Текст книги "Финансист. Титан. Стоик. «Трилогия желания» в одном томе"

Глава 39

Между тем приближался день судебных слушаний по делу Каупервуда. У него сложилось впечатление, что суд попытается вынести ему обвинительный приговор независимо от рассматриваемых фактов. Он не видел никакого выхода из положения, если только не бросить все и навсегда покинуть Филадельфию, что было невозможно. Единственный способ защитить свое будущее и сохранить связи в финансовых кругах заключался в том, чтобы как можно быстрее пережить суд, а затем воспользоваться поддержкой друзей и окончательно встать на ноги. Он обсудил возможность несправедливого суда со Стэджером, который не считал, что дело дойдет до этого. Во-первых, жюри присяжных нелегко подкупить, кто бы ни пытался это сделать. Во-вторых, большинство судей были честными людьми, несмотря на их политические пристрастия, поэтому в своих мнениях и постановлениях они не будут заходить дальше, чем позволяют их политические предубеждения, то есть не слишком далеко. Конкретный судья, председательствовавший в этом деле, некий Уилбур Пейдерсон из суда четвертных сессий был прямым ставленником Республиканской партии, зависел в своих действиях от Молинауэра, Симпсона и Батлера, но насколько было известно Стэджеру, он считался честным человеком.

– Чего я не могу понять, – сказал Стэджер, – так это почему они так стремятся наказать тебя, разве что в назидательных целях для всего штата. Выборы закончились. Я понимаю, что существует намерение вытащить Стинера в том случае, если его осудят, а это должно случиться. Они обязаны осудить его. Он отправится в тюрьму на год-два, но его амнистируют через половину срока или раньше. Они не могут осудить тебя и выпустить его. Но дело не зайдет так далеко, можешь поверить мне на слово. Мы либо склоним присяжных на свою сторону, либо добьемся отмены приговора в верховном суде штата. Там пятеро судей, которые не станут поддерживать такое вздорное обвинение, это уж точно.

Стэджер искренне верил в то, что говорил, и Каупервуд был доволен. До сих пор молодой юрист превосходно справлялся со всеми его делами. Тем не менее ему не нравилось, что Батлер преследует его и не собирается отступать. Это было серьезное дело, о котором Стэджер ничего не знал. Каупервуд не забывал о нем, когда выслушивал оптимистические заверения своего адвоката.

Начало судебных слушаний происходило во взвинченной обстановке почти для всего шестисоттысячного города. Никто из женщин семьи Каупервудов не пришел в суд. Он настоял на отсутствии любых демонстраций семейной поддержки, чтобы не давать газетам пищу для комментариев. Отец присутствовал как свидетель. За день до суда Каупервуд получил письмо от Эйлин: она сообщила, что вернулась из Вестчестера и желает ему удачи. Ей так не терпелось узнать, что с ним станет, что она больше не могла оставаться в гостях и вернулась домой. Она не пошла в суд, потому что он был против этого, но ей хотелось быть ближе к нему, когда решалась его судьба. Она хотела поздравить его, если он выиграет дело, или утешить его, если он проиграет. Она чувствовала, что ее возвращение с большой вероятностью будет началом нового столкновения с отцом, но ей было все равно.

Необычной была позиция миссис Каупервуд. Она соблюдала внешние формальности и оставалась нежной и заботливой, хотя и понимала, что Фрэнк не нуждается в этом. Он инстинктивно чувствовал, что ей известно об Эйлин, и теперь лишь ожидал подходящего момента, чтобы объясниться. В то судьбоносное утро она сердечно обняла его у двери, как привыкла в годы замужества, но не спешила с прощальным поцелуем. Сам он не хотел целовать ее, но не показывал этого. В конце концов она все-таки поцеловала его и сказала:

– Надеюсь, все закончится хорошо.

– Тебе не стоит беспокоиться, Лилиан, – бодро отозвался он. – Со мной все будет в порядке.

Он сбежал с крыльца и пошел по Джирард-авеню к своей бывшей трамвайной линии, где сел в вагон конки. Он думал об Эйлин и о силе ее чувств к нему, о насмешке, в которую превратилась его супружеская жизнь, разумными ли окажутся присяжные и о многом другом. Этот день мог стать судьбоносным.

