Текст книги "Финансист. Титан. Стоик. «Трилогия желания» в одном томе"

Глава 37

Несмотря на ярость Батлера и его решимость причинить всевозможные бедствия молодому финансисту, он был настолько взбудоражен и потрясен поведением Эйлин, что с трудом мог считать себя тем человеком, которым он был еще вчера. Она была такой бесстрастной, такой отчаянной! Он ожидал, что она совершенно увянет, столкнувшись с доказательством своей вины. Как только они отъехали от дома, он с горестным изумлениям обнаружил, что пробудил в девушке бойцовские качества, сравнимые с его собственными. В ее характере обнаружилась твердость, присущая отцу и Оуэну. Она сидела рядом с ним в маленькой коляске, взятой у сыщиков, и ее лицо то бледнело, то краснело от разных мыслей, волнами накатывавших на нее. Теперь, когда отец подстроил ей ловушку, она была полна решимости стоять на своем, провозгласить свою любовь к Каупервуду и свою позицию в целом. Какая разница, что теперь думает ее отец, спрашивала она себя. Она полюбила Каупервуда и была навеки опозорена в глазах отца. Чего ей еще терять? Она так низко пала в его родительском мнении, что он стал шпионить за ней и унизил ее перед другими мужчинами, незнакомцами, сыщиками, Каупервудом. Какие чувства она могла испытывать к нему после этого? По ее мнению, он совершил большую ошибку. Он поступил глупо и недостойно; такое было недопустимо, как бы сильно она ни провинилась перед семьей. Чего он надеялся достичь, разоблачив ее подобным образом и сорвав покровы с ее души перед чужими людьми, перед этими грубыми сыщиками? О, как она страдала, когда спускалась из спальни в приемную! За это она никогда не простит своего отца, никогда, никогда! Он убил ее любовь к нему, и она чувствовала это. Теперь между ними развернется настоящая битва. Пока они ехали в полном молчании, она демонстративно сжимала и разжимала кулаки, впиваясь ногтями в ладони, а ее губы сжались в тонкую линию.

Вопрос о том, приносит ли жесткое противостояние хотя бы какую-то пользу, остается открытым. Оно кажется настолько свойственным человеческому образу мышления, что как будто имеет огромную ценность. Оно выглядит неотъемлемой частью спектакля под названием жизнь и даже может быть научно обоснованным, но что остается в итоге, когда все сказано и сделано? Какова ценность этого спектакля? И как усмотреть достоинство в той сцене, которая сейчас разыгралась между Эйлин и ее отцом?

Пока они ехали, старик не видел в этом ничего, кроме непреклонного столкновения двух характеров. Но чем оно могло закончиться? Что он мог сделать с ней? Они уезжали прочь от места позорной катастрофы, а она не говорила ни слова! Как он мог усмирить ее, если даже сцена внезапного разоблачения не оказала никакого действия? Его замысел, столь успешно состоявшийся, бесславно провалился в нравственном отношении. Они подъехали к дому, и Эйлин вышла из коляски. Старик, слишком растерянный для того, чтобы продолжать наступление, вернулся в свою контору. Потом он вышел на улицу и пошел пешком, что было крайне необычно для него – он так не делал уже несколько лет, – стараясь собраться с мыслями. Увидев открытую католическую церковь, он зашел внутрь и помолился о вразумлении. Торжественный сумрак, единственная негасимая лампада перед дарохранительницей и высокий белый алтарь со множеством свечей успокоили его взбудораженные чувства.

