Текст книги "Загадки Красного сфинкса"

Часть третья. Хочешь мира – готовься к войне

Глава 26. Знакомый незнакомец (ноябрь 1628)

Дом – не в Пасси, но близко – действительно появился у меня в собственности. Произошло это так: вскоре после возвращения в Париж из Ла-Рошели, Монсеньер выслушивал доклад первого секретаря о заселении Канады, в то время как я его брил.

– Прекрасно, Шарпантье, но сейчас я хочу узнать состояние дел на нормандских верфях. Сколько кораблей заложено?

– Монсеньер, мне понадобится несколько минут, чтобы все собрать.

Секретарь ушел в библиотеку, я неторопливо водил лезвием по скуле мсье Армана, с радостью отмечая, что война пошла ему на пользу – щеки стали не такими впалыми, он прибавил в весе и даже ни разу не простыл, за полтора-то года! Закончив бритье, я обухом опасной бритвы собрал пену, промокнул теплой салфеткой и нанес бальзам с едва уловимым яблочным запахом – очередное изделие мэтра Шико. Готовясь снять излишки снадобья, я опять намочил салфетку в теплой воде, когда мсье Арман открыл глаза – хотя обычно до конца процедуры давал им отдых – и сказал:

– Люсьен, ты теперь владеешь домом в Шайо, это почти в Булонском лесу.

– Как же это так получилось, Монсеньер?

– Я хочу в любом случае обеспечить твое будущее.

Я промолчал. Меня дрожь пробрала от его «в любом случае». Леноре Галигаи отрубили голову вскоре после того как расправились с ее мужем, а ведь она была богата… Говорят, у нее под кроватью было столько золотых слитков, сколько хватило бы на годовую чеканку монеты Венецианской республики! Золото отошло короне, вместе с жемчугами, которые юный Людовик XIII подарил своей жене Анне Австрийской.

– Благодарю вас, Монсеньер. Мне теперь не ждать оглашения вашего завещания? – осторожно спросил я.

– А ты надеялся получить все мои камзолы?

– Зачем мне будет нужна одежда столетней давности? Даже старый герцог Д’Эпернон расстался со своим кружевным колесом времен Генриха Валуа, – небрежно сообщил я. – Вот родится у его величества наследник, вырастет, женится – и тогда Д’Эпернон, пожалуй, созреет для отложного воротника из ретичеллы.

– При самом лучшем раскладе это произойдет лет через четырнадцать, Люсьен.

– Ему будет всего-то восемьдесят восемь.

– Да, может, еще жениться надумает, и у Ла Валетта появится еще один брат или сестра. Люсьен, этот дом – каменный, двухэтажный, с конюшней и службами – оставила тебе по завещанию некая госпожа Анна Монфор. Завещание хранится у нотариуса Грегуара Мажимеля, все оформлено так, что я не имею к этой дарственной никакого отношения.

– Благодарю вас, Монсеньер, но я все-таки предпочитаю состариться, дожидаясь вашего завещания… – он иронически хмыкнул и переключил внимание на Шарпантье, еле тащившего громадные папки с разъезжающимися во все стороны чертежами. Один спланировал на середину комнаты, я поднял его и вернул секретарю, мельком полюбовавшись крутобоким красавцем-парусником, изображенным на листе.

Как же долго я ждал этого приятнейшего часа, и вот он настал: я поспешил обсудить с мажордомом Огюстеном Клавье новые ливреи для слуг. Кардинал устал от моего нытья и выдал мне карт-бланш на новую форму для всего штата. Мажордом в кладовой пересчитывал столовое серебро, но ради такого дела тут же запер все блюда и кубки, и мы переместились в пустую парадную гостиную.

Огюстен Клавье, чрезвычайно рослый, благообразный и степенный, очень осторожно относился к любым излишествам, больше склоняясь к неброской носкости, прочности и немаркости:

– Мсье Лоран, но бархатные ливреи – это несколько… расточительно, вы не находите? – его аккуратная белокурая эспаньолка, казалось, сама по себе встопорщилась, а голубые глазки смотрели умоляюще.

