Текст книги "Загадки Красного сфинкса"

Глава 30. Огненный ад (август 1629)

Вот и все… Меня пробрало дрожью.

– Утром вас на допрос поведут, су-у-у-дарь, – Жанна захлебывалась рыданиями, – как же я без вас бу-у-у-уду…

– Розу-то не забудь посадить, ты обещала, – напомнил я. – Я с того света смотреть буду и радоваться.

– Я посажу-у-у-у… – рыдания стали еще громче, и девочка появилась в окошке. – Сударь, а можно у вас попросить кое-чего?

– Можно.

– Сударь мой, голубчик, мсье Люсьен, а можно я вас поцелую? – спросила Жанна, шмыгая носом. – Когда вас на допрос поведут?

– Да целуй, пожалуйста, – мне уже поздно было бояться кончить жизнь на эшафоте, прикоснувшись к кому-то из семьи палача.

– Правда?

– Клянусь Мадонной.

– Я побегу тогда – наряжусь и прическу сделаю, чтоб вам приятней было, – она уже приготовилась спрыгнуть, но я вдруг кое о чем вспомнил.

– Погоди-ка.

– Да, сударь.

Я совсем забыл о цепочке, зашитой в ворот рубахи. Меня никто не обыскивал, и при мне остались не только золото, но и стилет. Я снял рубаху и вынул кинжал. Пришла мысль о том, чтобы наложить на себя руки – с помощью острого лезвия это можно сделать быстро. Наверное. Вспомнив о последствиях неумелого лишения жизни – пусть и чужой – я передумал. Да и не готов я был совершать самый страшный для христианина грех – может, вскоре я буду жалеть о своей нерешительности, но сейчас я распорол стилетом шов и вытрусил цепочку, под пристальным взглядом девочки.

– Возьми себе на память, она золотая, – я кинул цепь в окошко, и Жанна ловко ее подхватила.

– Су-у-у-у-дарь, – снова наладилась она плакать, но замолкла: в предутренней тишине отчетливо послышался звук открываемой где-то двери. – Батюшка проснулся! Я побегу, сударь, милый вы мой, прекрасный – всю свою жизнь буду Бога молить за упокой вашей душеньки! – с этими словами она исчезла.

Я слышал, как к моему убежищу идут. Вот снимают засов, вот в денник входят брат Альсест, брат Лука и брат Никола.

Брат Лука прикатил ту же дубовую колоду, и я сел на нее, чтобы брат Никола сковал мои ноги короткой цепью вместо длинной, которая осталась висеть на стене.

Брат Альсест обыскал меня и обнаружил стилет – он пренебрежительно поднял брови, но ничего не сказал, лишь протянул его вместе с ножнами брату Луке и продолжил медленно водить ладонями по моим бокам и ногам.

– Чист, – коротко сообщил он, поднимаясь с колен после того как проверил кандалы, глянув на меня, как мне показалось, со смесью сожаления и досады.

– Без сапог? – брат Никола впервые подал голос, протягивая брату Альсесту мои ботфорты – левый отворот вонял запекшейся кровью, натекшей из раны, полученной при похищении.

– Опять расковывать – потом заковывать? – пожал плечами тот. – Да и на допросе все равно разуют.

– Зябко же.

– Куртку накинет, – брат Альсест подал мне куртку и помог продеть руки в рукава.

Каким свежим было это утро! По земле стлался туман, из его белых волокон смутно выступали сосны, крапива, кусты малины и большой приземистый амбар, единственное приплюснутое окошке которого светилось красным. Туда-то мы и отправились.

Я охнул, ступив на тропинку – холодную, мокрую и устланную сосновыми иглами.

Если до этого я был словно в полузабытьи, то сейчас проснулся – вдыхал чистый холодный воздух словно всей кожей, слышал словно тысячью ушей – и пронзительные трели горихвостки, и хруст песка под ногами, и дыхание огромного леса, видел словно тысячей глаз – и клок тумана, зацепившийся за куст малины, и смутные очертания гор – словно нас окружал хоровод громадных медведей, и простенькую яркую вышивку – зеленые листочки и красные ягодки земляники – на белом платье Жанны, и синие цветы горечавки в ее волосах, и слезы, и тонкие пальчики, вцепившиеся в руку сгорбленного старика, такого же тощего и остролицего, как она.

