Текст книги "Невезучие"

Глава 5

До предела задрав грозящую отвалиться голову, я стояла у крыльца эйсенвальдской ратуши, сложенной из красного кирпича, и восторженно рассматривала ее золоченый шпиль, казалось упирающийся в самые небеса. На острие тонкой спицы вольготно развевался штандарт с гербом сего благородного града, изображающий белого единорога, бегущего по лазоревому полю. Знак, олицетворяющий мистическую силу могучих эмпиров!

«Вот это город, гоблины меня забери! – прочувствованно ругнулась я. – Не то что наш старозаветный Берестянск!» Меня восхищало буквально все – и вымощенная брусчаткой мостовая, и трех-, а порой даже пятиэтажные каменные дома, крытые разноцветной черепицей, и проезжающие по улицам шикарные кареты, и горделиво гарцующие всадники, при моем приближении учтиво притрагивающиеся к полям своих широкополых шляп, украшенных пушистыми плюмажами. Вот это народ, гоблины меня забери! Что же касалось Михася, то он как потрясенно раскрыл рот при въезде в ворота, так до сих пор и не мог его захлопнуть. Выпученные глаза моего непоседливого оруженосца сияли откровенной влюбленностью, красноречивее слов свидетельствуя об овладевшем им благоговении. Да, этот сказочный город – столица маркграфства эмпиров – действительно влюблял в себя с первого взгляда и не имел равных среди прочих земных чудес. На какое-то мгновение я даже пожалела, что не удостоилась счастья родиться в этом благословенном краю, но тут же устыдилась, мысленно прося прощения у зеленых полей и березовых рощ моего родного Красногорья. Эх, хорошо там, где нас нет, но ведь отчизну не выбирают!

Но сильнее всего меня пленила белоснежная громада мощного замка, с хозяйским видом нависающего над ухоженными улицами Эйсенвальда. На мой вопрос, как называется сия замечательная крепость, ухваченный за рукав прохожий взглянул немного удивленно, краешком губ испуганно шепнув едва различимое: «Сольен». И почему-то от этого, казалось бы, невинного слова на меня внезапно повеяло пронизывающим холодом смертельного прикосновения и неизбывной, подспудной горечью недавней потери. А еще магией – страшной, черной, жгучей словно укус пустынного скорпиона.

Я зябко передернула плечами и опустила глаза вниз, случайно мазнув взором по закрытым на массивный висячий замок воротам ратуши. На усиленной железными фигурными гвоздиками створке обнаружился криво приклеенный лист пергамента. Я заинтересованно подошла поближе.

«Жители Эйсенвальда! – гласила афиша. – Сегодня, ровно в полдень, состоится публичный суд над низвергнутым маркграфом Вольдемаром дер-Сольен, признанным отцеубийцей, заговорщиком и лжецом. Регент нашего государства виконт Зорган Эйсенский призывает всех эйсенцев, не равнодушных к судьбе страны, прибыть на главную городскую площадь и выступить на стороне справедливости. Спешите, спешите!»

«Ого! – иронично хмыкнула я. – Оказывается, в этом прекрасном краю все не так спокойно, как кажется на первый взгляд! Какие здесь, однако, темпераментные страсти бушуют – убийство, заговор… События воистину достойные подмостков эльфийского театра».

Я задумчиво поковыряла ногтем дужку тяжеленного замка. А в конце концов, что я теряю? Пристрастию к ротозейству я привержена ничуть не меньше всех нормальных людей. Да и свободного времени у меня полно – мы же никуда не опаздываем, а мою сиятельную персону здесь никто не знает. Значит, шанс утратить защитное инкогнито практически сводится к минимуму. Хотя мою завидную способность влипать в неприятности еще никто не отменял… Но с другой стороны, я чрезвычайно нуждаюсь в информации, объясняющей, где и каким образом можно отыскать эту загадочную фрау Оссу. Следовательно, нужно рискнуть и пойти в массы, чтобы выспрашивать, наблюдать и запоминать…

