Текст книги "Загадки Красного сфинкса"

Глава 19. Оборона форта Сен-Мартен

Мое потрясение в этот день достигло своей вершины, ибо я удостоился чести видеть самого короля – Людовика Справедливого! Я никогда не забуду этого момента, когда сама Франция в лице нашего обожаемого монарха прошла мимо меня, одним глазком выглядывающего из шатра в ожидании ужина.

Снаружи возле входа остановилась группа из трех придворных, один из которых, седовласый аристократ в брыжах, менторски произнес:

– Где это видано, чтобы король выезжал без начальника гвардии! При Генрихе Третьем никогда, никогда… – чего никогда не происходило при позапрошлом монархе, никому дослушать не удалось, потому что и говоривший, и слушатели замерли в глубоком поклоне.

На поляну въехали два всадника – Монсеньер на гнедом, а на белом – сам король Людовик! Высокий худой мужчина с красивым печальным лицом, локонами черными, как вороново крыло, и черными же большими глазами без блеска – ресницы его были так длинны, что взор казался матовым – приятным тихим голосом спросил, продолжая начатый разговор:

– Неизвестно, сколько продержится Сен-Мартен…

Тут к государю обратился маршал Шомберг:

– Сир, с острова Рэ приплыл человек!

– Давайте его сюда.

Сидевший у костра немолодой простолюдин, сушивший дырявую рубаху, кинулся на колени перед королем:

– Сир, я добрался из Сен-Мартена, еще двое утонули. Вот, – он подал королю залитый воском цилиндрик. Король развернул скрученную бумагу и прочел: «Мы без воды и пищи не продержимся дольше восьмого сентября».

– Ничего не осталось, сир, – воскликнул солдат, пытаясь приподняться и поцеловать руку королю, но не удержавшись, неловко упал на песок. По его изможденному лицу потекли слезы.

– Благодарю! Позаботьтесь о нем, – повелел король. Солдата подхватили под руки и увели. – Что скажете, монсеньер? – обратился Людовик к кардиналу.

– Скажу, что Сен-Мартен держится, и это главное! Я объявлю награду каждому, кто доберется до острова Рэ и доставит гарнизону еду и питье.

Его величество благосклонно кивнул и удалился, слегка нетвердой походкой на длинных худых ногах, по неровному песку, взрыхленному сотнями сапог и копыт.

– Сто пистолей каждому, кто прорвется в Сен-Мартен! – провозгласил Монсеньер. Провидение услышало его: в эту ночь, с шестого на седьмое сентября, тринадцать отчаянных рыбаков на своих узких плоскодонных лодках, пользуясь небывало высоким приливом, доставили в осажденный форт еду, воду и вино. Следующее утро гарнизон Сен-Мартена встречал не умирая, а пируя.

Я нашел отчаянного пловца на кухне, доедающего глубокую миску ячневой каши.

– Страшно было плыть? – спросил я.

– Страшно! – охотно сообщил солдат. Сегодня он выглядел получше.

– Вода-то холодная?

– Не то слово – сентябрь уже, да океан завсегда холоднее, к примеру, речки. Плыву, а сердце так и заходится, зябко. Трое нас вызвалось – я, Жан-Кристоф да Оливье Меченый – Жан-Кристоф утонул, Меченого англичане застрелили, я вот, добрался. Пьер Ланье меня звать, а тебя?

– Люсьен Лоран. Я тут в слугах.

– Хорошо, видать, слугам живется, мой младший тоже хотел податься к судье нашему, в Ла-Боле, но теперь-то еще подумаю: слыхал, мне король пенсион обещал – сто экю, пожизненно!

– Тогда долгих вам лет жизни, – пожелал я ему.

– Спасибо, парень!

Еще месяц его Величество лично возглавлял армию. Вместе с Монсеньером они каждый день выезжали на прогулку вдоль берега – песок там был плотный, да еще ударили ранние заморозки.

– Король любит запах пороха… – одобрительно мурлыкал Монсеньер, я давно не видел его таким счастливым. Перчатки он все истер о поводья, хотя Зевс, его конь, был не тугоуздый. Хвала всем святым, без шапки он больше не ездил, надевая кардинальскую черную шляпу с прямыми круглыми полями. Ясное дело, к кирасе такой головной убор вообще не подходил, но на мое замечание мсье Арман ответил так:

– А как же люди узнают, что я кардинал? Сутана мешает ездить верхом, а крест издалека не виден.