Через некоторое время он вышел из церкви и вернулся домой. Эйлин не вышла к ужину, а ему еда не лезла в горло. Он ушел в свой кабинет, плотно закрыл дверь и погрузился в глубокое раздумье. Ужасное зрелище – Эйлин в публичном доме – пылало в его мозгу. Только подумать, что Каупервуд привел ее в такое место, его Эйлин, любимицу матери! Несмотря на его молитвы и неуверенность, несмотря на ее враждебность и запутанную ситуацию, ее нужно было вытащить из этого. Она должна уехать на какое-то время, оставить этого мужчину, а потом закон разберется с ним. По всей вероятности, Каупервуд отправится в тюрьму; если какой-то человек в полной мере этого заслуживает, то он первый. Батлер не может подкупить присяжных, так как это будет преступлением, но он может проследить, чтобы обвинение было мощным и убедительным, и если Каупервуда осудят, то Бог ему в помощь. Заступничество его друзей финансистов не сможет его спасти. Судьи низшей и высшей инстанции знают, с какой стороны их хлеб намазан маслом. Они будут склоняться на сторону высокопоставленных политиков, а он определенно мог повлиять на это.

Тем временем Эйлин размышляла над странным положением, в котором она оказалась. Несмотря на ее молчание по пути домой, она понимал, что ей предстоит разговор с отцом. Скорее всего, он в том или ином виде вернется к идее о поездке в Европу – теперь она не сомневалась, что приглашение от миссис Молинауэр было очередной уловкой, – и ей предстоит решить, что она будет делать. Может ли она оставить Каупервуда, когда он скоро предстанет перед судом? Она уже решила, что не сделает этого. Ей хотелось видеть, что с ним происходит и как все закончится. Она может опередить отца и самостоятельно уйти из дома: сбежать к какой-нибудь родственнице или подруге, даже к незнакомому человеку, если это будет необходимо, и попросить убежища. У нее было немного личных денег. Отец всегда был очень щедр к ней. Она могла взять коекакую одежду и скрыться из дома. Они будут только рады найти ее после некоторого отсутствия. Конечно, ее мать сойдет с ума от беспокойства. Нора, Кэллам и Оуэн будут удивлены и вне себя от тревоги, а отец, что ж, она может встретиться с ним. Возможно, это приведет его в чувство. Несмотря на все свои капризы, она была гордостью и надеждой своей семьи и хорошо понимала это.

Мысли Эйлин двигались в этом направлении еще несколько дней после ужасного разоблачения на Шестой улице, когда отец послал за ней и велел прийти в свой кабинет. Он вернулся домой из своей конторы вскоре после полудня в надежде найти там Эйлин, чтобы наконец-то всерьез побеседовать с ней. Последние несколько дней она не испытывала желания выезжать в город; ее слишком заботили грядущие неприятности. Она только что написала Каупервуду и предложила встретиться на Уиссахиконе завтра днем, несмотря на сыщиков. Она должна была увидеть его. Отец, по ее словам, еще ничего не сделал, но она была уверена, что он попытается что-то предпринять. Ей хотелось поговорить об этом с Каупервудом.

– Я думал о тебе, Эйлин, и о том, что можно предпринять в связи с этим делом, – без обиняков начал ее отец, когда они встретились в его домашнем кабинете. – Ты находишься на гибельном пути, тут ничего не скажешь. Я трепещу, когда думаю о твоей бессмертной душе. Мне хочется что-то сделать для тебя, дитя мое, пока еще не слишком поздно. Уже больше месяца я укорял себя мыслями о том, что, может быть, мы с твоей матерью что-то упустили, что-то сделали не так или не смогли сделать, раз уж ты оказалась в таком положении, как сейчас. Не стоит и говорить, что это бремя лежит на моей совести, дитя мое. Я больше не смогу высоко держать голову. О, какой стыд и позор! Только подумать, что я дожил до этого!

