Текст книги "Загадки Красного сфинкса"

Глава 24. Плоды победы (28 октября 1628)

– Кого седлать – Зевса или Ахилла? – услышав этот вопрос, Монсеньер едва заметно улыбнулся: ответ был очевиден, но настолько хорош, что не грех было и озвучить прописную истину.

– Белого.

Зевс был прекрасный конь – мощный, послушный, но для триумфального въезда в Ла-Рошель белый Ахилл, брат жюссаковского Аттилы, подходил больше.

– Монсеньер, а можно…

– Можно. Возьми Купидона, – ответ мсье Армана вознес меня на вершину блаженства – караковый жеребец Купидон был украшением конюшни наряду с Зевсом, Аттилой и Идальго. Изящный, со смоляной шерстью, на которой пламенели рыжие подпалины у ноздрей, под мышками и в пахах, жеребчик был огненного, норовистого склада. Рошфор таких лошадей обожал, мсье Арман же предпочитал спокойных гигантов. – Вкуси и ты плоды победы.

Так что я не стал скромничать и нарядился в красный дублет.

Утро капитуляции мсье Арман встретил в красной шелковой сутане, красных ботфортах и, кроме того, пожелал надеть доспех.

– Быстрей. Позови Рошфора на помощь, – отрывисто бросил он, не отрываясь от изучения текста капитуляции, поданной ему секретарем, красноглазым от бессонной ночи.

Я передал Рошфору нагрудник, а сам взял заднюю часть кирасы и приложил к спине Монсеньера. Рошфор приладил нагрудник на место, ловко продев ремни в пряжки на спине и затянув с первой попытки, хотя мсье Арман ничуть не помогал, а даже мешал, ставя на весу росписи в бесконечных приказах.

– Гвардию Гиттона арестовать всех до единого. Никаких воинских соединений в городе, кроме армии его величества.

Я продел ремень со спины, Рошфор протянул вперед, плотно фиксируя обе половины кирасы на поясе. Кираса надета.

– Приказ на арест Гиттона.

Я взял правый наруч, откинув его на петлях наподобие раскрытой книги, и стал прилаживать к руке, лишив мсье Армана возможности писать. Пока я продевал шнуры, притачанные к рукаву сутаны, в отверстия наруча, Монсеньер попытался расписаться левой, но не преуспел.

– Приказ на выдачу хлебной порции всем горожанам.

Я затянул узел, сложил половины наруча и соединил штифтами на внутренней поверхности плеча – подмышкой и у локтя. Взял со стола нижний наруч и налокотник, но мсье Арман раздраженно махнул рукой – не надо! Я, собственно, на это не рассчитывал, но надеялся. Даже в сражении на дамбе, под огнем английского флота, Монсеньер ограничился кирасой и защитой плеча. А мне бы хотелось увидеть его в полном доспехе.

Рошфор завязывал узел, крепя левый верхний наруч:

– Только вы, ваше преосвященство, имеете на рукавах сутаны крепления для доспеха, – но Монсеньер возразил:

– Почему же, Ла Валетт тоже носит сутану с кирасой.

– Больше не носит, она ему мала, в боках жмет, – сказал я. Толстогубый жизнерадостный Ла Валетт к концу осады действительно раздобрел. Не то что его отец, старый герцог Д’Эпернон, – тот делался все суше и суше с годами, сохраняя тонкость черт, до сих пор напоминающую о его былой славе первого красавца и архиминьона Генриха III.

– Приказ о назначении преподобного де Сурди епископом Ла-Рошели.

Надев поверх кирасы орден Святого Духа на голубой ленте, Монсеньер увенчал свой наряд черной широкополой кардинальской шапкой, пробитой осколком и порядком выцветшей. Я грустно посмотрел на новую бордовую шляпу с белоснежными перьями, но счел за лучшее промолчать. Но разве что-то могло от него укрыться?

– Я возвращаю Ла-Рошель не только под сень закона, но и в лоно Католической церкви. Пусть мой наряд несет знаки принадлежности не столько к армии, сколько к духовенству.

