Текст книги "Тигр снегов"

14
НА ЭВЕРЕСТ СО ШВЕЙЦАРЦАМИ (ВЕСНОЙ)

Нанга Парбат, Нанда Деви, пик Канг, Кашмир, Гархвал, Непал и даже Тибет. Я исколесил всю карту. Я восходил на много гор, видел много ландшафтов, пережил много приключений. Оставалось самое главное – Чомолунгма, Великая. Прошло пять лет с тех пор, как я вообще видел её – во время странного молниеносного похода с Денманом, – и четырнадцать лет, как я поднялся по ней на большую высоту и получил звание Тигра. Порой я начинал сомневаться, удастся ли мне когда-нибудь ещё побывать на ней. Или боги по какой-то им одним известной причине навсегда увели меня от этой горы, которая так дорога моему сердцу?

Но боги были милостивы. Я снова попал на Эверест – снова и снова. Последние годы моего «критического периода» стали великими годами моей жизни.

Эверест, к которому я вернулся после многолетнего перерыва, был не тем Эверестом, который я знал раньше. Теперь атаки велись не с севера, а с юга, а восходить на гору с новой стороны – это почти то же, что восходить на совсем другую гору. Причины изменения маршрута были политические. Все же хотя гора стала в известном смысле новой, она оставалась давней знакомой для меня, даже в большей степени, чем та, к которой я четырежды подходил со стороны Тибета и Ронгбука. Дело в том, что южный маршрут пролегает через Соло Кхумбу, страну моего детства, и хотя я никогда не пробовал совершать восхождение с этой стороны, я её знал лучше всего по своим мечтам и воспоминаниям.

После восемнадцати долгих лет мне предстояло опять увидеть мать. Снова я буду стоять возле неё на горных пастбищах, возле Тами и смотреть на «Гору, через которую не может перелететь ни одна птица». Мне предстояло возвращение домой в двух смыслах этого слова.

Как уже говорилось, в 1950 году Тильман и американец Чарлз Хаустон прошли от Катманду через Соло Кхумбу к южному подножью Эвереста. В следующем году Эрик Шиптон возглавил большую экспедицию для проверки возможностей штурма с этой стороны. Ни один из этих отрядов не поднимался особенно высоко. Тильман и Хаустон не имели необходимого снаряжения даже для частичного восхождения, а Шиптону и его людям преградила путь большая трещина на ледопаде, который спускается к леднику Кхумбу. К тому же первая группа подтвердила мнение Меллори, разглядывавшего этот путь сверху, с Лхо Ла, много лет тому назад: что он тяжелее северного, а то и вовсе непроходим.

Тем не менее, поскольку Тибет был закрыт, южный путь оказался единственным. Оставалось либо штурмовать Эверест с юга, либо вовсе отказаться от попыток.

Но к 1952 году изменился не только маршрут, изменилось кое-что ещё. До сих пор на протяжении всей истории восхождений Эверест оставался исключительно «английской горой». Единственными представителями других западных наций, побывавшими хотя бы вблизи горы, были Хаустон и датчанин Ларсен, который в 1951 году прошёл от Кхумбу до Ронгбука, однако никто, кроме англичан, не ступал на самую гору. Теперь же предстояла перемена – и большая перемена. Ибо если Тибет в прошлом впускал только англичан, то Непал был готов открыть доступ для альпинистов всех стран. И первыми прибыли швейцарцы.

Для меня был великий день, когда эта новость дошла до Дарджилинга. Из Швейцарии пришло два письма: одно прямо на моё имя, другое – миссис Гендерсон, секретарю Гималайского клуба; и в обоих меня просили быть сирдаром. Мне предстояло не только попасть, наконец, снова на Эверест, но совершить восхождение вместе с людьми, которых я предпочитал в горах всем остальным. Конечно, я не знал всех членов экспедиции, однако встречал её руководителя Висс-Дюнана за несколько лет до этого в Дарджилинге. Двое других, Рене Диттерт и Андре Рох, были моими старыми знакомыми по Гархвалу, и я не сомневался, что остальные придутся мне по душе не меньше. Согласен ли я? – спрашивалось в письмах. С таким же успехом можно было спросить, хочу ли я есть и дышать. Несколько дней я вёл себя так, что Анг Ламу и девочки сочли меня одержимым.

