Текст книги "Загадки Красного сфинкса"

Глава 8. Перепела на вертеле

В камине раздался грохот, и на меня выскочил сам дьявол – черный, злобный и орущий. Растерявшись, я двинул ему в лоб поленом. Он рухнул, выронив шпагу, но из камина прыгали еще и еще.

Жюссак отшвырнул меня с дороги, рявкнув «Прячься!» и выхватывая шпагу.

Я отлетел к стене.

Наверное, что-то повредилось в моей голове, но я не мог закрыть глаза и не видеть всего того ужаса, что творился в зале. Я не хотел на это смотреть, но какая-то неведомая сила словно вырубила топором в моей памяти все события того вечера, и зрелище бойни осталось со мной навсегда.

Между тем Монсеньер, два его верных защитника и защитница действовали слаженно, не потеряв ни мгновения – еще одно доказательство, насколько Ришелье привык висеть на волоске – превратности судьбы подстерегали его столь часто, что даже покушение не могло поколебать его дух.

Рошфор закрыл собой Монсеньера и перевернул стол, на который вскочила миледи с пистолетом наизготовку.

Жюссак прорубался к входной двери, за которой тоже был шум и выстрелы.

Граф сдерживал натиск убийц между камином и столом, но их было слишком много. Миледи выпалила из пистолета, затем, почти тут же – из второго, двое упали, но из камина выскочили еще.

Рошфор отбивался от троих, но двое прорвались на середину зала и атаковали Монсеньера.

Под плащом у Ришелье была шпага, и он обнажил ее стремительным, как удар красной молнии, движением, сбросив плащ с одного плеча, обвил им левую руку, тем самым возмещая отсутствие кинжала.

Закрывая миледи, заряжавшую пистолет, Монсеньер ударил первого нападавшего кулаком сквозь плащ, и тот свалился прямо под ноги второму убийце, который подхватил его клинок и теперь атаковал уже двумя. Длинный выпад мсье Армана выбил у него шпагу из левой руки, и та пролетела через всю комнату, вонзившись в сундук, за которым съежился я, умирая от страха.

Жюссак у входной двери уронил на пол огромный дубовый шкаф, тем самым забаррикадировав нас и от врагов, и от друзей.

Он развернулся на помощь Монсеньеру, и я увидел у него на лице кровь. Тут же очередной противник достал Жюссака в бок, но свалился, сраженный рубящим ударом в шею, кровь его пологой струей полилась по косяку.

В этот миг я оглох от выстрела и закрыл уши, ожидая следующего, но пустить в дело второй пистолет миледи не дали – маленький юркий разбойник выбил из ее руки оружие, хватив по дулу кистенем. Миледи выхватила шпагу и воткнула ее в грудь юркому, тот упал, но неудачно – прямо на пистолет.

Осталось четверо нападавших, сильный боец в буром колете не давал спуску даже Рошфору, парируя все удары графа и не давая тому вернуться к Монсеньеру.

Жюссака огромный разбойник отправил на пол ударом в челюсть, Монсеньер опять отбивался сразу от двоих. Высокий рост и длинные руки сразу давали ему преимущество в схватке с любым противником, и Монсеньер умел этим пользоваться, держа разбойника на дистанции и не давая ее сокращать. Его противник это понял и знал, что единственный шанс одолеть высокого, сильного и скорого противника – это быстрый рывок под правую руку в момент выпада.

Миледи, укрывшись за столешницей, орудовала шомполом, а я молился за Монсеньера.

Вот, вот, сейчас… Рыжий разбойник бросился вперед в длинном выпаде, Монсеньер, парируя, открылся справа и туда ударил второй убийца, – но Монсеньер встретил его ударом кинжала, доселе скрытого в складках плаща – выбросил руку назад, прямо тому в незащищенную грудь. Одновременно он довернул правое запястье, блокируя второй выпад рыжего так, что тот не удержал шпагу, и повернув кисть на сей раз в обратную сторону, Монсеньер погрузил свой клинок в прямо в сердце нечестивца.

Жюссак добивал здоровяка на полу, Рошфор заколол истекающего кровью последнего соперника, и миледи, зарядившей пистолет и опять стоящей на столе, уже не в кого было стрелять – в сизом дыму, пороховой вони и лужах крови, казалось, не осталось живых врагов.