Ну положим, крест с вот такущими рубинами был виден и с бастиона Шен, что загораживал Ла-Рошель с моря.

– Ла Валетт вот ходит в сутане, и ничего.

– Ла Валетт – молодой человек, а твой хозяин – старая перечница.

– Пороховница уж тогда.

Я не понимал, почему Бэкингем тратил свое время на остров Рэ и форт Сен-Мартен, и почему б ему не высадиться сразу в Ла-Рошели. Спросив об этом у Рошфора, который, как ясное солнышко, появился в ставке, я получил ответ:

– Да они сами не знают, чего хотят. Упорство, конечно, добродетель, но когда единственная – это хуже чумы. Гугеноты хотели новых прав городу, а ввязались в гражданскую войну, пляшут под английскую дудку. Думали, приедет Бэкингем и освободит их от налогов, ну святая простота! Англии нужен порт во Франции, взамен Кале, нужно задавить нашу морскую торговлю, ну а гугеноты – просто повод.

– На двух стульях сидят, – подтвердила миледи. Она на одну ночь появилась в шатре Монсеньера, удостоившего ее личной аудиенции, после которой был чрезвычайно чем-то доволен. – Ну, за короля и кардинала!

– Но ведь Бэкингем начал войну из-за королевы Анны, – тихо повторил я слышанное от племянницы Монсеньера.

– Бэкингем? Я тебя умоляю, – невесело усмехнулась миледи. – Он такой же, как все мужчины. Воспользуется женщиной и обманет.

– Выпьем за любовь! – поднял бокал Рошфор. – Бэкингем придает большое значение эффектам. Запретил своим солдатам рыть траншеи перед Сен-Мартеном – чтоб не показать, что они трусят.

– У нас восемнадцать редутов построено, одиннадцать башен. Потому что войну одним гонором не выиграть, – подхватила миледи. – И вообще он скорострел, ваш Бэкингем.

– И лестницы у него короткие, – оживился Рошфор. – Почему его разбили у Сен-Мартена и выгнали обратно в Англию? У него солдат было в два раза больше, чем у Туара, так штурмовые лестницы не достали и до середины стены. Он два месяца топтался у форта, неужели не смог высоту измерить? Их и расстреляли в упор наши со стен. Полсотни флагов бросил, четыре мортиры.

– Но он еще вернется?

– Может вернется, а может и нет, – зловеще произнесла миледи, уронив носком сапога пустую бутылку.

Стены Ла-Рошели были по-прежнему неприступны, и разбитый Бэкингем их прочности не убавил, ла-рошельские рыбаки каждый день выходили в море, исправно снабжая осажденный город рыбой. Стрелки у них были тоже хороши.

Я выпросил у Монсеньера разрешение на поездку верхом, в сторону бастиона Сен-Жерве, – мсье Арман был в прекрасном настроении и ждал короля, чтобы представить некий победный замысел. Накануне он с маршалами Марийяком, Шомбергом и Бассомпьером проехали вдоль всей крепости, с запада на восток, и всю ночь Монсеньер что-то чертил, обложившись картами.

– Хорошо, возьми Виньи с собой. И держись от стен подальше – на четверть лье, не меньше.

– Спасибо, Монсеньер!

С нами увязался и Рошфор, чему я был очень рад. Ноябрь, к счастью, стоял солнечный, без дождей, так что оказаться в седле и пустить Криспина рысью вдоль берега стало острым удовольствием. Вода с шипением накатывала на гладкий песок, подбиралась к копытам коня, пятная их белым соленым кружевом, солнечные пятна рябили на бескрайней спине Атлантики.

Скорее конь, чем я, захотел пуститься вскачь. Вон до той лодки – и обратно! Какое счастье – дышать полной грудью, в галопе, почти ложась на плотный поток встречного воздуха!

Крики сзади я расслышал слишком поздно.

Над моей головой раздался свист, что-то горячо и громко лопнуло, и я увидел, как надо мной медленно летят доски и комья земли, в странно тихом замершем мире.

Земля посыпалась мне на лицо, попала в открытый рот, я закашлялся и попытался встать. Тело не слушалось. Слева возникло лицо Виньи, он широко разевал рот, но почему-то молча. Рванув за руку, он поднял меня на ноги, мир качался. Краем глаза я увидел рвущие воздух лошадиные ноги – Криспин с красной кашей вместо живота бился и крутил головой, подметая гривой песок. Через миг его скрыл черный веер из земли и камней, а меня опять уронила волна воздуха.