А посему я снова решительно вскочила на Орешка и едва ощутимо прикоснулась к его бокам каблуками своих изрядно запылившихся сапог. Подковы умного скакуна звонко зацокали по каменной мостовой. Заплутать в городе я не боялась – над крышами ближайших домов возвышалась серая громада храмовой колокольни, габаритами ничуть не уступающая ратуше. Внезапно бронзовый колокол, самый большой в ряду своих более скромных собратьев, проснулся от долгой спячки, намереваясь возвестить что-то важное. Тяжелый язычок его била медленно, как-то лениво качнулся из стороны в сторону, плавно набирая все увеличивающуюся амплитуду, и коснулся стенки колокола. По улице поплыл мелодичный, но вместе с тем тягуче-протяжный звук громкого удара: «Бо-о-ом-м-м».

Михась, облизывающийся на щедро позолоченных петушков, украшающих вывеску богатой кондитерской лавки, даже подпрыгнул в седле от неожиданности, роняя заготовленный медяк, предназначенный стать платой за лакомство.

– Что это?! – ойкнул он. – Что случилось?

– Полдень! – спокойно пояснила я. – Афишу читал?

Оруженосец сконфуженно засопел.

– Не успел. Я ведь читаю куда медленнее тебя, по слогам. – Он состроил наглое лицо и заявил с привычной, давно укоренившейся склонностью к самооправданию: – Ну мы же неграмотные, академиев не кончали!

– Зато соображаешь, поди, сколько леденцов на пятак купить можно? – одобрительно подмигнула я.

– Два! – немедленно просиял мой доморощенный коммерсант. – И еще грошик на сдачу останется.

– Сладкое – вредно для здоровья, – неодобрительно покачала головой я. – Попа слипнется от двух-то петушков.

– Ну, Рогнеда! – просительно заныл мальчишка, крепко сжимая монетку в кулаке. – И так никаких радостей в жизни не вижу…

– Все познается в сравнении, – наставительно хмыкнула я. – А ты подумай о том, что сейчас на площади одному маркграфу-эмпиру приходится ой как несладко, гораздо хуже, чем тебе.

– Вот еще, стану я думать о каких-то там коронованных вампирах! – небрежно фыркнул эгоистичный Михась. – Видать, такая уж у него судьба, у невезучего!

– Коронованный вампир… – медленно повторила я, силясь вспомнить, где мне уже приходилась слышать эти слова. – Невезучий… судьба… Ох память моя девичья! – Я звонко хлопнула себя ладонью по лбу. – Точно, именно о нем мне и говорила Смотрящая сквозь время… – Я пришпорила Орешка, и верный конь резво помчался вверх по улице. – Ведь это он мне и нужен!

– Княжна, ты куда?! – ошалело завопил ничего не понимающий оруженосец. – Меня-то подожди!

– Поспешай, Михаська! – крикнула я. – Они здесь вон чего удумали – судить одного из шести Воинов Судьбы!

– Да ну? – изумился мальчишка, натягивая уздечку своего смирного жеребчика. – Ах они, злыдни!

А часом раньше с противоположного конца столицы на городские улицы въехал весьма странный кортеж, состоящий из двух всадников – стройной, вооруженной раритетной рапирой эльфийки да горбатого мужчины, прячущего лицо под полями низко надвинутой шляпы, – и тщательно укрытой покрывалом телеги, запряженной невзрачной лошадкой. Таю стоило огромных трудов найти свободную комнату в захудалой гостинице, расположенной на городской окраине. Оставив Кайру, весьма недовольную таким неинтересным распределением ролей, сторожить все еще не пришедшую в сознание Витку, эльф отправился на разведку. Он прочитал афишу, приглашающую людей на судилище, и многозначительно хмыкнул. Сегодня на площади соберется толпа, а где, как не в ее гуще, можно раскопать столь необходимую ему информацию о дороге на север? Дракон, кисло скривившийся от туманного текста объявления, благоразумно улетел за холмы, не желая смущать покой величественного Эйсенвальда своим блистательным присутствием, но пообещав вернуться в самый подходящий момент…

– Вернусь, ой вернусь! – мрачно гудел гигант голосом, не предвещавшим ничего хорошего.