Эйлин была расстроена мыслью о том, что ей придется выслушать длинную проповедь, где речь пойдет о ее долге перед Богом и церковью, перед семьей, матерью и отцом. Она понимала, что все это по-своему важно, но Каупервуд со своим мировоззрением дал ей другой взгляд на жизнь. Они всесторонне обсуждали вопрос о семейных отношениях: о детях и родителях, мужьях и женах, братьях и сестрах. Либеральные взгляды Каупервуда основательно повлияли на ее образ мыслей. Она смотрела на вещи с этой бесстрастной и откровенной позиции: «Мои желания превыше всего остального». Он сожалел о мелких различиях характера, возникавших между людьми и приводивших к ссорам, пререканиям, враждебности и отчуждению, но с этим ничего нельзя было поделать. Люди перерастали друг друга. Их точки зрения изменялись в различной степени, что вело к переменам в отношениях. Некоторые имели моральные принципы, другие нет. Этому не было объяснения. Сам он не видел ничего плохого в половых отношениях, непорочных и восхитительных для тех, чьи души тянулись друг к другу. Эйлин в его объятиях, незамужняя, но любимая, для него была такой же чистой и добропорядочной, как любая другая женщина, – на самом деле гораздо чище и порядочнее большинства остальных. Человек существует в конкретных общественных условиях, где принят определенный порядок вещей. Для достижения успеха в таком обществе, для того, чтобы не оскорблять чужое мнение, сделать свой путь более простым и гладким, избегать ненужной критики и тому подобных вещей, необходимо было создать внешнее подобие, соответствующее общепринятым нравам. Но на этом необходимость заканчивалась. Не допускай промахов и неудач, никогда не попадайся с поличным, а если не повезло, молча борись за жизнь и не оправдывайся. Именно этим он и занимался в связи с нынешними финансовыми неприятностями; именно так он был готов поступить в тот день, когда их застигли с поличным. Примерно такие мысли окрашивали настроение Эйлин, когда она слушала речь своего отца.

– Но, отец, я люблю мистера Каупервуда, – возразила она. – Это почти то же самое, как если бы мы с ним были мужем и женой. Он женится на мне после того, как получит развод от миссис Каупервуд. Ты просто не понимаешь, как обстоят дела. Он очень любит меня, а я люблю его. Он нуждается во мне.

Батлер окинул ее странным недоумевающим взглядом.

– Ты говоришь о разводе, – начал он, думая о католической церкви и ее догмах. – Он разведется с женой, бросит детей, и все это ради тебя, не так ли? Он нуждается в тебе, верно? – язвительно добавил он. – А как насчет его жены и детей? Думаешь, они не нуждаются в нем? Что это за разговоры?

Эйлин дерзко вздернула подбородок.

– Тем не менее это правда, – заявила она. – Ты просто не понимаешь.

Батлер с трудом верил своим ушам. За всю жизнь еще никто не разговаривал с ним в подобном тоне. Это изумило и шокировало его. Он был искушен в тонкостях бизнеса и политики, но любовные дела оставались для него тайной за семью печатями. Он ничего не знал о них. Только подумать, что его дочь, да к тому же католичка, может так разговаривать с ним! Он не мог понять, откуда у нее взялись такие взгляды, если не от беспринципного, растленного влияния Каупервуда.

– Как долго ты придерживаешься таких убеждений, дитя мое? – внезапно спросил он спокойным и рассудительным тоном. – Откуда они у тебя? В этом доме ты определенно не могла слышать ничего подобного. Ты говоришь так, как будто сошла с ума.

– Не говори ерунды, отец! – сердито вспыхнула Эйлин, думая о том, как бесполезно говорить с ним о таких вещах. – Я больше не ребенок. Мне двадцать четыре года. Ты не можешь понять очевидные вещи. Мистер Каупервуд не любит свою жену. Он собирается развестись с ней, как только сможет это сделать, и жениться на мне. Я люблю его, он любит меня, и этим все сказано.

– Вот оно как! – воскликнул Батлер, исполненный суровой решимости втолковать дочери толику здравого смысла. – Значит, тебе безразлично, что будет с его женой и детьми? Полагаю, тебя не беспокоит и тот факт, что он скоро попадет за решетку. Ты будешь любить его в полосатой арестантской робе, надо думать, еще сильнее? (Старик выражался лучше и понятнее всего, когда говорил иронично.) Значит, ты получишь его в таком виде, если это вообще случится.

