Текст книги "Загадки Красного сфинкса"

Татьяна Яшина
Загадки Красного сфинкса

Художественное оформление: Редакция Eksmo Digital (RED)

В оформлении использована фотография:

© master1305 / iStock / Getty Images Plus / GettyImages.ru

* * *

Часть первая. Семейные хроники

Глава 1. Моя семья

Моя жизнь ничего бы не стоила без служения этому великому человеку. Я был рожден, чтобы ему служить. Моя достопочтенная матушка была кормилицей в семействе Франсуа дю Плесси де Ришелье, прево[1]1
  Прево – верховный судья и руководитель секретной службы королевства.


[Закрыть] Королевского дома и, благодарение Богу, выкормила уже троих отпрысков этого благороднейшего семейства, когда родился четвертый – синий, тощий и крошечный. Тем не менее мальчик открыл ротик и еле слышно, но уверенно запищал, возвещая, что жив, несмотря на малый вес.

Его тут же отдали кормилице, и младенец сразу взял грудь, тем самым исторгнув вздох облегчения у своей матушки, госпожи Сюзанны.

– Благодарю вас, мадам! – поклонился вошедший в комнату господин дю Плесси. – Мальчик! Когда угодно назначить крестины, моя дорогая?

– Я полагаю, мсье, наш сын очень мал и слаб, чтобы перенести окунание в купель без ущерба для здоровья, – возразила его жена. Действительно, новорожденный еле-еле виднелся из своих пеленок, и макушка его, лысая, без единой пушинки, так и не оставила синюшного оттенка.

Ее муж покачался на носках, размышляя.

– Дорогая, если вы так говорите… То не совершим ли мы грех, допуская, что дитя может предстать перед Всевышним некрещеным, как какой-нибудь язычник или еретик?

– Лучше живой еретик, чем мертвый католик! – отрезала мадам Сюзанна, и ее супруг без возражений удалился.

Так младший сын прево Королевского дома и оставался некрещеным, то есть без Господнего попечения больше полугода, всецело завися от забот матери и кормилицы. Надо признать, что результат этой заботы был более чем удовлетворительным, ибо из всех детей четы дю Плесси ни один не умер во младенчестве. Что было, увы, почти неизбежной данью смерти среди всех – богатых и бедных, графов и торговцев иголками, оружейников и крестьян Пуату, откуда собственно и происходит наша семья и откуда моя матушка была вывезена в Париж в 1578 году, когда родился первенец герцога. Моя матушка, недавно разродившаяся моей сестрой Фантиной, была пожалована высоким званием кормилицы и вместе с семейством поселена в приходе Сент-Эсташ на улице Булуа.

Тогда наше семейство состояло из матушки, ее мужа – моего отца, сына Леона и дочери Фантины.

Шли годы, семейства плодились и размножались, и волею Господа через много лет у моих родителей было уже четырнадцать детей, из которых старшие давно вылетели из гнезда и обзавелись своими семьями. А моей сестре Марии, которая доводилась молочной сестрой юному Арману, его благодарные родители пожаловали такое приданое, что позволило ей в восемнадцать лет выйти замуж за богатого купца.

Эта сумма была вручена моей матушке в день крестин Армана Жана дю Плесси де Ришелье – прекрасным весенним днем, пятого мая, который в том далеком 1586 году был удивительно теплым, и упитанного младенца (во-о-от такие перевязочки на руках! Такой пухленький!) без опаски вручили священнику храма Святого Евстахия, чтобы тот наконец сделал из него истинного христианина. Крестными юного Армана Жана были два маршала Франции: Арман Де Гонто-Бирон и великий Жан Д’Омон.

Солнце било в витражные окна собора, играло на парчовой ризе священника, на роскошной перевязи маршал Гонто-Бирона, на шпаге маршала Д’Омона, капли святой воды на коже младенца горели как бриллианты. Воистину, все уже тогда говорило, что Господь не зря сохранил жизнь этому ребенку.