– Думаете, Урбан Восьмой за это простит вам союз с протестантскими Нидерландами? – в дверях возник отец Жозеф.

– Он не простит мне даже помилование ла-рошельцев, хотя тех, кто в состоянии держать оружие, осталось не более двухсот человек.

– Как всегда. Протестанты обвиняют вас в том, что вы истребили почти все население города, «святоши» – в том, что не всех полностью.

– Его величество проявил истинно христианское милосердие в отношении заблудших овец. Бассомпьер, Шомберг и Марийяк будут строжайше следить за порядком, не допуская ни малейшего насилия и грабежа.

– Старая герцогиня Роган может не опасаться за судьбу своего драгоценного столового серебра, – осклабился капуцин. – Вчера она вкушала с него тушеную мышь и бульон из конской сбруи.

– Из поводьев? Или из подпруги? – осведомился кардинал.

– Сведения нуждаются в уточнении, виноват, – поклонился отец Жозеф.

– Ничего, сегодня все, все утолят голод…

Дух свежего хлеба сопровождал въезд победителя Ла-Рошели в покоренный им город. Сладковатый запах тления, скопившийся внутри крепостных стен за четырнадцать месяцев осады от массы непогребенных тел, сопротивлялся свежему ветру с Атлантики, проникшему в распахнутые ворота, но не смог устоять перед союзом природы и пекарей его величества.

Я ехал далеко позади и от Монсеньера на белом коне, и от герольдов, барабанщиков, пажей, и от маршалов Бассомпьера, Марийяка и Шомберга со свитой, позади элитного полка мушкетеров, – рядом с Виньи и остальными солдатами под командованием Жюссака. Шарпантье тоже был тут, подавленный и удрученный.

Так что именно секретарь сказал мне, что этот лысый широколобый бородач, мрачно внимающий капитану мушкетеров – адмирал Гиттон, непреклонный мэр Ла-Рошели. Подчиняясь аресту, он снял шпагу, отстегнув ее не с левого, а с правого бока. Я сразу узнал в нем человека из «Красного быка», с которым когда-то столкнулся – его лицо похудело и словно покрылось темным маслом, но ничуть не утратило решимости. Он тоже заметил меня и в бессильной ярости окинул взглядом с головы до ног, перед тем как развернуться и проследовать под арест, а затем – прямиком в Бастилию.

От взгляда Гиттона даже Купидон забеспокоился, заплясал на месте, выгибая шею и косясь на меня влажным, как новорожденный каштан, глазом. Я потрепал коня по лоснящейся шее и успокоил. На перчатке не осталось ни одной шерстинки – конюхи трудились не за страх, а за совесть.

Другая встреча стала куда более приятной – прямо на телеге с хлебом сидел мальчишка, въедаясь в громадный мягкий кус, еле удерживая его тонкими ручонками в слишком широких рукавах потертой коричневой курточки. Его золотистый хохолок трясся, когда он откусывал слишком много. Держа его за полу куртки, рядом шла маленькая горожанка – одна. Она плакала навзрыд, но все звуки перекрывал победный марш барабанщиков.

– А они не объедятся до смерти? – спросил я у Шарпантье. Он успокоил меня:

– Капуцины следят за этим. Войскам поручено убрать мертвых с улиц, предупреждать насилие и мародерство и поддерживать порядок в выдаче хлеба. Монсеньер приказал развернуть два полевых лазарета.

Город был пустынен, хотя почти все жители были на улицах, встречая Монсеньера и хлеб. Мертвые тоже были на улицах – лошади осторожно переступали через тела, словно высохшие после смерти. У горожан не было сил погребать своих мертвецов, когда наступил голод, и похоронной команде работы было хоть отбавляй.

Белые стены и бастионы, черная земля, где выщипана каждая травинка, черные одежды жителей, бледные их лица – от всего этого гугенотского, мрачного, исступленного фанатизма мне стало нехорошо, несмотря на барабаны, улыбки и крики, восхваляющие короля и кардинала.

Тут еще посыпался мелкий противный снежок, и я был рад, когда оказался под крышей – Монсеньер выбрал своей резиденцией особняк Гиттона – сложенный из того же белого тесаного камня, что и большинство зданий в Ла-Рошели.