Ришелье выступил вперед. Грудь его, обтянутая красным шелком, тяжело вздымалась – от усилий или от волнения, глаза сверкали, темная прядь упала на лицо, пересекая высокий лоб. Рукой в красной перчатке он откинул ее со лба, и орлиный взор его упал на меня.

Я смотрел прямо на него и поэтому заметил движение за его спиной: разбойник, сраженным кинжалом Монсеньера, чуть приподнял голову, и на его отвратительном лице промелькнула радость, я обернулся, следуя направлению его взгляда, и вскрикнул: один из недобитых мерзавцев у двери вставал на одно колено, наводя пистолет прямо в грудь Монсеньеру!

Я взвился в воздух, насколько мне позволили затекшие от неподвижности ноги.

В руку ударило что-то горячее и тяжелое, в глазах стрелка я заметил досаду, а потом глаз у него не стало: в правом зазияла дыра от выстрела миледи, а в левом закачался стилет Рошфора.

Я повернулся к Монсеньору и увидел в шелке на его груди дыру от пули. Что?.. Мои губы дернулись, но сказать я почему-то ничего не смог.

Не сводя с меня глаз, Монсеньер рванул одеяние за воротник, с треском разрывая и обнажая – не сорочку с кровавым пятном, как я страшился увидеть, – но кирасу с маленькой вмятиной от пули.

Под плащом он прятал не только шпагу, но и кирасу.

В этот момент в дверь аккуратно затарабанили, и голос мэтра Шико произнес:

– Вы целы, монсеньер?

Кардинал кивнул Жюссаку, и тот дохромал до двери, скривившись, сдвинул шкаф, чтобы открыть дверь на небольшой зазор, куда проник медик.

– Что там? – поинтересовался кардинал, вытирая шпагу белоснежным кружевным платком.

– Рота из Дижона прибыла, командир – капитан Рембур. Граф Вьенский арестован, всех его людей заперли в кухне. Монсеньер, вы целы?

– Да, мэтр, я цел, но для вас есть работа. Где капитан Рембур?

– Ждет за дверью.

– Пусть подождет, – его высокопреосвященство обернулся к нам, – есть потери в личном составе?

– Пустяки, дело житейское, – буркнул окровавленный Жюссак, расстегивая камзол. – Им займитесь, – он кивнул на меня.

– А где Рошфор?

– Тут я, – раздался голос из камина, зловеще усиленный эхом. – Люсьен прав, здесь роту можно спрятать – в дымоходе потайной тоннель в толще стены и Бог весть, куда он ведет. Я бы слазил, проверил…

– Нет уж, возвращайтесь.

– Слушаюсь, монсеньер!

Рошфор выскользнул из дымохода, ничуть не повредив свой лиловый наряд. Может, всю сажу вытерли своей шкурой напавшие на нас мерзавцы, может, граф обладал какими-то особыми свойствами, но на нем не было ни пылинки и ни царапинки. Единственной приметой только что пережитой битвы могла служить сбившаяся перевязь, которую он тотчас же поправил.

Миледи изучала оружие несостоявшегося стрелка-убийцы.

– Откуда у этого канальи колесцовый пистолет? – задумчиво произнесла она, вертя его в руках и пристально изучая замок.

Мэтр Шико занимался моей левой рукой. Пуля чиркнула мне по руке и вырвала полоску из рукава, изрядно пропитавшегося кровью. Медик распустил мне шнуровку и помог вынуть руку.

– Больно?

– Нет.

Это была правда, почему-то я не чувствовал боли, просто припекало. Медик осторожно обтер кожу вокруг раны, быстро прижег чем-то, оставившим короткую острую боль, впрочем, тут же прекратившуюся.

– На всякий случай, – подмигнул мэтр Шико, красиво перевязал мне руку тонким белым полотном и обратился к Жюссаку, чей обнаженный торс покрывали свежие следы сражения.

Меня замутило от вида прокола, первый раз я видел, какие следы оставляет клинок – синюшная дыра с окровавленной каймой, бледная кожа, струйка крови, выплескивающаяся из разреза при малейшем движении – рот наполнился слюной, я прижал к губам ладонь, сдерживая тошноту.

– Ничего, – прохрипел Жюссак, – ерунда, царапины.