Все это я много раз слышал от моей матушки, ведь после Армана у четы дю Плесси родились еще две дочери, а служба в качестве кормилицы младшему дю Плесси стала самой важной страницей ее профессиональной биографии. Мой отец к тому времени освоил ремесло садовника, и наша семья осталась в Париже, в доме в глубине парка, окружающего дворец прево.

Я стал сюрпризом для моих родителей, родившись после десятилетнего перерыва, когда матушке уже исполнилось сорок пять. Конечно, меня избаловали. И мать, и отец, и шесть моих братьев, и семь сестер, и бесчисленные племянники и племянницы любили меня и играли со мной, не особо нагружая ученьем или работой.

Хоть я и был последышем, ростом и лицом Господь меня не обидел. «Люсьен у нас ладный паренек», – говорил отец. «Красавчик наш! Да ведь у нас с тобой, старик, все дети удались, что уж греха таить, – отвечала ему матушка, – Ишь, глаза какие жаркие!»

Смуглая даже зимой кожа, волосы ежом и большие черные глаза достались мне от матушки, а уж откуда среди белобрысых уроженцев Пуату такие стати – Бог весть! Моя мать всегда была дородной, могучей женщиной отменного здоровья, и хоть располнела с возрастом так, что с трудом проходила в дверь, никогда ничем не болела. Отец мой, очень добрый, тихий и молчаливый человек, узкий в кости и рано облысевший, всю жизнь слушался жену и жил счастливо, то подрезая розы, то подкармливая гортензии. Меня он пытался приохотить к труду садовника, но копаться в земле я не любил, предпочитая торчать на кухне в господском доме. В невинном детстве меня привлекали там плюшки и булки, а потом – болтовня с кухонными девушками, которых там было немало. Они весьма привечали меня, и мне частенько перепадал поцелуй от той или иной красотки, и вскоре я чаял дорасти до тех дел, что творили между собой служанки и повара.

А потом появился Антуан. Однажды на рассвете я как обычно ворвался в кухню, где уже кипела работа – у огромного очага сам главный повар мсье Мишель крутил на вертеле цыплят, его помощница Франсуаза била в огромной миске заварной крем, а над большим противнем склонился тоненький светловолосый паренек. Вооружившись рожком, он отсаживал эклеры, которыми любила по воскресеньям лакомиться мадам дю Плесси. На парне была чистая и новая рогожная куртка – форма всех кухонных работников, из-под рогожного колпака свешивалась длинная светлая прядь, почти касаясь противня, но поправить ее он не мог – очень старался ровно выдавить на противень полоску теста.

– Подбери лохмы, Антуан! – толкнула его в бок Франсуаза, заметив то же, что и я. Паренек вздрогнул, выпрямился и уставился прямо на меня голубыми испуганными глазами.

– Доброе утро, Франсуаза! Не пугай человека, а то он напустит лужу прямо на пол.

– Лучше лужа на полу, чем волос в эклере, – буркнула та.

Я запустил палец в крем.

– М-м-м… Восторг! – заявил я, плотоядно облизываясь и глядя при этом прямо в ее декольте.

– Люсьен, бесстыдник! – закричала она, игриво ударяя меня по руке и приходя в хорошее настроение.

Паренек неловко озирался в поисках места, куда положить рожок. Руки у него были в тесте, и, представив, как он запачкает свои блестящие чистые волосы, я решительно подошел к нему, взялся за свисавшую прядь и заправил ее под колпак.

– Спасибо! – тихо произнес парнишка, вскинув на меня глаза.

– Люсьен добрый малый, всегда поможет, – одобрила меня кухарка.

– О, Люсьен! – прогудел главный повар, поворачиваясь ко мне. – Покрути-ка этих цыплят, мне пора заняться спаржей, а эти лентяи еле ноги таскают!