Финансовой стороной дела занимался Гималайский клуб, мне же поручили подобрать шерпов. Швейцарцы хотели иметь тринадцать человек из Дарджилинга, ещё десять рассчитывали нанять в Соло Кхумбу. Однако я быстро убедился, что далеко не все горели таким желанием, как я, пойти на Эверест. Прежде всего они помнили неприятности с прошлогодней экспедицией Шиптона. Многие непальские носильщики утверждали тогда, что им выплатили жалованье не полностью. К тому же произошёл скандал из-за фотоаппарата, который не то пропал, не то был украден. Наконец по окончании экспедиции носильщики не получили бакшиша.

Я возражал: «Допустим. Но какое это имеет отношение к швейцарцам?» И тут оказалось, что многие были склонны обвинить во всем саму гору. Они вообще не хотели идти туда. Эверест, мол, слишком велик, слишком опасен; взять его с юга невозможно. Даже великий «тигр» Ангтаркай, сирдар 1951 года, не хотел идти на этот раз. Он побился об заклад со мной на двадцать рупий, что швейцарцы, как и люди Шиптона, никогда не одолеют большую трещину в ледопаде Кхумбу.

В конце концов мне удалось собрать тринадцать надёжных носильщиков, и ранней весной – «экспедиционный сезон» для всех шерпов-восходителей – мы выступили в путь, чтобы встретиться со швейцарцами в Катманду. Помимо тех, кого я уже знал, приехали ещё шесть альпинистов и двое учёных. Члены экспедиции производили на меня впечатление не только сильных восходителей, но и прекрасных людей. После 1947 года Диттерт и Рох участвовали в нескольких других экспедициях и были теперь уже опытными ветеранами, а остальные относились к числу лучших альпинистов Женевского кантона. Наиболее известным среди них был, пожалуй, Раймон Ламбер. Хотя я встретил его впервые, он очень скоро стал моим товарищем по высотам и самым близким и дорогим другом.

– Вот я привёз с собой медведя, – сказал Диттёрт, представляя его.

Ламбер пожал нам руки; большой и улыбающийся, он сразу же пришёлся всем по душе. Мне бросилось в глаза, что у него необычно короткие, словно обрубленные ботинки, а вскоре я узнал причину. Много лет назад он попал в ураган в Альпах, обморозился и потерял все пальцы на обеих ногах. Это не помешало ему, однако, оставаться одним из лучших швейцарских проводников, не помешало также подняться впоследствии чуть не до вершины Эвереста.

В Катманду нам пришлось основательно потрудиться. Здесь на новый аэродром близ города были доставлены тонны продовольствия и снаряжения из Швейцарии. Мы разобрали груз и передали непальским носильщикам, которые должны были доставить его в Соло Кхумбу. Как обычно, не обошлось без перепалки с носильщиками из-за жалованья. Однако на этот раз все разрешилось легче, и я льщу себя мыслью, что тут была и моя заслуга. Дело в том, что я отказался от обычного процента, причитающегося сирдару с жалованья носильщиков. Таким образом, они получили всё сполна без какого-либо дополнительного расхода для экспедиции. Мы смогли выступить из Катманду в назначенный день, 29 марта. В мои обязанности сирдара входило распределять, кто что несёт; при этом я следовал системе, выработанной на основе длительного опыта. Те носильщики, которые после отдыха первыми были готовы в поход, несли наш общий дневной продовольственный паёк и кухонное оборудование, с тем чтобы по окончании перехода вечером быстрее поспел обед. Следующие несли палатки и личное имущество, необходимое для ночёвки. И, наконец, последним поручалась доставка той части продовольствия и оборудования, которая предназначалась для использования в горах. Если они замешкаются в пути, большой беды не случится; зато плохо, когда большая часть каравана подошла к месту разбивки лагеря и потом часами ждёт продукты и палатки.