Жанна подалась ко мне, но старик удержал ее, мы обогнули их словно по невидимой дуге, продолжая путь к низкому амбару.

– После поцелуешь своего Люсьена, – прошамкал старик. – Или то, что от него останется.

Мы подошли к низкой косой двери, из которой кисло тянуло кровью. Я замешкался на пороге, и брат Альсест подтолкнул меня в плечо.

Внутри было тепло и душно. Пылал огонь в камине, возле него сидел и помешивал кочергой угли Шарль Филиберт – на этот раз в кожаном капюшоне с треугольными прорезями для глаз, но зато по пояс голый – по его груди стекали струйки пота – и в толстых рукавицах из бычьей кожи. У противоположной стены стояло кресло размером с саркофаг – темного дерева, с толстыми ремнями на подставках для рук и ног.

Туда-то меня и посадили. Брат Никола придерживал меня за руки, пока брат Альсест затягивал ремни, а потом за ноги – сначала сняв кандалы.

Брат Лука ушел к камину и уселся за длинный стол, стоящий вдоль стены, раскладывая большие листы бумаги, чернильницы и пучок потрепанных гусиных перьев.

– Готовы? – буднично спросил брат Лука.

Палач подошел ко мне и быстро проверил узлы на ремнях:

– Вполне.

Брат Никола и брат Альсест также уселись за стол. Лишь один стул – с высокой резной спинкой – оставался незанятым.

Света стало меньше – вошел и закрыл дверь высокий господин в черно-золотом, как чешуя, дублете и черной полумаске, открывающей только усы и острый подбородок. Все поприветствовали его поклонами. Он и занял председательское место, положив перед собой сцепленные в замок бледные руки.

Брат Лука встал и, дождавшись кивка председателя, нараспев прочитал:

– Двадцатое августа тысяча шестьсот двадцать девятого года. Допросный лист номер один. Коллегия: господин Дознаватель, брат Альсест, брат Лука, брат Никола. Подследственный: именующий себя Люсьеном Лораном. Во имя Господа!

– Именем его, – выдохнули сидящие за столом.

Теперь все смотрели на меня. В тишине слышно было только потрескивание пламени. Его отблески рождали изменчивые тени на лицах Дознавателя и монахов, лишь капюшон палача с черными дырами вместо глаз оставался неподвижным.

– Назови свое имя, – я услышал скрипучий голос Дознавателя.

– Люсьен Лоран, ваша милость.

– Люсьен Лоран, клянешься ли ты правдиво отвечать на все вопросы?

– Клянусь, ваша милость.

Он кивнул и долго ощупывал меня взглядом из-под полумаски.

– Кому ты служишь?

– Я служу его высокопреосвященству Арману Жану дю Плесси де Ришелье.

– Сколько лет ты у него служишь?

– Семь лет, ваша милость.

– Кем ты у него служишь?

– Камердинером, ваша милость.

– Очень хорошо, Люсьен Лоран. А теперь скажи, – он встал и вытянул руку, указывая пальцем прямо на меня, – твой хозяин служит Черную мессу?

– Черную мессу?

– Да, Черную мессу, несчастный ты еретик! Ты служишь у Князя тьмы! Видел ты, как твой нечестивый хозяин чертит на полу пентаграмму и призывает Сатану, как читает Pater Noster задом наперед, как приносит в жертву черных кошек!!! – голос его гремел, я понял, что дело труба.

– Как он потчует Врага рода человеческого оскверненными облатками и козлиной мочой! Как требует он от Сатаны потворства своим делам и смерти своим врагам! Отвечай, еретик! – на его губах показалась пена. – Служит твой хозяин Черную мессу?!

– Нет, ваша милость.

– Нет? – казалось, он того и ждал. Он повернулся к палачу: – Придется поспособствовать установлению истины. Каленым железом.