Я взялся за ручку вертела, таким образом оказавшись вблизи нового поваренка и завел с ним разговор. Вскоре я узнал, что Антуан – внук горничной дочери господина дю Плесси, которая вновь со своим мужем-генералом вернулась в Париж и уважила просьбу своей служанки, пристроив парня на кухню к мсье Мишелю. Отец Антуана погиб в сражении у Белой горы[2]2
  Битва у Белой горы (1620) – крупное сражение Тридцатилетней войны, в котором католики из Священной Римской империи и Евангелической унии победили чехов-протестантов.


[Закрыть] в Чехии, оставив троих детей. Есть еще две старшие сестры, одна замужем за судейским, другая – белошвейка. Оказалось, что Антуан любит печь пирожные и когда-нибудь хочет стать главным кондитером в большом аристократическом доме. Что ему шестнадцать лет, и что раньше он жил в гугенотском Нанте, но вся его семья – верные католики.

– Ты уже ходил к мессе?

– Нет, я только вчера приехал в Париж.

– Пойдем вместе, – предложил я ему, подумав, как должно быть неуютно ему в чужом городе. – У нас большая семья, придут все мои братья и сестры с семьями и детьми, кроме сестры Жаклин, которая со своим мужем-колесником живет в Пасси.

– Охотно пойду с тобой, спасибо… – тихо сказал поваренок и улыбнулся, шмыгнув носом.

– У Люсьена мать – кормилица всех детей господина Франсуа и госпожи Сюзанны! – важно произнесла Франсуаза. Тут же последовал рассказ о юном Армане, как его не крестили полгода и оказались правы – ребеночек не умер, а прекрасно дорос до безопасного кунания в святую воду, а потом глядите-ка – епископ Люсонский!

В разговоре принял участие и мсье Мишель, и кухонные девушки, подтянувшиеся на работу, – несмотря на то, что они слышали эту историю сотню раз, всем было приятно. Все слуги любят посудачить о господах, а уж если господа – большие люди в государстве, то разговор приятен вдвойне.

Я заметил, что и на Антуана стали глядеть с приязнью, словно рассказ посвятил его в какую-то маленькую тайну, связывающую людей в общность, делая их ближе друг к другу. Франсуаза положила поваренку руку на плечо, а кухонные девушки, улыбнувшись мне, улыбались и ему.

Глава 2. Антуан

Мы с Антуаном стали неразлучны, и теперь уже только я взбивал крем для его эклеров. А так как в отличие от меня он не мог отлучаться с кухни, то на кухне обосновался я. Заодно я чистил репу, взбивал яйца, просеивал муку, крутил цыплят и перепелов над огнем, – словом, был полезен. Воскресные обеды после мессы Антуан проводил в нашем доме, мои батюшка и матушка всецело одобрили моего нового друга. Матушка все вздыхала, как же тяжело жить вдовам и сиротам, а батюшка интересовался, какого цвета гортензии выращивал в своем саду приходский священник в Нанте.

– Может, ты хочешь стать поваром? – однажды спросила меня матушка.

– Провести всю жизнь с кастрюлями и сковородками – ни за что!

– Но ты же и так проводишь там все время?

– Я провожу свое время с Антуаном.

– А в самом деле, Люсьен, кем ты хочешь стать? – однажды спросил меня Антуан. Мы сидели на качелях в саду, глядя, как августовское небо расчерчивают хвосты фейерверков, запускаемых в Люксембургском саду по случаю именин нашего возлюбленного короля Людовика XIII[3]3
  Король Франции Людовик XIII (1601–1643), по прозвищу Справедливый, сын Генриха IV (1553–1610).


[Закрыть]. В теплом воздухе стрекотали кузнечики и старый вяз, на чью толстую ветвь были привязаны качели, уже готовился стать концертной площадкой для ночного певца – соловья, что пока робко распевался в сгустившихся сумерках.

– Я не знаю! – улыбнулся я. – Хочу взбивать тебе крем.

