Текст книги "Невезучие"

– Я знаю всего одну сильфскую царицу, – прервал затянувшееся молчание молодой Гектор, повелитель сильфов. – Мою сестру Феррис!

При упоминании имени Феррис лицо Халлагиэля негодующе вытянулось.

– Не смей защищать свою блудливую сестрицу! – злобно прошипел он. – Никогда ее не прощу!

– На ошибках учатся, после ошибок – лечатся! – рассудительно усмехнулся Гектор. – Вот и пожинай теперь то, что посеял.

Халлагиэль сжал кулаки, будучи не в силах переносить публичное осмеяние своей венценосной особы и бесцеремонное обсуждение постигшего его позора. Ибо личная жизнь короля касается только его одного… Наступила напряженная тишина, грозящая вылиться в еще более опасный скандал. И тут принц Тайлериан поднял руку, привлекая к себе внимание всех собравшихся:

– Кажется, я знаю, о чем пророчествовал Логрин!

– Рассказывай! – в один голос воскликнули оба повелителя.

Принц смущенно прокашлялся:

– Всем нам хорошо известна прискорбная история повелительницы Феррис. Она оказалась старшей в королевском сильфском роду и унаследовала трон предков, испокон веков проживавших вместе с кланом Белых эльфов в славном Эль-силе. Кроме того, молодая королева была умна и необычайно хороша собой. По неведомым нам причинам она отвергла Пресветлых богов и дала обет служения иноземному богу Брану, покровителю воинов. Феррис отказалась от трона в пользу младшего брата Гектора и отправилась странствовать. Она отсутствовала много лет, а потом внезапно вернулась – больная, умирающая. Королева обмолвилась, что в далеком краю у нее осталась дочь, рожденная от страстной, но несчастной любви. Лекари клана Синих сумели излечить прекрасную Феррис, но взамен повелитель Халлагиэль потребовал ее любви, хотя сам к тому времени уже успел связать себя узами брака с другой женщиной. Феррис родила от Халлагиэля сына – Грея, которого ее брат, король Гектор, пока остающийся бездетным, усыновил и объявил своим наследником…

– Неправда! – взбешенно выкрикнул Хал. – Она сама меня соблазнила! Она настоящая ведьма, эта ваша хваленая Феррис!

– Продолжай, сын мой, – спокойно попросил Рагнарэль, пропуская мимо ушей грубые слова Синего.

– Совсем недавно я слышал об одной девушке, носящей имя Рогнеда! – закончил свое повествование Тай. – Она дочь красногорского князя. Но, судя по пророчеству Логрина, возможно, и не родная…

– И что из того? – глуповато спросил Халлагиэль.

– Получается, что лишь тот, кто женится на княжне Рогнеде, и избегнет грядущей беды! – высказал смелое предположение Тайлериан.

– Разумно и очень связно! – одобрительно закивал головой его отец. – Нужно немедленно отрядить посольство в это Красногорье и выяснить все на месте. И если окажется, что эта девушка действительно имеет отношение к пророчеству Логрина, то я попрошу у князя ее руки. Кажется, – повелитель невесело усмехнулся, – я вполне подхожу под определение «урод»…

Тайлериан смотрел на отца потрясенно расширенными глазами. Так вот чего он добился! Практически своими руками отдал другому мужчине ту, в которую влюбился с первого взгляда. А он-то тут распинался, заботился о всеобщем благе, помогал, толковал пророчество жреца… И Таю стало смешно чуть ли не до слез. Как все-таки несправедлива судьба, наобум отмеривающая нам неравные дозы везения и невезения! Вот уж точно – любое решение проблемы плодит новые проблемы. Причем решения могут приходить в голову одному человеку, а проблемы от этого возникают совсем у другого. И принц проклял свой хорошо подвешенный язык, который имел свойство чесаться часто и всегда – не вовремя! Однако Тая утешало то, что пока оставалось неизвестным его скорому на дипломатию отцу – надежда на своевременную помощь дракона Рэндона…