От Катманду до Намче Базара около двухсот девяносто километров. Мы потратили на этот путь шестнадцать дней. Большую часть дороги мы шли на восток, затем последние несколько дней на север, и все время подъем – спуск, подъем – спуск, через хребты и долины, из которых и состоит почти весь Непал. На старом тибетском маршруте вьючных животных можно было использовать почти до подножья Эвереста, здесь же такой возможности не было. Вообще-то дорога вполне подходит для них – как-никак это один из основных путей сообщения между Непалом и Тибетом, – но по дну каждой долины протекает река, и ни одна лошадь, ни один мул не способны одолеть раскачивающиеся висячие мосты, по которым только и можно пройти через реку. В этом важнейшая причина того, что непальцам испокон веков приходилось носить грузы на собственных спинах. И по сей день каждый путешественник в этой стране вынужден поступать так же.

Подъем – спуск, подъем – спуск. Каждый день через очередной гребень, с которого видно уже следующий. Но мы не только несли и карабкались. В пути мы разрабатывали планы восхождения, узнавали друг друга; и остальные шерпы, как и я, быстро полюбили швейцарцев. Диттерт – ему предстояло руководить самим восхождением – оказался живым и весёлым человеком; рядом с ним невозможно было оставаться мрачным. Он так носился кругом, что мы прозвали его Кхишигпа – Блоха. Ламбера нам представили в качестве Медведя, и это прозвище шло к нему не меньше, чем к Тильману, так Ламбер и остался Балу. Он не знал ни одного восточного языка и лишь очень немного говорил по-английски, поэтому мы объяснялись главным образом на пальцах. Тем не менее мы быстро научились понимать друг друга.

После нескольких переходов ландшафт стал меняться. По-прежнему мы шли вверх-вниз, вверх-вниз, но теперь уже больше вверх, чем вниз. Скоро рисовые поля остались позади, и наш караван вступил в леса, перемежающиеся с полями ячменя и картофеля. Изменилось и население. Здесь жили уже не индуисты, а буддисты, не непальцы, а монголы. Примерно на десятый день мы вступили в страну шерпов; прошли через более низменные области Соло, затем стали подниматься по бурной Дуд Коси в сторону Кхумбу и Намче Базара. Для меня настали волнующие дни – мы приближались не только к Чомолунгме, но и к моему родному дому. На каждом шагу попадалось что-нибудь знакомое, и я не знал, кричать ли от радости, или плакать от волнения. Приход в Намче был великим событием не только для меня, но и для всех шерпов, давно не бывавших на родине; боюсь, что на короткое время экспедиции пришлось обходиться без нас. Весть о нашем приближении, конечно, значительно опередила экспедицию, и казалось, что здесь собрались все шерпы в мире, чтобы приветствовать нас и отпраздновать свидание. Даже моя мать, такая старая, пришла пешком из Тами, и я сказал ей:

– Ама ла, я здесь наконец.

После восемнадцати лет разлуки мы обняли друг друга и всплакнули.

Однако радости было больше, чем слез. Надо было столько услышать, увидеть, рассказать. Мама держала на руках одного из своих внучат. Были с нею и трое из моих сестёр, а кругом – множество всяких родичей, которых я не видел с детства или которые ещё не родились, когда я ушёл из дому. Они принесли с собой подарки, угощение и чанг. Впрочем, так поступили чуть ли не все жители Кхумбу. Конечно, мы не нуждались ни в каком особом поводе для того, чтобы устроить праздник, но тут совпало так, что на следующий день после нашего прибытия приходился непальский Новый год и второй день европейской пасхи. Мы все объединились в песнях и плясках, дружно пили чанг. Позднее я выбрал время осмотреть Намче. Почти все оставалось по-старому. Однако произошли некоторые изменения. Меня особенно порадовало, что появилась школа – разумеется, маленькая, всего с одним учителем. Ему приходилось особенно трудно потому, что у шерпов нет письменности и преподавание велось на непальском языке. Но я был очень рад хоть такой школе и подумал, что это хорошее предзнаменование для будущего нашего народа.