Потом я увидел фиолетовый рукав, хватающий Виньи за ворот. По лицу того струйками стекала кровь, но он встал, и мы побежали к коню, которого Рошфор держал за поводья.

Вскочив в седло, Виньи сразу дал шпоры, предоставив Рошфору забросить меня ему за спину. Чалый присел, но выровнялся и широким плавным наметом понес нас из зоны обстрела, догоняя Идальго.

Слух вернулся ко мне сразу, вместе с болью в ушах. Из уха потекла струйка, я машинально вытер ее о плечо, совсем забыв о белом воротнике.

У шатра мы спешились, я хотел было отойти и умыться, но граф тычком отправил меня за порог. Огромный стол был застелен огромной же картой, уставленной маленькими корабликами и какими-то непонятными штуками наподобие колодезных журавлей, но рассмотреть получше я не успел – передо мной воздвигся Монсеньер.

Он коротко, без размаха, ударил меня в лицо. Губы лопнули, кровь потекла в рот и наружу, уже безнадежно губя воротник.

Он кривил рот, я подумал, что он на меня сейчас бросится, но хладнокровие вернулось на его лицо, он вскинул брови и спросил Рошфора:

– Все целы?

– Виньи разбил лицо, лошадь убило. У этого легкая контузия. Неплохая разведка получилась, монсеньер, Сен-Жерве пуст, стреляли с соседней башни.

– Умойся, мерзавец, – бросил мне Монсеньер, и я понял, что гроза миновала. Подойдя к тазу, я опустил в него руки, обратив внимание, как они дрожат. Я даже расплескал воду.

– Что с тобой? – обернулся Монсеньер. – Где мэтр Шико?

– Тут я, – медик, держа впереди себя свою сумку, вдвинулся внутрь. Он взял меня за виски и посмотрел в глаза. Потом посчитал пульс и спросил: – Голова не кружится? Не тошнит?

Услышав ответ «нет» на оба вопроса, он сделал успокаивающий знак рукой. – Ерунда. Волнение.

– Мы что, все пропустили? – в шатер зашли Ла Валетт и отец Жозеф. – Нидерланды согласны на отсрочку платежа за корабли.

– Да уж. Католическая держава арендует у голландских протестантов суда для перевозки армии, чтобы подавить восстание протестантов в Ла-Рошели!

– Стены Ла-Рошели по-прежнему неприступны, а море полно рыбы – тихо сказал Ла Валетт.

– И подкуп бесполезен, в Ла-Рошели нет ворот, открыв которые, можно было бы впустить сколько-нибудь значительный отряд – все ворота узкие и под перекрестным прицелом, в том числе и с моря.

Кардинал сверкнул глазами: – Я возьму Ла-Рошель!

Глава 20. Блокада

– Я возьму Ла-Рошель, – повторил Монсеньер.

– Как?

– Я замкну блокаду. Мы осадим их с моря. Замкнем осаду. Ширина гавани меньше половины лье – мы построим дамбу.

– Дамбу? – оживился Ла Валетт. – И рыбаки не смогут выходить в море!

– И англичане не смогут снабжать город ни провиантом, ни боеприпасами.

– Монсеньер, вы гений!

– Но как это возможно технически? Это невозможно!

– Александр Македонский построил дамбу, чтобы взять Тир и победить финикийцев, – ответил кардинал. – Если это было возможно две тысячи лет назад, то возможно и сейчас.

– Замысел, достойный Македонского…

– Ширина бухты – около восьмисот туазов. Архитектор Метезо взялся за этот проект. Забьем сваи, укрепим бревнами, промежутки завалим булыжниками, скальной породой. Его величество позволил использовать для укрепления дамбы старые корабли, затопив их. На плавучих платформах поставим орудия – будем обстреливать английские корабли, если они возжелают прорваться.

– Но море? Зима – время жестоких штормов.

– Я обуздаю море, – спокойно сказал Монсеньер. – В проекте предусмотрены ворота для воды во время штормов, приливов и отливов, но судно чуть больше рыбачьей лодки там не пройдет.

Дамба пролегла поперек бухты от мыса Корей до Форт-Луи, длиной почти в половину лье и такая широкая, что по ней могла проехать карета[15]15
  Дамба имела около полутора километров в длину, 16 метров ширины в основании, и 8 метров – в верхней части, несла 11 фортов и 18 редутов.