Я впервые представил себе другой исход – каково получить вершок стали в свою грудь, в бок, в живот? Оглядел себя – все было такое целое, гладкое, всего было бы так жаль…

– Ты молодец, Люсьен, – миледи взлохматила мне волосы, неслышно подойдя сзади. – В первый раз страшно, а потом плевать, привыкаешь.

Ее лицо лоснилось, под глазами залегли огромные темные тени, губы нервно кривились – и она была прекрасна, как ангел мщения.

– Рука у тебя тяжелая, – оказалось, Рошфор изучал парня, которого я хватил поленом, – еще бы шпагу держать умел – цены б не было такой руке.

– Я его убил?

– Нет, он жив, но встать долго не сможет. Надо кого-то и допросить…

Кроме него, еще два разбойника были ранены, но живы. Капитан Рембур изучил камин, послал в потайной ход двоих солдат на разведку и увел, хотя скорее – унес – на допрос тех разбойников, что могли говорить. Монсеньер ушел с ним в сопровождении Жюссака.

Вынесли семь трупов. Слуги оттирали от крови пол в зале, и мы с Рошфором и миледи устроились в моей каморке.

Рошфор завел рассказ о подземных и потайных ходах в старинных замках.

– Так вот почему дуло, – высказалась миледи.

– Мы проверили все стены и крышу, а в сам дымоход между комнатой и трубой не заглянули, – покаялся Рошфор. – А там потайной ход, может, аж до подземелья. Предпочитаю останавливаться в помещениях, где толщина стен не превышает трех футов. Чтобы не превратиться в перепела на вертеле. Где камин используют по прямому назначению.

– Да, как-то зябко, – заметила миледи.

– Я замерз, – пожаловался я, почему-то мне не было больно, но стало холодно.

Рошфор подмигнул и вынул из плаща две бутылки вина.

– Вы, граф, прекрасны, как и всегда! – оживилась миледи. – Люсьен, добудь нам бокалы.

Глава 9. Пир победителей

Начали мы, разумеется, со здоровья короля Людовика. Потом, конечно, выпили за мсье Армана и его чудесное спасение.

– Яд, – задумчиво произнесла миледи, поигрывая бокалом, – как это по-женски…

– И по-итальянски, – добавил Рошфор. И тут же поведал нам историю стопятидесятилетней давности, произошедшую, как я понял, во Флоренции.

– Заговорщики напали на Лоренцо Великолепного в соборе, прямо во время службы, но ему удалось укрыться в алтаре, а потом убежать. Он жестоко отомстил своим врагам – Франческо Пацци повесил прямо на окне его же собственного дворца да еще выпустил ему кишки прямо на мостовую.

– С Медичи шутки плохи, – мрачно высказалась миледи. – Люсьен, не спи, наливай!

Хотя Рошфор тут же вспомнил убийство герцога де Гиза, а миледи – о доминиканце Клемане, зарезавшем Генриха III, почему-то лучше всего я запомнил слова «яд», «по-женски» и «Медичи», которые с той самой ночи связались у меня в голове воедино.

Две бутылки скоро иссякли, и Рошфор добыл еще – в замке никто не осмелился ему перечить, так что граф с триумфом прибыл из винного погреба с бочонком на плече.

Потом мы пили за здоровье – сначала мсье Армана, потом всех присутствующих по очереди. Потом тосты у нас закончились, и Рошфор предложил пить за родню. Моего семейства нам хватило надолго, причем мы не дошли и до половины моих племянниц и племянников.

Я не помню, как заснул, но проснулся от пинка в лицо. Я почему-то обнимал сапог графа, лежа валетом к нему спиной, а лицом к стене.

На сундуке, служившем мне кроватью, мы как-то уместились втроем – лучше всех устроился граф: его нос утопал в декольте миледи, а щекой он придавил ее прекрасные золотые волосы, не давая ей пошевелиться. Миледи уткнулась ему в макушку и обхватила рукой за талию. Им, наверное, было тепло, а вот я замерз, хотел отлить, пить, да и руку вдруг начало дергать.

Когда я вернулся из отхожего места, Рошфор сидел на кровати, держась руками за голову.

– Скажи, о Ганимед, у нас осталось вино?

Я проверил бутылки – все были пусты.