Тот кивнул и вынул из углей заготовленный прут. Раскаленное докрасна железо приближалось, я почувствовал, что обмочился.

Вот сейчас! Живой! Он живой! Шевелится! Жар на коже! Жар!

А-а-а-а-а!

Боль взорвалась во мне, ярко-белая, ни на что не похожая, я задыхался, кричать не мог. Больно. Как больно.

– Твари! Кто так работает! Еретики! Всех под епитимью! – на краю сознания слышал я крик Дознавателя.

Пытаясь через боль вдохнуть хоть глоток воздуха, я ощутил, что почему-то лежу, на полу, с полным ртом крови. Кровь полилась у меня через нос, при попытке вдоха, и я всерьез испугался, что задохнусь.

– Да он же захлебнется сейчас, – рассерженное шипение, и меня осторожно поднимают. – Уберите вы эту дуру!

– Сейчас, брат Альсест, сейчас, – с меня сняли кресло-саркофаг, придавившее к полу. Я открыл рот и извергнул целую пинту крови. Зато смог вздохнуть.

– Ты что, язык себе откусил? Открой рот. Нет, язык на месте, прокушен насквозь.

– Кто так работает? Сборище негодяев! Зачем вы вообще надели этот колпак, Филиберт? Вам нужен чепец монахини-урсулинки!

– А что я сделаю? Я вам говорил про ремни? Говорил! Ведьмин стул должен быть оборудован стальными скобами и штифтами! А ремнями уже сто лет никто не крепит!

– Ты поговори мне тут, – возмутился Дознаватель, но Филиберт уже вошел в раж:

– Сиденье – металлическое, поддон огнеупорный с выносом два фута! Шипы в количестве четырех на дюйм, выдвижные! Вы-движ-ны-е!

На чем я должен работать? На каком оборудовании? Испанского сапога – нет, Железной девы – нет, но дыбу, дыбу-то можно поставить? А качество требовать мы можем!

Вы почему мне не сказали, что клиент первой степени сложности? Я бы ему трензель надел, чтоб язык сберечь.

– А как бы он в трензеле показания давал, а, Филиберт?

– А вот так бы и давал! – палач кинулся к шкафу самого зловещего вида и достал какую-то железную палку с ремнями по краям. Откинув капюшон и молниеносно заправив палку в свой собственный рот, он придержал завязки руками на затылке и что-то забубнил – «Отче наш», как стало ясно: гнусаво, но разборчиво.

– А с этим-то что делать? – спросил Дознаватель, растерянно глядя на лужу крови, растекшуюся вокруг меня.

– Да ничего, через месяц будет болтать, – пожал плечами брат Альсест. – До свадьбы заживет.

– Знаю я твои свадьбы. Сборище криворуких содомитов! С Железной девой любой может работать, а ты творчески! Творчески используй ресурсы! – с этими словами Дознаватель выскочил за дверь, обмахиваясь допросным листом.

– Я криворукий? – заревел Шарль. Брат Лука, собиравший со стола бумагу, сначала зажмурился и заткнул уши, затем, по мере нарастания каденции, на лице его проступило удивление, почтение, и наконец – благоговение.

– …Отъестествовать через Железную деву в испанского козла!!! – выдав заключительный аккорд, Шарль швырнул капюшон под ноги и широкими шагами покинул рабочее место.

Я тихо булькал кровью, но чувствовал себя лучше.

– Ну и здоровый же ты, парень, – подал голос брат Никола.

– Как бык, – подтвердил брат Лука. – Никто еще у нас ремни не рвал.

– Ты знал, что делать? – острые глаза брата Альсеста так и пронзали. – Да нет, – вынес он вердикт, – просто повезло. Люсьен, – тон его стал озабоченным, – тебе очень больно, но хлебни, для профилактики заражения. Не орите, я считаю пульс, – предупредил он, доставая фляжку из многочисленных складок своей рясы.

Но шумели не братья.

