилась эта экскурсия плачевно: на лесной дороге его чуть не поколотила руками лягушка; кот, завидев своего мучителя, заорал не своим голосом «Фигаро здесь», а на словах «Фигаро там» он прыгнул волшебнику на закорки с намерением порвать его новогоднюю шубку когтями.

Крот, глядя на маленького изобретателя своими карими очами, хлопал ресницами и бормотал нецензурные ругательства, а также требовал вернуть ему его слепоту!

Щука же, в свою очередь, стояла по колено в воде, задыхалась и возмущенно выбрасывала ноги – то одну, то другую – в сторону волшебника, безмолвно показывая этим, что забери ты их обратно!

А черепаха, сидевшая в террариуме рогами наружу, не стала ничего говорить, а просто плюнула в сторону изобретателя. Попала на стекло и заплакала.

Собака же виляла своими обтерханными прутьями и жалобно скулила.

И добрый волшебник сам чуть не заревел и сказал: «Ну простите меня, я выполню высказанные вами пожелания» – и тут же отменил все свое колдовство.

Так что в лесу наступили мир и покой.

После чего новоявленный волшебник отбыл на елку в родной дом, где его похвалили, утешили, вытерли ему слезы и сопли, сменили памперсы, а затем мама подвела его к елке с подарками, а папа перехватил наследника и стал подбрасывать его до потолка.

Ну мал был наш волшебник, не вырос еще. Потому и глуп. Полтора годика всего. Звали его Сенька.

И он не знал, что всякое улучшение неуклонно ведет к ухудшению!

Валерий Плотников

Квадрат Высоцкого

Как в русской народной сказке всякое трудное дело удается с третьей попытки, так и мой большой альбом о Владимире Высоцком удался только с третьего раза.

Первая попытка была сделана еще при жизни Владимира Высоцкого. Мы делали буклет о нем, по тем временам довольно значительный, было запланировано аж тридцать шесть полос. Однако в последний момент Бюро кинопропаганды решило сократить буклет почти вдвое, полагая, что артисту Высоцкому, который ни званий, ни наград не имеет, такой большой объем не по годам и не по чину…

Впрочем, иногда все же в отечественной прессе появлялись публикации о Владимире Высоцком. Помню, одна фотография Володи все-таки вышла в нашем журнале «Аврора», была замечательная подборка текстов Вени Смехова об актерах Таганки с моими фотографиями: Алла Демидова, Зина Славина, Ленечка Филатов, Владимир Высоцкий, Николай Губенко и другие. Я помню, как Володя был рад, звонил маме, что вот наконец-то о нем в журнале, с фотографией…

Можно было себе представить, как он ждал этого буклета. Это должна была быть серьезная заявка на признание в профессии, на авторитетное исследование его творчества, просто зрительская популярность.

А Володе это не было чуждо, своего поэтического признания он тоже хотел добиться, хотел быть членом Союза писателей. В свое время на вопрос в известной анкете Театра на Таганке: «Чего бы Вы хотели больше всего в жизни?» он ответил: «Чтобы помнили, чтобы везде пускали…»

Владимир Высоцкий знал, что достоин этого. Правда, на другой вопрос этой же анкеты – «Хотите ли Вы быть знаменитым (или великим)» ответил со всей свойственной ему прямотой и энергией: «Хочу и буду!»

Так случилось, что я был свидетелем трех его попыток «узнавания в лицо», и все они ничем не кончились для Высоцкого.

Первая попытка была в 1967 году, время съемок фильма Геннадия Полоки «Интервенция». Интересный, необычный фильм, как говорят – «из ряда вон»! Какие актеры, как на подбор, соврешенно уникальные декорации Михаила Щеглова, впервые, по-моему, в этом фильме сам Высоцкий исполнял свои песни, которые были написаны специально для «Интервенции». К этому времени половина страны знала голос и песни Высоцкого, но о том, как он выглядит, могли рассказать лишь немногие счастливцы, которым довелось побывать в совершенно потрясающем Театре на Таганке, или еще более немногие, видевшие его в фильмах Муратовой и Говорухина, которые проходили по стране тридцать четвертым экраном.

И когда «Интервенция» легла «на полку», это был удар.