– Нет, монсеньер, не осталось.

– Сухо, как в пекле! Я отдала бы душу дьяволу за глоток бургундского! – простонала миледи, открывая глаза и страдальчески морщась.

– На сей раз я спасу вашу душу, – раздался вкрадчивый голос Монсеньера. – Утреннее отсутствие горячительного свидетельствует о доверии между пьющими, не так ли?

– Да, Монсеньер! Вы не оставляете нас пастырским попечением, – миледи припала к руке его высокопреосвященства.

Монсеньер протянул Рошфору бутылку.

– Шамбертен, – с поклоном произнес граф, откупорил и разлил.

Мне все казалось каким-то нереальным, но я так утомился событиями предыдущих суток, что не мог даже удивляться.

– Собирай все, Люсьен, мы уезжаем через час. В карете выспишься, – и его высокопреосвященство шагнул в светлый проем, накидка взметнулась за его спиной, словно крылья орла, готового взлететь. Сравнение это, как оказалось, пришло в голову не только мне.

– Орел наш кардинал, – одобрительно сказал Рошфор.

– Выспрь быстро, как птиц царь, вспарил на Геликон… – подхватила миледи.

– Кому на Геликон, а кому и в Тартар…

– Аминь.

Обменявшись этими малопонятными словами, граф и миледи последовали за Монсеньером, на прощание Рошфор одобрительно кивнул мне, а миледи потрепала за ухо:

– Молодец, мальчик!

Я торопливо умылся и поспешил к монсеньеру.

– Умываться, завтракать, ваше высокопреосвященство?

– Ничего не надо, – монсеньер вскинул на меня глаза, горевшие сухим, неистовым блеском, – немедленно съешь яблоко.

– Да, Монсеньер! – от меня, видимо, разило как из бочки, так что я уже сам догадался переменить рубаху и куртку, когда закончил укладку багажа.

Одежду мне выдал мэтр Шико в первый же вечер моей службы: четыре пары полотняного нательного белья – рубахи и штаны, серую суконную куртку до середины бедра и серую бомбазиновую. А также шесть пар нитяных чулок – пять черных и парадную белую пару, короткие серые кюлоты и серую же широкополую шляпу.

У всех слуг Монсеньера была такая одежда, вкупе с серым шерстяным плащом это составляло роскошный гардероб для любого слуги, включая даже королевских.

Следующий день мы провели в пути, делая остановки только на время, потребное на смену лошадей. Наверное, весь Париж съежился в страхе, ожидая прибытия его высокопреосвященства. Всю дорогу он работал, не отрываясь от бумаг и лишь иногда прерываясь для разговора с тем или иным таинственным незнакомцем, которые забирались в карету вдали от оживленных мест, задерживались для тихих разговоров с кардиналом – то на пару минут, то на час – и так же незаметно нас покидали.

Жутковатое, наверное, зрелище представляла наша карета – несущаяся сквозь страну, пряча в своих недрах самого могущественного человека во Франции, притихшей в ожидании арестов и казней…

– За эту поездку ваше высокопреосвященство приобрел верных союзников, – елейно начал какой-то очередной временный спутник на исходе нашего путешествия.

– Его высокопреосвященство за эту поездку приобрел геморрой величиной с Папскую область! – отрезал Ришелье. – А дураков у нас на два века припасено, – он не уставал поражаться, насколько дерзость покушения не соответствовала нелепости исполнения.

Скоро должен был показаться Париж, когда мсье Арман наконец-то заснул: не забыв сложить и убрать бумаги в бювар, только вот перо уже само выпало из его тонких пальцев, за последние два дня, кажется, еще более истончившихся, как и его лицо, на котором, несмотря на выступившие скулы и общую изможденность, сейчас гуляла победная усмешка. Я боялся шевельнуться и молил Господа о ровной дороге и чтоб Париж подольше не начинался: Монсеньер велел сразу доставить его в Лувр.

Так что нормально пообедать и выспаться он смог только на пятые сутки. Конечно, он заболел.

Глава 10. Награда

– Скорее ванну, Люсьен! – мэтр Шико был не на шутку обеспокоен – кардинал вышел из кареты сам, но рухнул бы без поддержки, не дойдя до кровати. Монсеньер что-то неразборчиво говорил, сдирая с себя воротник и усыпанный рубинами наперсный крест на голубой ленте. Тяжелый крест соскользнул с покрывала, я нагнулся сразу же поднять его, выпрямившись, я увидел мэтра Шико, который склонился над Монсеньером, ловя его руку и считая пульс.