Мы располагали только одним днём, чтобы отпраздновать свидание и осмотреться. Затем снова началась работа. Непальских носильщиков, которые шли с нами из Катманду, рассчитали, и они двинулись обратно. Как мы и намечали, десять лучших кхумбских шерпов присоединились к дарджилингским, чтобы участвовать в высокогорных переходах. А сверх того чуть ли не половина местного населения пошла за нами, взявшись донести наш груз до базового лагеря. Среди них были не только мужчины, но и жёнщины, в том числе моя младшая сестра Сона Дома и племянница Пху Ламу, дочь умершего брата. Многих других дарджилингских шерпов тоже сопровождали из Намче Базара родственники; таким образом, мы выступили в горы как бы одной большой семьёй.

Ламы Тьянгбоче приняли нас очень тепло. Правда, я не совсем уверен, что европейцы были довольны приёмом, потому что в угощение входило большое количество тибетского чая с солью и прогорклым яковым маслом, а я редко видел европейца, который был бы в состоянии проглотить много этого напитка. Один Ламбер показал себя героем, – а может быть, просто у него «тибетский желудок»? Если остальные отпивали немного и глотали через силу, стараясь не обидеть хозяев, то Ламбер не только выпил все до дна, но принялся затем за чашки своих товарищей. Весь день они потом ждали, когда он заболеет, однако ожидания не оправдались.

– Quel espece d'homme![12]12
  – Вот это человек!(Франц.) (Прим. пер.)


[Закрыть] – бормотали друзья Ламбера с восхищением и благодарностью.

Около монастыря мы находились уже на высоте 3700 метров, но настоящие горы начинались дальше. Мы шли по тому же пути, что Тильман и Хаустон и экспедиция Шиптона в 1951 году: на восток от Дуд Коси, вверх по крутым ущельям между красивыми пиками Тавече и Ама Даблам к леднику Кхумбу, спускающемуся с высоких перевалов юго-западнее Эвереста. Все это время мы видели только часть Эвереста. Гора почти целиком закрыта своим южным соседом – Лхотсе и западным – Нуптсе; из-за них выглядывает лишь самая вершина – белое пятно на фоне холодного голубого неба. Нижняя кромка ледника отвечала примерно самому высокому месту, на которое я забирался мальчишкой, когда пас яков. На противоположной стороне горы я, конечно, побывал гораздо выше, зато теперь мне предстояло идти по совершенно новым для меня местам.

Как-то вечером в лагере царило страшное возбуждение: учёные-швейцарцы вернулись из очередного похода и сообщили, что обнаружили загадочные следы. На следующий день кое-кто из нас решил сходить на то место – полоска мягкого снега у ледника, на высоте примерно 4900 метров. И действительно, на снегу виднелись следы, следы йети, точь-в-точь такие, какие попались мне на леднике Зему около Канченджунги в 1946 году.

Следы были ясные и отчётливые, и даже швейцарцы, хотя и расстроились, подобно всем белым, увидев то, чего не могли объяснить, признали, что никогда ещё не видели таких следов. Учёные тщательно замерили их, получилось двадцать девять сантиметров в длину и двенадцать сантиметров в ширину при длине шага в пятьдесят сантиметров. Следы тянулись в один ряд, без начала и конца. Сколько учёные ни искали, им не удалось обнаружить ни самого йети, ни других следов. Я хотел бы быть в состоянии рассказать больше. Я хотел бы сам знать больше. Но я не знаю.

22 апреля мы разбили базовый лагерь на леднике Кхумбу на высоте 5000 метров. Оттуда большинство местных шерпов вернулись в Намче, но человек тридцать – сверх десяти, участвующих в восхождении, – швейцарцы просили остаться, чтобы помочь перенести дрова и продовольствие до следующего лагеря.

Прямо перед собой мы видели теперь, как ледник упирается в высокую стену изо льда и снега. А в верхней части стены находился перевал Лхо Ла, который отделял нас от Тибета и с которого я в 1938 году смотрел на эту сторону горы. Но сейчас мы глядели не на Лхо Ла. Мы глядели направо, на запад: там, по узкому проходу между Эверестом и Нуптсе, спускалось к леднику нагромождение ледяных обломков – ледопад. Именно на этот ледопад смотрели в своё время, покачивая головами, Тильман и Хаустон; здесь потерпел неудачу Шиптон со своими людьми, и здесь предстояло сделать попытку нам, притом успешную попытку, если мы хотели выйти на Западный цирк и дальше по направлению к вершине.