А потом была работа 1975 года, когда на фирме «Мелодия» должны были выпустить два «гиганта» (не CD) Володи. Причем одна пластинка была с песнями Высоцкого в его исполнении, а другая – Марины Влади, для которой Володя специально написал песни! Этого тоже не случилось, пластинки так и не вышли до сих пор. Была надежда, что к юбилею Вл. Высоцкого и Марины Влади мы все-таки сделаем это, но увы…

А еще пробы Марины Влади и Вл. Высоцкого к фильму «Емельян Пугачев» по сценарию Эдика Володарского, где роли Екатерины II и самого Пугачева должны были исполнять они, так надеявшиеся, что наконец-то смогут работать вместе, что проживут, может быть, год вместе, да и персонажи очень яркие и известные. Но не случилось и этого.

А Володя имел право на все эти несостоявшиеся победы и успехи! Вот так я был свидетелем и участником, как рушились, не успев состояться, его ожидания и надежды.

Но вернусь все-таки к своему альбому о Вл. Высоцком. Вторая попытка была уже после того, как Володи не стало. Мы задумывали этот альбом в форме квадрата, размера пластинки-гиганта. Казалось, что это будет правильно и интересно.

Но и вторая попытка не удалась, альбома тогда не случилось.

Но дожили мы и до третьей попытки, как в сказке. Мне очень хотелось сохранить размер квадрата, но так как два предыдущих моих альбома были изданы в других пропорциях, то и третий альбом – альбом о Вл. Высоцком – предполагался как их продолжение. В альбоме я воспроизвел когда-то снятые кадры целиком, без изъятия, без выкадровки, потому что теперь даже какие-то случайно попавшие в объектив детали, фрагменты квартиры, не предполагавшиеся в окончательной композиции, всё, что у меня осталось за кадром, создавали новый объем, дополнительный, едва уловимый, но верный и точный тон времени. Я буду очень рад, если этот «квадрат», назовем его так, альбома Вл. Высоцкого будет прослеживаться, будет всем очевиден.

В альбом также входит рабочий материал, так называемые «контрольки», я искренне считаю, что тем, кому по-настоящему близок и дорог Высоцкий, будет интересно каждую съемку – а их у меня около двадцати – увидеть и самому выбрать нужный кадр.

Перед читателем и зрителем не просто редкие и избранные изображения, здесь абсолютно все, что я снял о Володе Высоцком.

К сожалению, в моем архиве сохранились не все негативы, часть их утрачена во время моей бездомности, часть в редакциях и в печати. Быть может, кто-то откликнется и сообщит, что негативы и слайды нашлись там-то и там-то, или у кого-то они сохранились. Бывают в жизни чудеса…

(Вот, кстати, и о чудесах. Нашлись четыре негатива самой первой съемки из «Интервенции», но гражданин не собирается их вернуть – мол, он их нашел, а не украл!)

Кем был Высоцкий в той жизни для нас, для многих людей? Для меня лично в какие-то трудные минуты, в минуты отчаяния он значил много. Я смотрел на его фотографию и говорил себе: «Что же ты ноешь? Вот уж кого жизнь не жалела, наносила удары под дых. Причем иногда била на обыкновенном, бытовом и самом мерзопакостном уровне. В отместку за талант, назло правде, за то, что ты любим всей страной?»

Говорят, Володя был народным любимцем, даже не народным, не то слово, он был человком всей страны, личностью, знаковой (как сейчас говорят) фигурой, опорой, голосом, языком всей страны.

Он говорил и пел о том, что переживали, думали и чувствовали многие. И каждый человек находил в этом свой «пласт», свои слова, кто-то на глубине, кто-то на поверхности.

И еще почему его любила страна: все забиты, все зажаты, все безгласны, но нашелся человек, который за нас за всех смог сказать, преодолел нашу немоту – и за сумасшедших, и за полярников, и за летчиков, шахтеров, за многих и многих людей. И слушали его почти все, даже те же партийные начальники, и очень любили его. Просто у них работа была такая – душить его!

Вот уже сколько лет я горжусь этим альбомом. Речь совсем не обо мне, не о моих фотографиях, просто я смог представить время Таганки и Владимира Высоцкого в нем.

Странное чувство, когда-то он приехал на мою первую выставку в Доме кино в городе на Неве. Ходил, смотрел, молчал. Потом написал в книге отзывов:

 
«Приехал я на выставку извне,
С нее уже другие сняли пенки.
Да! Не забудут те, что на стене,
Тех, что у стенки!
 

Вл. Высоцкий».

Татьяна Толстая

Архангел

Отрывок

Д. знал, что он был Павшим Ангелом, а вернее, – Архангелом, по счету – пятым.

Всего Архангелов пять.

Михаил, Гавриил, Рафаил и Уриил; Д. – пятый.