Антуан с признательностью посмотрел на меня и по его взгляду я понял, что он спрашивает серьезно.

– Ну-у-у… Вообще-то матушка хочет, чтобы я шел в лакеи. Жизнь при господах, ты ж понимаешь.

– А ты сам?

– Я? Ну я вообще хочу. Хотел. Мне нравится при господах, и мсье и мадам дю Плесси всегда были добры к нашей семье. К тому же все говорят, что у меня красивые икры и мне пойдут белые чулки! – тут я вытянул ногу в чулке – не белом шелковом, конечно, но и в обычных нитяных мои ноги выглядели подходяще – стройные, с тугими икрами. Хуже нет, когда у лакея худые ноги – приходится запихивать в чулки мешочки с сеном, чтобы икры выглядели округло.

Я покачал ногой и повернулся к Антуану. Меня удивили его глаза – потемневшие, с расширенными зрачками, так что его голубые как северное небо глаза казались темными. Он отвел глаза и воззрился на мой башмак с пряжкой.

– Да, подходящие ноги. Ты будешь весьма внушительным в ливрее и в белых перчатках. Будешь подавать руку графиням и баронессам при выходе из кареты.

– Ага! – я соскочил с качелей и сделал шуточный поклон в сторону Антуана. – Вашу руку, мадам!

– Спасибо, Люсьен! – манерно запищал Антуан, закатывая глазки и подавая мне руку. – Ах, тут так высоко!

– Простите, мадам! – поддержал я игру, обеими руками берясь за его талию. – Обопритесь на меня, мадам! – я очень крепко взялся за его стан и снял с качелей. Я поставил его на траву, но почему-то не опустил рук и легонько прижимал к себе. Антуан смущенно улыбнулся и опустил лицо. От этого движения длинная прядь соскользнула и завесила его глаза. Я заправил волосы ему за ухо, горячо вспыхнувшее под моими пальцами.

Тут грохнуло над нашими головами последним залпом фейерверка, и я проводил глазами золотой сноп, пронесшийся по небосклону. Антуан не взглянул на фейерверк. Он не отрываясь глядел на меня – тревожно, взволнованно, грудь его вздымалась.

Он меня поцеловал.

От его поцелуя мне стало удивительно хорошо – как будто мне преподнесли большой-пребольшой именинный подарок, перевязанный шелковой лентой. Все было хорошо. Лето, вечер, сад, белокурый паренек в моих объятиях, горячий и гибкий. Его зрачки словно расплавили радужку, и та переливалась в глазницах и вытекала каплями на его нежные щеки.

– Ты плачешь?

– Нет, что-то в глаз попало, Люсье… – я не дал ему договорить, закрыв рот поцелуем.

Мы целовались, тискались, измяли всю траву под качелями – словом, наслаждались друг другом, как два здоровых молодых щенка с горячей кровью. В ту ночь я не отпустил его, и мы встретили утро в моей постели, забравшись в комнату привычным мне маршрутом – по старому плющу, любезно разросшемуся по стене от земли до печной трубы, тем самым избавляя меня от нужды в лестнице.

Завтракали мы тоже вместе.

– Красивый вчера был фейерверк, – заметила матушка, заботливо кладя мне в кашу кусок масла побольше. – Нечасто я теперь тебя вижу за завтраком, молодой человек!

– А на кухне нынче доедают остатки праздничного ужина, – мечтательно проговорил я. – Фрикасе из телятины с трюфелями, утка во фламандском соусе…

– Неужто Франсуаза не оставит вам по кусочку? – спросила матушка. – Ты же всю птицу ей ощипал! А тебя так и вообще заездили, бедный ягненочек! – пожалела она Антуана, который действительно выглядел довольно растерзанным, только вот Франсуаза была тут не причем.

Мой любимый мальчик смущенно потупился, но матушка не заметила его неловкости.