Он вышел из вагона на перекрестке Маркет-стрит и Третьей улицы и поспешил в свою контору. Стэджер уже был там.

– Ну что же, Харпер, наш день настал! – мужественно заявил Каупервуд.

Первое заседание суда четвертных сессий должно было состояться в знаменитом Дворце независимости на перекрестке Честнат-стрит и Шестой улицы, который в то время, как и за сто лет до этого, был центром местной административной и судебной деятельности. Это было низкое двухэтажное знание из красного кирпича с белой деревянной башней в центре на старинный голландский или английской манер, с квадратным основанием, круглой средней частью и восьмиугольной вершиной. К центральной части здания справа и слева примыкали два Т-образных крыла, маленькие старомодные двери которых и окна с овальными арками состояли из многочисленных створчатых панелей, что восхищают любителей колониальной архитектуры. Здесь и в снесенной позднее пристройке под названием Стейт-Хаус-Роу находились офисы мэрии и начальника полицейского департамента, палата муниципального совета и другие важные административные службы, вместе с четырьмя отделениями суда четвертных сессий, где рассматривалось все большее количество уголовных дел. Огромная городская ратуша на углу Маркет-стрит и Брод-стрит тогда еще строилась.

Была предпринята попытка реконструировать довольно просторные судебные залы и установлены большие помосты из темного орехового дерева с такими же столами для судей, но она оказалась не слишком удачной. Столы, скамьи присяжных и перила были слишком массивными, что создавало общее впечатление тесноты. Темная мебель, по замыслу декораторов, должна была хорошо сочетаться с бежевой окраской стен, но время и пыль сделали это сочетание слишком мрачным. В зале не было картин или украшений, кроме длинных газовых рожков с аляповатой отделкой на судейском столе и несообразно большой люстры в центре потолка. Толстые судебные приставы и служки, озабоченные сохранением своей бестолковой работы, не оживляли атмосферу. Двое из них во время судебных слушаний ежечасно суетились, чтобы подать судье стакан воды. Еще один, похожий на вальяжного самовлюбленного дворецкого, сопровождал судью в туалетную комнату и обратно. Его обязанность заключалась в том, чтобы громко возглашать, когда судья входил в зал заседаний: «Джентльмены, суд идет! Прошу встать и снять головные уборы!» В то же время судебный пристав, стоявший слева от судьи, когда тот садился на свое место, между скамьей присяжных и стулом для свидетеля, неразборчивой скороговоркой зачитывал ту прекрасную и полную достоинства декларацию коллективных обязательств общества перед его отдельными членами, которая начинается словами «Слушайте! Слушайте!» и заканчивается словами: «…каждый из вас имеет справедливое право на жалобу, которая будет услышана». Однако со стороны могло показаться, что в его словах нет ни малейшего смысла. Привычка и безразличие довели этот обычай до невнятного бормотания. Третий пристав охранял дверь совещательной комнаты для присяжных. Кроме того, в зале присутствовали судебный служка – маленький, с белесым личиком, слезящимися бесцветными глазками, редкими волосами и желтоватой бородкой, наблюдавший за происходящим как обветшавшее подобие китайского мандарина, – а также судебный стенографист.