Негодование Эйлин мгновенно вспыхнуло ярким пламенем:

– Да, я знаю, – отрезала она. – Это тебе очень понравится. Мне известно, что ты творишь, и Фрэнк тоже все знает. Ты пытаешься упрятать его в тюрьму за то, чего он не делал, и все это ради меня! О да, я знаю. Но ты не можешь повредить ему. Не можешь! Он лучше и сильнее, чем ты думаешь, ты не сможешь одолеть его. Он снова окажется на свободе. Ты хочешь наказать его из-за меня, но ему наплевать на это. Я все равно выйду за него замуж. Я люблю его, поэтому я дождусь его и стану его женой, а ты можешь поступать так, как тебе угодно. Вот так!

– Значит, ты выйдешь за него замуж? – спросил Батлер, сбитый с толку и потрясенный больше прежнего. – Стало быть, ты дождешься его и станешь его женой? Ты отберешь его у жены и детей, с которыми, если бы он был хотя бы наполовину мужчиной, он должен оставаться в такое время, вместо того чтобы приплясывать вокруг тебя. Выйти за него замуж? Ты готова опозорить своих родителей и свою семью? Ты стоишь здесь и заявляешь об этом, хотя я воспитал тебя, заботился о тебе и сделал кое-что из тебя? Где бы ты была, если бы не я и твоя бедная, работящая мать, которая годами опекала тебя и мечтала о твоем будущем? Полагаю, ты умнее меня. Ты больше меня знаешь о мире, и тебе ни к чему слушать чужие мнения. Я воспитывал тебя, чтобы ты стала дамой из высшего общества, и вот что я получил в конце концов. Теперь скажи мне, что я ничего не понимаю и что ты любишь будущего осужденного преступника, грабителя, растратчика, банкрота, лживого…

– Отец! – выкрикнула Эйлин. – Я не собираюсь слушать такие речи. Все, что ты говоришь о нем, – неправда. Я не собираюсь здесь оставаться! – Она направилась к двери, но Батлер встал и с неожиданной резвостью остановил ее. Его лицо раскраснелось и пылало гневом.

– Но я еще не покончил с ним, – продолжал он, игнорируя ее попытку уйти и обращаясь прямо к ней, теперь вполне уверенный, что она как никто другой способна понять его. – Я доберусь до него, и ничто меня не остановит. В этой стране есть закон, и я поступлю с ним по закону. Я покажу ему, как шастать по чужим домам и похищать детей у родителей!

Он на некоторое время замолчал, чтобы перевести дух, а Эйлин смотрела на него с напряженным и бледным лицом. Ее отец мог выглядеть совершенно нелепо. По сравнению с Каупервудом и его взглядами он был невыносимо старомодным. Только подумать о том, что он говорит о человеке, который тайком пробрался в его дом и похитил ее, когда она сама была готова уйти с ним! Какая глупость! Но к чему спорить? Чего хорошего можно добиться, если пререкаться с ним здесь таким образом? Поэтому она решила промолчать и просто смотрела на отца. Но Батлер еще далеко не закончил. Он был слишком возбужденным, несмотря на то, что он сам старался обуздать себя.

– Это очень плохо, дочь, – тихо продолжил он, когда убедился в том, что она не желает отвечать. – Я позволил гневу одержать верх надо мной. Не об этом я собирался поговорить с тобой, когда пригласил тебя сюда. У меня на уме есть нечто другое. Я подумал, что тебе, наверное, на некоторое время стоит отправиться в Европу и заняться музыкой. Сейчас ты не вполне в себе. Тебе нужен отдых. Тебе будет полезно на какое-то время уехать из дома. Ты прекрасно проведешь время. Если хочешь, Нора поедет с тобой, и сестра Констанция, которая учила тебя. Полагаю, ты не будешь возражать против ее общества?

