Текст книги "Берлиоз"

Скончался Спонтини, автор «Весталки», к которому Гектор относился с горячим восхищением и любовью. Гектор посвятил памяти великого композитора прекрасную статью, где ощущалась боль неподдельного горя.

22 марта

Выборы в Институт на место знаменитого усопшего. Кого же изберут теперь члены Академии?

Новое разочарование.

Одиннадцать кандидатов, тридцать восемь голосующих. Результаты таковы: за Амбруаза Тома – 30 голосов, за Ниденмейера и Баттона – 8 голосов, за Берлиоза, друга Спонтини, – ни одного.

Амбруаз Тома был торжественно провозглашен академиком в первом же туре. «Как, – удивлялась Европа, – автор неумирающих сочинений, которые взволновали весь мир, кроме Франции, сочинитель „Осуждения“ и „Ромео“, „Траурно-триумфальной симфонии“ и „Реквиема“, „Бенвенуто“, „Гарольда“ и „Фантастической“ не побит, а просто раздавлен автором бесцветной оперы „Каид“?

Ни одного голоса! Другого бы это заставило сказать: «Тем хуже. Прощайте!»

Гектор же воскликнул:

– Что ж, до свидания! Десять раз, если понадобится, двадцать раз я буду возвращаться… вопреки всему! – И с решимостью подчеркнул: – До самой смерти!

Вскоре возвратился с Антильских островов любимый Луи, и Гектор, сжимая его в объятиях, забыл все горькие невзгоды.

Теперь Луи стал настоящим моряком. Унаследовал ли он романтизм своего отца? Ему нравится при вое ветра бороться с волнами океана и в таинственной ночи, стоя в одиночестве на верхней палубе, думать о страдающей матери и далеком отце, которого он тоже любит, потому что тот нежен к нему, знаменит, не признан и несчастен.

Он ежедневно видит в мыслях отца подле своей дорогой матери. Гектор действительно аккуратно приходит к несчастной Офелии, этому живому трупу, и по нескольку часов проводит в ее обществе.

Чем ближе подходила Офелия к смерти, тем больше винил себя и сокрушался Гектор. Его угнетало жестокое раскаяние, мрачные угрызения совести преследовали его за тот странный брак, в который он втянул эту ныне парализованную, обиженную судьбой женщину, лишив ее лучшей, более достойной участи. Гектора мучила близость с Марией Ресио, такой грубой к его законной жене – больной, беспомощной, принесенной в жертву.

Сожалел ли он и об упорном стремлении оставаться самим собой, тогда как сговорчивость и отречение обеспечили бы и ему и близким спасительный достаток?

Нет, здесь он остался непримиримым.

Разве не принес он клятву, что скорее умрет, чем отречется от своей сущности?

И пока он был погружен в горькие раздумья перед умирающей Офелией, немой и недвижимой, со взглядом, прикованным к глазам ее Гектора, того романтика Гектора, который разрушил ее судьбу и заставил столько выстрадать, но которого она все же продолжает нежно любить, неслышно вошел Луи.

Глаза матери потонули в слезах. Гектор, потрясенный, обнял красивого, юного моряка и крепко сжал его в объятиях, не произнося ни звука из боязни разрыдаться.

Он, несомненно, думал: «Вот где моя судьба, мой долг, мое счастье».

Но внезапно перед ним возникла тень Марии Ресио. И тогда Гектор вновь овладел собой.

9 мая Гектор уехал в Лондон. Незадолго перед тем в Гайд-парке открылась Всемирная выставка в ознаменование пятидесяти мирных лет, где он был избран членом жюри по музыке.

Узнав о своем, назначении, Гектор подумал: «Вот как! Еще знают, что я существую!»

Да, знал министр, остановивший на нем свой выбор. Но один министр – не вся французская публика, которая, увы, относилась к нему с тупой враждебностью и настойчиво бойкотировала его произведения.

1 января, когда империя фактически была реставрирована, но еще не восстановлена законно, принц-президент, с торжественной набожностью преклонив колени в соборе Парижской богоматери, прослушал «Те Deum». Надежды Гектора были разбиты – музыка принадлежала не ему.