Трей с рождения отличался болезненным чувством справедливости, а о местных эмпирах слышал много положительного и поэтому заранее сочувствовал обвиненном в отцеубийстве маркграфу.

Принц закинул на плечо ремешок футляра с гитарой и неторопливо зашагал в сторону храмовой колокольни, подобно сторожевой башне вздымающейся над крышами домов. В воздухе витало странное напряжение, густо пропитанное смешанной со страданием магией, и, сам того не осознавая, Тайлериан начал ощущать, как нити судьбы, подобно паутине опутывающие его со всех сторон, приходят в упорядоченное движение – сжимаясь в тугой кокон, состоящий из боли, гнева и неизбежности…

А чернокнижник Гедрон лла-Аррастиг, пристально наблюдающий за ним в ровной, будто зеркало, водной поверхности своего волшебного котла, подло хихикнул и довольно потер корявые ладони, нелепо контрастирующие с богатством парчовых рукавов, из которых они высовывались. Вызванное его магией зло сконцентрировалось и сформировалось, принимая форму карающего меча, готовившегося несправедливо обрушиться на головы ни в чем не повинных жертв. Решающий час пробил!

Площадь заполонила взволнованно колышущаяся людская толпа. Едва дождавшись последнего колокольного удара, Зорган выхватил из-за обшлага рукава белоснежный носовой платок и требовательно взмахнул куском шелка, расшитого его вензелями. Удобно устроившись в мягком кресле, установленном на балконе здания суда, своим передним фасадом выходящего как раз на свеженький, еще благоухающий сосновой смолой эшафот, он прекрасно видел происходящее на главной городской площади. При этом виконту не нравилось положительно все: и прорва тупой черни, собравшейся на судилище, и хмурое лицо верховного служителя богини Аолы, и пьяно затуманенный взор эйсенского архимага. Плюс владеющее Зорганом раздражение, вызванное постоянным умственным напряжением последних дней – ведь узурпатору пришлось собрать все доступные ему силы, чтобы хоть частично контролировать самых влиятельных в государстве лиц. Да к тому же эта гоблинова ведьма…

Виконт бессильно стиснул кулаки, глубоко впиваясь ногтями в ладони, но совсем не замечая боли. Эта проклятая молоденькая магичка, упрямая Лизелотта Беренбаум, привезенная из захудалой северной деревушки Ренби, чуть не довела Зоргана до безумия. Видят демоны Нижнего уровня, если бы он так отчаянно не нуждался в решающем слове противной девчонки, то без лишних раздумий давно бы уже приказал повесить ее. Хотя нет, не повесить! Он с превеликим удовольствием придумал бы для Лиззи смерть помучительнее – сожжение, четвертование или же медленное удушение. Эта несговорчивая девка просто выводила его из себя!

А ведь чего только он ей не предлагал! Мешок золота, звание верховной эйсенской колдуньи, замки, поместья и титулы. Но негодная девка отвергла все, продолжая твердить упрямое «нет»! При этом от нее требовали отнюдь не волшебство, а сущие мелочи – изобразить внезапный приступ озарения и изречь пророчество, переплетенное с обвинениями в адрес Вольдемара. Но Лизелотта бурно расхохоталась прямо в лицо виконту и заявила, что Вольдемар Эйсенский никакой не отцеубийца, а самый благородный эмпир, безусловно, как никто другой достойный трона, всеобщего поклонения и уважения. А если кто здесь и является убийцей, лгуном и подлецом, так это сам Зорган! Не помогли даже угрозы, а потом и побои – храбрая девчонка держалась стойко, продолжая фанатично твердить столь неугодные виконту слова…

Зорган недоуменно воззрился на кровь, струящуюся по пальцам и стекающую на подлокотники кресла. Видимо, задумавшись, он слишком глубоко разодрал свои холеные ладони! Ну ничего, за эти раны они тоже ответят сполна. Они оба – Вольдемар и Лизелотта…