[Закрыть]. Ширина была достаточной, чтобы разместить пушки, на которых Ришелье приказал выгравировать надпись Ultima ratio regis – «Последний довод королей»…

Но не пушки стали причиной падения Ла-Рошели.

В самом конце ноября строительство дамбы началось, а мы, благодарение Господу, вернулись в Париж. Архитектор Метезо, маршал Бассомпьер, четыре тысячи рабочих, выписанных из Парижа, и множество солдат, решивших принять участие в строительстве за двадцать су в день, – справились с проектом в рекордно короткие сроки – в январе дамба замкнула Ла-Рошель в кольцо блокады, а в марте была полностью готова.

Чтобы покрыть военные нужды, отец Жозеф занял для Монсеньера миллион ливров и продал рубиновый крест, подаренный королевой-матерью.

– Война – дорогое удовольствие, Арман. Но не печальтесь, королева подарит вам другой.

– Давайте, поковыряйтесь в свежей ране…

Так что в марте 1628 года мы опять были в Ла-Рошели. Весна была холодной, стылой, и я беспрерывно раздувал угли в жаровнях, расставленных по всему шатру Монсеньера.

– В холодных странах, между прочим, кирасы обивают кожей. Или даже мехом! – сообщил я мсье Арману.

– А в жарких – делают дырочки для прохлады? Кто тебя такое сказал?

– Рошфор. Он недавно пил с маркизом Курмененом, который вернулся из Московии. Там очень холодно. Маркиз вам привез меховую безрукавку, говорит, из соболя. А вы не носите.

– Лучше бы он привез мне из Московии войну с Польшей. Одной католической страной в лагере Габсбургов стало б меньше.

– Вот скажу госпоже Мари-Мадлен, что вы не бережете грудь, и она уйдет в монастырь!

– Что, опять?

– Наденьте, Монсеньер. Мех ну очень теплый и легкий, я такого никогда раньше не видел, – я провел щекой по нежному темному меху, что словно манил зарыться в него и заснуть.

– Давай сюда своих соболей. Не хватало мне еще раз племянницу из монастыря возвращать.

– Да мехом внутрь же! Так теплее. А сверху парча – очень красиво.

– В этой безрукавке я выгляжу как шатер Франциска Первого, сбежавший с Поля золотой парчи[16]16
  Встреча французского короля Франциска I и английского короля Генриха VIII в 1520 году была так роскошно обставлена, что получила название «Поле золотой парчи».


[Закрыть].

– Так сверху ж кираса будет. И тепло, и не дует.

Монсеньер отправился на военный совет, а я решил пройтись по окрестностям. У Виньи после той несчастной конной прогулки остался шрам на лбу, а мне Монсеньер запретил любые передвижения верхом. Так что Жан-Поль тоже спешился, и мы около часа шли до Форт-Луи.

На границе нейтральной полосы мы остановились. Нейтраль была помечена старой корзиной, присыпанной землей, чтобы не сдвинулась от ветра.

– Зря ты к лодке поскакал, это ж граница обстрела отмечена – пушки достают ровно до лодки, чтоб зря порох не тратить, везде ориентиры, – просветил меня Рошфор после того как мы тогда чуть не погибли.

Так что теперь я первым делом высматривал ориентиры, чтобы держаться от них подальше.

Но по прежде пустынной нейтрали сегодня со стороны города бродили какие-то люди. Я увидел худую маленькую женщину в большом чепце и длинном переднике. За ее юбку держались трое детей – крошечная бледная девочка и двое мальчишек лет восьми-девяти. Женщина щипала первую траву, складывая в подвернутый передник. Мальчик поменьше, со светлым хохолком на макушке, встал на коленки и тоже рвал тоненькие травинки. Старший и девочка стояли неподвижно и глядели на меня без всякого выражения на мучнистых личиках.

– Господин! – тихо произнесла женщина. – Хлеба! Умоляю, хлеба! Мы умираем от голода.

– Хлеба, господин! – подхватил мальчик с пучком травинок.

Я оторопел. У меня с собой не было хлеба, да и вообще съестного. Даже денег не было – в лагере они ни к чему. Может, отдать им куртку? Выменяют на еду. Не знаю, что бы я сделал, но к нам уже шел солдат в голубом плаще с крестами, снимая с плеча мушкет.