После второго плебисцита, который утвердил сенатское решение, Шарль-Луи-Наполеон Бонапарт возложил себе на голову императорскую корону.

Гектор с восторгом приветствовал нового владыку – защитника принципов дисциплины и устойчивости. Полуголодный композитор, которому нечего было беречь, сберег тем не менее свой консерватизм. «Наша республиканская холера, – писал он Вильгельму Ленцу в Петербург, – дает нам ныне небольшую передышку. Красные грызут свои удила, всеобщее голосование дало подавляющее большинство Луи-Наполеону… Как вы, должно быть, там смеетесь над нами, называющими себя передовыми народами…»[150]150
  «Нет ничего удивительного в том, что бывший ученик Императорского коллежа городка Кот-Сент-Андре, где под барабанную дробь учили боготворить императора, и бывший последователь шевалье Лесюэра остался антидемократом и стихийным бонапартистом…» (Ги де Пурталес).


[Закрыть].

– И сейчас и всегда раньше я был почитателем императора. Ему-то это хорошо известно, – повторял он своим друзьям, потому что клеветники пытались опорочить его перед новым монархом.

И убежденный что государь осведомлен о чувствах, которые одушевляют его по отношению к трону, он уже видит себя руководителем Капеллы Наполеона III.

Он строит блестящие проекты: организует эту капеллу и опьяняется своим будущим.

Но ничто не ладится у неудачливого Гектора. Кто же чинил козни? Кто тайно повлиял на Наполеона Малого? Капелла действительно восстановлена, но не Гектор стал ее главой, а Обер – сочинитель музыки прелестной, но кокетливой и легкой, враг оркестровых ураганов.

Преграды не могут сломить Гектора. Мы уже говорили: для него они лишь средство мерить свою силу, мерить отвагу. Он готов смело встречать их вновь и вновь.

Гектор снова возвратился в Лондон.

Там его ждала радость: он дирижировал «Весталкой», настоящим шедевром Спонтини – прекрасного композитора с необыкновенно жестокой судьбой. Подобно Бетховену, Спонтини (правда, к концу жизни) был изгнан из царства звуков неумолимой глухотой. По случаю музыкального торжества госпожа Спонтини прислала Гектору сердечное письмо и дирижерскую палочку своего мужа, который, как она писала, «так вас любил и так. восхищался вашими произведениями». Какая честь, Какое утешение для Гектора!

9 июня

Последний концерт: симфония с хорами и две части из «Осуждения». «Необычайный успех, – писал Гектор в Париж. – Меня вызывали пятикратно… К моим ногам бросили венок».

И тем не менее ради экономии директора отказались ангажировать его на следующий сезон.

Ничего не поделаешь! Его мозг в постоянном возбуждении, его неотвязно преследует и тревожит беспощадный вопрос: как добиться успеха?

Внезапно Гектора увлек проект создания Общества концертов, которое он тут же решил назвать «Нью Филармоник»[151]151
  «Новая Филармония» (англ.).


[Закрыть] в отличие от старой Филармонии, где господствовали в то время поклонники итальянской музыки во главе с Андерсеном и особенно Коста.

Андерсен и Коста, поддержанные несколькими громилами, специально приехавшими из Парижа, окажутся в один прекрасный день заклятыми врагами Гектора. Воистину какой страх, какую ненависть должен был внушать Гектор, чтобы возник заговор, которому даже Ла-Манш не стал помехой.

Но не будем опережать события.

В июле Гектор, неизменно сопровождаемый Марией Ресио, вернулся в Париж, сняв перед отъездом в Лондоне комнаты, где, как он сообщил, обоснуется ближайшей весной, ибо четыре гаранта «Пью Филармонию) уже были найдены, причем все четверо были в полном согласии относительно назначения Гектора директором предприятия.

Улыбнется ли ему, наконец, судьба? Возможно.

