Текст книги "Берлиоз"

«Троянцы» все ждали и ждали… А зловещая смерть продолжала делать свое дело.

О подлая, почему ты так неистовствуешь? Взгляни, Гектор одурачен Оперой, он страдает от жестоких болей в желудке; ничто не веселит, ничто не светит ему в той жалкой жизни, какую он влачит. Уйди же, удались!

Увы, упрямая смерть не желала ни уступить, ни дать отсрочку и

13 июня

в пятницу решила совершить новое злодеяние.

Гектор и Мария были в гостях у друзей в Сен-Жермен-ан-Ле. Весна уже излила пьянящие ароматы. Занималось лето, вея очарованием. Радостная Мария строила планы на будущее, между тем как скрытая от нашего взора смерть рыскала вокруг нее, ухмыляясь и скаля зубы.

– После наших «Троянцев», – говорила Мария, – мы сможем, наконец… – И у нее возникали тысячи проектов подобных коралловым замкам на острове грез.

Сорокавосьмилетняя Мария, в расцвете сил – какая это лакомая добыча для гнусной смерти, да еще в тот самый момент, когда жертва дерзко распоряжается будущим, хотя ей не принадлежит даже настоящее. Смерть присматривается к ней в последний раз, а затем, взмахнув косой, стремительно настигает. И вот Мария испускает слабый стон и бессильно опускается. Что такое? Легкое недомогание, не правда ли? Нет, она мертва! Как? Так быстро, так неожиданно? Значит, смерть так близка, так близка от жизни? Увы, это так!

А люди объяснили: сердечный приступ[180]180
  Несколько позднее Мария Ресио была захоронена на большом Монмартрском кладбище. После того как друг Берлиоза Эдуард Александр приобрел в вечное пользование для Гектора и его близких участок земли, туда был перенесен прах второй госпожи Берлиоз, а также останки Генриетты Смитсон, находившиеся на кладбище Сен-Венсан. Этой церемонии Берлиоз посвятил мрачную главу в своих «Мемуарах».


[Закрыть].

Гектор оплакивал Марию сдержанно. Когда ушла из жизни Гэрриет, его сердце кровоточило больше. Одна долго отвергала его, другая уступила немедленно. С одной его путь сошелся в пошлой земной жизни, другую он повстречал в Шекспире. Представая то Джульеттой, то Офелией, она разжигала в нем романтизм.

Теперь Гектор еще более одинок. Он решил по-прежнему жить со своей тещей в квартире, хранившей память о покойной. Туда-то и приехал его сын, чтобы с трогательной нежностью утешить отца в утрате этой женщины, вытеснившей его собственную мать.

Теперь у Гектора на свете осталось лишь одно близкое существо – горячо любимый сын. И подчас страшная мысль пронзала его мозг: «Соблаговолит ли безжалостная смерть сохранить его мне?.. Он так юн, а я так болен и состарился раньше времени!» Оставить тебе его? Но разве есть у смерти сердце?

А «Троянцы» все ждали и ждали…

Продом писал:

«В том 1861 году в Страсбурге после исполнения „Детства Христа“ при открытии моста через Рейн в честь композитора была устроена грандиозная международная манифестация. На площади Клебер был построен зал более чем на восемь тысяч мест. В манифестации участвовали артисты из Кольмара, Мюлуза, Бадена, Карлсруэ, Штутгарта. Сочинение французского мастера было принято восторженными возгласами и повторяющимися выкриками: „Да здравствует Берлиоз!“ Его пригласили в Кель; приветствовать Гектора туда приехал баденский военный оркестр, а в немецких фортах в его честь были произведены пушечные салюты».

Гектор, для которого отныне весь мир был сосредоточен в сыне, писал Луи:

«Как бы мне хотелось, чтобы тебе удалось приехать повидаться со мной в Баден 6 или 7 августа; я уверен, что тебе тоже доставило бы большое удовольствие присутствовать на последних репетициях и первом исполнении моей оперы. Во всяком случае, в перерывах между моими неотложными делами ты был бы моим спутником; я представил бы тебя моим друзьям, словом, я был бы с тобой»[181]181
  Луи приехал к отцу. Повидавшись с ним, он вернулся к исполнению своих обязанностей на борту пассажирского парохода морской почтово-пассажирской компании в ожидании отплытия в Мексику.