– Лакей – это часть дома Ришелье! А дом Ришелье – это величие, власть и богатство! Мы должны показывать вес нашего хозяина в обществе! – горячился я. – Да у графа Суассона вся прислуга давно в бархате. У него даже поварята носят колпаки из беленого полотна.

– Но все-таки неприлично, когда лакей одет… как Бэкингем! – жалобно возразил Клавье.

– Покойный Бэкингем перья к своему берету пристегивал бриллиантовым аграфом ценой в пятьсот тысяч ливров, – не жалел я мажордома. – Вот у него прислуга в парче ходила!

– Ну хорошо, мсье Лоран, вы лучше разбираетесь в символической стороне жизни, – сдался он.

– Значит, серый бархат как основа, – запел я, – камзол отрезной в талии, с баской, рукава разрезные, отделанные шелком. Фиолетовым?

– Традиционно, – согласился Клавье. – Тафтой?

– Ну как можно? Вы еще саржу предложите. Только атлас! – возразил я. – Матовый бархат и блестящий атлас – и никакой тафты. А края разреза обшить муранским бисером, – мечтательно заметил я, не обращая внимания на вновь возникший ужас в глазах собеседника.

– Может быть, тогда уж выдать каждому просто золотой хомут? – деловито предложил Огюстен. – Дорого, весомо и лаконично.

– Мсье Лоран, мсье Клавье, – в дверь всунулась голова повара. – Чем фаршировать куропаток – орехами или гусиной печенкой? И десять дюжин сотерна привезли из Лангедока – говорят, прямо из погребов мятежного герцога Рогана – подавать сегодня или как?

– Оно же не отстоялось, – поморщился Огюстен. – Но трофей сладок в любом случае. Подавать. Фаршируй и тем и другим сразу, со сливками и мускатным орехом.

– Слушаюсь, – Бернар исчез, а мажордом решительно повернулся ко мне:

– Мсье Лоран, вы правы! Вам и мне – муранским бисером, остальным – серебряным галуном. Кухню одеть в беленое полотно, главного повара – в лен.

– И сапоги всем новые. Лиловые, – я продемонстрировал ногу в новом ботфорте.

– Слишком вызывающе.

– Да хорошие сапоги, надо брать.

Завершив переговоры, я решил, что успею до обеда на Новый мост – купить золотую цепочку, как велела матушка. Мы с Виньи двинулись было туда, но Жан-Поль сказал, что собирается на свадьбу к сестре в Пуату, в Ла Тремуйль, и хотел бы заглянуть в лавку Бонасье с улицы Сервандони. Воротник Шарпантье через четыре года был как новый, кроме левого уголка, который секретарь постоянно тискал.

Мне не хотелось видеть галантерейщика, овдовевшего по вине миледи, но я не хотел ничего объяснять Жан-Полю, и вскоре мы уже звенели колокольчиком, открывая дверь в лавку.

– В пекло! – ругнулся Виньи, попадая в груду пустых бутылок у входа. – Темно как у гугенота под мышкой!

– Спешу, спешу, господа! – раздался голос хозяина, и на лестнице показался господин Бонасье – с перьями в волосах и огарком сальной свечи в руке. – Один миг! – он открыл ставни, и в лавке посветлело.

– Да это же благородные господа, что знакомы с принцем Орлеанским! – в его черных глазах появилось подобие прежнего блеска. – А я вот, господа, овдовел! – пожаловался он, утирая глаза рукавом. – Констанция, моя жена, умерла, бросив меня одного на всем белом свете!

– Как жаль, – посочувствовал Виньи.

– Да, ничего нет лучше хорошей жены, скажу я вам, – галантерейщик скорбно опустил глаза и поджал губы. – А Констанция была лучшей в мире женой, клянусь Мадонной! Красавица! Какие господа на нее заглядывались! Впрочем, сейчас не об этом, – он подошел к стене с развешанным товаром и поднес свечку, но Виньи предупредил его вопрос:

– Моя сестра выходит замуж, за лесничего. Я хочу купить подарок ей на свадьбу.