При упоминании поездки в Европу, сестры Констанции и уроков музыки, вброшенных ради придания новизны первоначальному предложению, Эйлин насторожилась, но вместе с тем горько улыбнулась про себя. Как нелепо и, в сущности, как бестактно это звучало со стороны ее отца, особенно после решительного осуждения ее связи с Каупервудом и всевозможных угроз в его адрес! Неужели у него вообще нет другого, более дипломатичного подхода к дочери? Это было так забавно! Но она снова воздержалась от иронии, так как видела и чувствовала, что все подобные аргументы будут тщетными.

– Лучше бы ты не говорил об этом, отец, – сказала она, несколько смягчившись после его объяснения. – Сейчас я не хочу ехать в Европу. Я не хочу покидать Филадельфию. Знаю, тебе не терпится отправить меня подальше, но я даже не могу думать об этом. Просто не могу.

Лицо Батлера снова омрачилось. Какой смысл в упрямстве, в упорном ее сопротивлении? Неужели она и впрямь думает, будто может превзойти его, ее отца, да к тому же в таком серьезном вопросе, как этот? Невероятно! Но он умерил свой гнев, насколько это было возможно, и продолжал довольно мягким тоном:

– Но это будет очень хорошо для тебя, Эйлин. Ведь ты не можешь оставаться здесь после… – Он помедлил, поскольку собирался сказать «после того, что произошло». Он знал, что она очень болезненно относится к случившемуся. Слежка за ней была немыслимым нарушением отцовской деликатности, и он понимал ее возмущение и даже до некоторой степени считал его оправданным. Тем не менее, что могло быть тяжелее ее собственного проступка? – После такой ошибки ты определенно не захочешь остаться здесь, – заключил он. – Ты не можешь оправдать смертный грех. Это против всех законов, Божьих и человеческих.

Он сказал это в надежде, что мысль о грехе наконец дойдет до Эйлин и она осознает всю безмерность своего безнравственного проступка. Но Эйлин была далека от этого.

– Ты не понимаешь меня, отец, – безнадежно повторила она. – Ты не можешь понять. У меня одно представление, у тебя другое. Не понимаю, как я сейчас могу заставить тебя понять это. Но если хочешь знать, я больше не верю в католическую церковь, вот и все.

В тот момент, когда Эйлин произнесла эти слова, она пожалела о них. Они сорвались у нее с языка. Лицо Батлера приобрело невыразимо печальное, безнадежное выражение.

– Ты не веришь церкви? – спросил он.

– Не совсем так, не так, как ты.

Он покачал головой.

– Господи спаси твою душу! – промолвил он. – Мне ясно, дочь, что с тобой произошло нечто ужасное. Этот человек растлил твою душу и тело. Нужно что-то делать. Я не хочу жестоко обходиться с тобой, но ты должна покинуть Филадельфию. Ты не можешь здесь оставаться, и я этого не позволю. Можешь уехать в Европу или к твоей тетушке в Нью-Орлеан, но ты должна куда-то уехать. Я не допущу твоего пребывания здесь, это слишком опасно. Уже завтра газеты могут раструбить об этом. Ты еще молода. Перед тобой вся жизнь. Я страшусь за твою душу, но пока ты жива и молода, ты еще можешь прийти в чувство. Мой долг быть твердым. Это моя обязанность перед тобой и церковью. Ты должна покончить с такой жизнью и оставить этого человека. Ты больше никогда его не увидишь; я этого не позволю. В нем нет ничего хорошего. Он не собирается жениться на тебе, а если бы и собирался, это было бы преступлением против Господа и человека. Нет-нет. Никогда! Он не будет верен тебе, нет, он не будет. Не такой он человек. – Батлер помедлил, раздосадованный до глубины души. – Ты должна уехать – это мое окончательное решение. Я желаю тебе добра, но хочу этого. Пойми, я действую в твоих интересах. Я люблю тебя, но мы обязаны так поступить. Мне будет жаль, что ты уезжаешь; я предпочел бы, чтобы ты осталась здесь. Никому не будет горше, чем мне, но так должно быть. А ты должна сделать так, чтобы все это показалось твоей матери обычным и естественным. Но тебе нужно уехать, слышишь? Ты обязана это сделать.