Распахнулась дверь и в проеме возник Рошфор. Если бы я мог, я бы кинулся ему на шею, но, увы, смог только приподняться и выплюнуть очередную порцию крови. Он бросился ко мне, на ходу воткнув шпагу в грудь брата Альсеста, а кинжалом рубанув по горлу брата Никола.

Брат Лука съежился за столом, прикрывшись стопкой бумаги, его большие щеки тряслись. Махнув на него рукой, Рошфор остановился возле меня и с видимым усилием вскинул на руки – так ему показалось быстрее. Я успел зацепить за ремешок фляжку из мертвой руки брата Альсеста.

Чуть не воткнув макушкой в косяк, Рошфор вынес меня на волю.

Воздух! Я бы дышал и ртом, и носом, если б не кровь – я рассудил, что лучше пусть она льется мне в желудок, чем наружу.

Деревня пылала. Из-за угла на галопе вылетел Жюссак, удерживая вставшего на дыбы Аттилу одной рукой – в другой у него был факел.

– Жив? Ни одного коня в этой дыре! – сплюнул он сквозь зубы.

– Вот конь, вот вам конь для господина Люсьена! – запищало сбоку, и я увидел Жанну – растрепанную, растерявшую все цветы из своих рыжих волос, с обгоревшим подолом – она тащила за повод здоровенного чалого мерина. – Сударь, сударь, счастье-то какое!

– Счастье, что и говорить, – согласился Рошфор, закидывая меня на своего Идальго, сам же устраиваясь на широкой спине мерина. – Он еще и под седлом! Мадемуазель, вы настоящая героиня!

– Мсье Люсьен, мсье Люсьен! – пищало это чудо из-под копыт. – Вы меня не поцеловали, не поцеловали! Как хорошо… – она не успела договорить, как Жюссак, подкрутив ус, лихо свесился с седла и чмокнул Жанну Филиберт в губы прежде, чем я попытался его остановить.

– Прощайте, сударь! – кричала Жанна. – Во имя Господа – прощайте!

Глава 31. Большие перемены (август 1629)

Идальго вынес бы и двоих – этот небольшой изящный жеребец являл собой самое настоящее сокровище – быстрый, выносливый, послушный, умеющий по сигналу встать и лечь, чтобы раненый всадник мог спешиться или, наоборот, вскарабкаться в седло, ухватившись за луку. Главное было находиться сверху – сидя, лежа, стоя – неважно, конь нес человека бережно, не снижая при этом хода. Рошфор говорил, что в Идальго есть немалая доля арабской крови. То, что граф сам оседлал незнакомого мерина, хоть на вид и смирного, уступив мне свое четвероногую драгоценность, весьма тронуло меня, насколько я был способен осознавать происходящее.

Потому что голова моя мутилась, начался жар, язык распух, заняв все пространство рта. Кровь, по счастью, унялась, но боль билась в моей голове, не унимаясь ни на миг, жаркая, упорная.

Каким чудом я не свалился со спины Идальго – не знаю.

Чалый мерин хорошо вписался в нашу компанию, бодро протопав весь путь до границы. Не совсем границы, если быть точным – когда мы достигли переправы через Мёз, я увидел, как пограничные столбы с надписью «Шато-Рено» валят на землю.

Заметив мой взгляд (говорить я не мог из-за распухшего языка) Рошфор пояснил:

– Княжество Шато-Рено больше не существует. Теперь это Франция. Луиза-Маргарита Лотарингская продала свою суверенную вотчину короне.

– Сама, ага, – осклабился Жюссак. – Монсеньер ее убедил. Добровольная аннексия.

– Решил проблему кардинально! – захохотал Рошфор. – Надо же было тебя как-то вызволять из-под чужой юрисдикции.

Мне страшно хотелось узнать, как мои друзья меня нашли – даже больше чем вымыться и сбрить бороду. Наконец, постоялый двор удостоился одобрения моих спутников, и мы потребовали вина, барашка на вертеле, сыру, репы, варенья, похлебки из гусиных потрохов, жареного налима и хлеба. Точнее, потребовали Рошфор с Жюссаком – я был нем, как налим. Мне для питания предоставили молоко, разболтанное с сухарями, и толстую соломинку. Я тянул через нее молоко, а после опустил соломинку в кружку Рошфора.