Внутреннее убранство удручало крайней скудостью – голые беленые стены, черный зев камина, ни одного гобелена на стенах, ни одного ковра на полу. С другой стороны, хоть потайных дверей нет, сразу видно. Жюссак закончил осматривать спальню, не забыв проверить камин, и дал добро располагаться. С Симоном, Безансоном и двумя солдатами, прикомандированными Жюссаком, мы едва справились к ужину с вещами и посудой, снуя буквально под ногами у маршалов и полковников, прибывающих на военный совет. Поздравления и славословия лились рекой.

К въезду короля город надлежало привести в мирный и даже праздничный вид – нелегкое дело, однако главное действующее лицо – хлеб – в достаточном количестве присутствовал на авансцене, и все остальное казалось уже не таким страшным.

Совет закончился, я убирал со стола последние бутылки, мсье Арман диктовал секретарю распоряжения по поводу количества причетников для мессы в День всех Святых.

– Не хватает – так пусть пришлют из Бордо! На сегодня достаточно, Шарпантье.

– Монсеньор, еще тридцать писем из Лувра.

– Идите спать, у вас глаза красные, Лувр подождет. Нам теперь все можно, мы победители. И вы, мсье, занимаете в наших рядах достойное место.

– Благодарю вас, монсеньер.

– Выспитесь уже наконец, – мсье Арман проводил взглядом секретаря, который действительно шатался от усталости, и повернулся ко мне.

– Победителям можно все – вы согласны, Люсьен?

– Да, мсье Арман.

Ноги у меня подкосились, а душа взмыла куда-то к черным потолочным балкам. Он приблизился ко мне вкрадчивой кошачьей походкой, протянул руку и расстегнул первую пуговицу моего дублета. Его медленные движения, мягкая улыбка, немигающий взгляд ввергли меня в сладостное оцепенение. Я не шевелился и смотрел, как Монсеньер расстегивает пуговицы, развязывает тесемки, повелительным жестом пресекая мою слабую попытку поучаствовать в действе. Легкими ласкающими движениями он снял с меня всю одежду, стянув и сапоги сильными, но плавными движениями.

Монсеньер наконец-то придвинулся вплотную, привлек меня к себе, прижав к кирасе – он-то оставался так, как был, только от шпаги и шляпы избавился – и его губы соединились с моими в долгом поцелуе, от которого я задрожал.

Моя дрожь передалась ему.

Он сотрясся в столь крупном ознобе, что у него даже зубы стукнули. Руки его резко развернули меня спиной, зубами он впился мне в шею, швырнул на кровать и придавил всем телом. Которое было облачено в кирасу! А бриллианты на ордене Святого Духа прошлись по спине не хуже терки. Он продолжал кусать меня за спину, руки его стискивали до боли, он тяжело, со всхлипами, дышал и недвусмысленно меня разворачивал.

Не то чтобы я имел что-то против, просто такого раньше никогда не случалось, и сейчас я вообще не узнавал сдержанного и ласкового Армана.

Судя по стальной хватке, Монсеньер хотел именно так, а значит, по-другому вряд ли выйдет. Я постарался до предела расслабиться, но все равно было адски больно. Ощущение собственного бессилия и покорности было так велико, что странным образом сделалось приятным. Я был захвачен его порывом, его ритмом, его страстью, боль отошла куда-то далеко, и я чувствовал лишь желание еще полнее отдаться, покориться, забыться, я еще сильнее прогибался в пояснице, и был вознагражден – что-то горячо и сладко прострелило все мое тело, и я повис в руках Монсеньера, запятнав простыни семенем.

Он выскользнул из меня и принялся слизывать с моей спины пот и кровь, лишь немного ослабив объятия, напоминавшие тиски.

И я хотел, чтобы он сегодня надел полный доспех? Тогда б от меня лоскуты остались – спина горела, задница горела, на бедрах наливались синяки.

И тут я почувствовал, что Монсеньер опять желает продолжения.