– Ох, сейчас начнется припадок. Ванну, как можно скорее!

Какое счастье, что мы были на вилле Флери – доме, наиболее любимом его высокопреосвященством и наиболее приспособленном для его потребностей. Стоящая на высоком берегу вилла была прекрасно освещена почти целый день, и поэтому спальня Монсеньера была расположена на первом этаже, хотя во всех других резиденциях он предпочитал спать и работать повыше – чтобы побольше было солнечного света. Спальня на первом этаже имела еще одно важное преимущество – кардиналу не надо было спускаться и подниматься по холодной лестнице, когда он хотел помыться. Монсеньер был чистоплотен, как кошка, и мылся бы, наверное, каждый Божий день, если б этому не препятствовали слабое здоровье и постоянные разъезды.

Так что на вилле было удобно оборудована комната для мытья: с большим очагом, всегда жарко натопленным, и с большим котлом, позволявшим нагреть десять буассо зараз.

Каменный пол и слив позволяли не развести сырость и плесень. Слив невозможно оборудовать на втором этаже, поэтому в других резиденциях Монсеньера приходилось мириться либо с сыростью, неизбежно возникающей от воды на паркете, либо с перемещением по холодной лестнице. Я лично стоял насмерть против холода, особенно если Монсеньер велел еще и мыть себе голову – да пусть этот паркет хоть сгниет! Но когда спальня была единственным отапливаемым помещением на этаже, то волей-неволей приходилось мириться и с лестницей – нельзя же разводить сырость там, где Монсеньер будет спать!

Словом, комната для мытья на вилле Флери была особо ценимой роскошью. Это, конечно, были не мраморные ванные Лувра, где, говорят, был даже водопровод, но тоже очень даже хорошо.

У нас водопровода не было, но был колодец, и мэтр Шико завел порядок, чтобы в большом котле всегда была теплая вода.

Большая обрезанная по пояс дубовая бочка стояла перед очагом, тут же располагался длинный стол с мылом, бальзамами и притираньями в стеклянных бутылочках. Возле камина стояла также вешалка с перекладинами, на которых грелись полотенца и простыни для обтирания.

Говорили, что наш возлюбленный король Людовик любит принимать ванну с лепестками роз, но Монсеньер довольствовался травяными настоями по рецептам мэтра Шико. Обычно лекарь выдавал мне готовый и процеженный настой в большом кувшине с крышкой, но сегодня пришел сам, чтобы мне помочь.

Бочка была полна, так что я осторожно раздел Монсеньера, оставив только рубашку, и подхватив его под руки, мы с медиком усадили мсье Армана в воду, которую я еще в последний раз проверил, опустив в воду локоть, как учила меня матушка. Теплая, но не горячая.

Кардинал откинул голову на край бочки, и судороги на его лице пошли на убыль. Мэтр Шико осторожно вылил в воду травяной настой, окрасивший белое полотно рубахи Монсеньера в желто-зеленый зловещий оттенок. Из-за этих отваров прачки брали с нас двойную цену: вернуть белизну белью, особенно тонкому батистовому, после купания в травах было нелегко.

– Кровь-то мы все знаем, как отмывать, а вот эту череду да лебеду – ну все руки стерла! Уж я и мыльным корнем, и золой, и щелоком! – жаловалась старая Марселина, показывая мне свои разбухшие от постоянной сырости, разъеденные щелочью, стертые руки. Деньги деньгами, но ведь новые руки не купишь. После моего рассказа мэтр Шико о чем-то посовещался с прачкой, и Марселина ушла довольная, унося заживляющую мазь для рук и какое-то снадобье для отбеливания, в придачу к двойному жалованью.