На все мои умоляющие взгляды следовал один ответ:

– Все детали – когда вернемся.

Так что когда я уселся в лохань с горячей водой, а приглашенный трактирщиком седоусый цирюльник отскоблил мне щеки и укоротил волосы – для полного счастья оставалось только пожелать, чтобы перестал болеть язык. Нога давно зажила, спасибо брату Альсесту, а ожога я на себе не обнаружил – выходило, что я порвал ремни просто от испуга, не дождавшись, пока Шарль Филиберт прикоснется ко мне раскаленным прутом.

Вот еще бы платье новое, а не эти сборные лохмотья! Я был бос, когда меня закинули на лошадь, без куртки и шляпы, рубаха залита кровью. Покидая деревню, мы встретили одного-единственного мужчину – он лежал вниз лицом под обугленным стропилом, по черно-золотой чешуе дублета я опознал Дознавателя. Расстроенный Рошфор наскоро обыскал мертвеца, но кроме нескольких монет, ничего приметного не обнаружил. Так что Дознаватель лишился еще и сапог – их конфисковали в пользу подследственного, то есть меня. Сапоги были хорошие, из мягкой козловой кожи, со шнуровкой на щиколотке, но из-за того, что отвороты были отделаны такой же черно-золотой чешуей, они мне не нравились. Свою запасную рубаху мне дал Жюссак, плащ с капюшоном – Рошфор.

Впрочем, за два дня пути я обзавелся новой шляпой, штанами и суконной крестьянской курткой, но сапоги переменить не удалось – в этих небогатых местах торговали для простого люда – вся обувь была с низким каблуком, неудобным для стремени.

Ночь возвращения в Париж, к Монсеньеру, выдалась ясная, лунная, августовское небо ломилось от тысяч спелых звезд, готовых вот-вот свалиться.

В резком свете луны я увидел караульную будку возле ворот – раньше ее не было. Из будки вышел часовой, отсалютовал нам мушкетом и открыл ворота. На ступенях крыльца стояли еще четверо молодцов в одинаковых плащах с крестами – таких же, как мушкетерские, только красных. Они тоже взяли на караул и пропустили нас во дворец.

Внутри – у дверей, на каждой лестничной площадке и на каждом этаже стояли постовые.

– Его величество пожаловал Монсеньеру полк гвардейцев для охраны. Правда, Монсеньер предпочитает платить им из собственного кармана – без задержек. Капитан гвардейцев – Кавуа. А я теперь командир подразделения для особых поручений, – пояснил Жюссак, пока мы поднимались на второй этаж в покои Монсеньера.

Сердце у меня колотилось словно в голове, точнее, во рту – и так же болело.

– Велено впускать в любое время, – словно сверяясь с приказом, пробормотал Жюссак и, хлопнув меня по плечу, удалился, оставив перед дверью Монсеньера. Я почему-то топтался на месте, не решаясь зайти – хорошо, никто не видел моего замешательства – гвардейцев не было в этом отрезке коридора.

Наконец, я набрал в грудь побольше воздуха и вошел.

Монсеньер, порядком исхудавший, склонился над сжавшимся на стуле Шарпантье, покровительственно положив ладонь на его запястье.

– Занимаясь тем, чего, увы, лишены кардиналы – плодиться и размножаться… – донеслась до меня последняя фраза.

Монсеньер заметил меня первым. Резко выпрямившись, он обжег меня взглядом, но тут же смежил веки и резким взмахом руки отослал секретаря, который быстро скользнул в потайную дверь в книжном стеллаже.

Закрыв глаза, кардинал стоял, прислонясь к столу и сжимая пальцами края столешницы. С хрустом сломалось перо.

Я тихо подошел к нему. Сожалея о своей немоте, встал перед ним, опустил голову и ждал.

Он схватил меня, обнял, ощупал всего, потерся щекой о мою макушку, щека стала мокрой, я же из всех сил боролся с собой: боялся, что задохнусь, закашляюсь и заплюю все кровью.