– О-о-о! – закатил глаза галантерейщик. – Тогда лучшего подарка вы не найдете, – он снял с гвоздя стоячий воротник из плетеных кружев. Поймав мой взгляд, он воскликнул: – Это хорошая парижская работа! Но сделано по образцу воротника, который был на герцогине Марии де Монпансье, когда она выходила замуж за Гастона Орлеанского! Подумать только – у невесты больше денег, земель и титулов, чем у жениха, хотя он брат короля! Дофина Овернская, маркиза де Мезьер, графиня д’Э, виконтесса д’Ож!

– Какое на ней было подвенечное платье, я вам скажу, – он поцеловал кончики своих пальцев, – из голубой златотканой парчи, рукава с девятью разрезами из прозрачной шелковой вуали, перехваты между разрезами из жемчужин величиной с перепелиное яйцо, лиф расшит цветами из жемчуга и бриллиантов, воротник и манжеты из фламандского кружева… На шее жемчуг с голубым отливом, в ушах – жемчужные серьги…

Я вспомнил, что Мари-Мадлен, племянница Монсеньера, описывая свадьбу Орлеанца, упомянула, что жемчуга ей одолжила Анна Австрийская, ведь камни герцогов де Монпансье – это рубины. Значит, это могло быть ожерелье Леноры Галигаи…

– А вы не видели, в каком платье Марию де Монпансье хоронили? – спросил я галантерейщика. – Роды убили богатейшую и знатнейшую невесту Франции через десять месяцев после свадьбы.

– Пресвятая Дева Мария! – галантерейщик истово перекрестился. – Да, мы теперь с Принцем Орлеанским – вдовцы. Галантерейщик и принц – вдовцы…

Он даже не стал особо заламывать цену, Виньи быстро сторговал воротник, и мы отправились на Новый мост.

У входа в ювелирную лавку Виньи замешкался.

– А тебе точно сюда надо? Может, что-нибудь попроще найдем – мне туда и заходить-то боязно, – признался он, увидев, публику, выходящую из лавки.

Но мы все-таки зашли, к облегчению Жан-Поля, в лавке остался лишь один покупатель: высокий молодой дворянин, окинувший нас заносчивым и в то же время приветливым взглядом – он показался мне знакомым, но я был почти уверен, что вижу его в первый раз в жизни. Интересно, что он купил? Судя по роскоши его костюма, что-то дорогое, тем более что на темном деревянном прилавке остался столбик золотых, блестевших так ярко и масляно, что отражался в полировке. Лавка была довольно скудно освещена, да и я торопился из-за Виньи – так что почти ничего не рассмотрел.

Нами занялся молодой разговорчивый приказчик, держась довольно подобострастно, но меня не покидало чувство, что я узнан хозяином, хотя его я совершенно точно никогда не видел.

Я выбрал тонкую золотую цепочку длиной в шесть пядей – по горловине на рубашке, расплатился и получил пол-экю сдачи – как раз из того столбика на прилавке, словно приказчик заметил мой интерес и решил сделать приятное. Я убрал цепочку в кошелек и туда же отправил монету, поставив ее ребром и крутанув по прилавку, наслаждаясь полновесным звоном и блеском недавно отчеканенного диска.

Провожаемые поклонами приказчика, мы вышли в сумятицу Пон-Нёф. Благодаря рослому вооруженному Виньи, нас почти не толкали, и воришку, уже срезавшего мой кошелек, я схватил за руку совершенно случайно. Тощий малый в надвинутой на глаза шапчонке тут же бросил кошель мне под ноги и бросился наутек, вывернувшись отчаянным рывком. Конечно, я выбрал поднять кошелек, а не кидаться за вором.

– Держи вора! – крикнул Виньи во всю глотку, но сколько он не крутил головой – того и след простыл. Жан-Поль озирался всю дорогу до Пале-Кардиналя, но больше нас ограбить никто не пытался.

Лучше б ограбили.

Глава 27. Дальние дороги (июль 1629)

Я с нетерпением ждал, когда Виньи вернется из Пуату – действительно, лето на дворе, а я даже не могу выйти из Пале-Кардиналя! Монсеньер отпускал меня только в сад, где периметр охраняли солдаты Жюссака. Нашли тоже время свадьбу играть.

