Текст книги "Загадки Красного сфинкса"

– Пожалуй, лучше переменить, – согласился Шарпантье, снимая перевязь и расстегивая дублет. Бонасье помог ему и через мгновение, притащив катушку шелковых ниток и иголку, бережно отпорол брыжи и принялся пришивать обновку.

Провожаемые бурными заверениями в любви и преданности, мы покинули галантерейщика и отправились спрыснуть покупку в кабачок «Голубая гусыня».

Заняв неприметный столик в углу, мы взяли бутылку анжуйского и заговорили о Пуату. Сам я никогда там не бывал, но много слышал и теперь хотел найти каких-нибудь общих знакомых, знавших матушку, отца, и Леона с Фантиной – моих брата и сестру, родившихся там, до переезда нашей семьи в Париж. Мы начали выяснять, для начала, как далеко находится Куссе-ле-Буа от Ла Тремуйля – родины Виньи, как разговор за соседним столом отнял все наше внимание.

– Сожгли, сударь, как есть сожгли, клянусь всеми святыми! Вот так привязали к столбу, дубовому, и сожгли живьем, даже не придушили перед тем! А на следующий день – другую! А потом все молодые девушки там кончились, и назавтра жгли уже мальчонку – рыжего да щербатого, вроде как дьяволово семя.

– Святая Мадонна!

– Истинно, так все и было, у них столбы дубовые стоят на площади – потому что дуб плохо горит, на десяток костров хватает. Так дубовую рощу под корень извели, за десять лет.

– А после что было, сударь?

– А после пришла нашему полковнику депеша на передислокацию, и мы ушли из того городка.

– И чего?

– И того, что вошел туда Валленштейн – так он уж сжег всех скопом, прямо в домах – и женщин, и мужчин, и стариков, и детишек.

– А король их что?

– А нет у них короля, есть курфюрст – пожиже графа, погуще барона. Армия – полтора инвалида с аркебузой. Сам жив остался, и то слава Богу.

Все эти ужасы рассказывал однорукий усач в потертом камзоле с подшитым пустым рукавом, охотно принимая выпивку из рук слушателей. Лицо его пересекал бугристый рубец, уже посветлевший, но свежим он, должно быть, представлял жуткое зрелище.

– Гвизарма[10]10
  Боевой багор, по сути.


[Закрыть] зацепила, – процедил Виньи, тоже глядя на шрам. – Пойдемте, господа? – обратился он к нам и пошел к выходу, по пути хлопнув солдата по плечу и положив перед ним на стол золотую монету.

– Вы тоже встречались с Валленштейном? – обратился к Виньи секретарь, когда мы уже погрузились на телегу, везущую яблоки по Барбизонской дороге.

– Благодарение Богу, нет, – отвечал Виньи. – После Белой горы я решил, что с меня хватит. Я привык воевать с солдатами, а не с гражданским населением.

– Это было неизбежно?

– Ну так не подыхать же с голоду. Довольствие – что пограбишь, то и твое.

– Но мародеров вешают.

– Вешают, все деревья увешаны, иной раз по сотне болтается, а солдат все равно жрать хочет, простите, мсье…

Шарпантье ничего не ответил, только рассеянно гладил кружевной уголок своего нового воротника. Бывает, что какая-то небольшая деталь меняет облик, так и этот воротник лишил секретаря печати «провинциал в столице» и избавил от излишнего недружелюбного внимания.

А вот Монсеньер сразу заметил воротник.

– Вы решили сменить доспехи? – осведомился мсье Арман тем же вечером после ужина.

– Коль скоро tutte le strande partono da Roma[11]11
  Все дороги ведут в Рим.


[Закрыть] – si fueris Romae, Romano vivito more[12]12
  Живешь в Риме – веди себя как римлянин.


[Закрыть] – смущенно ответил секретарь. – Ваш камердинер помог мне это осознать.

– В самом деле? – глаза его высокопреосвященства теперь поджаривали меня, как иезуит – баварскую ведьму.