«Принято считать, что браки совершаются на небесах, ну или, на худой конец, у подножия алтаря богини Аолы. Брачующиеся клянутся друг другу в верности до гроба, обещают понимать и поддерживать свою вторую половину и в радости, и в горести, до тех пор пока смерть не разлучит их. А также произносят прочие высокопарные бла-бла-бла под чутким руководством первосвященника богини. Молодожены смешивают в кубке свою кровь, которая торжественно выливается на храмовый жертвенник, выпускают в небо пару белых голубей и переламывают пополам краюху хлеба. Ну и, как положено, вся эта куча ритуалов заканчивается первой брачной ночью, призванной фактически скрепить действенность брака. Ах да, еще и совершенно идиотская утренняя демонстрация простыни новобрачных, запачканная девственной кровью непорочной невесты. Все традиции соблюдены. Забытым осталось лишь одно – самое главное, а возможно – далеко не главное. Любовь! Да какая тут любовь, пренебрежительно хмыкнет кто-то, если при заключении брачного союза принято в первую очередь заботиться о выгоде, укреплении политических связей, продолжении династии и рождении наследников. До любви ли тут? Ведь чувство влюбленности, способное нагрянуть внезапно, когда его совсем не ждешь, имеет свойство уравнивать всех и вся: богатых и бедных, молодых и старых, аристократов и простолюдинов, красавцев и уродов. О, эта извечно воспеваемая возвышенная любовь, являющаяся явным торжеством воображения над интеллектом! Любовь… Да далась всем эта гоблинова любовь, от которой всегда больше проблем, чем счастья, пользы и удовольствия! Неоспоримо лишь одно – любовь это то, о чем трепетно мечтают молодые, наивные девушки. Но с другой стороны, любовь это и то, чем занимаются женщины в тот самый момент, когда мужчины удовлетворяют с ними свою физиологическую потребность… А такую приятную потребность еще можно вспомнить и даже попытаться реализовать…»

Губы повелителя Рагнарэля, скачущего обратно в Эль-силь, расплылись в похотливой усмешке. В его долгой жизни тоже случалась настоящая любовь. Но сейчас он думал отнюдь не о ней и совсем не о чувствах неведомой ему княжны Рогнеды. Интеллект на этот раз возобладал. Возможно, молодая девица захочет любви. Но женщины любят в первую очередь ушами, а женские ушки безмерно любят бриллианты, недостатка в которых у короля не наблюдалось. Поэтому эльф горделиво приосанился и подхлестнул своего белого жеребца, полностью уверовав в успешность задуманного предприятия. Ибо рядом с политикой и необходимостью выжить любой ценой – любовь, безусловно, отходит на второй план.

Вот только всегда ли?

– Любовь весьма похожа на рыбалку, – вслух рассуждал принц Тайлериан, свернувший на незаметную боковую тропку и удрученно углубившийся в непролазную лесную чащу. – Не клюет – сматывай удочки! Чего уж теперь надеяться на удачу, если в игру вступил такой всесильный рыбак, как мой державный батюшка? Причем ни о какой любви здесь и речи не идет, княжну просто купят за золотые шамули[3]3
  Шамуль – эльфийская денежная единица.


[Закрыть], будто племенную кобылу. А всему виной мой треклятый язык. Ведь знаю, что слово – не воробей. Вылетит, потом взамен него такие неприятности поймаешь… – Принц сокрушенно вздохнул.

Он бросил поводья, предоставив коню самостоятельно выбирать приглянувшуюся ему дорогу. Угасающие лучи скатывающегося к закату солнца едва пробивались сквозь кружевное плетение буковых листьев. Укрывающиеся от дневной жары птицы немного осмелели, высовывая свои острые клювики из спасительной тени раскидистых кустов. Принц хорошо знал эти места. Невдалеке располагалась укромная лесная поляна, густо заросшая крохотными соцветиями колокольчиков. Место успокоения и неги. Место, над которым не властны время и обременительные земные хлопоты. Место вдохновения и отдохновения. Именно там ему так замечательно удаются стихи и легко дышится полной грудью. Утомленный скачкой конь вступил на поляну, наклонил голову и аппетитно захрумкал свежей, сочной травой. Тай сорвал с головы шляпу, скинул рубашку с колетом и, раскинув руки, плашмя рухнул в безбрежную колокольчиковую синь, обнаженной кожей впитывая живительную силу земли. Закрыв глаза, он упоенно вдыхал нежный аромат отягощенных нектаром цветов. И, словно угадав его романтическое настроение, совсем рядом, на ветке столетнего дуба, мелодично и пронзительно запела какая-то птаха, умело выводя проникновенную песню разбитой любви и погибшей надежды. Тай пожалел, что не взял с собой гитару, но и без нее слова новой баллады, неожиданно родившейся в страдающем сердце, прозвучали так, что заставили умолкнуть даже птицу, безоговорочно признавшую превосходство титулованного менестреля:

 
Она приходит так незримо,
Она волнует плоть и кровь,
Но мы порой шагаем мимо,
Не различив тебя, любовь.
 
 
Себя бездельем занимаем,
Себя в грехи ввергаем вновь,
И страсть случайно убиваем,
Не распознав тебя, любовь.
 
 
Но если вдруг запела нота,
Ты ей уже не прекословь
И не лишай души оплота
К тебе пришедшую любовь.
 
 
Не распыляйся на мгновенья,
В плохих стихах не пустословь,
Лови восторга дуновенья
И приручай свою любовь.
 
 
Ведь в нашей жизни все вершимо,
К добру ты сердце приготовь,
Чтоб не прошла случайно мимо,
Не различив тебя, любовь…
 

От стихов принцу немного полегчало. В голове прояснилось, мысли обрели привычную четкость и лаконичность.

«В конце концов, – утешал он себя, – начинать делать глупости нужно как можно раньше, тогда у тебя останется значительно больше времени на их исправление. Негоже мне отступать перед лицом трудностей. Да, я приобрел новых врагов, которые пытаются втоптать меня в грязь и порушить мою любовь. Вот только одного они не учли – грязь, в которой меня вываляли, оказалась лечебной. Я избавился от прежних необоснованных страхов и неуверенности в себе, я решил не сдаваться и бороться до конца. Бороться за свой кусочек любви и благополучия. Я уже не верю в невезение, теперь я верю в удачу. Потому что удачливым является тот, кто способен сложить фундамент будущего счастья из камней, которые бросают в него другие!»

Так же как и король Рагнар, повелитель Халлагиэль торопился домой. Он немилосердно подстегивал и так уже почти загнанного жеребца, бороздя острыми шпорами его в кровь изорванные бока, а железными удилами беспощадно терзая нежные губы благородного скакуна. Несчастное животное всхрапывало и задыхалось, рассеивая хлопья смешанной с сукровицей пены. Устав противостоять жестокому всаднику, конь взбунтовался и, встав на дыбы, сбросил короля в клубящуюся вокруг них дорожную пыль. Удар от падения оказался чувствительным. Озадаченный Халлагиэль неловко сидел на шероховатых мраморных плитах, потерянно таращась вслед удаляющемуся галопом коню. И внезапно эльф грубо расхохотался:

– Умная тварь, – восхищенно похвалил он строптивого жеребца. – Ты оказался догадливее меня. Вот так и надо решать возникшие проблемы, разрубая их одним ударом острого клинка. Я возьму пример с тебя…

Он поднялся на ноги, отряхнул испачкавшийся плащ и размеренно зашагал вперед, поджидая, когда его догонит порядком отставшая свита и приведет ему другую, более послушную лошадь. В голове короля созрел хитроумный план.

– К гоблинам вашу прекрасную Феррис! – мрачно бормотал Халлагиэль, не желая думать о той, утрата которой до сих пор вызывала в нем страшную горечь потери и нежелание признавать собственные ошибки. Король Халлагиэль отличался гипертрофированным честолюбием, но и частолюбием, в том что касалось женщин, грешил не меньше. – Нет, княжна Рогнеда не достанется тебе, старый дурак Рагнар! Пускай моей она не станет, но и тебе ее не видать. Клянусь, я придумаю надежный способ разрушить твои планы. Настала пора действовать. Я бы, конечно, и сам не отказался от молоденькой девицы, но моя королева до сих пор дуется на меня за эту ведьму Феррис. Давать ей новый повод для семейных дрязг мне сейчас не с руки. Гораздо важнее устранить со своего пути рассыпающегося от старости Рагнара вкупе с его заматеревшими сынками и захватить власть над кланом Белых. Они излишне расслабились и отвыкли от серьезных боев. Уподобились миролюбивым вилланам и неосмотрительно забыли про мечи. А мы, прирожденные воины, не перековавшие мечи на орала, непременно станем пахать на тех, кто это сделал! И посмотрим тогда, чего стоят все устрашающие пророчества Логрина!