– Я думал, они поженятся после Успения, в августе…

– Нельзя в августе, – Жан-Поль виновато усмехнулся, – не дотерпеть. В августе, даст Бог, крестины уже справим.

И отбыл в свой Ла Тремуйль, лишив меня свободы передвижения. Ладно, всего на две недели.

Вернулся он ровно через две недели, ночью, а утром, когда я закончил одевать Монсеньера и побежал к нему – между нами повисла какая-то непонятная неловкость. Виньи прятал глаза и как будто раздумывал над чем-то, то и дело окидывая меня быстрым взглядом, но молчал.

– Ты чего дуешься, как мышь на крупу? В чем дело-то – скажи, я ж вижу, что ты весь извелся.

– Люсьен, тут такое дело… Я кое-что узнал… – Виньи яростно заскреб в затылке, торчком ставя свои выгоревшие космы, и решился: – Знаешь, давай посидим где-нибудь, зальем в глотку чего получше ла-тремуйльского эля – так себе пойло, доложу я тебе.

– В «Голубую гусыню»?

Поворачивая с Сен-Доминик на улицу Кожевников, где на вывеске гостеприимно распахивала крылья голубая птица, охотно принимаемая завсегдатаями за гусыню, мы были остановлены четырьмя монахами.

– Простите, мсье, не скажете ли, как пройти к церкви Дев-Мироносиц? – почтительно спросил самый толстый из них, по его лицу градом катился пот, а пикардийский акцент можно было есть ложкой – очередные провинциалы в столице.

– Это вам надо вернуться на Сен-Сюльпис, и оттуда держать на колокольню Сен-Шапель, – повернулся Виньи, махнув рукой направо.

Монах вонзил ему в грудь кинжал неуловимо быстрым движением, не меняя елейного выражения лица. Глаза Жан-Поля кричали мне о бегстве, на губах надулся и лопнул кровавый пузырь, брызги окатили его колет, а я осознал, что меня очень крепко держат за руки сзади, а к горлу прижато гладкое лезвие.

– Очень тихо, сударь, – предупредили меня и повлекли в переулок.

Я рванулся.

Освободился, кинулся, бедро обожгло болью, из груди вышибло весь воздух – лежу на мостовой – тащат в переулок, из бедра хлещет.

– Собирайте! – тихий приказ. Гляжу вниз – куртка распорота сверху донизу, кошелек рассечен надвое, штанина тоже, кровь толчками льет из раны, впитываясь в бархат.

– Баранья башка! – узколицый монах молниеносно обматывает мне ногу рубахой, извлеченной из заплечного мешка, затем сверху еще и рясой, пока толстый меня держит, а еще двое собирают раскатившиеся из кошелька монеты.

Жан-Поль смотрит в небо не мигая, против сердца – небольшое бурое пятно, кинжал уже не торчит, лишь треугольная пробоина в колете, светлая прядь на виске поднялась, как ухо насторожившейся пастушьей собаки…

Меня затаскивают в карету и кидают на сиденье. Ногу я не чувствую и она меня тоже не слушается. Очень тихо карета трогается, один на козлах, один на запятках, а со мной в полутьме – занавески задернуты – тонкий и толстый.

Я с ужасом смотрю на них, они с тревогой и досадой – на меня.

– Что будем делать с ногой? Что-то с ней нехорошо, – наконец решается толстый прервать молчание.

– Без ноги, думаешь, будет лучше? – усмехается худой. – Остановимся в Венсенском лесу и оценим масштабы разрушений.

От ужаса я не мог сказать ни слова, даже не чувствовал боли, только замерз.

– На, хлебни, – худой протянул мне кожаную фляжку.

Я сделал большой глоток чего-то очень крепкого. Вторая порция пошла тяжелей, а после третьей я закашлялся.

– Вот молодец, – похвалили меня. – Меньше орать потом будешь.

Голова моя пошла кругом, и я задремал, проснувшись, когда карета перестала трястись.

– Выгружать его?

– Зачем? Дверь распахните, света хватит.

Мою левую ногу положили на сиденье, и худой размотал рясу и рубашку, выполнившие роль повязки.