Судья Уилбур Пейдерсон, тощий, как засохшая селедка, который вел первый допрос во время следствия, когда решался вопрос о предании Каупервуда суду присяжных, представлял собой один из необычных типов судейских чиновников. Он был таким худым и малокровным, что одни эти качества уже привлекали внимание. Он был хорошо осведомлен в знании закона, но в том, что касалось реальной жизни, абсолютно не понимал тонкостей, превосходивших букву закона и составлявших его собственный дух, и относительность любых законов, о чем знают мудрые судьи. Достаточно было лишь посмотреть на его худощавое педантичное лицо, курчавые седые волосы, голубовато-серые безжизненные глаза, в которых не светилось никаких мыслей, и можно было сказать, что он совершенно лишен воображения. Однако тогда он бы не поверил вам и оштрафовал вас за неуважительное отношение к суду. Тщательно используя свои невеликие способности и цепляясь за любое мелочное крючкотворство, подобострастно следуя партийной доктрине и неукоснительно – заповедям о сокрытии личной собственности, он достиг своего нынешнего положения. Его жалованье составляло лишь шесть тысяч долларов в год. Его сомнительная слава не простиралась за пределы ограниченного круга городских судей и юристов. Но ежедневные упоминания о том, что он исполняет свои обязанности и принимает такие-то и такие-то решения, доставляло ему большое удовольствие. Он полагал, что это делает его влиятельной фигурой. «Смотрите, я не такой, как остальные», – часто думал он, и это служило утешением для него. Он был очень польщен, когда в его графике заседаний выпадало важное дело, и, сидя на троне перед тяжущимися сторонами и их юристами, он, как правило, ощущал себя действительно важной персоной. Время от времени сложные жизненные обстоятельства приводили в замешательство его ограниченный интеллект, но в таких случаях он неизменно следовал букве закона. Он мог рыться в судебных отчетах в поисках решений, которые принимали действительно мыслящие люди. Кроме того, вездесущие юристы были необыкновенно хитроумными. Они вертели законодательными нормами перед носом у судьи по своему усмотрению. «Ваша честь, в тридцать втором томе исправленной редакции судебных докладов штата Массачусетс, в деле Эйрондела против Баннермана, страница такая-то и такая-то, строка такая-то и такая-то, вы можете обнаружить, что…» Как часто приходится слышать такое во время судебных заседаний? В большинстве случаев рассудку остается не много места в подобных делах. А святость закона возвышается, как стяг, укрепляющий гордыню властей предержащих.

Как и говорил Стэджер, Пейдерсона едва ли можно было назвать нечестным судьей. Он был партийным судьей и принципиальным республиканцем, обязанным партийным съездам и конференциям продлением своих должностных полномочий, а потому вполне готовым поступать так, как он сочтет нужным для дальнейшего благополучия и процветания партии и частных интересов ее лидеров. Большинство людей не дают себе труда разобраться в движущих механизмах того, что они называют своей совестью. Когда они все же делают это, им недостает навыков для извлечения перепутанных нитей этики и нравственности. Они добросовестно доверяют мнению большинства и силе высших интересов. С тех пор кто-то обронил выражение насчет «корпоративных судей». Есть много таких людей.

Пейдерсон был одним из них. Он глубоко почитал власть и собственность. Для него Батлер, Молинауэр и Симпсон были великим людьми, настолько уверенными в себе, что всегда оказывались правыми благодаря своему могуществу. До него уже давно дошли слухи о растрате Стинера и участии Каупервуда. Сопоставляя мнения разных политических светил, он считал, что хорошо разобрался в этой ситуации. Партия, по мнению ее лидеров, была скомпрометирована махинациями Каупервуда. Он сбил Стинера с пути праведного в большей степени, чем это случалось с кем-либо из прежних городских казначеев. Хотя основная вина лежала на Стинере как на организаторе преступной схемы, Каупервуд талантливо подвел его к еще большей катастрофе. Кроме того, партия нуждалась в козле отпущения, и этого было достаточно для Пейдерсона. Разумеется, после победы на выборах, когда казалось, что партия практически не пострадала, он не вполне понимал, почему Каупервуд был с такой настойчивостью привлечен к ответственности, но он твердо верил, что у партийных лидеров были веские основания для этого. Из разных источников он узнал, что Батлер имеет какую-то личную обиду на Каупервуда. Никто точно не знал, в чем она заключается. Общее мнение склонялось к тому, что Каупервуд втянул Батлера в какие-то нечистоплотные финансовые сделки. Существовало общее понимание, что ради блага партии и показательного урока для отбившихся от рук подчиненных необходимо осуществить правосудие по всей строгости закона. Для нравственного воздействия на общество следовало покарать Каупервуда не менее жестко, чем Стинера. Сам Стинер должен был получить максимальный срок за свое преступление, дабы избежать кривотолков о партийных пристрастиях в суде. После этого его оставят на милость губернатора, который, если захочет, сможет облегчить его положение при согласии партийных лидеров. В простодушном общественном мнении судьи квартальных сессий, подобно девицам из закрытого пансиона, пребывали в блаженной отрешенности от жизни и не ведали, что творится в подземном царстве политики. На самом деле они неплохо разбирались в этом. Они прекрасно знали, кому обязаны сохранением своей власти и положения, и были благодарны за это.