Между тем сама Лиззи находилась в невероятном смятении чувств, понимая, что события ее недолгой жизни начинают неуклонно выходить из-под контроля, медленно, но верно приближаясь к чему-то страшному и невыразимо опасному. После нескольких дней бешеной скачки ее, совершенно выдохшуюся и обессиленную, окруженную кольцом суровых стражников, привели в замок, внушающий скорее страх чем восхищение, и поставили пред очи сиятельного красавца, зовущегося его светлостью виконтом Зорганом. Но с первой же минуты Лизелотта поняла – этот высокомерный аристократ, надменно выпячивающий сочную нижнюю губу и щеголяющий ослепительными нарядами, никакой не благородный лорд. Вернее, он, конечно, дворянин – но лишь внешне. Его душа испускала ментальные миазмы жестокости и жадности, способные обмануть кого угодно, но только не ученицу фрау Оссы. Виконт Зорган сразу же попытался подчинить себе ум и эмоции девушки, однако испуганно охнул и отступил, встретив решительный отпор. Девчонка явно оказалась ему не по зубам, обладая непонятной силой, сиявшей ярким, незамутненным никаким злом светом. Регент нерешительно покрутил перстень с черным бриллиантом, надетый на средний палец, и заговорил прямо, предложив деревенской магичке неслыханно щедрую сделку, мгновенно вознесшую бы ее на вершину власти и почета. Но странное дело – девица возмущенно тряхнула засалившимися, воняющими потом и давно не мытыми волосами, отвечая бескомпромиссным отказом. Зорган оторопел. Как, эта дурочка посмела противоречить ему? Ему, всесильному повелителю Эйсена? Подобное просто не укладывалось у него в голове!

Но Лиззи четко знала – тот, чей лучезарный образ еще витал в замковых покоях, являлся ее богоданным избранником, завещанным самой судьбой. Невзирая на щит из каменных стен, ныне скрывающих его прекрасные добрые глаза и улыбчивые губы, она ощущала – юноши лучше него нет в целом свете. Девушка робко потянулась, мысленно пробивая толстые стены глухого каменного мешка, и ласково прикоснулась к его израненным разуму и плоти, утешая и согревая храброго страдальца. Такого же непоколебимого, как и она сама. Его выдержка и смелость ничуть не удивили юную волшебницу. Ведь это был он – истинный наследник древнего рода эйсенских эмпиров, он – последний маркграф и владыка, он – ее мечта и радость, он – Вольдемар дер-Сольен. И еще Лиззи понимала, что он умирает… Рыдая от жалости, она гордо отказала искусителю – всеми фибрами своей возмущенно трепещущей души клянясь до последнего предсмертного вздоха, до последней капли крови защищать молодого эмпира, служа ему верой и правдой!

Но сейчас ее, избитую и покачивающуюся от голода, опутали пропитанными заговорами веревками, мешающими колдовать, а затем впихнули в водруженную на телегу клетку. Зорган бросил на девушку последний холодный взгляд и злорадно усмехнулся.

– Решай, ведьма, – холодный голос виконта не выражал ничего, – у тебя остался последний шанс! Либо ты со мной, либо, – изверг криво усмехнулся, – взойдешь на костер! Поняла?

В ответ Лиззи непокорно вскинула голову, превозмогая болезненные уколы в висках, мучительно прищурилась, разглядела бледное пятно холеного мужского лица и плюнула в него…

Прошлогодний снег закончился… Вольдемар печально улыбнулся разбитыми губами и медленно перекатился на бок, стараясь не потревожить истерзанные мышцы, ноющие однообразно-надоедливой болью. Бесполезно – на его теле практически не осталось живого места, потому что все оно стало единой незаживающей раной. Впрочем, он давно уже привык к страданиям плоти, но страдания души доставляли несравнимо большие мучения. Сколько времени провел он в этом мрачном застенке – три дня, пять, неделю, месяц?.. Вольдемар сбился со счета, утратив ощущение дня и ночи. Последним его утешением оставался холмик прошлогоднего снега, медленно проседающий под теплом умирающего тела. Но теперь растаял и он… Это могло означать только одно – срок земного существования Вольдемара истек, настала пора умирать!