На леднике погода временами портилась, но ненадолго, и мы продвигались хорошо. Выступив с базы вверх, мы разбили у ледопада лагерь I, после чего швейцарцы стали искать проход дальше. Они разделились для этой цели на два отряда; в один вошли Диттерт, Ламбер, Обер и Шеваллей, в другой – Рох, Флори, Аспер и Гофштеттер. Альпинисты чередовались на тяжёлой работе по прокладке маршрута, вырубке ступеней и установке опорных верёвок. Висс-Дюнан, старший по возрасту среди всех остальных, возглавлял работы в базовом и первом лагерях; штурмовой группой руководил Диттерт. На этой стадии я, как сирдар, наблюдал за заброской грузов по мере разбивки лагерей; шерпы ходили вверх-вниз, вверх-вниз, бесперебойно, точно соблюдая график.

Ледопад оказался очень серьёзным препятствием. Словно мы прокладывали путь в белых джунглях. К тому же здесь было опасно; повсюду нас подстерегали то ледяные башни, готовые в любой момент обрушиться вниз, то скрытые под снегом глубокие расселины. Те шерпы, которые ходили с Шиптоном годом раньше, совершенно не узнавали дорогу, а может быть, и узнавать было нечего, потому что ледопад находится в постоянном движении. Швейцарцы силились нащупать проход. Везде их останавливали непреодолимые ледяные стены и расселины. Тогда они поворачивали и искали нового пути, вырубали ступени, укрепляли верёвки, а мы, шерпы, шли за ними с ношами. В укрытом месте на полпути вверх по ледопаду мы разбили лагерь II. Оттуда начинался ещё более трудный участок. Но мы продолжали пробиваться вверх. Несчастных случаев не было, и, наконец, мы стали выходить на уровень Западного цирка.

– Уже немного осталось, – твердили швейцарцы обнадёживающе.

А Ламбер, который не только видом напоминал медведя, но и работал за десятерых, оборачивался и восклицал с улыбкой:

– Са va bien! (Все в порядке!)

Но вот, почти у самого верха, мы встретились с тем, чего все время с беспокойством ожидали, – большая расселина, которая остановила отряд Шиптона год назад. Действительно, устрашающее зрелище – широкая, не перепрыгнуть, глубокая, дна не видать, и тянется через весь ледопад, от склона Эвереста до склона Нуптсе. Что оставалось делать? Что можно было сделать? Швейцарцы ходили взад и вперёд по краю, изучая каждый метр. Несколько часов они ломали головы над тем, как перебраться на ту сторону, но так и не придумали ничего. Было уже поздно, и пришлось возвращаться в лагерь II. На следующий день вышли снова. После долгих поисков им пришла в голову мысль одолеть трещину «маятником». Аспер, самый молодой, вызвался попробовать. Однако он потерпел неудачу. Повиснув на верёвке, которая была закреплена верхним концом на краю трещины, он мог раскачаться и достигнуть противоположной стороны, но не мог зацепиться за гладкий лёд ни руками, ни ледорубом и каждый раз, возвращаясь обратно, сильно ударялся о ближний край. «Маятник» не оправдал себя, но швейцарцы продолжали поиски; если бы они остановились там же, где Шиптон, это означало бы крушение всех надежд и ожиданий. И они нашли, наконец, путь. В одном месте внизу, на глубине примерно двадцати метров, торчал выступ вроде полки или платформы. Похоже было, что по этому выступу можно пройти к противоположной стенке, которая выглядела здесь не такой крутой. Снова выбор пал на Аспера. Товарищи осторожно спустили его вниз, ему удалось пройти по выступу, вскарабкаться вверх и выбраться на ту сторону! Напряжённая работа на такой высоте оказалась настолько утомительной, что он несколько минут лежал без движения, собираясь с силами и восстанавливая дыхание. Но вот Аспер в полном порядке, а значит, и всё в порядке! Коль скоро по ту сторону расселины есть хоть один человек, она уже не представляет собой серьёзного препятствия. Сначала укрепили верёвку, с которой перебрался Аспер, затем перебросили ещё несколько штук, соорудили целый верёвочный мост, и вскоре казавшаяся непреодолимой трещина могла быть без труда преодолена даже носильщиками.