И король плотнее замотался в бархатный плащ, донельзя довольный собственной находчивостью, начисто забыв поучение Рагнарэля, гласящее, что мудрость, увы, с возрастом приходит не ко всем.

Глава 3

Я сняла ночную рубашку и натянула кафтан, попутно отметив невесть откуда возникшую свежую дыру под мышкой и необъяснимую пропажу пары пряжек. От заскорузлых, давно не нюхавших дегтя сапог разило вроде бы пивом, но, возможно, чем-то еще более пикантным. М-да-а-а, однако отменно мы вчера на завалинке посидели! По-другому и не скажешь. События минувшего вечера припоминались смутно, с превеликим трудом… Я испуганно ойкнула и торопливо выдернула из ножен обе сабли. Слава Дарующей жизнь, клинки оказались зеркально чистыми. Фух, пронесло, кажется, вроде на этот раз я никому членовредительства не устроила и конечностей никого не лишила. А ведь случались уже прискорбные прецеденты, взять хотя бы для примера шумную историю с сыночком боярина Путятия, повадившимся ловкими своими пальчиками таскать монеты из храмовой кружки для подаяния. Пальчики-то я ему укоротила знатно, фаланги на две… Ладно, эта история давно уже в прошлом! Я сугубо ради собственного удовольствия наново вытерла клинки о штаны, любуясь острыми лезвиями парных сабель. Клинки отливали незамутненным серебряным блеском, а удобные рукояти лежали в моих ладонях как влитые. Это бесподобное оружие презентовал мне воевода Нелюд, правильно решивший, что наши двуручные мечи-кладенцы, которыми так горазды шуровать разлюбезные братцы-княжичи, слишком тяжелы для моих девичьих, пусть и не очень нежных рук. Уррагские сабли подошли мне идеально. Легкие и короткие, слегка изогнутые и снабженные удобными рукоятями с простыми плоскими гардами, они удобно помещались в наплечные ножны, позволяя выхватывать клинки одним неуловимо-резким движением. А какие «мельницы» я крутила этими саблями – любо-дорого посмотреть!

– Оса с двумя ножичками! – довольно бурчал в бороду суровый воевода, насмешливо наблюдая, как я нещадно гоняю по хорошо утоптанной площадке взопревшего словно боров брата Радомира, жалобно покряхтывающего под непомерной тяжестью жутко оттягивающего руки и плечи кладенца. – Порхает, жалит, а поди ж ты, попробуй-ка такую прихлопнуть!

Несмотря на высокий рост и некоторый лишний вес, двигалась я ловко и стремительно, с танцевальной грацией, недоступной всем берестянским богатырям-тяжеловесам. Вместе с иноземным оружием я переняла у Нелюда и совершенно непривычную для красногорских вояк технику ближнего боя, однако хорошо знакомую удалому воеводе, побывавшему во множестве лихих сражений.

– Уррагские всадники ведь как себя обычно ведут? – авторитетно разглагольствовал Нелюд, прижимая к теплому боку хорошо протопленной печи левое, сильно ноющее к смене погоды плечо, некогда словившее вражескую стрелу. – Налетят скопом на конях, наших ротозеев, кто за щитами укрыться не успел, в капусту порубят – и умчатся обратно. Аки коршуны стремительные, и поминай их потом как звали! А наши-то бугаи на битюгах, забодай их комар, сплошь железом обвешанные, пока-а-а раскачаются… Но степняков уже ищи-свищи, будто ветер в чистом поле. Ибо шустры уррагцы беспримерно, а по-ученому – маневренны зело. Недаром степняков даже офирские кесари себе в охрану нанимают, и прозывают те отряды дикими сотнями…

Княжьи ратники слушали мудрого воеводу, пораженно приоткрыв рты и вылупив от усердия глаза. О воинских подвигах в нашей компании мечтали все без исключения. Уж так сложилось, что подружек у меня с рождения не водилось, вот и тянулась я за старшими братьями. Они за меч – и я туда же. Они за стрелу – а у меня уже, глянь, две точно в яблочко засажены. Воевода Нелюд только прищелкивал языком от восхищения да одобрительно поглаживал седые усы. Но батюшка моим успехам не радовался.