«В конце концов, это же так естественно, – отвлеченно утешал себя эмпир, неподвижно лежа не спине и пристально вглядываясь в серое пятно света, расплывающееся высоко над головой. Крохотный кусочек свободы, доступный пусть не телу, так хотя бы разуму… – Ведь проходит все: молодость, любовь, счастье. Значит, жизнь каждого человека тоже должна рано или поздно заканчиваться. Жаль только, что моя закончится столь мерзким образом…»

 
А что есть смерть в масштабах бытия?
Мы живы – миг. Но миг – и нас не стало…
Лишь мудрости, над вечностью паря,
Грустить о жизни как-то не пристало…
 
 
Мы все живем – кто как, а кто – никак,
Одни душой, другие – плоти для…
Ведь для одних душа – нелепый знак,
А для других – вершина бытия…
 

Строчки, такие проникновенные и уместные, сложились сами собой, и Вольдемар ощутил острое разочарование, оттого что не имеет возможности их записать.

– Я запомню твое чудесное стихотворение! – неожиданно шепнул нежный девичий голос. – Я друг, и я уже рядом…

– Кто ты?! – отчаянно выкрикнул узник, широко распахивая полуослепшие от темноты глаза. – Где ты?!

Ответа не последовало, но что-то теплое и мимолетное вскользь коснулось его израненного лица, даря успокоение и облегчение. Вольдемар застонал от неописуемого блаженства и радости преодоленного одиночества. Он понял, что жизнь еще не покинула его окончательно, и безудержно захотел любить, дышать, бороться…

– Я жив! – ликующе закричал он. – Вам меня не сломить!

– Глянь, эта сволочь еще и орет! – Серый круг наверху перечеркнула яркая вспышка света. – Щаз мы тебя оттуда вытащим, подлый отцеубийца, да кое-чем рот заткнем! – угрожающе пообещал грубый голос, и в камеру опустился острый железный крюк, привязанный к крепкой веревке.

Ржавое орудие тяжело упало на бок Вольдемара, впиваясь под ребро. Юноша вскрикнул, а затем прикусил губу от чудовищной боли, когда его начали поднимать со дна каменного мешка, попутно разрывая мышцы и ломая кости. Наконец пытка прекратилась. Эмпир лежал на полу и слезящимися глазами рассматривал двух тюремщиков, стоявших над ним с факелами в руках.

– Ну и воняет же он него! – брезгливо сморщился первый – дюжий, наголо обритый крепыш. – Никогда прежде не подозревал, что от благородного может смердеть, почище чем от простолюдина!

– А мы его помоем! – визгливо гоготнул второй и вылил на юношу ведро ледяной воды.

Вольдемар чуть не захлебнулся под обрушившимся на него потоком, жадно хватая ртом холодные брызги животворящей влаги.

Его окатили еще пару раз, а затем подняли на ноги и напялили на его исхудавший торс чистую полотняную рубаху.

– О, глянь-ка, Фролло, да он у нас опять красавчиком стал! – Здоровяк игриво дернул юношу за мокрую прядь длинных волос. – Слушай, а может, мы его того?.. Никогда не имел аристократа…

Вольдемар понял грязный намек и едва не задохнулся от нахлынувшего ужаса.

– Некогда нам с ним забавляться, – с сожалением признал второй стражник. – Его милость Зорган велел поторапливаться. А жаль, теперь наш подопечный выглядит так, что хоть на свадьбу его отправляй…

– Или на похороны! – весело подхватил напарник, после чего оба так и зашлись в приступе безудержного хохота.

– Иди давай, доходяга! – Отсмеявшийся Фролло подтолкнул узника в спину, выводя из камеры. – Виконт Зорган ждать не любит, а уж виселица – тем более!