Это была большая победа. Мы испытывали такую радость, словно уже ступили на вершину Эвереста. Ведь мы пробились дальше, чем кто-либо до нас, первыми изо всех людей вышли к Западному цирку, «Ага, Ангтаркай, – подумал я. – С тебя двадцать рупий!» Увы, я до сих пор не получил их.

Швейцарцы поднялись ещё выше и разбили лагерь III, за ними пришли носильщики. Всего из базы к цирку надо было перенести две с половиной тонны груза. Если считать по двадцати килограммов на ношу – больше на этой высоте не унесёшь, – то это означало сто двадцать пять переходов. Теперь пришёл мой черёд стать «блохой». Я без конца ходил вверх-вниз, вверх-вниз, следя за тем, чтобы соблюдались маршрут и график. Правда, большую помощь оказывали другие шерпы-ветераны и среди них Сарки, Аджиба и мой старый друг Дава Тхондуп. Впрочем, даже самые молодые и неопытные парни делали все, что от них требовалось.

Чтобы дать представление о том, насколько все это было сложно, приведу несколько строк из записей Диттерта:

«1 мая. Двенадцать шерпов поднимаются в лагерь II. Из них шестеро ночуют там вместе с Аила и Пасангом, которые пришли в лагерь раньше. Таким образом, сегодня вечером в лагере II восемь шерпов. Остальные шестеро возвращаются в лагерь I, где сегодня отдыхают Сарки и Аджиба.

2 мая. Шесть шерпов поднимаются в лагерь II, Сарки и Аджиба ведут ночевавших там в лагерь III.

3 мая. Ещё четверо шерпов идут в лагерь II. Ещё десять шерпов выходят из лагеря II в лагерь III».

И так день за днём.

Мы находились теперь на высоте 6000 метров, и некоторые из швейцарцев стали уже ощущать разреженность воздуха, особенно Аспер и Рох, которым пришлось немало потрудиться при форсировании трещины. Помню, как-то вечером восходители сидели и обсуждали этот вопрос, и кто-то сказал, что особенно волноваться тут нечего: мол, все чувствуют себя плохо, пока не акклиматизируются, даже шерпы.

– За исключением вот этого, – возразил ему товарищ, указывая на меня.

– Ещё бы! У него трое лёгких.

– Чем выше, тем он только лучше чувствует себя.

Они рассмеялись, и я рассмеялся тоже. Хотя, как это ни странно, во всяком случае последнее из сказанного ими было правдой. Со мной в горах всегда так – чем дальше, тем быстрее я иду, словно ноги, лёгкие, сердце – все работает лучше. Чем это объясняется, не знаю, но так оно и есть. И я думаю, в этом заключается причина моих успехов, именно это придавало мне не только силу, но и волю идти дальше, благодаря этому моя высокогорная жизнь – не только труд и усилия, но также и любовь. Глядя в этот вечер на морозное сумеречное небо, я ощущал внутри себя волну сил, тепла и счастья. И я подумал: «Да, я чувствую себя хорошо. И все идёт хорошо…» Я глянул на Ламбера.

– Са va bien, – сказал я, улыбаясь.

Может быть, в этот раз мы наконец-то будем идти и идти до самого осуществления мечты…

Мы пришли к Западному цирку, где не бывал до нас ни один человек, ни одно живое существо, кроме, возможно, залётной птицы. Глубокая, заполненная снегом долина, около семи километров длиной и трех шириной; налево Эверест, направо Нуптсе, впереди белая стена Лхотсе. Подойдя совсем вплотную к горе, видишь её не всю. Так было и с Эверестом – его верхняя часть терялась в вышине над нами. Но мы знали, каким путём идти, потому что путь был только один: вверх через весь цирк до подножья Лхотсе, затем по крутому снежному склону с левой стороны Лхотсе до большого седла между двумя вершинами – Южного седла. Потом… Но дальше мы даже не решались думать. Сначала надо было добраться до седла.