– Умереть – не встать, – ответствовал я, собирая со стола посуду и приборы. – Вот у людей, между прочим, господа носят фламандское кружево, а вы… Все в итальянском.

– И кто же эти господа?

– Да все носят, – упрямился я. – Там сеточка-основа тонкая и ровная, вам шею натирать не будет.

Я рисковал, конечно, но вроде бы Монсеньер дергал губой вверх, а не вниз, значит, пребывал в хорошем настроении.

– Мне пора вводить должность смотрителя гардероба, – заметил Монсеньер, и я понял, что фламандское кружево у нас появится.

Глава 17. Орлеанская тень

Шарпантье за несколько дней сроднился со своим новым воротником и приобрел привычку поглаживать кружевной уголок в моменты раздумья, что, признаться, шло не на пользу изделию.

В этот вечер, против обыкновения, Монсеньер отпустил секретаря сразу после ужина. Письмо, доставленное по секретному каналу, несло плохие вести, судя по выражению лица мсье Армана, когда он встал из-за стола и подошел к камину, чтобы бросить бумагу в огонь.

Так портить Монсеньеру настроение могло только что-то очень важное, а важные письма он обычно хранил в одном из многочисленных тайников с разной степенью защиты. Слова улетают, написанное остается – было одной из его любимых поговорок, и не пресловутые шесть строк, а все шесть тысяч строк ждали своего часа, чтобы в будущем обречь своих авторов на Бастилию, плаху… Или награду. Раз сжег – что-то там было из рук вон выходящее.

Монсеньер, после того как занял пост первого министра, стал запирать от меня кабинет. Такое случалось редко, но раньше не случалось никогда, и мне было обидно, тем более что Шарпантье – единственный – имел свой ключ, и ему было разрешено входить в кабинет в отсутствие кардинала.

Мсье Арман не был бы собой, если б не заметил моего огорчения.

– Что ты дуешься, Люсьен?

– Монсеньер, а вы Шарпантье доверяете больше, чем мне?

– Запирая кабинет, я пекусь исключительно о твоем благе, Люсьен, – при этих словах я вскинул глаза, подозревая подвох. – Вот, не дай Всевышний, похитят тебя враги и начнут выпытывать мои секреты – этак ты долго промучаешься, пока они, наконец, поверят, что ты читать не умеешь!

– А Шарпантье вам, значит, не жалко, – подытожил я, наслаждаясь довольным видом мсье Армана и не тщась в сотый раз доказывать, что читать я умею. Не по писаному, конечно.

Я представил себе врагов его преосвященства – надменных испанцев с тонкими усиками и подбитыми овечьей шерстью плечами черных дублетов, как они окружают меня и грозят кинжалами, зловеще сверкая глазами.

– Враги – это испанцы? – уточнил я.

– Ах, Люсьен, если б все было так просто и так далеко… – вздохнул Монсеньер.

Так что письмо, корчащееся сейчас на углях, было явно не о друзьях, а о врагах.

Монсеньер оперся локтем на каминную полку, прикрыв глаза и медленно массируя виски.

– Люсьен, вы… Вы можете мне помочь?

Я так долго жаждал услышать пароль, что сейчас не сразу его узнал. Я никогда не позволял себе вопросительно или со значением смотреть на Монсеньера или как-то по-другому намекать на свое горячее желание повторения: держал себя как подобает слуге, на что не требовалось никаких усилий – мне помогал опыт всей моей предыдущей жизни. Наверное, это называется уважением.

Теперь, когда я осмыслил сказанное Монсеньером, в ушах у меня зашумело от волнения, и я едва не забыл произнести условный знак согласия:

– Да, мсье Арман, – назвать его просто по имени было не в моих силах.

Человек у камина не оборачивался. Я очень тихо вернул на стол бутылку бургундского и пошел к нему. Мне надлежало сделать не более трех шагов, но мне показалось, что это расстояние я преодолевал целую вечность.

Подойдя, я опустился на одно колено и, осторожно взяв его руку в свои, медленно прикоснулся губами к каждому пальцу. Монсеньер опустил голову в сгиб локтя, на грубый камень каминной полки, он молчал, и я чувствовал его дрожь.