[Закрыть].

9 августа в Бадене состоялась премьера оперы «Беатриче и Бенедикт». Исключительный успех! Да и что удивительного? За границей, где не свирепствовала ненависть и не было предубеждений, маэстро знал лишь радости и триумфы.

Но, увы, это замечательное произведение ему так никогда и не довелось услышать в Париже, где он охотно бы отдал его на суд злобной критике, которую все еще надеялся обезоружить.

Пока же самым большим его огорчением было отсутствие Амелии.

Но кто такая Амелия?

А вот кто. В мучительной потребности любить и быть любимым он искал в ту минуту сострадательную душу, которой его одинокое сердце могло бы выплакать свою боль. Тогда-то и возникла Амелия – его утешительница.

Как родилась эта идиллия, по существу – цветок, распустившийся под могильной сенью? Точно не известно, история умалчивает об этой страсти старика. История лишь поясняет, что Амелия дышала молодостью и красотой. И, однако, ее большие темные глаза едва уловимо отражали некую тягу к неземному.

Гектор щадил ее молодость; от своей новой избранницы он требовал лишь искренней теплоты и нежного сострадания.

Мог ли он ожидать большего? Конечно, нет!

«В нем нет больше жизни, это призрак, да и то распадающийся. Странный нос с горбинкой, словно орлиный клюв, так заострился, скрючился и уподобился пергаменту, что стал совсем прозрачным; на землистое, свинцовое лицо словно бы упал кровавый, фосфоресцирующий свет.

Его странная голова ничем более не походит на человеческую. Скорее она напоминает какую-то ночную птицу. И когда видишь копну этих густых, нечесаных волос, скорее полинялых и желтых, нежели белых, так и представляешь себе какую-то высохшую, сморщенную старуху с гримасой колдуньи, взывающей к смерти, с желчным, мертвенным лицом ведьмы на шабаше в «Макбете». Нет, в этой маске не осталось ничего человеческого, кроме упорного измученного взгляда, омытого внутренними слезами и полного горечи, ничего, кроме разве что нервно сжатого в безмерном презрении рта, кроме тех несчастных губ, что упорно сомкнуты и, кажется, вот-вот задрожат от нескончаемых потоков слишком долго сдерживаемых рыданий»[182]182
  Таков его портрет того времени мастерски написанный Адольфом Бошо.


[Закрыть].

Гектор, подчеркиваем, был само приличие и мудрость. Однако при встречах с Амелией, говоря или думая о ней, он сетовал на свою старость.

Представив себя на несколько месяцев еще более старым, чтобы еще больше страдать, он поведал Легуве о своей любви к Амелии и о нависшей над ним горькой, печальной ночи.

– …Однако на что же жаловаться? – ответил ему Легуве. – Она красива, молода, она вас любит…

– Да мне-то ведь шестьдесят! – вскричал Берлиоз.

– Не все ли равно, если она видит в вас тридцатилетнего!

– Но взгляните на меня! Посмотрите на эти впалые щеки, седые волосы, лоб в морщинах… Иногда я без всякой видимой причины бросаюсь в кресло и начинаю рыдать. И все оттого, что меня осаждает та же страшная мысль. Она догадывается!.. И тогда с ангельской нежностью прижимает к сердцу мою голову, и я чувствую, как ее слезы льются на мою шею.

– И все же, несмотря на это, у меня в мозгу постоянно звучат ужасные слова: «Мне шестьдесят лет!»

Едва увидевшись, Гектор и Амелия поняли друг друга и ощутили душевную близость.

Как бывал он взволнован, ожидая Амелию! Вот его рассказ:

«…Вы приходите за полчаса в комнату, выходящую окнами на улицу, запираетесь в ней… Разводите огонь… Стрелки часов едва движутся, кажется, будто маятник замедлил ход. Раз десять большими шагами обходите комнату. Наконец подходит назначенное время. Она идет, вот-вот позвонит… Сейчас покажется в дверях.