– Крови немного, – удовлетворенно пробормотал он. – Брат Лука, корпию и полотно.

Толстый монах полез в мешок, а худой опять достал флягу, смочил кусок полотна и обтер кожу вокруг раны.

– Э нет, лучше зашить, – произнес мой лекарь, достал из-за пазухи иголку с ниткой и наложил четыре стежка, стянув края. – Хорошая у тебя кожа, толстая, – он провел рукой по моему бедру, откидывая лохмотья – след от кинжала тянулся от пояса до колена, но, по счастью, лишь пядь на бедре можно было назвать разрезом.

– Корпию. Полотно, – он быстро замотал ногу чистым материалом, а окровавленные тряпки сложил в мешок, отдав его монаху на козлах.

По счастью, почти всю дорогу я проспал, еще пару раз приложившись к фляжке из рук тощего монаха – брата Альсеста, как назвали его мои похитители.

Через три дня мы, судя по всему, прибыли на место – дорога по склону, еловые лапы, лезущие в карету, не говоря уже об акценте моих похитителей, – все говорило о том, что мы где-то в Пикардии.

Какая-то конюшня, заброшенная и голая – ни охапки соломы – стала моей тюрьмой. В пустом деннике на пол было поставлено ведро – «для естественных нужд», в стену вбита устрашающих размеров железная скоба, за которую зацепили цепь от ножных кандалов, повесив столь же монументальный замок.

Деревянный пол из широких, толстых, истертых копытами досок был теплым, но от сена или хоть овсяной соломы я бы не отказался. Сообщив это моим конвоирам, я услышал лишь «Перебьешься», но брат Альсест, руководивший размещением, велел отдать хоть рясу, раз ночью негде взять соломы, и, к моей радости, остановил свой выбор на брате Луке – в его запасное одеяние мы могли бы завернуться вчетвером.

– На рассвете завтрак, на закате ужин, – сообщил брат Лука напоследок. – Вода вот, – он поставил на пол большой запотевший кувшин.

Я остался один. Слышно было, как дверь закладывают засовом – вдвоем, должно быть, тяжелый. Крошечные окошки под потолком, крыша целая, стены из толстых бревен, цепь, распухшая нога, ноющая и горячая, тишина, в которой слышен каждый звук ночного леса – сверчки, мыши, шорох ветра в соснах – я наконец-то мог немного подумать, что же со мной произошло и что делать дальше.

Но подумать я не смог, просто заснул.

Как же я замерз! Под утро я проснулся от стука собственных зубов – я сжался в комок, несмотря на боль в согнутой ноге, весь целиком завернулся в грубую шерстяную ткань, натянув до носа капюшон – но все равно не мог согреться.

Последний раз я так мерз на Сузском перевале, весной, когда вместе с Монсеньером штурмовал Альпы.

– Вы, Монсеньер, сделали не-воз-мож-но-е: пала Ла-Рошель! Вслед за ней, конечно, пал Лангедок, вождь протестантов герцог Роган сбежал в Венецию. Вы триумфатор, герой, подобный Александру Македонскому! Вы даже стали популярны в народе! – содержание пылкой речи Мари-Мадлен де Комбале шло вразрез с удрученным, тревожным тоном.

– Ну кто-то же должен был это сделать? – Монсеньер вот совсем не удивлялся, что любимую племянницу пугают его успехи.

– Теперь вам предстоит решить не менее трудную задачу – как заставить короля не ревновать к вам – вас любит народ, вас любят военные, вас любит королева-мать, наконец! А король прозябает где-то на периферии вашего триумфа. Он умный человек, дядюшка, но он человек, и ему обидно, – Мари-Мадлен повернулась к Монсеньору, и их горбоносые профили на фоне окна казались отражением друг друга.

Повисла пауза, слышно было лишь сопение отца Жозефа, да шорканье бархотки – я полировал шахматные фигурки к вечернему турниру.

– Вам нужна, – отец Жозеф выпрямился от созерцания пламени в камине и торжествующе обвел всех глубоко посаженными глазами, – вам нужна маленькая победоносная война!