Я встал, глядя на его спину – с рассыпанными по плечам темными волосами, широким поясом, плотно обхватывающем тонкий стан, на узкие бедра и длинные как у скакуна ноги, мягко задрапированные алой сутаной – спина эта показалась мне такой беззащитной, что я не колебался больше – охватил его обеими руками, поперек груди и поперек талии, унимая озноб, прижимая к сердцу, делясь своим жаром.

Я обнимал его, целуя острые лопатки, водя губами по гладкому скользкому шелку, он откинул голову мне на плечо и не издавал ни звука, голова моя кружилась от его тепла, запаха яблок, от того, как это сильное тело воина тает в моих руках.

Острые ключицы, ребра наперечет, стальные мускулы, нешуточной силой играющие под моими жадными руками в такт дыханию, твердые мышцы бедра – я добрался до его чресл, вызвав первый стон.

Проведя ладонью еще раз, я расстегнул ему штаны, откинув подол сутаны – она мешалась страшно, и я заткнул ее за пояс, чтобы не сваливалась.

Решив заменить руки языком, я развернул мсье Армана к себе лицом и опять упал на колени. Он оперся руками мне на плечи, не возразив и не прервав молчания.

Видимо, я все сделал хорошо, так как он задышал чаще, простонав, когда мои руки прошлись по каменно напряженным ногам, а когда я сжал руками его задницу – он вновь застонал, прижав к губам запястье.

Его рука оставила мое плечо, обняла за шею и подняла с колен. Затем он приблизил лицо и поцеловал меня в губы, легко щекоча короткими усами. Отстранившись, он быстро оправил сутану и принялся за меня: разделавшись с застежкой штанов, легко задвигал рукой, быстро доводя меня до экстаза. В последний миг подставил полотняную салфетку.

Ноги меня не держали, и мы опустились на ковер перед камином. Он прислонился к ножке стола, а я улегся, устроив голову ему на колени. Поглаживая мне волосы, он смотрел, как я привожу в порядок одежду, а потом кинул салфетку в огонь.

– Первая заповедь – не оставлять следов, – усмехнулся он, а потом ответил на мой невысказанный вопрос: – со времен Наварры я так не наслаждался.

– Наваррского коллежа?

– Да. Подъем в четыре утра, занятия до вечера, одно яйцо на обед, розги… Но школяры такой народ – всегда найдут, чем развлечься.

Я представил себе школяра дю Плесси, будущего военного, как ожидалось, – резкий, наверное, был ребенок…

Мсье Арман хотел еще что-то сказать, но из-за стены, закрытой гобеленом с изображением Апокалипсиса, послышался шум, и голос отца Жозефа произнес:

– Не мир я принес, но меч!

Мсье Арман вскочил, успев напоследок трепануть меня за ухо, и отправился открывать потайную дверь.

Отец Жозеф возник из-за гобелена, откидывая капюшон:

– Плохо дело с Орлеанцем[13]13
  Гастон Орлеанский, брат Людовика XIII.


[Закрыть], – тут он увидел меня и возвел очи горе. – Арман, это не повод!

– Это не повод и не причина, – согласился Монсеньер. – Я получил сведения о заговоре от Суансе, по обычным каналам. Как добрались вы, отец Жозеф, надеюсь, путешествие было приятным?

– Меня чуть не повесили в Вальтеллине и чуть не съели в Хильдесхайме – войска Мансфельда выгребли все подчистую, крестьяне жрут траву и насекомых – словом, все как обычно, благодарю.

– Как же вам удалось избежать съедения?

– Очень просто – сказал, что я чумной. В лагере Тилли чума – он потерял пять тысяч человек. Но все это далеко и неважно. Гастон Орлеанский подрос, и от трона его отделяет лишь один человек, за десять лет брака не сумевший обзавестись наследником.

– У Гастона тоже пока нет наследников.

– Единое упование, – тут отец Жозеф махнул на меня рукой: – Сгинь, чадо!