– Уходите! – крикнул он женщине. – Приказ маршала Бассомпьера – расстрел на месте всех, кто кормит гугенотов, – сообщил он уже мне лично. – Пусть ваш Гиттон вас кормит!

Женщина покорно повернулась и побрела к городу, взяв за руки младших детей. Старший мальчик остался стоять.

– И ты иди! – пугнул его мушкетер прикладом.

– Гиттон не сдается? – поинтересовался Виньи у мушкетера.

– Не сдается, чтоб ему! Пока всех не уморит – ворота не откроет. После того как дамбу построили, жрать им стало нечего, так он придумал – отправил всех женщин, детей и стариков вон из города, к нам в лагерь, мол, кормите. Маршал и сказал: мол, либо сдавайтесь, либо будем стрелять во всех, кто пересечет пределы нейтрали.

– Многие пересекают? – поинтересовался Виньи.

– А вы бывалый, да? – обрадовался мушкетер. – Старики. Стариков много постреляли. Лучше пуля, чем голод, я согласен. А тут… – он скривился, как от боли, – бабы. Детишки.

– Я у Мансфельда служил, – ответил Жан-Поль. – Пока такие козявки живы – еще не край. Когда самый голод – детей живых не остается. Вообще.

– Траву вон собирают. Ракушки на берегу. Вы не вздумайте кормить – всех не накормишь, а самому под трибунал – в два счета, – предупредил меня солдат.

– Сам-то как? Кормят, поят?

– Довольствие отменное, – сообщил солдат. – Подвоз регулярный, никогда еще так хорошо не служил. Кабы не эти! – он махнул рукой на неприступные стены крепости, к которым уже подходила женщина с детишками.

– Так значит, ворота все-таки открываются? Иначе как они вовнутрь попадают?

– Да какие там ворота! Калитка узенькая, и вся под обстрелом.

Мы возвращались в ставку в молчании. Потом Жан-Поль не выдержал:

– Люсьен, – он положил мне руку на плечо, – ты не думай об этом. Война есть война. Всегда где-то умирают от голода дети. Тем более, на войне. Ничего ты не сделаешь.

– Я мог бы дать им хлеба.

– Уж лучше сам к ним иди и дай себя убить – из тебя супа наварят на всю Ла-Рошель, я серьезно. Ты вон как закабанел, лафет пушечный одной рукой небось подымешь, – он хлопнул меня по загривку и замолчал уже с концами.

На следующий день Монсеньеру доложили о прибытии английского флота. Полсотни судов под командованием лорда Денби стали на якорь в заливе, намереваясь утром начать штурм.

– Мы будем на дамбе с рассветом, – сообщил Монсеньер. – Не будем обижать лорда Денби пренебрежением.

Глава 21. Сражение

Сказать, что я был поражен – значит, не сказать ничего. При слове «дамба» я представлял себе что-то вроде нескольких бревен, положенных в воду. Ну хорошо – очень длинных бревен.

А вместо этого увидел… Пале-Кардиналь в водах ла-рошельской гавани. Крыша дворца была ненамного шире, чем это сооружение – с башнями через каждые десять туазов, с широким каменным полом из гранитных плит, а стволы лучших мачтовых сосен, темные от смолы, уходили наискось прямо в низкое небо, напоминая громадные пушки, призванные сбивать в полете ангелов.

Вверху тяжело тащились тучи, внизу глухо рычало море. Бледно-серая туша океана тяжело ворочалась, пытаясь сбросить ярмо со своей спины.

Серое море сливалось с серым небом, и линию горизонта трудно было бы различить, если б не английская эскадра, на всех парусах спешащая прямо на нас.

– «Виктория», – к собственному изумлению, у меня получилось прочесть английскую надпись на борту многопалубного корабля величиной с Нотр-Дам.

– «Виктория» – флагман, вон вымпел лорда Денби! – воскликнул Рошфор. – Смотри, открывают орудийные порты, будут стрелять!

На борту «Виктории» блеснуло, завыло и грохнуло. Треск, плеск, окатило до пояса – ядром посшибало края опорных балок над головой. Море волновалось у меня под ногами, выплескиваясь на гранит и норовя стащить с дамбы.

Тут закричали слева, и целая рота пушкарей обступила лафеты, ловя англичан на мушку. Уши разорвал грохот, поплыл сизый дым, и в корме флагмана зазияла пробоина размером с карету. Люди посыпались в воду.