– Ах, если б я была помоложе, мы бы с тобой выбрались на гулянье… Смотрели бы из-за ограды… – она мечтательно смотрела на моего отца, старательно жующего горбушку. – В Люксембургском саду можно было вчера увидеть королеву-мать[4]4
  Мария Медичи (1575–1642), мать Людовика XIII, вдова Генриха IV.


[Закрыть], и нашего возлюбленного короля Людовика, и королеву Анну[5]5
  Анна Австрийская (1601–1666), супруга Людовика XIII, королева Франции, сестра короля Испании Филиппа IV.


[Закрыть]. И герцога де Люиня, королевского фаворита. Говорят, на нем больше бриллиантов, чем на королеве!

При этих словах Антуан вздрогнул и вжал голову в плечи. Вкусы нашего возлюбленного монарха не были секретом ни для кого. Что в спальню королевы Людовик прибывает не иначе как на руках герцога де Люиня, потому что добровольно их величество всегда выбирает постель своего фаворита, знали даже в Гаскони.

– Ах, он такой красавчик, этот герцог де Люинь! Такой белокурый, и волосы так красиво завиты! – продолжала матушка. – Жаль, что ты, Люсьен, всегда так коротко стрижешься. А вот у Антуана волосы так и просят, чтобы их уложили в локоны!

Антуан при этих словах покраснел и попытался спрятаться за своей чашкой.

Тут и мой батюшка поднял голову от тарелки и оглядел нас всех, словно пересчитывая и находя счет верным.

– Может быть, при визите каких-нибудь высокопоставленных особ всей прислуге будет позволено выйти и посмотреть на гостей. Вот тогда все нарядимся, начистимся и завьем локоны. И даже Люсьен смоет грязь со своего носа.

– Особенно вам с Люсьеном есть что завивать! – покатилась со смеху матушка. Это правда – у отца только на затылке сохранились остатки былых кудрей, а у меня волосы были словно сапожная щетка – короткие и жесткие.

– Я надену венок из лилий и буду прекрасней всех, – сообщил батюшка, подмигнув Антуану.

Тем летом я был счастлив, как щенок, как животное, которое катается по траве от избытка жизненных сил, кувыркается и не ведает, что ждет его дальше.

Мы целовались и зажимали друг друга в любую свободную минуту, полюбив из поручений мсье Мишеля больше всего доселе ненавистную сортировку овощей в погребе.

Когда мы рапортовали мсье Мишелю «Вот тут в кучке гнилье, а вот тут в ящике слегка гнилая, а вот тут совсем целая», он посматривал на нас в недоумении. «Обычно поварята в кладовке делают что? Правильно – спят! Или кидаются гнилой брюквой, пока их не отлупишь палкой. А эти – ишь, все запасы перебрали. Что-то тут нечисто», – бурчал он потом Франсуазе.

Моего милого Антуана, оказывается, терзали весьма сложные вопросы. Однажды он спросил меня:

– А как ты думаешь, мы попадем в ад?

– Почему?

– Ну ведь мы с тобой мужеложцы. Мы содомиты, Люсьен, а это смертный грех.

– Да, грех.

– И что же теперь с нами будет?

Я мог только высказать то, во что всей душой верил тогда сам:

– Господь милостив.

Я и впрямь мог считать себя Господним любимцем – у меня всегда была семья, любящие родители, я рос не просто в сытости, а в баловстве и неге. Никогда ничем не болел. Я любил людей, и от них видел улыбки и ответное расположение. И вот, наконец, я обрел любовь и она стала взаимной! Я любил лучшего человека в мире и был любим им. Мы были словно Адам и Ева после вкушения яблока и до изгнания из рая. Будучи от природы глупым, я не имел и опыта лишений, чтобы хоть раз задуматься о будущем и устрашиться его.

Безумец.