Веймар, город Гете, Шиллера и Гердера, «родина музыкального идеала и город муз», заботами блистательного Ференца Листа[152]152
  Несколько слов о Листе. После долгой и мучительной связи с графиней д'Агу, а затем мимолетных увлечений по всей романтической Европе звезда привела виртуоза к княгине Каролине Сайнг-Витгенштейн. Решительная смуглая амазонка польского происхождения, состоявшая в замужестве с крупным русским вельможей, пожертвовала своим положением в обществе, семейным счастьем и душевным покоем ради избранного ею возлюбленного.
  Она уже поняла творчество Вагнера, после поражения революции 1848 года бежавшего из Дрездена в Швейцарию, и вместе с Листом пригласила его в Веймар, где вскоре были поставлены под руководством самого Листа «Тангейзер» и «Лоэнгрин», она поняла и музыку Берлиоза и нашла для него слова, о которых тот помнил и которые стали для него целительными. Таким образом, ее дом в Альтенбурге хранит воспоминания о трех самых крупных композиторах середины XIX века.


[Закрыть] становился столицей музыкального искусства. Уже четыре года Веймар был непререкаемым авторитетом. По своей воле этот город выдвигал, освящал или зачеркивал знаменитостей. Здесь царил Лист.

Лист любил реабилитировать произведения, несправедливо осужденные из-за невежества или недоброжелательности. Этот чудесный композитор и виртуоз, тоже Дон-Кихот, сражался со шпагой в руке против предрассудков, предубеждений, за творчество, свободное от писаных теорий. Не ведая зависти, он умел превозносить величие гениев. Он признавался часто, что провал «Бенвенуто Челлини» в Париже и сейчас еще не дает ему спокойно спать.

Итак, в один прекрасный день Гектор получил взволновавшее его известие о том, что этот благородный человек готовил исполнение «Бенвенуто Челлини», уверенный в его успехе и заслуженном восстановлении репутации. Какое это было удовлетворение, какой реванш, он сотрет все следы жестокой несправедливости! О великодушный Лист![153]153
  Лист считал Гектора Берлиоза, который был на восемь лет старше его, своим самым старым и самым дорогим другом. Он был свидетелем на свадьбе Гектора.
  Перед исполнением оперы он воскликнул: «Слава созидателям! Представляемый здесь „Бенвенуто“ будет жить, и во всем величии! „Бенвенуто Челлини“ – одно из самых сильных произведений, какие я знаю. Оно одновременно и великолепной чеканки, и живой оригинальной скульптурной формы».


[Закрыть] Однако перейдем к фактам.

Веймарский двор официально пригласил Гектора почтить своим присутствием грандиозную «неделю Берлиоза» и принять в ней участие.

Гектор не замедлил приехать и в часы, похожие на дивный сон, упивался тем, что понят, любим и ему аплодируют.

17 и 21 ноября на двух незабываемых представлениях «Бенвенуто Челлини» он дирижировал оркестром при непрерывных овациях воодушевленной публики – приверженцев новой школы.

Госпожа Поль писала: «…Берлиоз еще не встречал в Германии такого приема. Каждый вечер его вызывали дважды». «Марш Ракоци» и «Хор гномов» из «Фауста» приходилось повторять… Какую настойчивость, какую энергию должен был проявить Лист, чтобы добиться подобного успеха!..»

На завершившем «неделю» банкете в зале городской ратуши красовался внушительный портрет Гектора и гипсовый бюст, который так походил на оригинал, что казался живым. Лист послал княгине Витгенштейн в Альтенбург такую записку: «Общество в городской ратуше было настроено самым благожелательным образом, неизменно господствовал безукоризненный вкус. Берлиоз был глубоко растроган и вел себя безупречно. Между прочим, он не выпил ни капли коньяка».

С другой стороны, Лист отмечал: «Самый единодушный и самый полноценный успех вознаградил нас за все наши страдания».

Когда подали ликеры, один высший сановник двора поднялся с места и под всеобщее одобрение приколол на грудь Гектора эрцгерцогский орден Сокола[154]154
  По рассказу Ги де Пурталеса, его наградил сам эрцгерцог, но в своей ложе.


[Закрыть]. Затем Бернард Косман, выступая от имени артистов придворной капеллы, передал французскому маэстро дирижерскую палочку из цельного серебра, украшенную тонкой памятной резьбой. И наконец, ко всеобщему восторгу, был открыт бюст маэстро, увенчанного лаврами.

Какие незабываемые часы, Гектор! Не правда ли? Но почему тебе пришлось пережить их вдали от родины?

В результате этой «Берлиоз-вохе»[155]155
  «Неделя Берлиоза» (нем.).