Никто этому не удивился, Монсеньер подчеркнуто бережно относился к нуждам тех, кто составлял его ближний круг, независимо от сословия и рода деятельности людей. Я вспомнил слова моего батюшки в последний вечер перед моим отъездом, сказанные мне один на один: «У меня есть жена, и пусть весь мир плюет мне в лицо – если меня любит моя Бернадетта – я утрусь, скажу спасибо, что плюнули, а не побили, и заживу дальше. Когда у человека есть семья, Люсьен, ему не страшен и весь мир. Без семьи человек беззащитен. Или если в семье нелады. Вот короля Анри весь народ прямо обожал – спасло это его? – Но у кардинала не может быть жены. – Жены – нет, а семья может быть у всех, Люсьен».

Я добавил горячей воды, чтобы мсье Арман не замерз, потом вымыл ему волосы, попросив мэтра Шико придержать затылок, потому что кардинал, казалось, заснул. Он вообще вполне мог заснуть в горячей воде, но, к сожалению, это не могло стать панацеей от бессонницы: он просыпался либо от холода, когда вода остывала, к тому же рискуя простудиться, либо оттого, что я подливал горячую воду, как бы осторожно я ни пытался это сделать. Тем не менее, даже короткий сон был ему на пользу, так что мытье он любил не зря.

Лицо мсье Армана разгладилось, судороги прекратились, прошел где-то час, когда он открыл глаза и попросил вытираться. Я снял с вешалки нагретую простыню и ждал, пока он спустит с плеч мокрую рубаху, с тем чтобы встать из воды и сразу же попасть в простыню, которую я быстро замотал вокруг его стана. На голову ему я немедленно набросил полотенце, и стал сушить волосы Монсеньера, усадив на стул возле камина и подав нагретые туфли.

Отбросив мокрое полотенце, я взял другое и попросил Монсеньера пересесть спиной к огню, чтобы волосы быстрее высохли. Он послушался, и я подбросил еще пару поленьев, пламя в камине взметнулось.

– Спалишь мне волосы, Люсьен, будет у меня одна сплошная тонзура…

– Простите, Монсеньер!

Честно говоря, тонзуру он запустил, и макушка его давно заросла, к моей вящей радости – так теплее, да и мне всегда жаль было его густые, темные, чуть волнистые от природы волосы. Все равно под пилеолусом не видно. Взяв черепаховый гребень, я принялся причесывать Монсеньера – разобрал волосы на пряди, сначала кончики, потом на всю длину, осторожно, без рывков – чтобы волосы высохли в подобии укладки, а не грачиного гнезда.

Мэтр Шико подал Монсеньеру ежевечернюю порцию пилюль, и тот, наконец, отправился в постель. Заснул он, едва коснувшись головой подушки. Мысленно поблагодарив Господа и пожелав мсье Арману крепкого сна, я вернулся в мыльню и с наслаждением залез в бочку сам. Симон и Безансон еще не успели вылить из нее воду, так что я разлегся в теплой воде и чуть не заснул. Вошел Симон – один из двух лакеев – и смутился, увидев меня: я не считал необходимым мыться по-господски, в рубахе, и сидел в воде голый как лягушка.

– Привет, Симон, дай-ка мыло.

– Держите, мсье Лоран, – все остальные слуги Монсеньера почтительно звали меня «мсье Лоран», включая мажордома – мсье Огюстена Клавье, чей отец Фредерик Клавье служил домоправителем госпожи Сюзанны. Все слуги – мажордом, повар, кухонная прислуга, конюхи, лакеи и садовник – были из дома либо госпожи Сюзанны, либо ее дочери Николь, младшей сестры мсье Армана, и родом все из Пуату – вотчины дю Плесси.

Как духовное лицо, кардинал не держал женской прислуги, так что я сильно скучал по Франсуазе и ее пылкой натуре – люди у кардинала были все молчаливые, набожные и серьезные. Впрочем, будь они хоть зубоскалами, я все-таки не был всем ровней из-за близости к Монсеньеру. Так что я любил точить лясы в свои свободные часы со всеми девушками на улице, на рынке или со старой Марселиной, когда та приносила белье и была допускаема на кухню по причине своих преклонных лет, толщины стана и общей рябоватости. Впрочем, к Марселине подбивал клинья повар Бернар, плененный вдовством, усердием и находящейся в ее собственности прачечной с четырьмя наемными девушками.

– Можешь выливать, – сообщил я Симону, вылезая из бочки. – Завтра пусть вода кипит целый день, скорей всего, понадобится.