Зорган взмахнул белым платком, настороженно следя за предсказуемой реакцией собравшейся на площади толпы. Спешно возведенный эшафот радовал глаз, потому что на нем соорудили полный набор для казни: и стройную красотку-виселицу, и приземистую уродливую плаху с лежащим рядом топором в футляре, и обложенный дровами столб, предназначенный специально для устрашения негодницы Лиззи. Право же, виконт Эйсенский знал толк в различных психологических уловках, безотказно действующих на жестокую, падкую до дармовых развлечений чернь. Отнюдь не являясь дураком, Зорган иногда задумывался – почему происходит так, что человеческое сердце гораздо легче и быстрее становится на путь зла, а добро отвергает с достойным лучшего применения пылом? Низменные чувства часто торжествуют над любовью, состраданием и жалостью. В большинстве своем люди всю сознательную жизнь остаются грубыми животными – завистливыми, жадными и корыстными. Они не умеют радоваться чужой радости и не выносят, если кому-то рядом с ними становится хорошо, зато с энтузиазмом встречают чужое горе. Они не признают справедливости, ибо готовы добиваться своего личного благополучия любым, даже самым нечестным способом. Они обожают наблюдать за чужой болью и безмерно боятся испытать свою. Они говорят – если у меня нет в жизни счастья, то пусть и у соседа его не будет. И они отчетливо понимают – воспарить над серостью и обыденностью трудно, намного проще опустить в нее другого человека, до предела извозив его в той грязи, из которой ты сам не способен выбраться. Все это понимал и Зорган! О-о-о, велик и всемогущ тот человек, который научился искусно манипулировать страстями толпы, ловко играя на ее насквозь продажных симпатиях и антипатиях. И вдвойне страшнее, если таких высот управления человеческим сознанием достигает истинный злодей, не ведающий пощады и милосердия!

А нынче перед Зорганом волновалось целое море лиц – бескровных до синевы от нетерпеливого предвкушения обещанного им зрелища. На него с обожанием взирали сотни пар расширившихся от волнения зрачков. В этих карих, серых, зеленых глазах читалось все самое плохое, что только способно угнездиться и расцвести в порочной человеческой душе – вожделение, злорадство, алчность, честолюбие. В них уже не оставалось места состраданию, прощению и жалости. Как быстро забыла изменчивая и непостоянная толпа своего бывшего кумира, переметнувшись к куда более понятному им Зоргану, подверженному влиянию тех же самых страстей. Он был намного ближе и роднее, чем возвышенный мечтатель Вольдемар, нереально добрый, а потому – нереально далекий от примитивно мыслящих простолюдинов. Экзотическая орхидея никогда не приживется на смешанном с соломой навозе непритязательной деревенской грядки. Похожее тянется к похожему.

Тот, кто управляет толпой, управляет миром! Этот великий постулат человеческой психологии безудержно рвущийся к власти виконт Эйсенский усвоил с младых ногтей. Чернь не оценит величественных замков из мрамора, не поймет красоту изысканных статуй и картин, ибо ее восприятие прекрасного пребывает в крайне зачаточном состоянии. Толпа понимает лишь голод, животный инстинкт размножения и заложенную природой тягу к кровавым мистериям. А если и найдется неординарная личность, способная на краткий миг заворожить толпу силой доброго слова или харизмой своего духовного обаяния, то она должна понимать – возвышенный экстаз является явлением мимолетным и хрупким, способным вызвать страшную резонансную отдачу. Ибо зло намного жизнеспособнее добра. И, покуда умные злодеи руководствуются этим немудреным правилом, мир продолжает прозябать в липких тенетах Тьмы. Жаль недальновидных и безответственных людей, слепо идущих на поводу у злодеев. Но вполне вероятно, что жизнь намного справедливее, чем это кажется на первый взгляд, и растрачивать жалость на подобных глупцов просто не стоит, потому как каждый народ имеет именно того правителя, которого он заслуживает!

Узкий извилистый коридор, поднимающийся из недр тайного подвала во двор здания суда, показался Вольдемару бесконечным. Он подслеповато щурил отвыкшие от света глаза, приволакивал негнущиеся ноги и едва поспевал за ретивыми тюремщиками, так и норовившими побыстрее выслужиться перед новым господином. Чем выше взбираешься, тем больнее падать! Теперь-то Вольдемар в полной мере испытал на себе справедливость этих жестоких слов, ранее не совсем доступных его пониманию. Окажись на его месте обычный узник, по статусу равный стражникам, то, возможно, его тяжелая доля вызвала бы в их сердцах сострадательный отклик. Но до недавнего времени оклеветанный маркграф принадлежал к сильным мира сего, занимая недостижимо высокое место, а посему не удостоился ничего иного, кроме злорадного хихиканья, унижения, попреков и трусливых ударов исподтишка. М-да, теперь Вольдемар понимал людей намного лучше. Самый значимый жизненный опыт дается нам, увы, невероятно дорогой ценой.