– Видано ли такое, – брюзгливо ворчал он, гневно топая сафьяновым сапогом, – девке, да за мечи браться? Не твоего это ума дело, доча! У нас, в Берестянске, про баб одна присказка в ходу: волос долог, да ум короток. Ваша бабья забота замуж выходить, детей рожать да щи мужику варить! Ишь что удумала негодница, в мужской одежде ходить да с сабельками вострыми баловаться…

Но я не слушалась!

В какой-то момент у батюшки закончилось терпение, и он отправил меня в Нарронскую академию для благородных девиц, обучавшую дочерей родовитых семейств различным нужным в жизни премудростям, как то: пению любовных романсов, игре на гитаре и лютне, вышиванию и прочей занудной (на мой взгляд) лабудени. Надо ли говорить, что отчислили меня очень скоро, причем с громким скандалом, прибавившим немало седых волос в батюшкиной окладистой бороде.

И с замужеством я тоже не сподобилась! Засиделась в девках до двадцати двух лет, поэтому по нашим меркам считалась безнадежным перестарком. Не протоптали женихи тропинку к порогу моей девичьей светелки. По правде говоря, приезжала как-то однажды парочка захудалых иноземных аристократов, но и те, увидев мои решительно сжатые губы и услышав свист сабель, быстренько унесли ноги, не польстившись даже на немалое приданое, посуленное щедрым батюшкой, мечтавшим сбыть с рук непокорную дочь. А сундуки для свадебных нарядов, пустые и заброшенные за ненадобностью, так и пылились себе в сарае.

Не взяв меня измором и угрозами, державный родитель отважился на хитрость. Известный берестянский богомаз Фрол, отличавшийся новаторскими манерами живописи и завидно набивший руку на малевании облика Пресветлых богов для многочисленных столичных храмов, исполнил заказ батюшки и изобразил мою парсуну, в качестве модели взяв пригожую дворовую девку Витку. Ох и хороша же была Витка! При каждой встрече с ней у братцев-близнецов разве что слюни в три ручья не текли, а уж горящие плотским желанием глазенки точно сходились к переносице. Сказка, а не девица! Косы золотые в пол, глаза голубые бездонные, уста коралловые сахарные, талия как тростинка, а бедра завлекательно полные. Но князь строго-настрого велел Витку беречь, княжичей-кобелей от нее батогами отгонять и показал раскатавшим губищи сыновьям увесистый отеческий кукиш, подкрепленный вразумляющим подзатыльником. Бояре встретили действия князя льстивыми поклонами и восхвалениями. Одна я относилась к подобному родительскому демаршу неодобрительно. А ну как, насмотревшись чудесного портрета, повалят к нам принцы да графья заморские, к прекрасной княжне Рогнеде свататься? А княжна-то на самом деле – ни кожи ни рожи…

За неимением лучшего я кое-как умылась из поилки для скота, вытащила из-за голенища сапога поломанный костяной гребень и предприняла отчаянную попытку продраться сквозь свою спутанную гриву. Волосы сопротивлялись стойко. Тогда я поплевала на ладони и немного пригладила непослушную шевелюру на висках, решив, что и так сойдет, чай, не в храм собираюсь. Михась, дозволявший себе периодически критиковать распустеху-хозяйку, что-то негромко проворчал насчет того, что мной, дескать, только ворон на огороде пугать, а ходить с неряхой-княжной по эльфийской ярмарке зазорно. Я хмуро зыркнула на болтуна, прикидывая, не выдать ли его на экзекуцию княгине Зое. Угадав мои мысли, Михась поклонился до земли:

– Не обижайся, светлая княжна. Ты прекрас… но сама все знаешь, писаной красавицей тебя не назовешь!

– Ага, – привычно хмыкнула я и покосилась на свои грязные сапоги. – А вот описанной запросто.