Но нет, она не пришла. Еще шестнадцать-восемнадцать раз мерите шагами печальную комнату, обходите ее кругом, из угла в угол, от стенки к стенке. Смотрите на свои часы; они спешат против стенных… Наливаете стакан воды, открываете окно, вглядываетесь в даль… Ничего, никого… Теперь пошел дождь. Вот, вот в чем причина!..

…Стук кареты?.. Грудь стонет и дрожит, словно колокольня собора при звоне большого колокола. Карета проезжает мимо. Проклятие! Долгая тишина. Взгляд падает на горсть булавок на камине; убиваете время тем, что втыкаете их в подушечку для булавок. Закончив, вновь начинаете вашу прогулку, словно лев в клетке, когда замечаете еще одну булавку на ковре. Вы подбираете ее, втыкаете рядом с другими, произнося: «Она могла поранить мне колено».

…И снова тишина. Никто не приходит…»

Как же угас этот огонь? Гектор понял – мы хотим в это верить, – что своей исхудалой рукой, схожей ныне с лапой паука, он не должен сорвать ослепительную розу – нежную и прекрасную. Он понял, пересилил себя и мужественно страдал. После нескольких месяцев разлуки он увидел однажды в ложе театра свою нежную возлюбленную, отозвавшуюся на его горести, свою чистую подругу, светлые воспоминания о которой он старался погасить.

Овладев собой, он едва заметно кивнул кроткой Амелии. Взволнованная Амелия ответила, и на том все было кончено.

Больше они никогда не видели друг друга.

Его неотвязно преследовала мысль:

«Меня ожидает смерть; ей не терпится завладеть мной. Однако ради моей души, если душа моя не умрет, я хочу унести в могилу память о новых, последних победах. Я хочу убедиться, что мое земное бытие не было сплошной неудачей. Но где одерживать, где торжествовать победу?

Увы, не у себя на родине, где лютуют, словно бич, бесстыдные писаки Жувен и Скюдо.

За триумфом и успокоением я вновь обращусь к Германии».

Во время нового путешествия Гектор, словно герой чудесной легенды, пребывал среди почестей и фимиама, какими в античном Риме был окружен увенчанный лаврами победитель в день своего триумфа. Ему не так важны были овации, как понимание, укреплявшее его, веру в свое бессмертие. Вот главные картины большой феерии:

Веймар.

Здесь он пребывал в одиночестве, потому что никто не поехал с ним, а Лист со своей возлюбленной княгиней обосновался в Риме. Ференц много любил в своей бурной жизни и кончил тем, что ушел в религию.

Этот необыкновенный артист, иногда взбалмошный, всегда гениальный, принявший от эрцгерцога должность? руководителя капеллы, внезапно бежал из Веймара, чтобы пасть на колени перед папой. А затем, посвященный в духовный сан и принятый в монашеский орден, аббат Лист помышлял лишь о боге.

Какой прием ждет Гектора в Веймаре?

После спектакля Берлиоза позвали в герцогскую ложу, где ему принесли горячие поздравления эрцгерцог, эрцгерцогиня и ее величество прусская королева, находившаяся здесь с частным визитом. Во дворце был устроен прием, куда Гектору ценой тяжелых усилий удалось дотащиться, несмотря на жар и боли. Музыканты организовали в его честь банкет.

Эрцгерцог попросил Гектора на специальном вечере во дворце лично прочитать либретто «Троянцев».

Левенберг, у герцога Гогенцоллерна.

После адажио из «Ромео и Джульетты», пока руководитель капеллы Зейфриц восхищенно повторял Гектору: «Ах, сударь, когда мы слышим эту вещь, то всегда обливаемся слезами», камергер герцога поднялся на сцену и перед взволнованной публикой приколол на грудь композитору орден Гогенцоллерна. На другой день в честь Гектора был дан большой обед и вслед за тем бал. И самая большая честь: в память об этом великолепном вечере герцог велел повесить в концертном зале портрет Берлиоза, увенчанного лавровым венком.

Накануне отъезда по желанию правителя маэстро прочитал в гостиной, прилегающей к комнате герцога, либретто «Троянцев».