– Мсье Арман, я не хочу, мне больно, – предупредил я. Никакого ответа. Наоборот, он сделал движение, от которого меня прошило болью.

– Нет! – крикнул я, вырываясь из блокады. Его зрачки затопили радужку, лицо восторженное и безумное. Бах – у меня вышибло дух от удара под ложечку – я не успел заметить замаха. Он подмял меня под себя, но уже не кираса пугала меня сейчас – я боялся, что он меня надвое разорвет, если я не сбегу. Я опять дернулся и выдрался, но он швырнул меня, как котенка, на столбик балдахина, я затормозил лбом о балясину черного дерева. Сопротивляться я не мог, просто от удара соскользнул с кровати на пол.

– Я покрою весь мир! – раздался громовой рев. – Я жеребец, я бросаюсь в бой при звуках трубы!

Он вскочил с постели и кинулся ко мне, по пути лягнув высокий шандал с кучей свечей. От удара бронзовая махина повалилась на пол, но он даже не заметил – ни шандала, ни падения, ни огня на деревянном полу.

– Кто запретит мне скакать и ржать?

Я рванулся тушить, но он схватил меня за ногу, уронив и потащив к себе.

Уж не знаю, как насчет коня – он был похож на громадного орла, а мне отводилась роль дичи. Я понял, что не слажу с ним, и просто швырнул в него, что попало под руку. Это был мой дублет. Он небрежным взмахом отбил его в полете, не замедлив своего движения. На полу лежало что-то еще. Я кинул в Монсеньера маленький мягкий комочек, попав прямо в грудь – да что такое?

Мсье Арман рухнул как подкошенный, к счастью, на кровать. Только орден тяжело загудел о кирасу.

Я набросил на огонь покрывало, радуясь отсутствию ковра на полу. Тяжелая ткань сразу погасила пламя, я пришел в себя и осознал, что в дверь стучат.

Подойдя к двери, я сказал:

– Нужен мэтр Шико.

Мэтр стоял тут же, он вошел, быстро прикрыв дверь:

– Ранен?

– Ерунда. С Монсеньером припадок.

– Буйный? Конем себя называл?

– Д-да…

– А почему сейчас тихо – ты что, его вырубил?

– Нет, мэтр, клянусь! Он кричал, а потом упал – и лежит. С ним все хорошо?

– Пульс хороший, – ответствовал медик, – он спит. Давай-ка тобой займемся. Да что же это такое – он тебя резал, что ли?

– Это кирасой. И орденом, наверное.

– Бедняга. Так… ну это понятно, отчего. Болит?

– Нет. Спина больше.

– Сейчас я тебя обработаю. Спину протру, там само заживет – но если будет сильно болеть или сильно кровить – сразу же скажи, Люсьен! А вот бровь придется зашивать.

– Может, не надо?

– Рассечение во избежание заражения лучше зашить.

Через минуту я грыз руку, чтобы не заорать от боли – мэтр Шико быстро зашил мне бровь и сказал:

– Ты одевайся, а я попрошу льда – приложить, чтобы отек не спустился на глаз.

Мэтр приоткрыл дверь, распорядившись насчет льда, и мы занялись нашим жеребцом. Он лежал такой красивый, с разгладившимся лицом, ему что-то снилось, судя по нежной улыбке. Наверное, клевер или Астарта – соловая кобыла королевы-матери.

– Надо его раздеть, все-таки.

– Начнем с сапог – если примется лягаться, хоть не так опасно.

Облачать Монсеньера утром было гораздо более приятным занятием, нежели расстегивать на нем, спящем, кирасу и снимать ее, стараясь не поранить.

– Так это не первый раз с ним такое?

– Нет, Люсьен, не первый. Последний раз он неистовствовал, когда его назначили кардиналом. Как правило, буйные припадки длятся по два дня, и он вообще не спит. Мне приходилось его связывать – стреноживать, применительно к диагнозу.

– А мне никто ничего не сказал. Твари вы все, все-таки.

– И не говори. Рубашку на нем оставь. Так, вот и лед, – медик вернулся с куском льда в миске, взял полотенце, завернул в него лед и протянул мне:

– Держи у брови, завтра будешь как новенький. Люсьен, я могу просить тебя об одолжении?