Но все-таки, раздразненная неодобрительными взглядами оруженосца, я на всякий случай погляделась в отполированное лезвие сабли, желая проверить, что же такого необычного он узрел на моем лице. Никак там что-то грандиозное объявилось? Я не ошиблась, на кончике облупленного носа красовались не только веснушки, числом и яркостью ничуть не уступающие михаськиным, но и здоровенный, багрово-красный прыщ.

– Ага! – констатировала я. – Вчера его еще не наблюдалось!

– Так, подись, это, пиво попалось несвежее… – задирая голову к небу и скромно ковыряя землю носком лаптя, ненавязчиво предположил Михась.

Я снова с сомнением взглянула на свои непонятно чем заляпанные сапоги:

– Так ты хорошо запомнил, где находится лавка того эльфийского лекаря?

– А как же, – радостно закивал парнишка, – идем, я покажу…

– Куда? – На высоком крыльце княжеских хором нарисовалась группа пестро разряженных женщин, среди которых я с замиранием сердца узрела дородную княгиню Зою. – Стоять на месте, ироды проклятые!

Михась придушенно пискнул, прячась за мою широкую спину.

– А поведай-ка мне, Рогнеда свет Елизаровна, что же энто такое плачевное с Пушком моим ненаглядным приключилось? – с подковыркой вопросила княгиня, бочком пытаясь слезть с достаточно крутых ступенек.

– Ну, – призадумалась я, – подсказал нам лекарь эльфийский, что заболел твой крол болезнью редкостной, смертельной и чрезвычайно заразной! Он ведь в последнее время почти не прыгал?

Княгиня согласно кивнула, видимо абсолютно не понимая, что ее несчастный кролик практически утратил способность шевелиться не просто так, а от хронического обжорства, приведшего к крайней стадии ожирения. Впрочем, этот же диагноз можно было смело ставить и половине ее боярышень, не говоря уж о самой княгине.

– Ай и как он от нее мучился, зверек горемычный! – с притворной жалостью всплеснула руками я, успешно входя в роль справедливого борца за права животных. – Сил моих недостало смотреть на страдания бедолаги безвинного, ну и решила я по доброте душевной участь его тяжкую облегчить… – В моем голосе проскользнули певучие интонации нашего придворного сказителя Баяна.

– Так! – уже не столь грозно произнесла Зоя, постукивая себя по ладони увесистым поленом. – А в чем же выражается эта болезнь?

– Э-э-э, – тут же нашлась я, – кто мясца зараженного поел, тот сначала чесаться начинает, потом по всему телу у него идут зловонные вереды[4]4
  Веред – чирей.


[Закрыть], волосы выпадают и суставы ломит. А уж после этого скорая смерть наступает…

Зоя торопливо шагнула обратно. За спиной у княгини испуганно завизжали приближенные боярышни. Кажется, неправедных пирожков успели отведать не только мы с Михасем. Оставалось удивляться тому, сколь огромное количество выпечки получилось из одного крохотного кролика.

Княгиня растерянно почесала поленом толстую щеку. Следом за ней рефлекторно зачесались и боярышни…

– Ну вот, первый признак налицо! – заупокойным тоном подметил Михась.

Зоя затряслась словно студень, закатывая глаза под лоб и хватаясь за перильца. И тут дверь княжьих палат распахнулась повторно. На мигом ставшее тесным крыльцо вывалилась ватага моих неугомонных братцев, возглавляемых неразлучными близнецами Будимиром и Святомиром, да еще средним – распрекрасным княжичем Елисеем. Елисей, безмерно гордящийся своей завидной статью и лощеной пригожестью, с утра успел вздеть праздничную шелковую рубаху и украсить лоб плетеной бисерной лентой. Тайком засматриваясь во вделанное в ножны меча зеркальце, княжич подкрутил тонкие усики и молодецки приосанился. Картину маслом нарушил басовитый голос Будимира.

– Это кто ж опять в отхожем месте дрянь по стульчаку размазал?! – требовательно взревел братец, потрясая подозрительно грязными руками.

Боярышни демонстративно повели носиками и брезгливо отодвинулись в сторону.