Глава 3. Зима 1622

Зима 1622 года… Она была адски холодной. Застывала грязь на улицах, застывало дыхание, у отца впервые в жизни погибли розы, хоть он и укутывал их соломой и мешковиной. Взлетели цены на все, что могло гореть. Всем слугам нашего дома по очереди приходилось сторожить сад по ночам, чтобы обездоленные не вырубили деревья на дрова. Каждое утро у ограды мы находили нищих, не нашедших крова на эту ночь, закономерно ставшей для них последней.

Как всегда с холодами пришла горячка.

– Сапожник с улицы Медников вчера возвращался из кабака, когда пошел снег. Придя сильно навеселе, он рухнул спать, не сняв мокрую одежду, а утром проснулся красный и горячий, как печка. Лекарь пустил ему кровь и дал слабительное, но сапожник умер через три дня. Туфли с бантами из лилового шелка, заказанные для мадам, пришлось заканчивать его подмастерьям…

– Вы слышали? Наша прачка отдала Богу душу – плохо протопила свою каморку, и горячка унесла ее за пару дней…

– Говорят, в беднейших кварталах горячка каждый день уносит по сотне человек, мрут целыми семьями…

Вот такая зима выдалась у нас в том году. Мне мало что было интересно, кроме Антуана. Я вообще мало что замечал, а дни, месяцы и даже времена года я осознавал по смене блюд на кухне. Надо чистить рыбу – значит, четверг, я сбиваю крем для эклеров – значит, воскресенье, я чищу миндаль и толку кардамон в фарфоровой ступке – значит, на носу Рождество.

И сразу после рождественской службы Антуан заболел. Может быть, его прохватило студеным ветром, пока мы возвращались из церкви, может, он простудился, выскакивая на заснеженный двор прямиком от жаркого очага, но на следующее утро он лежал на постели горячий, с красным лицом и запавшими глазами.

– Антуан… – испуганно позвал я его, и он разлепил помутневшие и какие-то сухие глаза. Его взгляд, остановившийся на моем лице, был кроток и печален.

– Я… Ты видишь, Люсьен, мне что-то вот… Нехорошо…

Я в ужасе схватил его за руку и поразился, насколько эта тонкая рука горяча.

– Антуан, что с тобой?! Скажи, что с тобой? – задавал я вопросы, на которые мы оба знали ответы. Точнее, ответ был всего один: это была смерть.

Я с трудом выпустил его руку и сломя голову помчался вниз, к матушке. Она все поняла, едва на меня взглянув. С состраданием поглядев мне в лицо, она тяжело поднялась по скрипящим ступеням в верхнюю спальню. Она уже несколько лет не переступала порога этой комнаты, а ведь когда-то на этой широкой кровати спали пять-шесть моих братьев и сестер! Теперь там лежал Антуан, разметавшись и сбросив с себя покрывало. Меня поразило, насколько шумным было его дыхание: он как будто захлебывался при каждом вдохе, грудь его в растерзанной ночной рубахе ходила ходуном.

– Бедный ягненочек! – вздохнула матушка, опускаясь на скамью возле кровати. Она приложила свою мягкую ладонь на лоб больному и нежно отвела волосы с глаз. Перекрестилась и прочитала коротенькую молитву, мне показалось, что в уголке ее глаз блеснула слеза.

– Люсьен. Сначала ты возьмешь отцовский тазик для бритья и нальешь туда теплой воды – котелок на каминной решетке еще не остыл. Принесешь мне воду и полотенце – я попробую сбить жар.

А потом ты побежишь к отцу – он осматривает яблони у потайной калитки. Расскажи ему про Антуана и скажи, что я прошу прислать господского лекаря. Пусть явит божескую милость и осмотрит бедного мальчика. Иди с отцом к госпоже и уж попроси как следует, Люсьен!

Я бежал, наливал, подавал, несся через весь сад к отцу – рыдать я начал уже по дороге, но чтобы внятно поведать, что случилось, меня хватило. Отец заткнул за пояс свои рабочие рукавицы, но тяжелые безобразные сапоги переобувать не стал – мы так и явились в господский дом и там увидели госпожу Сюзанну – она инспектировала бельевую с холщовым бельем, расположенную близ черного хода.