Молодого эмпира вывели на площадь, заставили взойти на эшафот и опутали надежными веревками, крепко привязав к подножию виселицы. С безмерным удивлением Вольдемар взирал на улюлюкающую толпу, осыпающую его бранными словами вперемешку с огрызками яблок и мелкими камнями. «Люди, – так и хотелось крикнуть разочарованному юноше, – люди, это же я! Неужели вы меня не узнаете? А ведь я все тот же, я ничуть не изменился. Так почему же столь сильно изменились вы? По какой причине вы забыли, что еще совсем недавно я заходил в ваши дома, наделял деньгами и хлебом, раздавал одежду и детские игрушки? Я выслушивал ваши жалобы и пытался их удовлетворить, не минуя никого. Я не брезговал прикасаться к больным и увечным, я лечил хворых и забирал ваши плохие мысли. Я нес вам добро. Отчего же вы сейчас отвечаете мне злом?»

Еще до начала казни Вольдемара постигла самая страшная кара – он перестал верить в людей, навсегда утратив ту полудетскую частицу души, которую обычно называют наивной доверчивостью. Сердце его огрубело, душа – почти умерла. По печальному выражению мягких юношеских глаз, затуманившихся одинокой слезой отчаяния, Зорган мгновенно догадался о чувствах, обуревающих его невинную жертву, и громко расхохотался. Возможно, именно в этот самый момент ему удалось окончательно одолеть своего непокорного родственника…

А вместе с ним в приступе довольного смеха зашелся и чернокнижник Гедрон лла-Аррастиг. Судьба к нему благоволила, он достиг желаемого результата. Один из шести Воинов Судьбы явно выбывал из дальнейшей игры, сломленный если не физически, то хотя бы морально…

– Жители Эйсенвальда! – Главный прокурор государства важно поднялся со своего кресла и вскинул пухлую ладонь, требуя тишины. – Перед вами единственный сын покойного маркграфа Эдмунда дер-Сольен, нашего обожаемого повелителя. Следствием установлено, что это именно он уничтожил своего отца, дабы завладеть его властью и титулом. Вина Вольдемара доказана, улики неоспоримы. Какого наказания требуете вы для мерзкого отцеубийцы?

– Смерти! – единодушным ревом прокатилось по площади.

– Смерти! – обвиняюще вскричала заплаканная вдова Элейн, чье мертвенно-бледное лицо и горестно растрепанные черные волосы вызывали всеобщее сострадание и умиление.

– Смерти! – подержали ее дворяне, частично подкупленные, а частично подчиненные Зорганом.

– Смерти! – не очень уверенно потребовал верховный служитель богини Аолы.

– Смерти! – одурманенно, будто против своей воли простонал архимаг.

– Смерти! – едва слышно шепнул Зорган, чуть не теряющий сознание от чудовищного расхода ментальной силы, направленной на управление сознанием собравшихся.

– За что?! – потрясенно выкрикнул Вольдемар. – Я не убивал моего любимого отца!

Но его протест потонул в гуле злобного воя.

– Признаете ли вы виконта Зоргана новым маркграфом Эйсенским, нашим законным сюзереном и правителем? – задал второй вопрос прокурор.

– Признаем! – дружно выдохнула толпа.

– Признаем и поддерживаем! – донеслось со стороны ложи, в которой расположились аристократы. – Виконт доводится родным племянником усопшему маркграфу и является первым претендентом на трон. Да и династия дер-Сольен не должна прерываться! – вполне обоснованно изложил хорошо поставленный мужской голос.

По губам графини Элейн зазмеилась торжествующая улыбка.

– Люди, – покачивающийся от слабости Зорган возник на балконе, – я выступаю на стороне справедливости и хочу представить вам высший аргумент, заключающийся в выражении воли богов. Смотрите! – Он властно простер руку.