Лежа в постели, через открытые двери, соединяющие две комнаты, герцог мог слышать чтение. Его последняя встреча с Гектором была очень сердечной. Он взял с композитора обещание вскоре вновь посетить Левенберг и, обняв его, произнес: «Прощайте, мой дорогой Берлиоз, вы едете в Париж, вы найдете там любящих вас соотечественников. Так вот, передайте им, что я люблю их за то, что они любят вас…»

Как горд Гектор, как радостно он взволнован!

И вместе с тем какая сердечная рана:

«Не мой повелитель, не французский император, – говорил он себе, – удостоил меня своим объятием».

И он подумал:

«Любящие вас соотечественники…» – сказал герцог. Добросердечный монарх, судя о них так хорошо, судил о них так превратно».

Наконец, возвращение в Париж, иная обстановка, снова борьба.

А с «Троянцами» все то же – ровно ничего!

Излюбленным местом прогулок Гектора стало теперь кладбище. Там, среди белых надгробий и печальных кипарисов, он бродил и грезил наяву.

В час заката при скорбных вздохах ветра, когда летучая мышь зловеще задевала его своим отвратительным крылом, ему казалось, будто он ощущает прикосновение крыла смерти. Тогда, охваченный болезненными думами, он поднимал мысленно могильные плиты и видел их всех, братьев по приближающейся вечности, счастливых от встречи с живым человеком. «Но кто, кто позаботится о моем прахе, когда пробьет мой неотвратимый час? – спрашивал он себя. – Все мои близкие ушли из жизни. Мне остался лишь один дорогой Луи, но и тот в вечных скитаниях по разгневанным морям».

 
В его душе неотступно звучали стихи Бодлера:
Усопших ждет в земле так много горьких бед;
Когда вздохнет октябрь, деревья обрывая
И между мраморов уныло завывая,
О, как завидуют тогда живым они —
Их ложу теплому и ласкам простыни!
Их мысли черные грызут, их сон тревожа;
Никто с усопшими не разделяет ложа;
Скелеты мерзлые, объедки червяков
Лишь чуют мокрый снег и шествие веков;
Не посетит никто их тихие могилы,
Никто не уберет решетки их унылой[183]183
  Перевод Эллиса.


[Закрыть].
 

Затем, присев возле какой-нибудь могилы, он погружался в сокровенные мысли.

И наконец, возобновлял свой долгий путь под зловещими лучами бледной луны, страдая от чтения надгробных надписей, потому что во всех этих волнующих прощаниях ему виделись еще обливающиеся кровью убитые сердца. Но завтра жизнь, прогнав скорбь, одолеет смерть.

Однажды ночью во время такой прогулки его взгляд внезапно выразил ужас, а к горлу подступил комок. Гектор не поверил своим глазам. На новой мраморной плите он прочитал:

«Здесь покоится Амелия…

безжалостно унесенная жестокой судьбой

на 26-м году жизни».

Имя, фамилия, возраст – сомнений быть не может. Это она, она – скромная, чистая, невинная. Несчастная Амелия, которую алчная смерть коснулась уже в тот вечер, в театре[184]184
  Как-то Гектор в письме княгине Витгенштейн рассказывал: «Знайте, мое излюбленное место прогулок, особенно когда идет дождь и небо льет потоки слез, – кладбище Монмартр, возле моего дома. Я часто туда хожу, у меня там много знакомых. Недавно я обнаружил даже могилу, о которой ничего не знал. Ее не стало полгода назад, она не хотела или не могла сообщить, что умирает; ей было двадцать шесть лет, она была красива, она писала, словно ангел. Из осторожности мы решили не видеться, не писать друг другу, жить совершенно порознь. Как-то вечером мы увиделись случайно в театре. Кивок головы – и это было все… Она уже умирала, а я ничего не знал. Через шесть недель она угасла. Об этом я тоже не знал. Только шесть месяцев спустя…
  Довольно, довольно…»
  Морелю он писал: «Третьего дня я провел два часа на кладбище; я нашел очень удобное местечко на одной роскошной могиле и уснул там». Как видим, романтизм в нем не умер.