Мой отец при виде нее стянул свою широкополую шляпу, а я так и был с непокрытой головой. Лишенный возможности сделать привычный почтительный жест, я бросился перед госпожой дю Плесси на колени.

– Что случилось? – испуганно спросила она.

Я открыл рот, чтобы ей ответить, но вместо слов из моей груди вырвались лишь рыдания.

– Мадам, позвольте сказать вам, что лучший друг этого прохвоста – Антуан, поваренок, который делает эклеры, захворал сегодня утром горячкой. Моя жена нижайше просит: может, ваш лекарь осмотрит бедного мальчика?

Во время речи моего отца я не отрываясь смотрел на госпожу сквозь пелену слез, застилающую мои глаза, но даже сквозь эту пелену я заметил то же выражение, что и у моей матушки – острой тревоги, тут же сменившейся спокойной скорбью.

– Все в руках Божьих, отчаяние – это грех, Зиновий, – обратилась она к моему отцу. – Мэтр Шапле осмотрит мальчика. Я сейчас же разыщу его и попрошу прийти к вам. Больной же в доме садовника, а не на кухне? – тут ее взор обратился на меня и, как мне тогда показалось, оставался на моем заплаканном лице дольше обычного.

Действительно, для кухонных девушек была отведена комната рядом с кладовой, а все поварята по заведенному порядку всегда спали у кухонного очага, прямо под столами, постелив на пол мешковину. Значит, госпожа Сюзанна была осведомлена о нашей дружбе и о том, что Антуан ночует только у меня. Тогда я не придал этому значения.

Мэтр Шапле действительно пришел очень скоро. Его невысокая, но прямая фигура, властные манеры и туго набитая сумка, распространяющая сильный запах каких-то снадобий, успокоили и меня, и даже Антуана, который был в сознании, несмотря на усилившийся жар.

– Что, Бернадетта, у тебя появился еще один ягненочек? – обратился он к моей матушке, обтиравшей больного влажной тканью.

– Кто-то же должен позаботиться о бедном сиротке, Жан-Жак, – ответила матушка. Они, несмотря на разницу в положении, поддерживали приятельские отношения, еще с давних пор, когда под предводительством мадам дю Плесси полгода не давали крестить младенца Армана, поручившись, что тот доживет до крещения, а не умрет еретиком.

Доктор слушал дыхание Антуана, щупал его лоб, стучал по груди и наконец пустил ему кровь, перетянув жгутом худую руку и вскрыв ланцетом вену на запястье. Кровь потекла густая, и маленькая миска, подставленная под разрез, наполнялась медленно.

– Вы все правильно делаете. Обтирайте его, чтобы сбить жар. Давайте ему пить, воду, можно разведенного вина. Завтра я еще раз приду и пущу ему кровь, если потребуется. И молитесь. Молитесь! – с этими словами мэтр Шапле покинул спальню, но не ушел: матушка пригласила его разделить с ней завтрак. Обтирая горячее тело Антуана, стараясь не задеть его завязанную руку, я вполуха слышал их долгий и, видимо, секретный разговор – говорили они вполголоса, часто делая паузы, в продолжение которых я слышал только хрипы в груди моего мальчика.

Всю ночь я не спал, следя за Антуаном, давая ему пить и обтирая, чтобы сбить жар. Он стал дышать часто-часто, хрипы в груди усилились. Под утро меня сморил короткий сон: мне снилось, что я и Антуан лежим на полянке в обнимку. Солнце грело нас, и во всей этой картине была удивительная гармония и теплое, щедрое счастье.