Народ ахнул…

Из переулка выехала черная телега, запряженная ломовыми лошадьми, а на ней – в глубине железной клетки – виднелось хрупкое девичье тело.

– Я привез для вас знаменитую ведьму из Ренби! – пафосно провозгласил виконт. – Бесноватую пророчицу, чьими устами говорят сами боги!

– Ведьма! – круговой волной расходилось по площади. – Это и есть ведьма!

Телега подкатилась вплотную к эшафоту. Широкоплечий силач, облаченный в красный колпак палача, потянул за цепь, подтаскивая поближе к решетке ту, которая неподвижно лежала в центре клетки, свернувшись в плотный клубок. О том, что ведьма еще жива, свидетельствовала лишь мелкая дрожь, временами сотрясавшая ее худое, кожа да кости, тело. Но внезапно девушка встала на ноги и распахнула серые глаза, кажущиеся неправдоподобного огромными на фоне впалых щек.

– Говори! – с нажимом приказал Зорган, многозначительно указывая на приготовленные для костра дрова. – Поведай нам волю богов!

Несколько минут девушка молчала, медитативно покачиваясь и полоумно улыбаясь. А затем ее рот приоткрылся, и из него полился неудержимый поток торопливых слов:

 
Питая зависть, мрак и злобу,
Он проторил себе дорогу,
Убил приемного отца,
Примерив маску подлеца.
 
 
К себе, в преступную кровать,
Он уложил родную мать,
Над братом закатил процесс,
Скрывая мерзостный инцест.
 
 
Ведь ручку тонкого кинжала
Его рука в ночи держала,
Корону слишком он любил
И повелителя – убил.
 
 
Он нам в маркграфы не годится,
Его отправим на Ледницу,
Рассудит пусть богиня-мать,
Кому владыкой должно стать…
 

Зорган буквально остолбенел от подобной дерзости. Как, девчонка не убоялась смерти и пошла против его воли?!

– Она врет! – истошно завопил он. – На костер ее!

– На костер сумасшедшую лгунью! – заревела покорная его воле толпа.

Палач вытащил из клетки лишившуюся чувств ведьму и привязал к обложенному дровами столбу.

– На виселицу Вольдемара! – продолжал безумствовать Зорган.

Несчастного юношу водрузили на хлипкую скамеечку, а на шею ему накинули жесткую пеньковую петлю.

– Жги! – оглушительно скомандовал виконт, указывая на ведьму. – Она станет первой!

Палач послушно поднес факел к дровам, щедро политым смолой.

– Стойте! – Внезапно раздавшийся певучий и красивый голос нарушил напряженную тишину, погребальным покрывалом зависшую над площадью. – Именем королевы Смерти приказываю вам остановить казнь!

Толпа удивленно расступилась, образуя свободный проход, по которому спокойно шел высокий, горбатый, но сказочно прекрасный юноша. В руках он сжимал отнюдь не рапиру или топор, а маленькую эльфийскую гитару.

Незнакомец остановился перед эшафотом, обвел холодным взглядом выжидательно притихшую толпу, тронул серебристо зазвеневшие струны гитары и проникновенно запел:

 
На площади у собора нынче как в праздник людно!
Колокол на соборе – лениво звенит и нудно…
Может – то звук набата? Может – простят долги?
В чем же она виновата? Жги ее, братцы, жги!
 
 
Может – она чумная? Может – отнюдь не девица?
И странно, что не мутнеет в чаше святой водица.
Косы ее, церковник, наголо состриги…
В чем же она виновата? Жги ее, братцы, жги!
 

Палач выронил из рук факел и испуганно попятился. Народ начал переглядываться и перешептываться, словно выплывая из глубин тяжелого, кошмарного сна.

 
Видишь – трепещет венка! Крепка становая жила!
«Люди, она мне мужа – взглядом приворожила!»
Все истерички-бабы сейчас для нее враги…
В чем же она виновата? Жги ее, братцы, жги!
 

Присутствующие на площади женщины протяжно и покаянно завыли, осознав, что чуть не совершили непоправимое. Мужчины недовольно качали головами и прятали повлажневшие глаза. Дворяне смущенно прикрывались платками, а дамы – веерами.