– Да, кто-то у нас в тереме антисанитарию разводит, гигиену нарушает, – елейно пропел книжник-Елисей, гордо переступая стройными ногами, обутыми в сапоги на высоких каблуках, и случайно зацепляя за кончик длиннющей Зоиной косы, лежащей на досках крыльца. – Так и до болезни какой вульгарной недалеко!

Услышав про болезнь, дебелая княгиня сдавленно застонала и попыталась упасть в обморок.

– А все Рогнеда виновата, – ябедничал Елисей, хитро на меня поглядывая, – она одна после уборной руки моет. Ох неспроста это!

– У, злыдень! – тихонько окрысилась я, не желая вдаваться в подробное описание хороших манер, с грехом пополам, но все же привитых мне в академии.

Братца Елисея я не любила особенно, по причине его вопиющего зазнайства и безмерной хвастливости. Я уже хотела обнародовать, что виновником грязи в уборной, бесспорно, является единственный сыночек княгини Зои, семилетний Васек, в полной мере унаследовавший ее вздорный характер, но братец продолжил заливаться соловьем:

– Надо бы княжну лекарям заморским показать, чую, у нее не одна болячка опасная обнаружится, а заодно всех тех, кто с ней рядом стоит, дабы не допустить эпидемии…

Услышав очередное непонятное, но безусловно умное слово, трусливые, будто овцы, боярышни резво сыпанули с крыльца, локтями расталкивая всех кого ни попадя. Елисей покачнулся… Княгиня Зоя окончательно повисла на хлипких перилах, покрываясь пунцовыми пятнами от прилившей к голове крови. Раздался негромкий треск, и роскошная Зоина коса, неосторожно придавленная ногой доброго молодца, эффектно отвалилась от шитого жемчугами кокошника…

– Второй признак, волосы выпадать стали… – меланхолично загнул палец Михась. – Пора бы начинать гробы сколачивать! Эпидемия, однако…

Княгиня обреченно взвыла дурным басом и грузно рухнула со ступенек, в щепы ломая резные перила. На крыльце началась паника.

Под шумок мы с Михасем тихонько улизнули со двора, давясь хохотом и добрым словом поминая крохотного кролика, даже после смерти сумевшего устроить столь эффектный переполох.

Во времена моего недолгого, но весьма памятного обучения в Нарронской академии мне частенько доводилось почитывать увлекательные эльфийские летописи, витиевато описывающие наиболее достопримечательные места Антеи и Ундоры. В них сказывалось о бескрайних пустынях Рохосса и Намбудии, об искрящемся брызгами Водопаде тысячи радуг, соединяющем Рону и Лиару, о прекрасной Долине кленов и запретных тайнах Края Тьмы. Но, вопреки всем сказкам и легендам, самым красивым и достойным восхищения уголком земли я всегда считала свое родное Красногорье, густо поросшее белоствольными березовыми рощами. Название нашей стране дала жирная красная глина, испокон веков добываемая на многочисленных горах и пригорках. Из нее получались отличные пузатые горшки, и в самые жаркие дни безупречно сохранявшие прохладу наливаемой в них воды, а посему охотно закупаемые иноземными купцами. А славный град Берестянск, хоть давно уже крытый не берестой, а разноцветной черепицей, бесспорно, являлся самим интересным городом, пусть даже и не вошедшим в знаменитые орочьи книги рекордов. По моему субъективному мнению, до привлекательности Берестянска не дотягивал и сам великий Офир – столица Офирской империи. Впрочем, подобным гипертрофированным патриотизмом страдала не одна я, а все красногорцы от мала до велика.

Мы бодро топали по каменной мостовой, радушно улыбаясь встречным горожанам и дивясь непривычному обилию праздно разгуливающего по улицам народа. День-то ведь сегодня будний. Но, присмотревшись, я заметила, что кокетливо принаряженная толпа слаженно движется в одном конкретном направлении, очевидно направляясь в сторону раскинувшейся на площади эльфийской ярмарки. Наше внимание привлекли два шатко покачивающихся латника, пытавшихся в обнимку противостоять неумолимому притяжению земной поверхности. Я прислушалась.