Мсье Арман кивнул, и мне пришлось убраться из кабинета.

Часть вторая. Ла-Рошель

Глава 18. Война и любовь (1627)

Именно Гастона Орлеанского назначили командующим осадой в Ла-Рошели. Пусть командование было чисто номинальным, но все равно – столь щедрыми благами, как считается, должна вознаграждаться доблесть, а не злодейство.

– Просто замечательно, просто вос-хи-ти-тель-но! – в голосе Мари-Мадлен де Комбале была патока, а в глазах – кровь, смерть и преисподняя. Придворная выучка – слова тут же запомнят, запишут и донесут, а в потупленные глаза сможет заглянуть не каждый. Мари-Мадлен, племянница Монсеньера, дочь его рано умершей младшей сестры Франсуазы, недавно стала придворной дамой вдовствующей королевы. Должность, о которой большинство аристократок могло лишь мечтать, для Мари-Мадлен стала тяжким бременем, которое она несла как все дю Плесси – со смирением и усердием, став глазами и ушами кардинала возле Марии Медичи.

– Люсьен, а ведь я после смерти мужа хотела уйти в монастырь! – жалобно произнесла Мари-Мадлен в который раз. – Валет червей.

– А Монсеньер хотел уйти в армию, – в который раз повторил я, – однако ж у каждого свой крест. Дама бубей.

– Я не ропщу, я люблю дядюшку, но это жестоко – и по отношению к королеве, и по отношению ко мне! Люсьен, вы не со своим Виньи играете, извольте выражаться правильно – не бубей, а бубён! – она негодующе отвернулась к окну, оставив мне на обозрение тонкий профиль с горбатым, как у всех дю Плесси, носом. Носик у нее был, конечно, узенький, точеный, но сходство с дядюшкой было весьма явным. И грусть в ее больших светло-карих глазах, и тоненькая стройная фигура – все несло печать фамильного сходства. Мне нравилось на нее смотреть.

– Простите, мадам, – повинился я. – Сплетни ходят про всех, даже про короля. А уж что говорят про королеву Анну и Бэкингема – хоть святых выноси.

– Королева Анна тоже женщина несчастная, – возразила Мари-Мадлен, отворачиваясь от окна, – замужем – а ни детей, ни мужа, по сути. Туз червей! Партия.

Она всегда выигрывала, как занятие со столь предсказуемым исходом ей до сих пор не наскучило – Бог весть, но я радовался своим проигрышам – это была ничтожная плата за возможность поговорить о Монсеньере, да и вообще послушать новейшие придворные сплетни. Госпожа Мари-Мадлен нередко обыгрывала в шахматы своего дядю, что уж говорить о пикете с таким туповатым малым, как я. Она и Рошфор как-то насели на меня, заставляя выучить хотя бы названия шахматных фигур, но я запомнил только короля и коня, а потом с наслаждением следил, как Мари-Мадлен поставила графу мат в четыре хода.

– Шахматы – не карты, в них не смухлюешь. И не пари! – бурно обрадовался Жюссак, услышав о разгроме – он до сих пор не забыл триста проигранных пистолей.

– Но почему королева Анна выбрала именно Бэкингема, неужели мало честных французских дворян?

– Чтобы не увидеть их честные французские головы на плахе, вероятно.

– Ну тогда почему не посол какой-нибудь дружественной к нам страны?

– Они все старые, с седыми усами. И потом, когда Бэкингем только появился, мы находились с Англией в состоянии мира. И вообще – Бэкингем такой… интересный.

– Вы говорили, что у него красивые белокурые локоны и зеленые глаза, а усики такие тоненькие, как шнурочки.

– И весь обвешан жемчугами. И воротники у него все сплошь из фламандского кружева. Но дело не в этом – он настолько уверовал в свою счастливую звезду, что ему напрочь отказывает критичность.

– Сколь веревочке не виться, все равно совьет петлю… – посулил я. Мари-Мадлен подошла к окну, высматривая карету с красным султаном. Но широкий двор был пуст. Все были в Лувре и обсуждали мятеж гугенотов в Ла-Рошели.