Три недели мы жили и работали в Западном цирке. Впрочем, швейцарцы называли его иначе и лучше: «Долина Безмолвия». Конечно, временами здесь завывал ветер. Иногда раздавались мощные раскаты – где-то в горах срывалась лавина. Однако чаще всего царила великая снежная тишина, нарушаемая только нашими голосами и дыханием, скрипом ботинок и вьючных ремней. Мы разбили лагерь IV, нашу передовую базу, примерно посередине цирка, затем лагерь V у подножья Лхотсе. Порой поднималась буря, и нам приходилось отсиживаться в палатках; но в целом мы продвигались по графику, и это было чрезвычайно важно.

Подобно всем весенним экспедициям на Эверест, мы шли вперегонки с муссоном. Нам надо было успеть не только подняться, но спуститься с вершины прежде, чем он разразится.

Лагерь V располагался на высоте примерно 6900 метров, Южное седло ещё на девятьсот с лишним метров выше. Путь, который мы выбрали, чтобы выйти к седлу, начинался от верхней части цирка, следовал по глубокому кулуару во льду и проходил затем вдоль огромного скального ребра, которое швейцарцы назвали Eperon des Genevois, или Контрфорс женевцев. Как и на ледопаде, требовались тщательная разведка, повторные попытки, неудачи, бесконечное вырубание ступеней и укрепление верёвок; в этой работе участвовали и шерпы и швейцарцы. Я работал в это время главным образом вместе с Ламбером. Не потому, чтобы кто-нибудь приказал, – просто так получилось. И я был очень доволен, потому что мы ладили хорошо и составляли сильную двойку.

К началу последней недели мая все приготовления были завершены. На полпути к седлу устроили склад; а кое-кто из альпинистов прошёл ещё выше, почти до вершины Контрфорса женевцев. Теперь мы были готовы к штурму Южного седла. В состав отряда, подобранного для этого штурма, – а также в случае удачи для первой попытки взять вершину, – входили Ламбер, Обер, Флори и я; с нами шли Пасанг Пхутар, Пху Тарке, Да Намгьял, Аджиба, Мингма Дордже и Анг Норбу. Мне приходилось выполнять двойную работу. Я оставался по-прежнему сирдаром шерпов и отвечал за заброску грузов, но теперь был ещё и членом штурмовой группы, «действительным членом» экспедиции. Впервые я удостоился такой большой чести. Я поклялся себе, что буду достоин её.

Первый старт состоялся 24 мая, однако погода заставила нас повернуть обратно. На следующий день – новая попытка, на этот раз более удачная. Мы шли по заранее вырубленным ступенькам, и ноша была не слишком велика; сначала мы продвигались довольно быстро. Однако через час случилась первая беда: у Аджиба внезапно поднялась температура, и он вынужден был повернуть обратно. К счастью, мы ушли ещё не очень далеко, и он мог возвращаться один; остальные поделили его груз и продолжали восхождение. К полудню мы вышли к нашему складу, где пополнили ношу поднятыми туда заранее палатками, продовольствием, топливом и кислородными баллонами. Кислород пока только несли, не пользуясь им. Наших запасов хватало только на то, чтобы пользоваться кислородом у самой вершины, где без него – кто знает! – могло оказаться вообще невозможно жить.

Мы шли ещё четыре часа, всего восемь с тех пор, как покинули цирк. Мы сравнялись с вершиной Нуптсе, 7827 метров, поднялись довольно высоко по Контрфорсу женевцев, и до седла оставалось немного. Однако солнце спускалось все ниже, и заметно похолодало. А тут ещё Анг Норбу и Мингма Дордже остановились, сложили свои ноши и сказали, что пойдут вниз, потому что выдохлись и боятся обморозиться. Я стал было спорить, но швейцарцы возразили:

– Не надо, они сделали что могли. Пусть идут.