– Да, мэтр Шико.

– Ты бы поспал с ним вместе эту ночь, а? Мало ли… Если что – звони в колокольчик, я тут же появлюсь. Не хочу напрасно обнадеживать, но наш пациент, похоже, завтра проснется в полном здравии.

Медик ушел, забрав с пола покрывало, вернув на место шандал и распинав по углам разлетевшиеся свечи. В полутьме, освещаемой лишь сполохами из камина, в чужой слишком просторной и слишком голой комнате, я почувствовал, что счастлив.

Сейчас лягу в постель с Монсеньером, и никто мне ничего не скажет.

Я опустил полог, поправил одеяло и устроился у левого бока Монсеньера, уткнувшись ему в подмышку. Под щеку попало что-то мягкое. Это был кисет с четверговой солью, забытый в кармане бархатного дублета с Бог знает какого времени, развязавшийся и осыпавший содержимым Монсеньера. Последнее усилие перед тем как заснуть я потратил на то, чтобы сдуть с мсье Армана соль и насколько возможно стряхнуть ее с простыней.

Глава 25. Красный конь (30–31 октября 1628)

Бескрайнее пространство терялось во мгле. Где кончалась земная твердь, где начиналась небесная – неизвестно. Издалека донесся барабанный бой, он нарастал, ускорялся, барабан стучал неистово и отчаянно – как сердце, готовое разорваться. За звуком пришел свет – степь осветили рваные сполохи, и красный конь с горящей гривой – это стук его копыт я принял за барабанный бой – мчался в багровом зареве, разделяя землю и небо огненной границей…

Я проснулся. Где-то бил барабан и раздалась команда «Па-а-трон в дуло!» Снаружи плавали серые сумерки, но было ясно, что давно рассвело. Окно незнакомое, комната незнакомая, кровать незнакомая – я в ней не один – мсье Арман, приподнявшись на локте, рассматривает меня с большим интересом. К счастью, без пистолета в руке и без признаков исступления во взгляде.

– Простите, Монсеньер, вам лучше? – я решил взять быка за рога. – Мэтр Шико сказал спать тут, а то у вас вчера был припадок.

«Вынь шомпол!»

– Я выспался, – наконец ответил он. – Конечно, мне лучше.

– Умываться? – я вскочил с кровати, полностью упустив из виду отсутствие на мне каких-либо штанов.

«При-бей заряд!»

Судя по его округлившимся глазам, мне удалось его удивить. Он протянул руку и поймал меня за рубаху: – Что с бровью?

От его движения ткань затрещала – кровь присохла и теперь отдиралась, мне стало не до брови.

«Шомпол в ложу!»

– Я ударился о столбик, – показал я на балдахин. – А спиной – о вашу кирасу, – предупредил я следующий вопрос.

«Мушкет на сошку!»

– Покажи, – потребовал он, недовольно морщась. Я рванул рубаху, резко отдирая все корки разом, и повернулся для лучшего обзора.

«Цельсь…» Молчание длилось, я не слышал даже его дыхания. Затем меня осторожно взяли за руку, разворачивая лицом к лицу к беззвучно плачущему кардиналу.

«Пли!» – от залпа за окном я оглох. Не стал ничего говорить, просто прижал его голову к своей груди и провел рукой по волосам. Он замер так на несколько мгновений, потом поднял на меня мокрое лицо. – Люсьен, вы… Вы простите мне это?

На его горбатом носу повисла капля, это было так нелепо, что я взял и вытер ему нос подолом своей рубахи. Пока изумление не покинуло его мгновенно вспыхнувших глаз, я торопливо спросил:

– Умываться, Монсеньер?

– Да. Как обычно. Благодарю, – он сделал паузу и прибавил: – Мальчик мой…

Никто из тех, кому довелось попасть на мессу в собор Святой Маргариты – первого ноября, когда его величество король Людовик Справедливый торжественно вошел в покоренную Ла-Рошель, – никогда этого не забудет.