[Закрыть].

Боль и ужас смешались в Гекторе, и он со стоном рухнул на соседнюю могилу, около аллегорического памятника – обессилевший юноша, чье сердце пожирал гриф, протягивал к небу кулак, грозя мщением.

А он, должен ли он тоже проклинать небо? Смутная мысль о боге, которого он некогда славил, пришла в тот миг ему на ум, и кулак его разжался.

«Ушла еще одна! Я приношу несчастье всем, к кому приближаюсь. О мое бедное дитя, о мой Луи, хоть бы ты по крайней мере уберегся от опасностей!»

Дни, последовавшие за этим мрачным открытием, он провел в постели, мучась от болей в желудке, которые не мог снять даже опий. От своей тещи, превратившейся в сиделку, он требовал тишины, монастырской тишины, чтобы слышать свои слова и чувствовать свои страдания. Он мог выносить присутствие лишь великолепного ньюфаундленда, которого ему оставил на время один из друзей.

Умный пес подходил к кровати маэстро, сочувственно терся о нее мордой, а Гектор, делая невероятное усилие, нежно ласкал его и шептал: «Боже мой, какие у него любящие глаза!»

Гектору шестьдесят лет.

Наконец исполнены «Троянцы», которым, увы, суждено было стать его последним сочинением.

Гектор устал ждать Оперу, которая его дурачила и над ним потешалась. Ему удалось договориться с директором Лирического театра Карвальо.

Начиная с 1858 года, когда это фундаментальное произведение было окончено, он, не жалея сил, настаивал:

«Троянцы» должны быть исполнены… Так надо, во что бы то ни стало, вопреки всему!»

И он своего добился. Правда, какие это были «Троянцы». Жалкие остатки!

«От автора, для которого каждый такт и каждая нота имели свою историю, свой смысл, свое обоснование, потребовали сокращений, переделок, всякого рода исправлений. Либретто, музыка, ремарки – все было переиначено. Почему в руках рапсода четырехструнная лира? Она вызовет смех, пусть ее уберут. А это неупотребительное слово, оно вызовет смех, нужно убрать. Смотрите, чтобы Эней не вышел на сцену в шлеме! – Но почему? – Да потому, что один всем известный торговец с бульваров тоже носит шлем, и публика будет смеяться; надо его снять. А Меркурий со своими крыльями на пятках и на голове… Все будут просто держаться за бока; его надо упразднить. Так, день за днем уродовали произведение, которое Гектор целые годы шлифовал, обдумывая самые мелкие детали с чувством, сравнимым лишь с его любовью к Дидоне и Кассандре»[185]185
  Ги де Пурталес.
  Дидона и Кассандра – героини «Энеиды» Вергилия, по мотивам которой было написано либретто «Троянцев».


[Закрыть].

Из пяти актов пожертвовали двумя. Действие, происходящее в Трое, а именно прекрасно написанное взятие города, исчезло, а потом были безжалостно искромсаны три остальных акта.

После совершения этого злодеяния начались репетиции.

Однако он не был Вагнером и не имел права на 64 репетиции.

И все же «Троянцы», навеянные великим Вергилием, понемногу вырисовывались: спящий лагерь греков; прорицательница Кассандра; гигантский деревянный конь, впущенный в город; Андромаха и ее сын Астианакс; Эней, Приам, Гекуба; тень Гектора, объявляющего о падении Трои и призывающего побежденных бежать в Италию; безмерная гомеровская трагедия разрушения Илиона и бегства в Карфаген. Эней высаживается на берег в цветущем городе Дидоны и, став возлюбленным царицы, целиком отдается страсти. Затем, овладев собой, Эней уводит свой флот, чтобы основать Рим. Царственная влюбленная в отчаянии убивает себя. На горизонте, как видение грядущего, вырисовывается Капитолий.