Глава 40

Когда Каупервуд, свежий и оживленный, с видом делового человека и удачливого финансиста, вошел в многолюдный зал суда вместе с отцом и Стэджером, все взоры обратились на него. Большинству показалось, что было бы чрезмерно надеяться на осуждение такого человека. Без сомнения, он был виновен, но также имел средства и способы для уклонения от закона. Его адвокат Харпер Стэджер выглядел очень проницательным и хитроумным. Было очень холодно, и оба были в длинных голубовато-серых пальто, скроенных по последней моде. В хорошую погоду Каупервуд имел привычку носить маленькие бутоньерки, но сегодня обошелся без этого. Но его бледно-сиреневый галстук был изготовлен из дорогого плотного шелка и был скреплен заколкой с крупным изумрудом. Он также носил часы на тонкой цепочке, но больше никаких украшений. Он всегда выглядел жизнерадостным, но сдержанным, добродушным, знающим и уверенным в себе.

Он сразу же оценил место действия, которое теперь имело особенный интерес для него. Перед ним находился еще пустой судейский помост, а справа – пустая скамья для присяжных заседателей. Слева от судьи, если сидеть лицом к публике, находилось место для свидетеля, откуда ему предстояло давать показания. За ним, уже ожидая прибытия судьи, стоял толстый пристав, некий Джон Спаркхивер, чья работа заключалась в том, чтобы взять старую засаленную Библию, на которой должен был поклясться свидетель, и сказать: «Пройдите сюда» – после завершения свидетельских показаний. Были и другие приставы: один стоял у прохода, ведущего в огороженное место перед судейским столом, где выносили приговоры осужденным и где сидели или выступали адвокаты и подсудимые. Другой находился в проходе, ведущем в совещательную комнату, а третий охранял дверь, через которую приходили зрители. Каупервуд пристально посмотрел на Стинера, который теперь был одним из свидетелей и теперь, дрожащий, в страхе перед своей участью, утратил всякую враждебность к кому-либо. На самом деле он изначально никому не хотел зла. Если сейчас он чего-то хотел, так это последовать совету Каупервуда, хотя все еще верил, что Молинауэр и политические силы, которые он представлял, заступятся за него перед губернатором после приговора суда. Он был очень бледным и сильно похудел. Он уже утратил румяную округлость, приобретенную в благополучные времена. На нем был новый серый костюм с коричневым галстуком, он был чисто выбрит. Встретившись с внимательным и твердым взглядом Каупервуда, он вздрогнул и опустил голову, а потом с глупым видом ущипнул себя за ухо. Каупервуд кивнул.

– Знаешь, мне жаль Джорджа, – тихо сказал он Стэджеру. – Он такой дурак. И все-таки я сделал все, что мог.

Краешком глаза Каупервуд также наблюдал за миссис Стинер, маленькой, усталого вида женщиной, с темным лицом, плохо одетой. Он подумал, как это похоже на Стинера – взять в жены такую женщину. Браки между неподходящими друг другу или неполноценными людьми всегда интересовали, хотя и не всегда забавляли его. Разумеется, миссис Стинер не питала теплых чувств к Каупервуду, считая его беспринципным дельцом, который стал причиной падения ее мужа. Теперь они снова обеднели и собирались переехать из своего большого дома в более дешевое жилище, и ей было особенно неприятно об этом думать.

Наконец вошел судья Пейдерсон в сопровождении низенького, дородного судебного клерка, напоминавшего зобатого голубя. Пристав Спаркхивер постучал по судейскому столу, возле которого он до сих пор дремал, и промямлил:

– Прошу всех встать!

Зрители поднялись со своих мест, как принято в любом суде. Судья Пейдерсон порылся среди папок, лежавших на его столе, и обратился к своему помощнику:

– Какое у нас первое дело, мистер Протас?