В земных книгах пишут чушь, придумывают и накручивают что хотят, послушать людишек, а вернее, – почитать их безответственные и нахальные книжонки – так Архангелов – пруд пруди: якобы Азраил какой-то, Натанаил… Бред.

Не стоит даже раздражения.

Нет, их пять, вернее, когда-то было пять, – чудесно, неразрывно, симметрично, полноценно соединенных вместе, подобно пентаклю, – волшебной, совершенной фигуре, впоследствии, разумеется, опошленной и опоганенной людишками, как водится, до безобразия. Пентакль не более похож на так называемую «звезду», которые они рисуют где не лень, чем прерафаэлитская Офелия – вся в цветах, уплывающая по ручью, – на пьяную бабу с Московского вокзала, вышедшую поживиться отбросами мужичья ночью к поезду 0.40 на Апатиты. К плацкартному вагону.

Некогда было СЛОВО – пять букв, – и оно, упав в мир, стало плотью, – спрашивается, зачем? Плоть тяжела, тяжела, бесконечно тяжела, глуха, непролазна, неподвижна, – ужасный, надламывающий позвоночник вес. Ужасный, черный, лиловый, коричневый мрак, душные закоулки, осклизло-мохнатые пещеры. Каменный потолок. Сырой песок в пальцах. Гири тупого свинца.

Слово летуче, слово лучисто, слово сейчас здесь – а через миг уже там, – за и сквозь. За тучами, звездами, водами небес, по ту сторону всех, даже самых кривых зеркал, наполненных отражениями голубых садов, – за линиями, кубами, сферами, ломаными неевклидовыми – уж конечно, неевклидовыми – пирамидами, за вертоградами корней из диких чисел, за россыпью таких цифр, о которых здесь еще не догадываются, оно там, за горними, скрытыми от человеческой мысли зоосадами и бестиариями, за птичниками малых ангелов, за инкубаторами радужно-белых серафимов, и дальше, там, где не летало крыло самого летучего из нетварных существ, там, где Вода и Поляна, – говоря низким языком, – Вода и Поляна, блаженство, вечность, непорванная струна, покой, кристалл, цвет, стройность, всеохватность и гармония, – но смотрите, смотрите: язык немеет, когда берется за описание Воды и Поляны; немеет, отсыхает, как лист в октябре, падает, скукоженный.

Тяжелеет и врет.

Оставим это.

О, как мы сияли, когда были одно. Вместе мы были Словом, лучистым пентаклем, растянутой, как сеть, и напряженной Единицей, – ай, опять не так… Потом… потом что-то случилось. Что могло случиться? Не вспомнить. С этой стороны ограды не видно, что делается там, в розовом саду.

Что-то случилось, и Слово пало в мир; вращаясь с бешеной скоростью; острым концом вперед; вонзилось и стало миром: воплотилось, и огрузло, и налилось весом. Стало миром, стало плотью. Камнем, рыбой, хлебом, деревянными чурками, песком, подушками, яблоками, печными горшками, медью, ландышами, кровью, дорогами, бумагой бессмысленных человеческих словарей. Вольфрам, морковь, слезы, рояли – какая разница?

Все плоть.

И Д. каким-то образом был в том повинен.

Он знал – или помнил, – что он согрешил, и был изгнан, и пал, и низвергся, но смысл всего этого был отнят у него, и он лишь догадывался, что это – то есть забвение смысла – входит в условие приговора, или наказания, или испытания. Его отлучили от Воды и Поляны, страшным вселенским пинком вышвырнули сюда, в Юдоль, отняли ключи, и каждую, каждую черту его, каждый изгиб сковали базальтом и слизью. Он помнил высокий, страшный звук трубы, и как от этого звука все сущее как бы ахнуло, но ничего не изменилось. Лишь алмаз обратился в графит, как бы мгновенно сгнив, и в то же время – спроси его – оставшись самим собой.

И это он – Д. или не-Д. – настоящего, внутреннего имени у него больше не было, – это он был сгнившим алмазом, и поправить это он не мог.

И он хотел назад, он хотел, чтобы все снова стало как раньше.

* * *

Пленный дух, Д. был уязвлен самой страшной язвой, наказан самым издевательским способом: ему сохранили бессмертие.

Вечная тюрьма, коридоры да двери, но – ха-ха! – без лестниц.

Ему, как и всем Им, было дано проступать в так называемом человеке, или, иначе говоря, Носителе. Но если другим было разрешено проступить и отступить, быстро вернуться назад, вывернуться и сбросить Носителя, то у Д. это право было отнято и путь назад был перекрыт.