– Как вы сказали? – Монсеньер взялся за свою эспаньолку – пощипывать ее в моменты волнения с недавних пор вошло у него в привычку. Даже Люцифер, развалившийся на шахматной доске, приоткрыл один глаз.

– Я сказал, дорогой Арман, что вам нужна маленькая победоносная война. Знаете, его величество на коне, со шпагой наголо, сражает дракона, все ликуют, обожают короля, привычно ненавидят вас – традиции надо чтить.

– Вы что, хотите, чтобы его величество принял личное участие в битве?

– Это было бы самое простое и быстрое решение.

– Знаете, это было бы уместным лет сто назад, но существование мушкетов делает любое личное участие монарха в битве недопустимым!

– Ну придумайте что-нибудь без огнестрельного оружия.

– Простите, как?

– Ну где нельзя стрелять?

– В храме Божьем – нет, это не подходит, в тумане, в темноте…

– В горах, – подсказала Мари-Мадлен.

– Это почему?

– Вверх трудно целиться – опору для дула по высоте не отрегулируешь, а без опоры замучает отдача.

Отец Жозеф глядел на нее во все глаза:

– Позвольте, это же гениально! Но откуда вы все это знаете?

– За мной два месяца ухаживал капитан швейцарских аркебузиров. Мне кажется, я до сих пор могу отличить пищаль от кулеврины.

– Вы слышали? Вы слышали эту гениальную женщину? Арман, давайте быстренько состряпаем войну в горах. Предлагаю Котские Альпы – практически на границе, простая логистика, высота всего сто двадцать лье.

– Там у нас что? Там у нас Мантуя и Монферрат опять не знают, кому достанутся. Четыре ветви Гонзага, и всем хочется получить лакомый кусочек.

– Мария Гонзага, последний потомок герцогов Мантуя и Монферрат по прямой линии, только что сочеталась браком с Карлом Неверским – своим четвероюродным братом? Или пятиюродным племянником – я запуталась в их родственных связях.

– Да неважно. У нее есть другой четвероюродный брат или пятиюродный племянник – Фердинанд Гуастальский, который не понял, чем он хуже.

– А еще у Марии Гонзага есть дедушка – герцог Савойский, который тоже спит и видит, как бы прикарманить внучкино наследство.

– Вот чтоб ей родиться мальчиком! Или если бы салический закон разрешал наследование женщинам! – в сердцах воскликнула Мари-Мадлен.

– Моя дорогая, тогда бы мы были совершенно беззащитны перед Гастоном Орлеанским – жена у него умерла, но дочь-то осталась.

– Вот и партия, – отец Жозеф погладил кота, сгрузил его с доски на колени Монсеньеру, а сам принялся расставлять фигуры. – Кто стоит за Марией Гонзага и ее новоиспеченным мужем Карлом Невером?

– Да мы же и стоим.

– А за Фердинандом, прости Господи, Гуастальским?

– Габсбурги. Австрийские. Император Фердинанд.

– Тезка, значит? А за герцогом Савойским? Он же сын нашей принцессы, дочери Франциска первого, как это он вышел из-под нашего влияния, Арман?

– Ему нужны деньги, а Испания лопается от заморского золота – Савоец берет деньги у испанцев.

– Значит, нам нужно стравить Савойца и Гуастальца и поддержать Марию Гонзага с мужем, – отец Жозеф протянул Монсеньеру кулаки с зажатыми фигурками: – Правая, левая?

– Конечно, левая, – длинный тонкий палец плавно и безошибочно указал на белых. – Думаю, испанцы или австрийцы – кто-нибудь да устроит нам красивое победоносное сражение в пятидесяти лье от Парижа.

– Вот Суза – прекрасное место, – Мари-Мадлен мечтательно подняла глаза к потолку. – Этот швейцарский капитан отслужил там пять лет – ни разу не выстрелил.

Как же там сейчас Монсеньер? Нашли уже тело Виньи? А если он подумал, что меня тоже убили? Кто его сегодня побрил? – все эти вопросы, как осколки от взрыва, чуть не разнесли мне голову, я закрыл лицо руками, скорчившись на твердых досках. И услышал:

– Сударь, сударь, вы живы?