Я обнимал его в ответ, и наши движения уже превращались в любовную схватку, но он отстранил меня на вытянутых руках, тяжело дыша и смаргивая слезы:

– Мальчик мой, мальчик мой… Ты цел?

Мне стало холодно, я не хотел, чтобы он лишал меня своей страсти, своего желания, своего пыла, я хотел расплавиться, раствориться в нем, но не смог ни высказать, ни иначе выразить свое желание. Лишь продолжал коленом давить на его колено, сохраняя последний плацдарм общего тепла.

– Присоединяюсь к вопросу, – раздался из-за стеллажа голос отца Жозефа. – Арман, я вхожу.

Лицо капуцина сияло – и широкой улыбкой, и блеском глаз из-под могучих надбровий – но я не поручился бы, что эта радость вызвана тем, что я цел, а не тем, что отец Жозеф опять прервал наше с Монсеньером неподобающее взаимодействие.

Я сделал извиняющееся лицо, развел руками и разинул рот, показывая едва затянувшиеся следы зубов на языке.

– Ты ничего им не сказал? Меня начинает восхищать твоя способность выходить сухим из воды, – заявил отец Жозеф после беглого осмотра. – Лучшим шпионам не всегда удается осуществить этот маневр, а у тебя получилось с первой попытки.

Мсье Арман сморщился и зачем-то пощупал мне шею за ушами:

– Жара нет. Но мэтр Шико тобой займется.

– Наверное, тебе интересно знать, как мы тебя нашли, – сказал отец Жозеф, но вопрос, мучивший меня несколько дней, сейчас как-то потерял свою остроту. Нашли и слава Господу. Сейчас мне было интересно совсем другое, но капуцин лишил меня поддержки, всучив мсье Арману очередную депешу, захватившую того настолько, что он лишь изредка отпускал замечания, высовываясь из-за листа.

Мягко спрыгнув с кресла, ко мне подошел Люцифер и принялся бодать под колени. Я почесал его за ухом, вызвав лавину благодарного мурлыканья.

– Об инциденте нам стало известно через час, – рассказывая все это, отец Жозеф не переставал сновать по кабинету, бесцеремонно открывая ящики и дверцы, доставая нужное. – Убийство человека его высокопреосвященства – это не шутки. Куда делся ты – никто не знал, самого нападения, к сожалению, никто не видел. Я сам, лично, на коленях излазил все вокруг тела Виньи. У Виньи был срезан кошелек, но это для отвода глаз. Никаких следов, кроме, – отец Жозеф торжествующе воздел палец, – кроме золотой монеты в пол-экю, закатившейся под тележное колесо ровнехонько под обод! Хорошо, что я на всякий случай велел сдвинуть телегу.

Я вспомнил, как брат Альсест, заматывая мне порезанную ногу, велел собрать все из рассеченного пополам кошелька, но до сих пор не понимал, зачем.

Не дождавшись от меня ни слова, отец Жозеф поощрительно хлопнул меня по плечу и продолжил:

– Ничего особенного, на первый взгляд, в этой монете не было, – он извлек из глубин рясы жаркий золотой кружочек и подбросил на ладони: – На первый взгляд.

Он протянул монету мне: пол-экю, новенькая, чистенькая, красивая. Я попробовал монету на зуб и остался удовлетворен – на ободке остался слабый, но отчетливый след.

– Это не та монета, но ее сестренка, – отец Жозеф установил на стол весы и прервал танец маленьких чашечек, бросив в одну из них золотой. Во вторую чашку он тоже опустил монету – потертую и потускневшую, но сохранившую на аверсе профиль Генриха III. Чашки остановились почти на одном уровне, новая – чуть пониже, старая – чуть повыше.

– За столько лет поистерлась, – бросил Монсеньер из-за депеши.

– Совершенно верно, – сказал отец Жозеф и приступил к дальнейшим манипуляциям. – Как еще золотой проверяют на фальшь? А стачивают гурт, – сам себе ответил капуцин, сопровождая слова действием: взял со стола точильный брусок и поскреб ребро монеты. – Золото!