Он не мог умереть вместе с Носителем – в момент так называемой смерти, а правильно говоря, Ухода, он сразу же проступал в других Носителях, передвигаясь по земной, человеческой, тварной горизонтали.

Но и покинуть Носителя по своей воле он не мог, он обязан был дожить вместе с ним до его жалкой человеческой старости, и единственным способом стряхнуть Носителя с себя было самоубийство.

Он часто пользовался этим способом, потому что терпения ждать вместе с хозяином у него редко хватало.

Ждешь, ждешь, а тот, с больной печенью, слезящимися глазами, подагрическими коленками, все ползает и дышит, и ради чего? Как только он, после стольких телесных тягот, испускает свой так называемый дух, Д. немедленно проступает в другом, ничуть не лучшем хозяине, лишь с досадой гадая, куда мог отправиться дух предыдущего.

Правда, иногда он бывал терпелив, особенно если хозяин попадался удобный, с земными связями и возможностями – царь, или вельможа, или знаменитость; у таких и старость была комфортабельнее, несмотря на вечные, казалось, проблемы с простатой, и все-таки какой-то почет и внимание окружающих, и любовная жизнь поразнообразнее, и, как хотите, но рябчики вкуснее брюквы, а свежекопченая мурена с петрушечкой – да, ел, ел и это! – привлекательнее яблок-паданцев.

С такими он обычно оставался до конца. Где-то ближе к концу порой гадал: сам откину копыта или же верные слуги или милые детки помогут? – а помогали; даже смешно; вытаскивали крючьями из-под козлоногой, модной в свое время кровати, забивали насмерть липовыми палками, хорошо отшлифованными сирийскими кинжалами, душили шнурками из вискозы, угощали маринованными поганками; а то по лбу табакерочкой, а то в лоб кистеньком; право, смешно.

Какая разница? Ах, людишечки…

Ему не страшна была смерть Носителя, и он ее не боялся; как воин он был жесток и бесстрашен, а потому славен; но и это ничего не значило, ибо славен средь людей был тот, погибший хозяин, а Д. уже с отвращением пахал землю, или пел, или, подобрав сыромятным ремешком длинные ниспадающие волосы, стучал молоточком, выковывая узоры на кувшинчиках или протаскивая дратву через синий, мягкий как грудь, сафьян.

У него бывали времена – по настроению, – когда он кончал самоубийством из чисто спортивного интереса, подряд, по двадцать и тридцать раз: а ну, что будет?.. Едва проступив, он бросался со скалы, или кидался на нож, или проглатывал собственный язык, особенно если оказывался китайцем; а не то топился, вешался, медленно делал харакири, не спуская припухлых глаз с цветущей ветви сливы, пригоршнями глотал волчьи ягоды, взрезал вены в теплой ванне, а то и без ванны, так; садился на кол; прыгал, голый, в муравейник; голодал до радужно-павлиньих галлюцинаций; упивался элем, или политурой, или ставлеными малиновыми медами; в грозу бежал к самому высокому дереву и, расставив ждущие руки, с запрокинутой головой и ртом, полным дождя, ждал молнии – и дожидался; – что еще?..

Бросался в вулкан.

Обваривался кипятком.

Входил в костер.

В степи глухой замерзал под скорбное молчание и слезы коня.

Потом надоело. Потому что все есть суета сует и всяческая суета, и ничто не ново под луной, и изощренными этими способами умерщвлял он не себя, а Носителя, а сам был, был, был все время, и дни его были как песок морской.

* * *

Его давно уже – ну, относительно давно, но зато сильно – тянуло в Петербург. За долгие тысячелетия своих горизонтальных передвижений – скитаний, – он, конечно, побывал уже практически всюду, где стоило побывать.

Можно сказать, объездил весь мир – и просвещен; да-с, просвещен. От Апеннин до Анд, от Японии до Ганга.

Правда, беда с этими переходами была еще в том, что память о прежних его существованиях, мерцая, как воспоминание, догадка, или сон, все же так и оставалась – мерцанием, отяжеленным его сиюминутной, нынешней, случайной плотью. Груз мяса Носителя, ватная подстежка его туков, мотки нервов – все мешало.