Он замолчал, печально, но твердо глядя на Эйлин из-под густых бровей. Она понимала, что он не отступится от своего. Это было самое торжественное, самое религиозное выражение его лица. Но она не ответила да и не могла этого сделать. Какой смысл? Она никуда не уедет. Она знала это и стояла перед ним, бледная и напряженная.

– Теперь собери одежду, которая тебе понадобится, – продолжал Батлер, не желающий понимать ее истинные чувства. – Подумай обо всем, что тебе понадобится. Скажи, куда ты хочешь отправиться, и будь готова.

– Но я не поеду, отец, – наконец ответила Эйлин с такой же серьезной торжественностью. – Я никуда не поеду! Я останусь в Филадельфии.

– Ты хочешь сказать, что сознательно прекословишь мне, когда я прошу тебя что-то сделать ради твоего же блага? Так, дочь моя?

– Да, – решительно ответила Эйлин. – Я никуда не поеду! Мне очень жаль, но я не поеду.

– Ты правда так думаешь, дочка? – печально, но сурово спросил Батлер.

– Да, я так думаю, – твердо ответила Эйлин.

– Тогда я посмотрю, что можно будет сделать, – сказал старик. – Какая-никакая, ты по-прежнему моя дочь, и я не хочу видеть, как ты дойдешь до падения и гибели лишь потому, что не хочешь выполнять то, что я считаю своим священным долгом. На этот раз я нашел тебя, как бы больно мне ни было это сделать. Если ты попробуешь ослушаться, я снова найду тебя. Ты должна изменить свою жизнь. Я не допущу, чтобы это продолжалось. Теперь ты понимаешь, и это мое последнее слово. Оставь этого человека в покое, и ты сможешь иметь любого по твоему выбору. Ты моя девочка, и я сделаю что угодно, лишь бы ты была счастлива. Почему бы и нет? Зачем еще я живу на свете, если не ради моих детей? Все эти годы я работал и строил планы ради тебя и всех остальных. Давай же, будь хорошей девочкой. Ты же любишь своего старого отца, правда? Эйлин, я качал тебя на руках, когда ты была малышкой. Я следил за тобой с тех пор, как ты могла уместиться у меня в ладонях. Я был хорошим отцом, и ты не можешь этого отрицать. Посмотри на других девушек, которых ты знаешь. Разве кто-нибудь из них получил больше, чем ты? Ты не будешь сопротивляться. Уверен, ты не можешь. Ты слишком сильно любишь меня, правда, милая?

Его голос пресекся, глаза увлажнились. Эйлин оставалась безмолвной, пока слушала его призыв.

– Мне бы этого хотелось, отец, – наконец сказала она, тихо и почти нежно обращаясь к нему. – Правда, хотелось. Я действительно люблю тебя, очень люблю. Мне хочется порадовать тебя, но только не в этом случае. Я не могу! Я люблю Фрэнка Каупервуда. Ты не понимаешь, правда, не понимаешь!

При повторном упоминании имени Каупервуда Батлер стиснул зубы. Он понял, что его дочь ослеплена страстью и что его тщательно продуманное обращение к ней потерпело неудачу. Придется придумать что-нибудь еще.

– Ну, хорошо, – наконец произнес он с такой тоской, что Эйлин отвернулась. – Если так, пусть будет по-твоему. Но хочешь не хочешь, тебе все равно придется уехать. Иначе и быть не может, хотя Бог знает, что я этого не хочу.

Эйлин надменно вышла из комнаты, а Батлер вернулся за стол и опустился в кресло.

– Ну и дела! – пробормотал он. – Вот ведь какая заварушка!