– Жаль, что там нет Бэкингема! – кровожадно заявил Рошфор.

Наши опять вдарили, ноги мои подкосились, и я упал на плиты, вцепившись в обросшую тиной балку.

«Вот так и буду сидеть, – думал я, – плевать что мокрый», – меня окатило до шеи, но мысль о том, чтобы встать во весь рост, внушала ужас. Как будто все воет, грохочет, дымит и падает – исключительно по мою грешную душу.

Наши пушки вели прицельный огонь по англичанам. Те, из-за начинающегося шторма, скученности и болтанки, били то выше, то дальше цели, откалывая верхушки у балок-опор, не в силах нанести значительного ущерба. Ближе им не давали подойти остовы затопленных кораблей, обнажаемые волнами в самых неожиданных местах. «Лайон» налетел на грот-мачту такого утопленника и пропорол днище. Его со вкусом расстреляла ближайшая команда пушкарей.

Тут соленая пыль залепила мне глаза, я затряс головой. И увидел Монсеньера.

Ришелье стоял скрестив руки, совсем один, и глядел на битву отрешенно и сурово. Ни один мускул не двигался на его лице, оно было словно высечено из гранита и принадлежало не живому человеку, а памятнику.

Поодаль сгрудились капуцины, отец Жозеф бурно махал руками, словно меча в англичан невидимые молнии, один из монахов держал под мышкой красную шляпу кардинала, украсившую ярким пятном их черно-бурую группу.

Монсеньер стоял с непокрытой головой, штормовой ветер развевал его волосы и пелерину, опять делая похожим на неподвижного орла.

Ни один луч солнца не пробивался сквозь тучи, не играл на полировке кирасы, на эфесе шпаги, не посылали ни единой искры даже бриллианты в ордене Святого Духа на голубой муаровой ленте.

Под кирасой у него была алая сутана – выпустив наружу пелерину, парившую над его плечами, полы он заткнул за пояс, чтобы не парусились, и высокие серые ботфорты с кроваво-красной оторочкой были мокры от брызг.

Только белый воротник священника – простой, без отделки – освещал его строгое неподвижное лицо, глядящее будто не на кипение морского сражения, а на выпрядаемую в тишине нить Парки…

Такое же лицо было у него на казни графа Анри Шале[17]17
  Заговор Шале имел целью убийство Ришелье и Людовика XIII, в пользу Гастона. Закончился казнью Шале (19 августа 1626 г.), причем неопытный палач отрубил голову, по разным источникам, то ли с 9-го, то ли с 29-го, то ли с 32-го удара.


[Закрыть]. Молодой граф никак не мог поверить в неминуемость собственной смерти.

– Ведь вы же обещали, обещали!

– Вы же обещали сохранить ему жизнь, если он все расскажет! Ваше высокопреосвященство! – мать Шале ползла к кардиналу на коленях, сдерживая рыдания, но слезы все равно текли по ее измученному лицу. – Ваше высокопреосвященство, будьте милостивы!

– Приговор подписывает король, я могу лишь смиренно молиться о душе вашего сына, мадам!

– Но вы обещали, обещали ему жизнь! – женщина простерлась на полу, не в силах подняться, сотрясаемая самыми горькими слезами – слезами матери о ее ребенке.

Ребенок – то есть Анри Шале, двадцати шести лет от роду, всего лишь хотел убить Монсеньера. Гастон Орлеанский – еще один любимый ребенок – всего лишь считал, что корона идет ему больше, чем старшему брату. Убить первого министра, убить брата – что может быть проще и понятнее? Монсеньеру так понравилась последовательность действий – сначала кардинала, а потом короля – что он даже заподозрил принца Орлеанского в наличии некоторого ума, но потом выяснилось, что план составляла герцогиня де Шеврез.

– Зачем вы пообещали ему жизнь в обмен на признание? – поморщился отец Жозеф на крики из приемной.

– А как иначе было заставить его всех выдать?

– А Гастон?

– Мы не можем тронуть Орлеанца, пока жива его мать. И всем его словам грош цена – в любой момент открестится, но Шале это в голову не приходит.

Король действительно проявил милость, заменив четвертование отсечением головы.

Монсеньер поехал в Нант, чтобы присутствовать на казни. Ранним августовским утром даже внутренний двор тюрьмы на первый взгляд кажется приятным местом. Деревянный помост может показаться не эшафотом, а подмостками, вот только плаха да огромный двуручный меч – декорации какой-то очень уж мрачной пьесы.