А кровь, этот солененький океанчик, разбегающийся по голубым дорогам сосудов – попробуйте расслышать что-нибудь в шуме этого вечного прибоя! А разные бессмысленные зовы плоти – зовы, вопли, крики, шепоты, жалобные завывания, хриплый лай, словно бы тебя, со скрученными назади руками, ведут по коридорам приюта для умалишенных! Ну и конечно сверху, как низко надвинутая, тесная шляпа, – слабый мозг хозяина, неспособный удерживать в сколько-нибудь приемлемой форме десятки тысяч прежних жизней, их солнц, белых дорог, пестрых подолов, закатов, ослов, щитов, алфавитов!..

Ну, например, – смешно, просто смешно, но и страшно, – но он никак, ну никак не мог вспомнить, что же он делал в 1492 году! Такие дела, такие знаки, такие возможности – а он? Ни следа в дурацкой его, нынешней людской памяти, ни царапины, ни отпечатка! Почему?

Чтобы меньше досадовать, он предположил – и так это и оставил, – что, допустим, в то важное время он проступил в каком-нибудь коматозном маразматике, физически крепком, но с угасшим мозгом, и его скотина-хозяин держал его в своем темном плену, в чулане своей плоти, пока не скончался на невидимых руках невидимой родни, теперь уже неизвестно где.

Или вот во Франции, в середине 1790-х годов – бардак, полный бардак, практически конец света, заварушка и вопли в каждой подворотне, безумие на площадях и пахнущих кошками каменных лестницах, города полны сумасшедшими, и в воздухе – шанс!

Нельзя было погибать в такое богатое, в такое густое время, хотя он тогда был скован очень неудачным Хозяином – он был калекой, одноногим, а вторая нога до колена была съедена какой-то дрянью, костоедой, что ли, и это очень мешало передвигаться, но зато политически было выгодно: никто не приставал с подозрениями в незаслуженных привилегиях, да и зарабатывал он неплохо, вопя на стогнах городов о том, что потерял ногу при старом режиме, что было чистой правдой, хотя и не Бурбоны отъели ему голень.

Шанс был всюду, но в Париже гуще всего – такой уж город, – и он, радуясь, что в это тревожное десятилетие уродился французом, пусть и неполноценным, заковылял из своей южной провинции в Париж, смутно помнящийся ему с прошлого раза, – с пятнадцатого, что ли, века, хотя тогда он въезжал в карете, и через другую заставу…

Боже, как всё позастроили… Ничего не узнаю…

И, уже вваливаясь в Сен-Жермен-де-Пре, широко загребая здоровой ногой и двойным отмахом костылей, скрыто и буйно радуясь наконец-то знакомым улицам, скрещивающимся перед ностальгически заблестевшим взором, – внезапно поскользнулся на сыре бри, валявшемся тут после очередного погрома, и рухнул, весь сразу, – простые физиологические звезды напоследок в глазах – и, сломав шею, сейчас же умер и сейчас же проступил – гадость какая – в пожилом и натруженном пейзане – пардон, крестьянине – в глухом углу северо-западной Явы, в момент, когда тот – когда он – когда я – любовно сажал батат на делянке, отвоеванной от густого леса, кишащего, как кажется, тиграми и змеями. Он даже взвыл, осознав потерю, – Париж был уже вот он весь, тут, в руках – и, пожалуйста, глупость какая! Пошлость какая!

В злобной досаде он немедленно бросился к первому попавшемуся скорпиону, хватая по пути всех мохнатых тварей, брызнувших из-под его ног с кромки поля; к вечеру скончался в корчах, смутно отмечая перепуганные, зареванные личики жены и двенадцати детей, имена которых не успел запомнить; проступил в папуасе; – подсобил крокодил; – проступил в рабе; еще одном рабе; еще каком-то обездоленном, только мотыга мелькнула; плантации, каменоломни, галеры; поля, поля – рисовые, маисовые, просяные; голые каменистые пустыни, коралловые острова, на мгновение задержавшие его внимание чудным огненным закатом, – неважно, прочь; колесо перемен вертелось, волоча его, намотанного на обод, по грязи и нищете окраин мира.

Прочь, прочь, не хочу, вон отсюда, отпустите меня, я хочу в Париж, куда-нибудь, я хочу к людям, я хочу на свет, – но как плоская вошь, он перемещался лишь по горизонтали, вбок, не поднимаясь ни на ладонь над внезапно выпавшей ему судьбой.

* * *

На очередной выбоине колесо подпрыгнуло и сбросило его; случайно или намеренно – кто знает. Промысел неисповедим, стезя его темна и крива, вся поросла волчцами, ольхою, иван-да-марьей, не видать ни зги, тошнотворно звенит колокольчик, и звезда с звездою говорит о какой-то белиберде.