[Закрыть].

Итак, «Бенвенуто» был спасен! Лист сказал: «Это самое крупное, самое оригинальное произведение музыкально-драматического искусства, созданное за последние двадцать лет». Такое суждение и из уст такого артиста – какой целительный бальзам для наболевшего сердца! Поэтому Гектор возвращался во Францию успокоенным. Но когда он приближался к французской границе, ему показалось, как в сновидении, будто он читает огромный плакат: «Здесь начинаются, Гектор, ненависть и гонения».

Гектору пятьдесят лет.

Снова Париж, снова нищета…

Теперь жестокая борьба во враждебном Париже тяготила его. Глубокие морщины прорезали красивое, гордое лицо под снегом непокорной шевелюры.

Он переживал мрачные дни.

Новая неприятность.

Гектор, ярый приверженец императора, постоянно лелеял надежду руководить исполнением своего величественного «Те Deum», сочиненного в 1848-1852 годах, на торжественном событии – бракосочетании императора.

Однако от церемонии 29 января 1853 года он был снова отстранен ради Обера.

«Я был приглашен, – сообщал Гектор, – к секретарю и адъютанту императора полковнику Флерн, где мне передали, что собираются исполнить мой „Те Deum“. Сообщая об этом, полковник казался уверенным в том, что говорил, однако в то же время в министерстве внутренних дел была сплетена интрига, и официальные лица – „старики“ – одержали полную победу».

Еще одна незаслуженная жестокость.

Среди тревог и уныния, когда за фельетоны платили гроши и оттого тиски нужды сжались еще сильнее, внезапно вспыхнул яркий луч: театр Ковент-Гарден запросил «Бенвенуто».

«Жизнь прекрасна! – воскликнул Гектор, тотчас воспрянув духом и вновь поверив, что завоюет мир. – Что ж, Мария, укладываем чемоданы и в Лондон, где нас, без сомнения, ждут новые лавры».

Из деликатности он всегда говорил «мы», словно его спутница-мегера содействовала успеху.

И Мария добавляла:

– За пределами Франции всегда триумф!

Однако теперь он ошибался. Лондон оказался к нему жесток. Правильно ли, впрочем, что это было за пределами Франции? По существу, нет: в слепом порыве вражды и злобы Франция сдвинулась с места, чтобы вредить Гектору.

Андерсен и Коста были застигнуты врасплох успехом первого пребывания Гектора в Англии и восприняли его как удар кинжалом в сердце. Им не пришло тогда в голову поднять на ноги своих сообщников в Париже. Ныне опасность стала грозной. Любой ценой надо было ее отвести. Никакие усилия, никакие жертвы не казались чрезмерными. И потому они настойчиво, назойливо, почти властно подчеркивали, что торжество Берлиоза в Лондоне подняло бы его престиж, а это всколыхнуло бы и Францию.

И вот французы, которые поленились бы перейти улицу, чтобы купить у соседа-аптекаря необходимое лекарство, пересекли море, чтобы изничтожить врага, словно неистовый охотник, который устремляется на хищника, сеющего смерть.

Невероятно!

Последуем за событиями.

В Лондоне родилась «Нью Филармоник».

24 марта

Первый концерт. На афише – «Ромео». Восторг наперекор всему. Ликующий Гектор писал друзьям: «Колоссальный успех! В стане старого Филармонического общества растерянность. Коста и Андерсен задыхаются от злости».

Неисправимый Гектор! Слишком д'Артаньян, слишком мушкетер. Разумеется, было бы благоразумнее договориться с врагами. Но он всякий раз отрезал:

– Договориться – значит отказаться, отречься, предать.

На это Гектор не согласится никогда.

Некоторые из разряда «непоколебимых» (мы разумеем не идущих ни на какие перемирия, даже кратковременные) в конце концов были встревожены его непрерывными невзгодами и тайно посоветовали ему ввернуть в свои произведения среди патетики немного классики, чтобы можно было помириться, не заслужив упреков в отступничестве.

Но он заявил гордо:

– Мое романтическое учение, моя драматическая музыка – это моя совесть, мое достоинство, которые повелевают мне их придерживаться. Я предпочел бы умереть, чем пошатнуть их.