За три дня город перевернул страницу – мертвецы упокоились на кладбище, живые насытились, больные и немощные получили помощь. Гиттон сидел под арестом, но остальные жители получили полное помилование, что, по мнению королевы-матери и ее союзников-«святош», было неправильно, но король Франции в тот день был воплощением Милосердия, что выше даже Справедливости.

Никогда не забуду, как приветствовали его величество солдаты, моряки, рыбаки, женщины и дети, устилая тонкими ветками вереска дорогу перед королевским кортежем!

Король на своем тонконогом вороном Аресе выглядел весьма величественно, даже в обычном черном костюме, роскошно оттеняемом золотым подбоем плаща. Такая же золотая парча покрывала и бока его коня.

Возгласы радости и счастья – вестники мира и будущего процветания – сопровождали Людовика XIII до самых дверей храма Святой Маргариты, главного собора Ла-Рошели, в котором впервые за много десятилетий служили мессу.

Храм внутри был такой же белый, пустой и гулкий, как и снаружи, но его украсили привезенными из Парижа розами, чей нежный аромат смешивался с запахами духов, конского пота и ладана.

Мсье Арман был прекрасен в своем белом, в честь Дня всех святых, парчовом облачении, его сильный проникновенный голос как колокол заполнял все пространство собора, и казалось – белые стены храма подобны парусам, полным ветра с Атлантики, и сейчас унесут нас всех к дальним прекрасным берегам…

Я видел, как слезы катились из глаз придворных дам и изрубленных в боях мушкетеров, даже Виньи прослезился, когда маленькие певчие в кружевных стихарях зазвенели ангельскими дискантами, исполняя Agnus Dei.

Три близлежащие епархии постарались и прислали причетников и певчих – так что очередь за причастием разделили на три рукава: его величество и придворные, военные и гражданские. Я проскользнул в числе первых, потому что Монсеньер велел мне как можно скорее прийти в ризницу после службы. Вино ударило в голову, и пока я проталкивался в ризницу между множеством знатных господ, то успел огорчиться, что уже год не был на исповеди, а ведь моим духовником был сам отец Жозеф! Но он только отмахивался от меня, когда я набирался храбрости его об этом попросить, а если сдавался, то задавал два вопроса: «Не богохульствуешь? Не злоумышляешь противу короля и кардинала?» – и услышав «нет», терял ко мне всякий интерес. Впрочем, я утешился мыслью, что не зря ведь говорят, что сапожник без сапог и у семи нянек дитя без глазу.

Когда я пробился в ризницу, его высокопреосвященство слушал маршала Марийяка, в то время как два причетника, в белом стихаре и черной сутане, принимали с его плеч белый шарф-столу, капуцин в буром капюшоне снимал с левого запястья кардинала парчовый манипул, я пригляделся: опять заколол булавками! Ведь есть же тесемки, а если опять наколет руку… К Марийяку подошел Шомберг, и Монсеньер продолжил разговор сквозь плащ-казулу, из которого его извлекали сразу три диакона. Наконец, он спустил с плеч альбу и остался в обычной алой сутане с белым кружевным воротником.

– Узнал кого-нибудь? – поинтересовался Рошфор.

– Нет… – по данным отца Жозефа, кто-то из окружения его величества был осведомителем ла-рошельского мэра. Капуцин надеялся, что я смогу узнать человека из таверны «Красный бык», если встречу, будь он хоть в голубой парче вместо гугенотского черного платья. Но я никого не узнал.

«Ну не Бассомпьер же это!» – в гневе крикнул мсье Арман после очередного доклада отца Жозефа. Так что я глядел в оба, надеясь еще раз встретить кого-то из окружения Гиттона.

Глядел и в тот день, когда наконец-то навестил матушку и батюшку. Мы только что вернулись из Ла-Рошели, и я выпросил выходной на полдня.

Как мне обрадовались! В гостях была моя сестра Мария со своей старшей дочерью Соланж и внуками – восьмилетним Дени и шестилетней Мари-Женевьев. Они повисли на мне, и пока я не послужил лошадкой, причем они не жалели шенкелей, отправляя меня в галоп, – я не смог и слова сказать.