– Хорошо, мсье Лоран, – Симон принялся вычерпывать из бочки ведром – перевернуть ее ему не хватало сил. Одевшись, я помог ему справиться с разбухшей от воды купелью. Все остальные слуги ходили в общественную мыльню, раз в неделю, по распоряжению мэтра Шико, так что мыться в одной воде с кардиналом было только моей привилегией. Но Монсеньер не терпел неопрятности, а бегать через день в соседний квартал я возможности не имел.

На следующий день кардинал не смог встать с постели. Он был в полном рассудке, нервный припадок больше не повторился, но события последних дней вымотали его больше, чем он хотел бы показать. Умывшись не вставая с постели, Монсеньер отказался от завтрака, потребовал бювар, перо и чернильницу и работал с бумагами, выдворив меня из спальни.

До обеда он ответил на четыре письма из Лувра, присланных со срочным курьером, но не съел ни крошки.

– Люсьен, вина! – потребовал Монсеньер в полдень. Я принес ему бокал кло-де-вужо и на обратном пути заглянул в нужник, подняв крышку: так и есть, коленкоровые лоскуты все в крови.

– Опять кровит, – подтвердил я немой вопрос мэтра Шико. Так что явившемуся вскоре отцу Жозефу был поставлен ультиматум: или обед, или никакой работы. Отец Жозеф снисходительно глядел на медика из-под бурого капюшона, показывая в улыбке редкие зубы. Видимо, содержание бумаг в его толстом портфеле было отрадным, иначе б капуцина не остановил даже конный Валленштейн[7]7
  Валленштейн Альбрехт – выдающийся полководец Тридцатилетней войны, генералиссимус Священной Римской империи.


[Закрыть]. Он согласился, и в спальню мы вошли втроем: отец Жозеф, мэтр Шико и я, с судком куриного паштета на подносе.

– Никакого обеда, я же сказал! – вознегодовал Монсеньер.

– Надо лечиться, – мэтр Шико был непреклонен.

– Так пустите мне кровь!

– Монсеньер, вы и так теряете кровь, вам нужно подкрепить свои силы, иначе я не ручаюсь, будете ли вы в состоянии завтра написать хоть шесть строчек.

– Что там? – обреченно спросил кардинал, косясь на поднос.

– Питательный паштет из пулярки и куриного желтка, все только что приготовленное!

– Ну что ты там стоишь, как Юдифь с головой Олоферна, давай сюда этот питательный желток… – я поспешил к нему, и мсье Арман быстро поел, видимо, сил ему придал довольный вид отца Жозефа, принесшего благие вести.

С капуцином кардинал провел несколько часов под непрестанное снование курьеров и шпионов. К радости мэтра Шико, Монсеньер велел подавать ужин, и вдвоем с отцом Жозефом они почти ничего не оставили от каплуна по-монастырски.

После ухода капуцина мсье Арман позвонил в колокольчик.

– Да, монсеньер?

– Люсьен, – кардинал выглядел уже не таким изможденным – на фоне подушки лицо его было бледным, но без утренней желтизны, а волосы, пышно обрамлявшие лицо, скрадывали остроту скул. – Люсьен, я ведь не поблагодарил тебя за твою отвагу в Шатонёфе.

– Я счастлив служить вашему высокопреосвященству, – вчера на груди мсье Армана я заметил кровоподтек, оставленный пулей разбойника, и не стал даже думать, что могло быть, будь Монсеньер без кирасы.

– А я счастлив, что у меня есть такой слуга, как ты, – просто сказал Монсеньер. Я молчал, боясь опять зареветь. Так и не подняв головы, я услышал звон, и на ковер рядом со мной упал увесистый кошелек с монограммой Монсеньера.

– Тут сотня пистолей. Это лишь малая часть моей благодарности – та ее часть, что может быть выражена в золоте.

Он всегда умел сказать так, что пробирало до глубины души. Я поднял кошелек, такой приятно увесистый – никогда я еще не держал в руках так много денег!

– Благодарю вас, Монсеньер, – я поцеловал его перстень, но он не дал мне подняться с колен, озадачив вопросом:

– Люсьен, может быть, ты хочешь чего-то еще? Есть у тебя заветные желания? Сейчас подходящее время, чтобы их озвучить.