И Гектор продолжал стоять на своем.

– Perseverare diabolicum[157]157
  Дьявольское упорство (латин.).


[Закрыть], – подтрунивали искатели спасения.

Расскажем мимоходом о забавном случае.

Лондонская публика, очарованная «Ромео», потребовала второго исполнения. Дирижировал Гектор. В программу того же концерта входило исполнение фортепьянного «Concertstuck» Вебера. Кто будет играть? Капризная, взбалмошная судьба усадила за рояль… Камиллу Мок – бывшую госпожу Плейель, бывшую невесту Гектора.

Так после долгого, очень долгого исчезновения внезапно возникла перед ним ветреная Камилла, которую влюбленный Гектор некогда называл своим «изящным Ариэлем».

Необъяснимое волнение охватило маэстро. Перед ним промелькнуло безжалостно ожившее далекое прошлое. Помолвка… Неистовая страсть… Душевные страдания при отъезде в Рим, когда все в нем жаждало любви. Роковое письмо: Камилла выходит замуж за фабриканта роялей Плейеля. «Я вскричал: „Без промедления я убью ее!“ И я принимаю решение: „Переоденусь горничной и проскользну к ним, когда они соберутся в гостиной“. Кто они? Камилла, ее мать, ее жених… Мои пистолеты надежно заряжены. Четыре пули! Последняя для меня самого! Величие кары и… скандал! …Эта женщина, которая тут, рядом, возле меня склонилась над клавиатурой, должна была умереть от моей руки!..» Гектор наблюдает за ней, взмахивая дирижерской палочкой.

Но ревнивая Мария Ресио, которая во взгляде своего возлюбленного пытается уловить тень сожаления и оттенок нежности, выходит из себя и готова взорваться. Однако Гектор питал теперь к Камилле одно лишь презрение. Бессердечная же Камилла отправилась на другой день к директору и пожаловалась на плохое, по ее утверждению, сопровождение оркестра. Таким образом, даже напоминание о прошлом не заставило ее сдержаться. Вот уж подлинная ведьма!

Настало 25 июня.

В зале королева Виктория со своим горячо любимым супругом принцем Альбертом, здесь же королевская чета из Ганновера. Должны петь самые знаменитые артисты – Тамберлик и Тальяфико. С непередаваемым волнением Гектор поднимает палочку. Подозревает ли он о замышленном против него вероломном заговоре? Возможно, так как он видел возле театра знакомые лица. Зловеще рыскавшие люди быстро скрывались при его приближении. «Неужели приехали из Парижа?» – удивился он тогда. Неужто они осмелятся учинить скандальную обструкцию в присутствии королевы Англии? Никогда ни один англичанин, почитающий традиции, не совершит подобного; нет, англичан мне бояться нечего. Я опасаюсь лишь своих соотечественников-французов, чья неприязнь способна толкнуть их на преступления…

Первые звуки оркестра. Тишина… Заговорщики переглядываются в ожидании сигнала своего предводителя. Заодно с парижскими врагами Гектора и проитальянцы россинисты – страстные поклонники этого грузного, жизнерадостного человека, которого судьба щедро наделила почестями, богатством и успехом. Победа Гектора музыкальным ураганом пропела бы отходную итальянской музыке, созданной, чтобы очаровывать. Что же произошло? Гектор, едва возвратившись в Париж, немедля написал доброму Ференцу Листу, ставя его в известность о заговоре в Лондоне россинистов местного производства и антиберлиозцев из Парижа против «Бенвенуто»:

«Неистовая банда решительных и яростных итальянцев сорганизовалась, чтобы помешать исполнениям „Челлини“. Этим негодяям, увы, помогали французы, приехавшие из Парижа. Они шикали от первой и до последней сцены, свистели даже во время моей увертюры „Римский карнавал“, которой двумя неделями ранее аплодировали в зале Ганновер Скуэ. Они были готовы на все; ни присутствие королевы и ганноверской королевской семьи, ни аплодисменты огромного большинства публики – ничто не могло их удержать. Они продолжали свое дело и в последующие вечера, и я по этой причине забрал партитуру. Итальянские шикальщики добирались до самых кулис. Так или иначе, но я ни на миг не потерял самообладания и при дирижировании не сделал ни малейшей ошибки, что со мной случается нечасто. Все мои артисты, за исключением одного, были превосходны, хоровое и оркестровое исполнение можно считать из самых блистательных.