– Слышь, Гаврила, – пьяно повествовал первый, отчаянно потея под вздетой поверх кафтана кольчугой. – Иду я вчера себе по площади, никого не трогаю, а на меня бах – лошадь несется!

– Да ну! – бурно изумился рыжеусый Гаврила. – А дальше-то что?

– Дальше? – Рассказчик горделиво выпятил тощую грудь. – Дык это, поднялся я, значит, на ноги и дальше иду. И тут на меня бац – медведь выскакивает…

– Да ну! – не поверил Гаврила. – А потом?

– А потом это, встал я с земли, отряхнулся и слышу вдруг приятный такой женский голосок с отчетливым эльфийским акцентом: «Мужик, а мужик, отошел бы ты от карусели…»

Мы с Михасем схватились за животы от хохота, торопясь миновать лихих пьянчужек.

Над нашими головами, на втором этаже высокого терема распахнулось окно, из которого высунулась щекастая молодуха и взыскательно заголосила на всю улицу:

– Кума Фекла, а кума Фекла, твой муж как, уже с ярмарки возвертался ли?

В доме напротив отворились симметрично расположенные ставни, являя нашим взорам упитанную блондинку с длинной косой.

– Да нет, кума Милена, все еще в пивной сидит!

– Вот и брал бы, дурак, с моего пример – его давно уже домой принесли! – ликующе сообщила Милена, показывая соседке язык.

Внезапно внизу громко бухнула входная дверь.

– Петро, родненький! – исступленно запричитала Фекла. – Ты пришел?

– Ни-ни, – развязно отозвался слегка заикающийся мужской баритон, – я только за гармошкой!

Я тихонько прыснула в кулак, поражаясь – да что же это за диво дивное, эта эльфийская ярмарка? Михась лукаво улыбался.

Нас обогнали два хорошо одетых боярских сына, еще совсем безусые юнцы, однако усиленно пытающиеся произвести впечатление тертых жизнью ухарей.

– А вот эльфы нам вчера в лавке доказывали, – солидно рассказывал один, специально огрубляя голос, но, тем не менее, постоянно срываясь на подростковый фальцет, – что их вино и без ледника два месяца продержится, не скиснет!

– И как? – заинтересовался второй мальчишка, чубатый, в парчовой ферязи[5]5
  Ферязь – длиннополая верхняя мужская одежда.


[Закрыть].

– Ну мы и проверили – не продержалось! – хохотнул обладатель фальцета. – Зело вкусное, собака, оно для этого оказалось!

Неожиданно из переулка, почти перегороженного солидными свежеошкуренными воротами, вывернул еще один паренек, едва держащийся на ногах и сплошь перемазанный осыпающимся с одежды суглинком.

– Михайло, братуха! – бурно возликовал любитель эльфийского. – Ах ядрена вошь, ты где же это был? А мы-то с ног сбились, тебя по всей ярмарке искали!

– На-а-а кла-а-адбище… – неуверенно проблеял Михайло, смурно вертя в пальцах увядший надгробный венок.

– А что, кто-то умер? – испугался чубатый.

– Лексей, не поверишь, та-а-ам все умерли… – пьяно прослезился Михайло, повисая на шее у друзей.

Лексей захлюпал за компанию:

– Это еще что! Вот мы вчера у эльфов в лавке таких заспиртованных животных видели, что у меня до сих пор сердце кровью обливается!

– Да ты чего разнюнился, там же всего три лягушки и было-то, – упрекнул его самопровозглашенный дегустатор вина.

– Вот именно, лягушек-то три-и-и, а спирта первосортного – литров де-е-есять! – еще пуще заскорбил чубатый. – Ить эльфы какое непотребство учудили, расточители поганые!

Оставив рыдающих парнишек, горько оплакивающих печальную участь зазря переведенного алкоголя, мы свернули в калашный ряд, заканчивающийся возле самой площади и умопомрачительно благоухающий свежевыпеченным хлебом. Расплачиваясь за булочку с маком для себя и рогалик Михасю, я продолжала ненавязчиво наблюдать за покупателями, суетившихся около выставленных на улицу корзин с калачами. В душе царило спокойствие, разбавленное некоторой толикой любопытства. Ведь все вокруг только и делали, что толковали об эльфийской ярмарке.