И они были правы. Когда человек выложил все свои силы, притом в такой обстановке, в какой мы находились, он сам лучший судья своим действиям; вынуждать его поступать иначе, значит рисковать причинить ему вред, а то и совсем погубить человека. Итак, Анг Норбу и Мингма Дордже повернули обратно. Снова оставшиеся поделили дополнительную ношу, однако все унести не смогли, большая часть осталась до другого раза. Вдруг что-то хлестнуло меня по лицу. Это был спальный мешок Обера; каким-то образом он отцепился, ветер подхватил его и унёс, словно большую птицу.

Мы прошли ещё один час, потом ещё, но тут начало темнеть, и, хотя оставалось совсем немного, мы поняли, что сегодня нам до Южного седла не добраться. Остановились, отрыли площадку на крутом ледяном склоне и поставили две палатки. Трое швейцарцев забрались в одну; Пасанг Пхутар, Пху Тарке, Да Намгьял и я – в другую. Ветер крепчал, порой казалось, что нас снесёт. Но мы держались, и мне удалось даже после повторных попыток сварить немного супа. Затем мы решили поспать, однако было слишком холодно. В маленьких палатках мы лежали чуть ли не друг на друге, стараясь согреться; ночь казалась бесконечной. Наконец настало утро, неся с собой хорошую погоду. Мы посмотрели вверх – седло совсем близко. Сегодня мы будем там!

С бивака выступили вечером: Ламбер, Обер, Флори и я. Пху Тарке и Да Намгьял пошли обратно за оставленным грузом, Пасанг остался их ждать. Наша четвёрка шла все вверх и вверх, но на этот раз восхождение затянулось не слишком долго, и около десяти часов настало великое мгновение. Лёд и камень под нами выровнялись, мы достигли вершины Контрфорса женевцев. А впереди лежало, наконец, Южное седло. Вернее, даже не впереди, а под нами, потому что контрфорс возвышается над седлом со стороны Лхотсе метров на полтораста, и нам теперь предстояло спускаться. Сам я не дошёл до седла: швейцарцы двинулись дальше, захватив мою ношу, а я вернулся тем же путём, чтобы встретить остальных трех шерпов и помочь им нести.

Я надеялся встретить их поднимающимися вверх, однако просчитался, пришлось идти до самого бивака. Пху Тарке и Да Намгьял были там, поднялись, как было условлено, со своим грузом, но дальше не пошли, а Пасанг Пхутар, остававшийся на биваке все время, лежал и стонал в палатке.

– Я заболел, – сказал он мне. – Заболел и умираю.

– Ничего подобного, – ответил я. – Ты поправишься. Ты встанешь сейчас и понесёшь груз на Южное седло.

Он сказал, что не может. Я ответил, что он должен. Мы спорили, я выругал его, потом поколотил, чтобы он убедился, что ещё не умер. На этот раз дело обстояло совсем иначе, чем когда те двое решили вернуться. Если не доставить грузы на седло, альпинисты там погибнут. А если я оставлю Пасанга лежать в палатке, он умрёт и в самом деле, а не только в своём воображении. Он был действительно болен, выбился из сил и чувствовал себя скверно. Но идти он ещё мог. И должен был.

– Пошли! Пошли, Жокей! – подгонял я его. (Мы звали его Жокеем потому, что он был маленького роста и нередко участвовал в скачках в Дарджилинге.) В конце концов мне удалось поднять его на ноги и вытащить из палатки. Мы взвалили ноши на спины и пошли. Мы лезли, карабкались, спотыкались и добрались, наконец, все четверо до макушки Контрфорса женевцев, а оттуда вниз на седло. Теперь мы наконец-то имели все необходимое и могли начинать штурм вершины.

Много диких и пустынных мест видал я на своём веку, но ничего подобного Южному седлу. Оно лежит на высоте 7879 метров между Эверестом и Лхотсе и совершенно лишено мягкого снегового покрова – голая, смёрзшаяся площадка изо льда и камня, над которой, не переставая, проносится ветер. Мы были почти на наибольшей высоте, когда-либо достигнутой в горах человеком, а над нами возвышалась ещё громадной горой вершина Эвереста. Самый удобный путь шёл, как нам казалось, вверх по снежному склону, затем по гребню, но как пойдёт восхождение, мы не могли знать, пока не окажемся там. Мы даже не видели главной вершины, она укрылась за несколько более низкой Южной вершиной.