Впрочем, хоть главное действующее лицо – осужденный – был на месте, бледный, красивый, белокурый, но отсутствовал второй необходимый герой – палач. Палача не было. Он неизвестно куда исчез, по странному совпадению – после ночного визита матери и друзей бедного Анри Шале. И второй палач тоже исчез. Нант не очень большой город, и палачей было всего два.

С бесстрастным лицом Монсеньер произнес:

– Смертную казнь действительно придется отменить, – я услышал радостный женский вскрик: мать Шале и несколько его друзей с рассвета стояли у помоста. – Отменить казнь для того из смертников, кто сможет выступить в роли палача и отсечь голову графу Шале согласно приговору, подписанному королем Людовиком.

– Я! Я могу, ваше высокопреосвященство! – вперед вылез обтрепанный лохматый висельник, сильно припадающий на левую ногу. – Я Ксавье Арну, ваше высокопреосвященство, я конокрад. Меня должны повесить, но я послужу, если позволите.

– Мы позволяем, – величественно кивнул Монсеньер.

Шале взошел на эшафот. Руки у него были связаны за спиной, так что пристроить голову на плаху ему помог конокрад. Тюремный священник поднес к губам графа крест, и казнь началась, под барабанный бой.

Конокрад не знал, что смертнику полагается оголить плечи и шею, разорвав ворот сорочки. Первый удар он нанес как раз по льняному воротнику, даже не разрубив шов. Шале потрясенно распахнул глаза, но не издал ни звука. Арну второй раз опустил меч, но плашмя. Только в третий раз у новоявленного палача получилось пустить кровь, но до конца было далеко.

Монсеньер с бесстрастным неподвижным лицом смотрел на мучительное отделение души от тела, а я думал о том, что они – Гастон Орлеанский и граф Шале – хотели убить мсье Армана, вонзив кинжалы в его грудь.

Визит на виллу Флери, по плану заговорщиков, должен был закончиться смертью хозяина под клинками гостей.

«Это за один удар, – я словно со стороны смотрел, как конокрад опять рубанул по шее. – Это за второй удар. Это за третий, – сколько ударов мог бы нанести рассвирепевший Гастон? – Это за Жюссака (приближенных тоже планировалось убить). Это за мэтра Шико. Это за меня!»

Голова Шале наконец-то покатилась с плахи. Черты лица искажены нечеловеческой мукой, шея разлохмачена, как будто ее не рубили, а перетирали веревкой. Впрочем, почти так и получилось.

Арну выглядел как сам дьявол, склонившись перед кардиналом в глубоком поклоне, даже с кудрей его капала кровь.

– Простите, ваше высокопреосвященство, не приходилось раньше головы рубить.

– Бедному Шале существенно повезло, что вам не пришлось его четвертовать – вы вряд ли управились бы до ужина.

Маленькая лодочка подскакивала на волнах, приближаясь к дамбе – уже преодолев заграждение из затопленных судов. На ней почему-то не было ни души, парус и руль были намертво закреплены.

– Брандеры! Брандеры![18]18
  Брандер – судно-мина, с начинкой из пороха. Роль бикфордова шнура исполняли длинные «колбасы», набитые селитрой и серой.


[Закрыть] – раздался рев, в котором я узнал голос Бассомпьера. – Канальи! Сто пистолей тому, кто попадет в брандер!

– Это плавучая мина, – сообщил Рошфор, склоняясь ко мне и щекоча ухо усами. – Монсеньер предупредил, что атака брандерами весьма вероятна. Главное, подбить их на подступах.

Грохот.

Если раньше были взрывы, то это был их император – белое пламя взметнулось выше флагманского вымпела. Молодой пушкарь хохотал, его товарищи трясли его за плащ и целовали.

Еще один грандиозный взрыв.

Прямо англичанину в корму.

Брандеры кончились.

– Они уходят! – молодой капитан мушкетеров размахивал шляпой, свесившись над яростными волнами. – Они бегут! Денби бежит! Англия бежит!

– Да здравствует король! Да здравствует кардинал!

– Да здравствует его высокопреосвященство! – никогда до и никогда после ликующие крики не были такими горячими, как тогда – в шторм, в разгул стихий, под огнем неприятельского флота, который удирал прочь, побежденный и проклинаемый всеми – и осаждающими, и осажденными.