– А теперь я катапульта! – закинув малышню на кровать, я присел на скамью рядом с матушкиным креслом. Матушке с трудом давались передвижения по дому, и большую часть времени она сидела в огромном кресле, обитом темно-зеленым плисом.

Наше семейство настолько увеличилось, что в домик мы все уже не помещались, и семейные сборища теперь проходили в таверне «Красный конь», принадлежащей моей старшей сестре Фантине и ее мужу Жаку Дармону. «Красный конь» располагался на той же улице Булуа, где я провел первые семнадцать лет жизни. Матушка по-прежнему занимала место во главе стола – ее несли в таверну на руках, вместе с креслом, поднимая на четырех дубовых жердях. Тяжесть неимоверная, но в нашей семье все сыновья рослые, да и зятья тоже.

Так что сегодня был просто тихий семейный обед, на протяжении которого меня расспрашивали о войне, об осаде, о знаменитой дамбе и о Монсеньере, конечно же.

– А правда, что в Ла-Рошели гугеноты ели мышей и крыс?

– За счастье почитали.

– Эта дамба на самом деле такая большая?

– Огромная! Как вся наша улица, даже еще длиннее! И пушки – через каждый дом, – объяснял я, невольно содрогаясь от воспоминаний.

– Говорят, само Провидение благоволит нашему мсье Арману, – заметила матушка. – Это правда, что дамбу разметало штормом на следующий день после сдачи Ла-Рошели?

– Да, матушка, все так и было, – подтвердил я.

– Дядя Люсьен, а ты видел сражение? А ты сражался? А ты был ранен? – в глазах маленького Дени было столько жажды услышать утвердительный ответ, что я сдался. Незаметно подмигнув матушке, я наврал, что с английского флагмана в меня стрелял капитан и пуля чиркнула по руке.

– А покажи! Покажи! – запрыгали вокруг меня Дени и Мари-Женевьев. – Это надо же! – хором запричитали Мария и Соланж.

– Мой сын получил боевое ранение! – удрученно произнес батюшка. – Служа духовному лицу. Может, лучше тебе было стать садовником?

Я избавился от куртки, распустил ворот рубахи и показал след, который остался у меня с Шатонёфа – короткий белый рубец поперек плеча. За полтора года, прошедшие с начала ла-рошельской кампании, шрам не успел бы побелеть, но откуда об этом было знать детям, с благоговением разглядывающим боевую отметину.

– Больно? – спросил Дени, поднимая на меня огромные темные глаза.

– Это из мушкета? – деловито поинтересовалась Мари-Женевьев.

– Из пистолета, дядя Люсьен же сказал! – поправила их Соланж. – В него целился английский капитан, но промахнулся из-за шторма.

– А ты его застрелил? – испуганно спросил мальчик.

– Нет, конечно, у меня нет оружия, – успокоил я его, поймав острый недоверчивый взгляд, брошенный на меня Марией.

Впрочем, они вскоре засобирались, батюшка пошел их проводить, а матушка спросила:

– Люсьен, откуда у тебя кинжал?

Наверное, когда я показывал след от пули, она заметила потайной карман, в котором я теперь всегда носил стилет, данный мне Жюссаком. Я не стал врать:

– На Монсеньера покушались, вот начальник охраны и дал мне на всякий случай.

– Покажи, – попросила матушка.

Я достал стилет вместе с ножнами и дал ей. Матушка достала кинжальчик, повертела и вернула мне со словами:

– Дело хорошее. Ты вот что еще сделай – возьми золотую цепочку и зашей в шов.

– Зачем?

– На всякий случай, – я подумал было, что она шутит, но лицо ее было строго и печально. – Возьми подлинней и потоньше и зашей в шов под воротником, незаметно. Вдруг что – деньги-то отберут, а рубаху оставят.

– У меня нет цепочки, – действительно, я не носил украшений, когда-то хотел серьгу, но так и не завел.

– Так купи! Или денег нет? Никак домик в Пасси прикупил? – спросила матушка.

– Хорошо, – пообещал я ей, стараясь не выдать своего удивления. Откуда ей знать?