Действительно, сточенное ребро сияло так же, как и аверс.

– А теперь начинается самое интересное, – взяв тигель, капуцин бросил туда монету, подошел к камину и установил тигель на уголья.

Над золотом появилось как будто марево, диск изо всех сил сохранял форму, не поддаваясь жару, но недолго – золото полилось, как сливочное масло, и я увидел конструкцию фальшивки: золотой лик короля стек, обнажив темно-серый кружок внутри тонкого золотого кольца, которое еще держалось, но вот расплавилось и кольцо. Серый кусок не плавился. Отец Жозеф небрежно оставил тигель с жидким золотом на каминной решетке, а сам вооружился щипцами и схватил серую начинку фальшивой монеты.

– Вот он – ключик к разгадке! – воскликнул он. – Это, дорогой друг, не медь, которой промышляет Двор чудес, и не серебро, золочением которого балуются нечистые на руку ювелиры. Это – платина! Чистейшая, неподдельная платина из заморских колоний Испании.

Медь легче золота, серебро легче золота, платина – идентична по весу. И в четыре раза дешевле серебра![21]21
  Платина в XVII веке, действительно, стоила в четыре раза дешевле серебра и столь активно использовалась для изготовления фальшивых монет, что испанский король в конце концов запретил ее ввоз в Испанию. Вся платина в Старом Свете была испанского происхождения, а туда поступала из южноамериканских колоний.


[Закрыть] Это очень, очень выгодное занятие, одна только сложность – платина чрезвычайно тугоплавка. Ее в тигле не расплавишь, и в кузнечном горне тоже, нужна хорошая муфельная печь. Нужен целый монетный двор, который во Франции не спрячешь. А вот среди всех этих суверенных вшей, которые облепили наши границы, многие увеличивают свои доходы, покупая у испанцев золото и платину и чеканя фальшивую монету.

Но вот такая конструкция – платина с золотым гуртом – встречается только в Шато-Рено. Такую монету можно и взвешивать, и кусать, и ребром тереть – ни за что не поймешь, что эти пол-экю – фальшивые.

Луиза Маргарита Лотарингская, правительница Шато-Рено, занималась чеканкой фальшивок с первым мужем, принцем Конти, до его смерти, а теперь начала опять… С чего вдруг?

В общем, единственная нить вела в Шато-Рено, и Рошфор отправился туда. К счастью, не опоздал.

– У меня в печенках сидят и Шато-Рено, и Франш-Конте! – раздраженно проговорил Монсеньер, что-то ожесточенно вычеркивая в депеше. – Франция должна обрести свои естественные границы! По Пиренеям, Атлантике, Средиземному морю и Рейну! Должна быть Франция, а не это лоскутное шитье без короля, без армии, без законов! Все должно стать Францией: и Франш-Конте, и Монбельяр, и Фландрия, и Савойя!

– Совершенно верно! – поддержал отец Жозеф. Монсеньер пылко продолжил:

– И Эльзас с Лотарингией! – этим пассажем мсье Арман вверг своего собеседника в замешательство.

– Знаете, дорогой Арман, при всей любви к размаху ваших замыслов, – вряд ли это когда-нибудь произойдет.

– Это говорит мне человек, мечтающий о новом Крестовом походе? – вздернул бровь кардинал.

– Сейчас не об этом, – капитулировал отец Жозеф. – Вернемся к нашим… э-э-э… в общем, как бы нам выяснить, о чем тебя спрашивали на допросе, Люсьен?

Я пришел в замешательство. Мычанием я мог обозначить «да» и «нет», но как рассказать о Черной мессе? Отец Жозеф протягивал мне бумагу и растрепанное гусиное перо. – Ну постарайся, Люсьен, – попросил он.

Я уселся за стол, подпер щеку кулаком и послушно заскрипел пером. Клякса! Я хотел написать букву М, с которой начинается слово «месса», но вместо этого посадил еще пару клякс, чуть не порвав бумагу.