13 сентября в Лирическом театре с шумом провалилась опера Жоржа Бизе[186]186
  Жорж Бизе родился в Париже в 1838 году, умер в Буживале в 1875 году, тридцати семи лет. В пору этой неудачи ему было лишь двадцать пять лет. Девятнадцати лет он получил Римскую премию. За несколько месяцев перед тем в театре «Буф Паризьен» была поставлена его комическая опера «Дом доктора». Некоторые утверждают, что он умер от горя, в которое его повергла кампания интриг, поднятая против «Кармен», хотя эта опера и была одним из великих шедевров драматической музыки того времени. В ту пору Комическая опера и особенно ее кулисы были средоточием бесконечных интриг и изысканного изящества, граничащего с манерностью.
  Там же нередко завязывали знакомство, а затем вступали в брак «светские львы». Завсегдатаи этого большого театра, отличавшиеся фривольностью и одновременно пуританством, сочли слишком смелым музыкальное повествование о выходках порочной работницы табачной фабрики и освистали скорее либретто, чем музыкальное сочинение. Бизе, сознававший всю ценность своего произведения, получил удар ножом в самое сердце, который и унес его из жизни.


[Закрыть] «Искатели жемчуга». Поэтому театр неохотно пошел на постановку новой оперы. Гектор же не отступает ни перед какими жертвами, когда под угрозой его искусство, – он дополнительно нанимает музыкантов и платит им из собственного кармана.

4 ноября

В этот день состоялась премьера оперы с очень сильным составом исполнителей во главе с госпожой Шартон-Демер – великолепной Дидоной, и Монжозом в роли Энея, обладавшим сильным голосом. Успех был большим, почти единодушным. Враждебность выказали разве что Скюдо и Жувен.

Официальные лица не удостоили почтить своим присутствием хотя бы один спектакль: ни император, ни императрица, ни министры – никто. Казалось, строгий наказ предписывал бойкотировать Гектора Берлиоза, которого ценили и почитали только чужеземные властители.

Карьера «Троянцев» была, увы, недолговечной: сборы не были полными и непрерывно снижались, не оправдывая расходов (1700, 1600, 1300 франков), так как публика продолжала игнорировать оперу и зал оставался полупустым. Пришлось смириться и прекратить разорительные расходы. 20 декабря состоялся последний, двадцать первый спектакль, и эта чудесная жемчужина у себя на родине навсегда исчезла в ночи и забвении, тогда как заграница готовилась отомстить за нее.

Но как объяснить упорную враждебность «города-светоча», слывшего зубоскалом, но, в сущности, великодушного? И верно, газеты не могли не похвалить произведение. Даже обычно резкий и недоброжелательный к Гектору Феликс Клеман выступил с явно хвалебным отзывом.

«Враги, с своей стороны, были вынуждены частично отказаться от своих предубеждений. Воспроизведение на сцене эпизодов из „Энеиды“, послуживших канвой для оперы, было сложным и смелым предприятием; нужно было много вкуса, чтобы не исказить характеров персонажей, запечатленных в памяти зрителей со школьной скамьи. Господин Берлиоз с блеском преодолел эти препятствия, и уже одно это – его немалая заслуга. Мы не знаем других музыкантов, способных совершить подобное»[187]187
  «Театральный словарь».


[Закрыть].

Писали и так:

«С ума все посходили, что ли? Куда смотрит полиция?

Сей жалкий старик Гектор Берлиоз добился своего.

Лирический театр представил публике постановку оперы «Троянцы в Карфагене».

«Троянцы»! Слова и шумовое оформление г. Берлиоза, члена Института.

Член Института – пусть будет так! Но какой член?

Господин Берлиоз сам назвал пролог к своему зловещему фарсу:

«Инструментальный плач».

Мне мила эта благородная откровенность, но она никак не искупает его вины.

Напомним, что в прошлом году в Бадене г. Берлиоз сам дирижировал оркестром на премьере «Леонче (sic)[188]188
  Газетный критик сознательно искажает точное название произведения.


[Закрыть] и Бенедикт» – двухактной оперы, лучшее назначение которой – забивать скот на бойнях.

Когда уснувшая публика случайно пробуждалась вдруг от громкого голоса, когда какой-нибудь бессовестный человек, желая засвидетельствовать свое рвение перед администрацией, лениво хлопал в ладоши, г. Берлиоз важно поворачивался и кланялся.