Сладко застонав, я проснулся. Я действительно обнимал Антуана. Тут я пришел в себя и вскочил: глаза моего любимого были закрыты, и мне на какое-то ужасное мгновение показалось, что он не дышит. Я склонился над его обметанными губами и уловил выдох. Он больше не хрипел, вот почему я так испугался. Решив не будить его, я поправил на нем покрывало и заметил сырое пятно в паху – он во сне обмочился. Решив пока не будить его, я собрался принести новую порцию теплой воды снизу, но когда я встал с кровати, мой мальчик проснулся. Еле разлепив веки, он приоткрыл глаза – мутные, но ласковые и еле слышно прошептал мое имя.

– Антуан, милый! О, мой бедняжка, я так тебя люблю! Сегодня опять придет мэтр Шапле и пустит тебе кровь, чтобы ты поправился. Скорее поправился. Хочешь пить? – спросил я, целуя его руки.

– Нет, – еле слышно, сиплым голосом выдавил он, но уголки его губ поднялись в нежной грустной улыбке. – Спасибо, Люсьен.

– Я сейчас принесу теплой воды, чтобы обтереть тебя, так велел мэтр Шапле.

Я спустился вниз. Матушка уже согрела в котелке воду и смотрела на меня с безмолвным вопросом.

– Матушка, он сегодня не такой горячий! Сейчас я его опять оботру и может быть, он даже поест!

Я торопливо поднялся по лестнице, стараясь не расплескать воду. Антуан лежал теперь на боку, лицом ко мне. Я поставил воду на скамью и протянул к нему руку. Я протягивал руку к спящему, а притронулся к мертвому.

Он был холодный, твердый и бесповоротно мертвый. Весь мир раскололся и осыпался к моим ногам. Этот миг перехода от мира с заболевшим Антуаном к миру с умершим Антуаном был невероятно болезненным – я почувствовал, будто в мое сердце вставили кол и провернули, завершая оборот в момент моего осознания смерти любимого.

Я взял его ладонь, все еще надеясь на чудо. Ладонь его была холодна и, кажется, стала еще холоднее, когда я выпустил ее. И закричал. Уже не боясь сделать ему больно, я схватил моего любимого мальчика и прижал к груди. Я баюкал его, целовал светлую макушку, заливаясь слезами, я схватил его вместе с одеялом и заметался по комнате, не в силах расстаться с его тонким, уже затвердевшим и до странности легким телом.

Таким и увидела меня матушка, второй раз за много лет преодолевшая подъем по лестнице. Она плакала, присев на скамью и глядя на мои метания, повторяя «Бедный ягненочек… Бедный ягненочек…»

Я в голос кричал, упав на колени и в последний раз прижав любимое тело к груди. Этот крик как будто выпустил из моего сердца первую, самую острую боль, и я смог уложить Антуана на кровать, бережно укрыв его до подбородка, и даже опустить веки на его полуоткрытые мутные глаза с закаченными вверх зрачками.

Матушка обняла меня, и мы плакали вдвоем, я прятал на ее теплой груди свое мокрое лицо, а она гладила меня по волосам, и я чувствовал, как ее крупные слезы падают мне на макушку.

Антуана похоронили в Париже, на кладбище Сент-Оноре, он лежал там совсем один – отец его был свален в общую могилу на полях Чехии после сражения у Белой горы, вся остальные родственники были похоронены в Нанте. Может быть, ему было бы не так одиноко, будь рядом могилка кого-то из моей родни, ведь он стал по сути членом нашей семьи, но милостью Божьей по приезде много лет назад из Пуату еще никто из моих родственников не умер, даже мои племянники восьми, пяти и двух лет, заболевшие горячкой в ту зиму, выздоровели, только маленький Никодим оглох на оба уха.

Уже много времени спустя я вспомнил, что слышал разговор моей матушки с лекарем:

– Странно быстрое окоченение. За каких-то десять минут…

– Да, и такой молоденький… Жить бы да жить…

– Действительно, нетипичное, стремительное течение болезни… Он был так молод, сыт, силен… Впрочем, на все воля Божья.