Только солдаты Жюссака стояли навытяжку в карауле. В новой резиденции Монсеньера, получившей название Пале-Кардиналь, места хватало – во дворце была огромная библиотека, картинная галерея, обеденный зал, двусветный зал для приемов, а ширина парадной лестницы составляла конкуренцию Лувру – и как обычно дальновидный, Монсеньер поставил всех в известность, что завещал Пале-Кардиналь королю.

Кабинет Монсеньера был просто отрадой моему сердцу – так много там было бархата, гобеленов, резного дуба, картин, золота и мрамора.

– Подумать только, – потрясенно вздыхал Шарпантье, – а когда Монсеньер был епископом в Люсоне, у него даже ковра в спальне не было, и восемь рубашек на все про все!

Но больше, чем роскошь и удобство нового дворца, меня поразила скорость его постройки. Я не мог поверить, что за два года можно было с нуля возвести такое огромное здание! С часовней, в которой сам Монсеньер служил мессу, с сотнями покоев и множеством потайных ходов, к которым кардинал питал большую привязанность, и вся схема которых была известна лишь ему.

Мне он показал потайную дверь за книжным шкафом, и я первое время до одури боялся всех шкафов – мне казалось, что обопрись я случайно на дверцу – не миновать мне оказаться в подземелье и блуждать там неделями, не находя выхода.

– Английская эскадра вышла из Портсмута в конце июня, скоро они достигнут Ла-Рошели – и Боже, храни Францию! – тихо произнесла Мари-Мадлен, прислонясь головой к стеклу. – Пятнадцать кораблей, пятьдесят транспортов с восемью тысячами солдат… На «Триумфе» – сам Бэкингем.

– Восемь тысяч? А у нас сколько, мадам?

– У нас – это в форте Сен-Мартен? Там тысяча солдат под командованием генерала де Туара и двенадцать орудий…

– А в Ла-Рошели?

– В Ла-Рошели десять тысяч солдат. Вопрос в том, за кого они – за своего короля-соотечественника или за английского короля-единоверца. Какое счастье, что сейчас хоть Испания притихла, после Монзонского договора!

– Да, мадам, этот договор – просто спасение…

Как ни странно, но Монзонский договор и обстоятельства его ратификации я помнил очень хорошо.

Год назад, в июле 1626, Монсеньер повез проект договора с Испанией на одобрение вдовствующей королеве как члену Государственного совета. Кроме того, Мария Медичи была истовой католичкой и тещей короля Испании Филиппа IV, женатого на ее дочери Изабелле. Браки сына и дочери с испанской короной были делом жизни Марии Медичи и главным результатом ее политики в бытность регентшей после смерти мужа. Так что без нее испанские дела не делались.

Путь до Тюильри был неблизким. Я заметил, как Монсеньер нервно кусает губу, глядя в окно. Видимо, решившись, он вздохнул и перевел взгляд на меня.

– Люсьен… Вы позволите? – и он положил мне, ошеломленному, руку на колено.

– Да, мсье Арман… – ответил я, но почему-то мне стало жутко.

– Пожалуйста, мальчик мой, – он взял мою руку и потянул к себе.

– Но вы же едете к ее величеству королеве-матери?

– Вот именно, – он скорбно покачал головой, не прерывая движения.

– Да вы что! Мсье Арман! Не могу я, не буду!

Он уставился на меня своими большими глазами, готовый, как казалось, грозить мне, пугать, но вдруг страдальчески заломил брови:

– Это будет стоить Франции мирного договора. Я три года готовил это соглашение, заставил замолчать наших протестантских союзников, я уговорил испанского посла и самого Оливареса![14]14
  Оливарес Гаспар (1587–1645) – испанский государственный деятель, фаворит короля Филиппа IV.


[Закрыть] И теперь все это полетит в тартарары! – две крупные слезы покатились по его щекам. Прежде чем они добрались до подбородка, я уже стоял меж его разведенных ног.