– Волшебно, – прокомментировал капуцин. – Если отрезать тебе язык – ты будешь идеальным доверенным лицом.

– Довольно! – нахмурился Монсеньер. – По горячим следам мы все равно ничего не обнаружили, так что подождем три недели, пока язык заживет.

Я сидел, насупившись, и мрачно водил пером, размазывая кляксы. Вот у этой рога, как у Сатаны. Если добавить уши… Увлекшись, я изобразил сидящего на манер человека козла, с острыми рогами, с чашей в одной лапе и черным котом – в другой. Подумав немного, я пририсовал ему острую бородку – точь-в-точь, как у Дознавателя.

– Постой, постой… – отец Жозеф склонился над моей пачкотней, недоверчиво улыбаясь. – Ты что, изобразил нам тут Черную мессу?

– Что? – Монсеньер встал с кресла и подошел к столу, встав у меня за спиной и положив руку мне на плечо. – Узнаваемо. Люсьен, они спрашивали у тебя, занимаюсь ли я колдовством? Служу Черную мессу? Вызываю Сатану?

Я обрадованно кивал в ответ на все его вопросы. Как хорошо, когда тебя понимают, просто счастье.

Монсеньер не разделял моего восторга, он замычал как от боли и взялся руками за виски.

– Тупицы! Болваны! Торричеллиева пустота в черепной коробке!

– Хуже – там дикие суеверия, – возразил отец Жозеф. – Наверняка считают, что и Ла-Рошель вы взяли колдовством. И Людовика приворожили.

– О-о-о, как это убого! Убивать моего человека средь бела дня, и похищать другого – и все для того чтобы спросить, не молится ли Сатане кардинал Святого Престола? Тот, кто снабжал Луизу Маргариту Лотарингскую испанским золотом и платиной, явно свихнулся на почве охоты на ведьм. Так что я ставлю на австрийских Габсбургов. Но кто конкретно? – Монсеньер взялся щипать эспаньолку. От этого жеста сердце у меня защемило – я вдруг понял, сколько в ней прибавилось седины.

Я попытался изобразить Рошфора, пронзающего шпагой брата Альсеста, растрепанную Жанну, тянущую в поводу мерина, ее отца, в откинутом кожаном капюшоне, пытающегося читать «Отче наш», засунув в рот трензель… Очень уж мрачными получились образы, меня продрало холодом по хребту.

Рука Монсеньера на моем плече вернула мне тепло и радость. – А у тебя талант, – заметил он и, добавив пару строк вверху, переложил лист влево – там он оставлял корреспонденцию для архива.

– Люсьен, отправляйся-ка ты спать, – сказал он ласково. – Спи завтра сколько влезет, меня побреет мажордом, а ты отдохни как следует. Мэтр Шико сейчас сам к тебе заглянет.

– Арман, ордонанс[22]22
  «Кодекс Мишо» – ордонанс (Свод законов), принятый в 1629 году и получивший название по имени Мишеля Марийяка, хранителя королевской печати и брата маршала Луи Марийяка, одного из военачальников Ла-Рошельской кампании. Основная идея кодекса Мишо – централизация государственной власти.


[Закрыть] требует нашего внимания, – напомнил отец Жозеф.

– Новый кодекс?

– Да, займемся им, пока где-нибудь опять не началась война. На чем мы остановились?

– На суверенных правах короны в области финансов, внешней и внутренней политики. Только государство может чеканить монету, заключать договоры с другими странами и издавать законы! Я отберу у графов и герцогов их собственные армии, монетные дворы и укрепленные замки!

– Ордонанс должен получить одобрение Королевского совета, дорогой Арман. Станут ли они сами у себя отбирать права?

– Куда они денутся. Отдайте Мишелю Марийяку, хранителю печати, редактировать главу о налогах – и назовите новый кодекс в его честь. «Кодекс Мишо» – звучит? – улыбнулся Монсеньер.

– Звучит. Ради такой возможности навеки остаться в истории он весь совет передавит на вашу сторону, – услышал я, закрывая дверь и отправляясь в свою комнату.