Во время долгой и кропотливой процедуры подготовки дел к дневным слушаниям и рассмотрения всевозможных мелких ходатайств сцена суда все еще сохраняла интерес для Каупервуда. Он жаждал победы и был настроен на благоприятный итог после череды несчастливых событий, приведшей его сюда. Хотя он и не показывал этого, его сильно раздражал весь процесс отсрочек, несущественных запросов и крючкотворства, сопровождавший любые юридические процедуры. В его представлении закон был мутным, сотканным из человеческих ошибок, настроений и предубеждений, который парил над океаном жизни и препятствовал нормальному плаванию на маленьких коммерческих и общественных судах, построенных людьми. Он порождал миазмы ущербных толкований, где таились язвы жизненных зол. Он был местом, где случайные жертвы перемалывались между жерновами власти и судьбы. Иными словами, это была странная, прихотливая и захватывающая, но тщетная битва, где невежественные, некомпетентные, хитроумные, агрессивные и слабые становились пешками и предметами разногласий для юристов, которые играли на их страстях и настроениях, на их тщеславии, нуждах и желаниях. Это был нечестивый, разрушительный и затяжной спектакль, болезненное напоминание о непостоянстве жизни – ловушка, засада, обман и западня. В руках сильных людей, каким был он сам в лучшие времена, закон был мечом и щитом, капканом под ногами у неосторожных соперников, ямой на пути у преследователей. Он был всем, что пожелаешь выбрать: вратами к незаконному обогащению, тучей пыли, пущенной в глаза прозорливых конкурентов, временной завесой между правдой и действием, справедливостью и предубеждением, преступлением и наказанием. Юристы были интеллектуальными наемниками, которых можно было покупать и продавать в любом деле. Его забавляли банальности о юридической этике: законники с готовностью могли лгать, воровать, кривить душой и искажать факты почти в любом деле и для любых целей. Знаменитые юристы были всего лишь беспринципными искусными ловкачами, как и он сам, сидевшими как пауки в своих темных, тесно сплетенных логовах и выжидающих приближения неосторожных мух в человеческом облике. Жизнь – в лучшем случае – была мрачной, бесчеловечной и беспощадной борьбой, основанной на жестокостях и законе, а законодатели и законники были самыми отвратительными представителями всей этой клоаки. Тем не менее он пользовался законом, как пользовался бы любым оружием или западней ради избавления от беды; что касается юристов, он выбирал их так же, как мог бы выбрать нож или дубинку для защиты в рукопашной схватке. Он не испытывал особого уважения к любому из них, включая Харпера Стэджера, который все же нравился ему. Они были его орудиями или инструментами: ножами, дубинками, отмычками, – чем угодно, но не более того. Когда их работа заканчивалась, им платили и расставались с ними, оставляя их в стороне и забывая о них. Что касается судей, то они, как правило, были просто некомпетентными юристами, которых отстраняли от дел при удачном обороте событий и которые не могли сравниться с адвокатами, выступавшими перед ними с речами и ходатайствами, если бы вдруг оказались на их месте. Каупервуд не испытывал никакого уважения к судьям, так как ему было много известно о них. Он знал, как часто они оказываются лизоблюдами, карьеристами и политическими наемниками, приспособленцами, о которых вытирают ноги политики и финансисты. Судьи были глупцами, как и большинство людей в этом бурном, изменчивом мире. Его проницательный взор насквозь видел каждого из них и оставался невозмутимым. Он был убежден, что его собственная безопасность заключается в выдающихся умственных способностях и более ни в чем. Каупервуда невозможно было убедить в моральной ценности или неотъемлемых достоинствах общепринятого порядка вещей. Он слишком много знал, но прежде всего он знал самого себя.

Когда судья наконец разобрался с недавно поступившими ходатайствами, он велел помощнику объявить о слушании дела «город Филадельфия против Фрэнка А. Каупервуда», о чем и было объявлено зычным голосом. Новый окружной прокурор Деннис Шэннон и Харпер Стэджер одновременно поднялись со своих мест. Стэджер и Каупервуд вместе с Шэнноном и Стробиком, который тоже пришел и выступал в роли представителя штата Пенсильвания (истца), сидели за длинным столом внутри ограждения перед судейским помостом. Стэджер – больше для эффекта, чем для чего-то иного, – предложил судье Пейдерсону признать обвинение недействительным, но его предложение было отклонено.