– Занавески хоть задерните.

– Это нужно не мне, это нужно Франции… – приговаривал он, дрожащей рукой проводя по моим волосам. – Люсьен, мальчик мой, мальчик мой… Хватит! – отстранив меня, он с усилием застегнулся, поправил одежду и заслонился бюваром. – Вы же понимаете…

Он нежно провел рукой по моей щеке.

– Вы гораздо лучше меня справились бы с аргументацией перед ее величеством…

И я сидел как дурак в Тюильри и даже не захотел выйти из кареты и размять ноги, зайти в лакейскую, поболтать с другими слугами, ждал его и переживал, как он там справится с убеждением вдовствующей королевы.

Мария Медичи была женщина горячая, что и говорить. Подарив Генриху IV, своему супругу, наследника через девять месяцев после свадьбы, она тем самым уже выполнила свой долг перед мужем и государством, а ведь кроме его величества Людовика XIII, она родила еще пятерых детей – за династию можно было не опасаться. Красивая белокурая королева в свои пятьдесят лет благодаря своей полноте почти не имела морщин и выглядела здоровой и крепкой. «Если мой хозяин, на десять лет моложе ее, мог справиться с ней, будучи епископом Люсонским, то теперь те дни позади. Его богатство и влияние возросло, а мужская сила, увы, пошла на убыль».

Мне было немного жаль королеву-мать: Монсеньера невозможно ни забыть, ни кем-то заменить – кто еще так храбр, так умен, так любезен, с таким красивым лицом, по-юношески стройным станом, выразительными глазами, вкрадчивым бархатным голосом? Наверное, она будет страдать.

Потом, когда я почти заснул, мне вспомнилось, что большой наперсный крест, усыпанный рубинами, подарила Монсеньору королева Мария. Он был как пурпурная река – крупные, со смородину, рубины горели и переливались, ослепляя и завораживая.

А ведь в сегодняшнем событии государственного значения (если все получится), есть толика и моего участия. Могла бы ее величество одарить меня хотя бы одним камушком? Я мог бы сделать серьгу. Хотя серьгу носят только старики вроде герцога Д’Эпернона, как во времена их молодости при Генрихе III. Но потом я вспомнил, что рубины возжигают честолюбие и жажду власти в их владельце, и решил – пусть мой вклад во благо Франции останется анонимным.

Когда вернулся Монсеньер, гадать о результате дипломатического сношения было излишним: он так и сиял.

– Большая победа! Договор одобрен, наконец-то испанцам дадут по рукам!

Вечером он жаловался отцу Жозефу:

– Я боевой конь! Я создан для войны, для битв и побед, а меня заставляют работать на племя!

– Значит, королева-мать – пройденный этап. Вы, дорогой Арман, переросли альковный период для продвижения своей политики.

– Порвать с королевой-матерью? Она мне этого не простит.

– Главное – это король. Он, кажется, не требует от вас службы такого рода.

– Едет! – заслышав шум запряженной шестерней кареты, госпожа Мари-Мадлен радостно бросилась вниз встречать Монсеньера.

– Здравствуй, дорогая! – Монсеньер поцеловал ручку Мари-Мадлен, так и сверкая глазами. – Война! Мы выступаем сегодня же, во главе тридцатитысячной армии!

– А его величество?

– Он возглавит поход.

– А кто будет регентом?

– Вдовствующая королева. Люсьен, собирайся, мы едем на войну!

– Не забудь положить теплые перчатки, – озабоченно сказала Мари-Мадлен.

– Возьму дюжину, – согласился я. Какое это было облегчение – найти в этой женщине союзника по части заботы о бренном теле нашего господина. Если мои просьбы он пропускал мимо ушей, а с медиком торговался, то племянница вила из него веревки: он стал нормально, по часам, питаться, больше улыбаться и раньше ложиться. Только Комбалетта могла непринужденно отправить его спать, зайдя в кабинет в два часа пополуночи и разогнав всех секретарей. Страшно представить, какие о ней и о Монсеньере ходили слухи.