По мнению публики, хотя я в том не уверен, во главе этой смешной в своей ярости шайки был господин Коста, руководитель оркестра Ковент-Гардена, которого я неоднократно пробирал в своих фельетонах за те вольности, что он позволял себе в обращении с партитурами великих композиторов, кромсая или удлиняя их, меняя инструментовку и уродуя на все лады. Во всяком случае, Коста сумел своей постоянной готовностью быть мне полезным и, помогая мне на репетициях, на редкость искусно усыпить мою подозрительность.

Лондонские артисты, возмущенные подобной низостью, пожелали мне выразить сочувствие и от имени двухсот тридцати человек пригласили меня дать прощальный концерт в зале Экситер-холла, обещая бесплатно в нем участвовать. Но концерт этот состояться не смог. Кроме того, издатель Бил (ныне один из моих лучших друзей) преподнес мне в подарок от группы любителей музыки – 200 гиней[158]158
  Гектор вежливо отказался принять этот дар, который, как он сказал, «столь не соответствует нашим французским обычаям».


[Закрыть]…

Эти свидетельства сочувствия растрогали меня гораздо сильнее, чем ранили вылазки интриганов».

Чтобы выбраться из душившей его нужды, Гектор продал для издания свои «Вечера в оркестре»[159]159
  Книга была выпущена в свет издателями – братьями Мишель Леви. Успех был настолько велик, что в следующем году она вышла вторым, увеличенным изданием.


[Закрыть].

Он выступает здесь как выдающийся музыкальный критик, смелый полемист, решительно ставящий свободное выражение чувств превыше строгой школы; его критические работы независимо от того, возносит он в них или громит, всегда полны находок. Это виртуоз стиля, жонглер, преуспевающий как в прославлениях, так и порицаниях; каждая его строка обнаруживает большого мастера пера и изысканного поэта.

Несколько примеров. Вот хвалебный отзыв о госпоже Виардо, с триумфом выступавшей в роли Орфея:

«Чтобы говорить ныне о госпоже Виардо нужно целое, исследование. Ее талант содержателен и многообразен, он сочетает в себе высокое мастерство с очаровательной непосредственностью, что вызывает одновременно и удивление и волнение; он поражает и умиляет, повелевает и убеждает. В ней слиты воедино страстное вдохновение, увлекающее и властное, глубокое чувство и необыкновенные способности выражать безмерные страдания. Каждый ее жест строг, благороден и правдив, а мимика, всегда такая выразительная, когда она подчеркивает ею свое пение, становится еще богаче в немых сценах.

В начале первого акта «Орфея» ее позы у могилы Эвридики напоминают фигуры некоторых персонажей в пейзажах Пуссена или, скорее, некоторые барельефы, взятые Пуссеном как натуру. К тому же мужской античный костюм идет к ней как нельзя лучше.

После своего первого речитатива:

 
Воздайте высшие почести
Манам священным Эвридики.
Могилу ее усыпьте цветами… —
 

госпожа Виардо завладела залом. Каждое слово, каждая нота била в цель. Величественную, дивную мелодию «Предмет моей любви», пропетую необычайно широко и с глубоким внутренним страданием, неоднократно прерывали восклицания, вырывавшиеся даже у наименее впечатлительных зрителей. Ничто не может превзойти изящество ее жеста, трогательность ее голоса, когда она окидывает взглядом деревья священного леса в глубине сцены и произносит:

 
И на стволах с изодранной и нежною корой
Читаю слово то, что вырезано трепетной рукой…
 

Вот где подлинная элегия, вот где античная идиллия: это Феокрит, это Вергилий».

Но вот он мечет стрелы в отчете о «Дочери полка».

«Это, – пишет он, – одна из тех вещей, какие можно писать по две дюжины за год, если не пусто в голове, а рука легка… Ежели создавать произведение „per la fama“ (ради славы), как говорят соотечественники господина Доницетти, то без спору надобно остерегаться показывать „pasticcio“[160]160
  Имеет значения: «пирог» и «дурно сделанная работа», «халтура» (итал.).