Я замер. Наверное, я ждал чего-нибудь такого – не такого, как всегда. Какой-нибудь особенной награды. Из разряда не просто недосягаемого, но запретного. Мсье Арман ждал. Я еще малость помедлил и наконец сказал:

– Мсье Арман, если говорить о моих желаниях… То я хотел бы… Не сочтите мою просьбу слишком дерзкой… Я хотел бы ваш красный дублет из венецианского бархата!

– Люсьен! – я вскинул глаза, проверяя, не слишком ли я зарвался. Кардинал смотрел на меня с изумлением, как мне показалось, и сдерживая смех, а еще в глазах его промелькнуло и ушло на глубину что-то незнакомое, но не несущее мне угрозы. – Ты хочешь получить в награду за свое самопожертвование – мой дублет?

– Из венецианского бархата, – подтвердил я, опять засомневавшись в безопасности своих притязаний. – Красный.

– Что ж, если ты хочешь такой награды, то бери. За верную службу, Люсьен Лоран, я жалую тебе мой красный дублет из венецианского бархата.

Я почувствовал, что сейчас опять расплачусь – так это было красиво. Мсье Арман кивнул мне, позволяя подняться, и предложил:

– Возьми сейчас, напомни, каким сокровищем я обладаю.

Меня не надо было долго просить. Я открыл сундук, где хранились дублеты и камзолы, и на ощупь, по памяти пальцев, вытянул свою награду – одеяние из мягчайшего, нежнейшего шелкового бархата, алого как кровь!

– Примерь.

Я торопливо снял бомбазиновую форменную куртку и облачился в бархат. Казалось, что он невесом – так нежно прильнул он к моим плечам, облекая их в царственный оттенок кармина.

Конечно, дублет был мне не по росту – мсье Арман был меня выше почти на две головы, и рукава длинны, но вот в плечах сел как влитой. Рукава были малость узки – руки у меня были толще, и мягкая ткань обтянула мне плечи как перчатка.

Взгляд Монсеньера показался мне тяжелым, но может, все дело было в неверном свете свечей.

– Он тебе велик.

– Ничего, я перешью! Главное, что сел в плечах – моя сестра Мадлен, белошвейка, говорит, что это самое главное, а рукава легко укоротить.

– Ну что ж… Владей, – усмехнулся Монсеньер, – в конце концов, Венеция только что вошла в антииспанскую лигу…

– Я счастлив служить вашему высокопреосвященству! – ликуя, я отправился к себе в комнату.

Еще я любил виллу Флери за то, что у меня тут была комната с окном и настоящей кроватью. Сундук стоял у стены, храня в своих недрах свернутый тюфяк, служивший мне постелью во время разъездов. Впрочем, и на этом сундуке мне прекрасно спалось. Я еще немного погладил свою награду, затем снял и тщательно развесил на спинке стула. Завтра придумаю, как его перешить. Дублет застегивался на четырнадцать круглых пуговиц, обтянутых красным шелком, внизу имел шлевки для ремешка. Главным его украшением была ткань, он был самого простого покроя – без разрезов, с облегающими рукавами, «гугенотский фасон и римская фактура» – прокомментировал Монсеньер, но носил нередко, сверху надевая камзол с разрезными рукавами и баской. На миг я почувствовал себя неловко, вспомнив порванную дзимарру – сплошной урон гардеробу мсье Армана. Но я не мог сейчас грустить – все мое существо ликовало. Ложась в постель, я переставил стул поближе к кровати, чтобы утром сразу увидеть свою награду.

Но я проснулся задолго до рассвета. Рука невыносимо зудела, будто крохотный червячок заполз под кожу и прокладывал там лабиринт, я слышал от Жюссака, что так чешется рана, когда заживает. Отрадно, но руку грызло так, что я не сдержался и заплакал от несильной, но непрерывной боли. Чесать не помогало, казалось, что надо залезть именно под кожу. Да что же это такое!

Я повернулся на другой бок и в полутьме заметил на стуле свой подарок. Я протянул руку и погладил рукав. Шелковый ворс, будто шерстка любимого зверя, был теплым и льнул к моей руке. Я еще раз провел ладонью по ткани, потом сгреб дублет со стула и уткнулся в него, вдыхая слабый запах яблок, ладана и лаванды. Бархат, пахнущий мсье Арманом, впитал мои слезы, а я уже спал.