Мы покатили на запад, в двух каретах, запряженных в общей сложности тридцатью двумя лошадьми – такого выезда не было даже у королевы-матери! Я всю дорогу проспал, стараясь лишний раз не высовываться из экипажа – уж слишком взбудораженными выглядели все окружающие мужчины: горячили коней, без нужды трогали оружие. Громкие голоса, конское ржание, скрип седел и бряцание шпаг пугали меня, Жюссак, Рошфор и даже Виньи стали какими-то чужими и неприступными: я еще раз увидел, как высоко возносит человека конь и клинок.

В карете его высокопреосвященства ехали отец Жозеф и кардинал Ла Валетт – младший сын старого герцога Д’Эпернона. Этот молодой дворянин, знатнейшего и богатейшего рода, тоже посвятил себя церкви, как и Монсеньер, как и отец Жозеф. Мне странно было, что столь блестящие молодые дворяне когда-то выбрали служение Богу, хотя могли бы вести беззаботную жизнь в богатстве и праздности. Уж хотя бы высыпаться.

Отец Жозеф предводительствовал целой ораве капуцинов в бурых капюшонах и грубых сандалиях – он намеревался установить в лагере «образцовый гигиенический порядок» – не хотел чумы и прочей заразы, как под Хильдесхаймом. Ну и окормляя души воинов, разумеется.

Наконец тридцатитысячное войско во главе с нашим возлюбленным королем Людовиком достигло побережья Атлантики, где возвышалась твердыня гугенотских мятежников – Ла-Рошель.

Я озирался по сторонам, разминая затекшие ноги, когда увидел эти знаменитые бастионы – из лагеря крепость напоминала несколько коробок и цилиндров, сгрудившихся на горизонте. Даже с такого расстояния светлые укрепления выглядели неприступными – уж очень высокие и совсем без окошек, камень выглядел будто отполированным, я не мог различить на стенах ни людей, ни пушек – хотя они там были во множестве, чем и объяснялось такое расстояние до первых наших укреплений: обзор у ла-рошельцев был превосходный, а в пушках, ядрах и порохе недостатка не наблюдалось.

Мне показалось, что только протестантская сдержанность удерживает мятежников от глумления над осаждающими – Ла-Рошель ни разу никому не удалось взять штурмом.

– Да там толщина стен – футов десять! – заявил Жюссак. – Такие что долбить, что взрывать – без толку, только порох переводить.

– И атаковать тяжело – мы ж как на блюдечке на равнине на этой, – поддержал его Виньи.

– А если атаковать с моря?

– С моря такие же укрепления, только узкий проход открыт, для одного судна, и тот цепью перегораживают, – пояснил Жюссак, бывавший здесь раньше, еще во время прошлого гугенотского мятежа.

Мне совершенно не понравилось на войне – шатер его высокопреосвященства продувало, до кухни идти и идти, до отхожего места тоже не близко, кругом лошади да пушки. Трава вытоптана, хорошо хоть дождя нет. С моря дул свежий соленый ветер, разнося грохот артиллерийской канонады – с острова Рэ, где отчаянно отбивался от англичан форт Сен-Мартен, лишенный подвоза воды и пищи.

– Коня! – прогремел Монсеньер, и Жюссак сам подвел к нему крупного гнедого жеребца с белой проточиной на лбу. Легко взлетев в седло, Монсеньер сдернул с головы шляпу и с места взял в карьер, взметнув фонтаны песка.

Ветер развевал его волосы и красный тяжелый плащ, красиво дополняющий винно-красный камзол с разрезными рукавами с отделкой из черного атласа, большой кружевной воротник и манжеты. «Замерзнет ведь без шляпы, – огорчился я, – хорошо хоть перчатки надел», – красные перчатки из мягкой кожи были точно такого же оттенка, как и высокие узкие ботфорты.

На Монсеньере была новая золотистая кираса и шпага тоже только что от полировщика.

Он был прекрасен как Божия гроза, и я подумал, что в войне тоже есть своя прелесть.