Если «что-то и может извинить этого человека, так это то удовольствие, какое он, видимо, испытывает от исполнения своей адской музыки.

…Любой ученик четвертого класса этампского лицея, оставленный в наказание на час после уроков, сочинил бы драму получше, чем г. Берлиоз».

Это плоско, ограниченно, глупо и грубо.

Если человек осмеливается поставить свое имя под подобной стряпней, прочитал ли он, спрашивается, когда-нибудь хотя бы страницу из Расина или десяток стихов Корнеля.

«…Господин Гектор Берлиоз, в течение пятнадцати лет крушивший музыкантов, сумел, наконец, сокрушить саму музыку.

Целых пятнадцать лет[189]189
  Мы уже говорили, что Гектар Берлиоз ждал пять лет.


[Закрыть] он выдерживал своих «Троянцев» с собственными словами и музыкой, декорациями и рекламными афишами. Наконец мы услыхали сей шедевр.

Париж отныне может быть спокоен, он свободно дышит после ужасов в течение пятнадцати лет, когда обыватели время от времени говорили своим прислугам:

– Закройте как следует все окна: на сегодняшний вечер объявлены «Троянцы» господина Берлиоза.

Следует пожалеть несчастного г. Карвальо, которому эта маленькая шутка обойдется в сотню тысяч франков.

Он произвел затраты; каски у статистов великолепны, их щиты блестят куда сильнее, чем блещет вежливостью привратник в прихожей перед директорским кабинетом.

Почему г. Берлиоз не дирижировал сам своим оркестром?

Получился бы великолепный спектакль.

Этот музыкант столь же тощ, как его дирижерская палочка, и никогда толком не известно, кто же из них двоих дирижирует.

Шум на площади Шателе продолжается, беспокоя обитателей обоих берегов Сены.

Узники Дома заключения префектуры потревожены в их сладких снах и просят как милости о переводе в Маза![190]190
  Тюрьма со строгим режимом.


[Закрыть] Нам говорят:

– Хватит! Оставьте теперь Берлиоза в покое! Пусть будет так! Но сначала пускай он оставит в покое нас.

Начало положено! В дело вовлечен весь Париж! Вечером в четверг в фойе один господин сказал своему другу:

– Берлиоз напоминает мне Антони[191]191
  Знаменитый убийца в романтической драме Александра Дюма «Антони».


[Закрыть].

– Чем же?

– А тем. Музыка не давалась ему… и он ее убил!»

«Кроме того, – сообщал Продом, – „Троянцам“ была посвящена брошюра Туанана. На обложке изображены черная рамка и три слезы. Она носила название: „Опера о троянцах на кладбище Пер-Лашез. Письмо покойного Нанто, экс-литаврщика, солиста, бывшего члена общества любителей древнеримских труб и других ученых обществ“ (Париж, „Тоун“, 1863)». Это своего рода диалог мертвецов, где Туанан выводит в «Роще музыкантов» на Пер-Лашез души умерших композиторов; после убедительной речи Керубини покойные композиторы единогласно (при одном, Лесюэре, против) решили отказать автору «Троянцев» в погребении и сжечь партитуру этой оперы».

Так, Туанан, приписав им ненависть к Берлиозу, решился на столь зловещий, отвратительный фарс: Гектор и после смерти не сможет обрести покой в земле. Человеческая ненависть иссякает перед лицом смерти, но не для Гектора.

Вы, господин Туанан, действительно отвратительная личность!

Подведем итог. Никогда еще поток ненависти не бушевал с такой силой. Прием, оказанный Гектору публикой в Германии, Англии, России, и эхо пушечных салютов, произведенных за границей во славу гениального композитора, не в силах были обуздать ярость врагов[192]192
  И тем не менее, когда утихли страсти, «Троянцы» были признаны одной из высочайших вершин музыки.
  «Можно смело сказать, – говорит Пурталес, – что „Троянцы“ еще и поныне остаются самой замечательной по силе и величию оперой, вышедшей из-под пера француза».
  Из театральных произведений Берлиоза – это самое богатое и самое совершенное, оно обладает блеском и строгостью шедевра.


[Закрыть].