Теперь предстояло выбрать присяжных заседателей – двенадцать человек из обычного списка, призванных выполнять эту гражданскую обязанность в течение месяца, – и представить его на рассмотрение адвокату ответчика. Процедура выбора присяжных в данном случае была довольно простой. Судебный пристав, похожий на китайского мандарина, писал каждое имя (всего около пятидесяти) на отдельной полоске бумаги, потом опускал свернутые бумажки во вращающийся барабан, несколько раз поворачивал его и доставал первую попавшуюся бумажку, соблюдая таким образом принцип случайности и называя имя присяжного заседателя № 1. Так повторилось двенадцать раз подряд, и люди, чьи имена были названы, заняли свое место на скамье присяжных.

Каупервуд с большим интересом наблюдал за этой процедурой. Что может быть важнее людей, которые будут рассматривать его дело? Процесс был слишком быстрым для точной оценки, но у него сложилось впечатление, что в основном они были представителями среднего класса. Впрочем, один из присяжных, пожилой человек за шестьдесят, с седеющими волосами и бородой, клочковатыми бровями, нездоровым цветом лица и сутулыми плечами, показался ему обладателем доброго нрава и глубокого жизненного опыта, которого при определенных обстоятельствах можно было склонить на свою сторону с помощью убедительных аргументов. Зато другой – невысокий, крючконосый тип с острым подбородком, похожий на коммерсанта, – ему решительно не понравился.

– Надеюсь, его не будет в моем составе присяжных, – тихо обратился он к Стэджеру.

– Значит, не будет, – ответил Стэджер. – Я дам ему отвод. У нас есть право на пятнадцать отводов без указания причины, как и у стороны обвинения.

Когда скамья присяжных наконец заполнилась, оба юриста подождали, пока пристав принесет небольшую доску, к которой рядами были прикреплены бумажки с именами присяжных в порядке их выбора: первый, второй и третий в первом ряду, четвертый, пятый и шестой во втором ряду и так далее. Поскольку первоначальное изучение и отклонение кандидатур было прерогативой прокурора, Шэннон выпрямился, взял доску и начал расспрашивать присяжных о профессиях или занятиях, знакомстве с рассматриваемым делом и возможных предубеждениях в пользу обвиняемого или же против него.

Задача Стэджера и Шэннона состояла в том, чтобы найти людей, имевших определенное представление о финансах и способных разобраться в ситуации – с точки зрения Стэджера – без какой-либо предубежденности по отношению к человеку, пытавшемуся с помощью оправданных средств и методов пережить финансовую бурю; или, с точки зрения Шэннона, без какого-либо сочувствия к подобным средствам и методам, если у них имелось хоть малейшее подозрение в мошенничестве, надувательстве или махинациях любого рода. И Шэннон и Стэджер в установленном порядке определили, что жюри состояло из той человеческой мешанины, которую судебные сети, закинутые в городской океан, обычно вытягивают на поверхность для подобных целей. Оно состояло из мелких управляющих, торговцев и торговых агентов, редакторов, инженеров, архитекторов, скорняков, бакалейщиков, коммивояжеров, литераторов и других представителей работающих граждан, чей опыт в основном был достаточным для участия в процессах такого рода. Здесь редко можно было встретить человека выдающихся достоинств, но часто встречались люди, обладавшие немалой толикой того любопытного качества, которое принято называть здравым смыслом.

На всем протяжении опроса Каупервуд сидел тихо и изучал лица присяжных. Молодой торговец цветами с бледным лицом, широким лбом мыслителя и вялыми руками показался ему достаточно впечатлительным, чтобы поддаться его личному обаянию. Он прошептал об этом на ухо Стэджеру. Следующим был меховщик, расчетливый еврей, чью кандидатуру отклонили потому, что он читал все новости о биржевой панике и потерял две тысячи долларов на акциях трамвайных компаний. Тучный, краснощекий и голубоглазый оптовый торговец бакалейными товарами с соломенными волосами показался Каупервуду упрямым и отсталым человеком. Его тоже исключили из списка присяжных. Худой, франтовато одетый управляющий магазинчика одежды явно хотел уклониться от своих обязанностей и решил солгать, когда заявил, что не верит в клятву на Библии. Судья Пейдерсон, смерив ледяным взглядом, все же отпустил его. Было отклонено около десяти кандидатур – людей, знакомых с Каупервудом, признававшихся в своем предубежденном отношении к делу, фанатичных республиканцев, возмущавшихся этим преступлением, а также тех, кто знал Стинера.

К полудню было отобрано жюри присяжных, относительно устроившее обе стороны.