[Закрыть] «per la fame» (из-за голода). В Италии этот продукт, не пригодный, но употребляемый для пения, находит устрашающий сбыт. Для искусства он имеет немногим большее значение, чем сделки наших музыкальных торгашей с исполнителями романсов и издателями альбомов… И все это per la fame, a fama тут ни при чем… Партитура «Дочери полка» относится как раз к тем, которые ни автор, ни публика не принимают всерьез… Оркестр растрачивает силы в бесполезных звуках; в одной и той же сцене сталкиваются самые разнородные реминисценции; стиль господина Адана соседствует со стилем господина Мейербера».

А вот еще:

«Господин Жанен писал недавно: „Не мы захватываем шедевры; как раз шедевры захватывают нас“. И верно, „Орфей“ захватил нас всех, мы оказались для него легкой добычей…

Предадимся же смело тем произведениям, что нас хватают за душу, и не будем противиться наслаждению!»

А вот его восторженные строки о великолепных сценах преисподней и Елисейских полей:

«В акте „Преисподняя“ оркестровая интродукция, балет ведьм, хор демонов, вначале грозных, но понемногу растроганных и укрощенных песней Орфея, душераздирающие и одновременно мелодичные мольбы Орфея – все это прекрасно.

А как чудесна музыка Елисейских полей! Эти воздушные гармонии, меланхоличные, словно счастье, мелодии, мягкая и тихая инструментовка, так хорошо передающая идею бесконечного покоя!.. Все ласкает и чарует. Проникаешься отвращением к грубым ощущениям жизни, желанием умереть, чтобы вечно слушать этот божественный шепот»[161]161
  Берлиоз написал также два произведения по музыкальной педагогике: «Трактат по инструментовке» и «Искусство дирижирования».


[Закрыть].

Увы, продажа книги принесла скудное подспорье.

Издатель-вампир Ришо нетерпеливо дожидался часа крайней нужды Гектора. И вот час этот настал.

Тогда он с победоносным видом обратился к композитору:

– Ну как – продадите вы мне «Осуждение Фауста»? Однако Гектор упирался:

– А почему не мое мясо? – И после минуты мучительного молчания презрительно произнес: – В далекие времена кредитор имел право вырезать из тела несчастного должника куски живого мяса… Но я-то вам ничего не должен.

– Разумеется, но если я приобрету ваше произведение, вы должны будете меня благодарить, я убежден в том, поскольку…

И Ришо умышленно замялся.

– Ну договаривайте, договаривайте же, – сказал заинтригованный Гектор.

– …Поскольку я предложу вам за него очень выгодную цену.

– Какую? Мне хотелось бы знать, просто из любопытства.

– Шестьсот франков.

– Подите к черту, господин Ришо!

Однако принципиальность – это роскошь, дозволенная богатству. Бедность не может презирать. Трудно держаться своих правил, если сидишь на мели. Потянулись дни, когда нужда, этот беспощадный палач, держалась хозяином и повелевала. Мария Ресио не переставала сорить деньгами, Офелия близилась к смерти. Даже юный Луи[162]162
  В то время Луи не ходил в плавания. Он слушал в Гавре курс гидрографии.


[Закрыть], приехав домой, признался, что наделал долгов, которые ныне требовалось погасить. Фельетоны, фельетоны – писать и днем и ночью! Гектор смирился бы с этим. Но какие пьесы разбирать? Многие театры ныне бездействуют. Впрочем, даже лихорадочная деятельность, связанная с бесконечными театральными хрониками, не смогла бы сбалансировать бюджет Гектора, раздираемый во все стороны.

И вот, видимо после дня сурового воздержания от пищи, Гектор вспомнил о Ришо и его предложении, тогда показавшемся наглым и оскорбительным.

– Я повидаюсь все же с этим кровопийцей, – пробормотал он и отправился к нему, переполненный стыда и сожаления.

Непродолжительный торг, откровенные слова, и Гектор получает, наконец, семьсот франков.

Семь бумажек по сто франков!

Ему показалось, что в обмен он протянул свое обливающееся кровью сердце.

«Осуждение Фауста» за семьсот франков! Средоточие гениальности за ломаный грош!