Текст книги "«Аррия Марселла» и другие новеллы. Перевод с французского Елены Айзенштейн"

«Я не умерла! Я не умерла! – полубезумно сказала она от радости и наклонясь к моей шее. – Я могла бы тебя любить еще долго. Моя жизнь заключена в твоей, и все, что я есть, исходит от тебя. Несколько капель твоей богатой и благородной крови, более ценные и более действенные, чем все эликсиры мира, вернули меня к жизни».

Эта сцена заняла долгое время и инспирировала во мне странные сомнения в правоте Кларимонды, да и сам вечер, когда солнце пришло в мою келью; я увидел аббата Серапиона более мрачным и более встревоженным, чем когда-либо. Он посмотрел на меня внимательно и сказал мне: «Не радуйтесь потере Вашей души, Вы хотите также потерять Ваше тело. Несчастный молодой человек, в какую ловушку Вы попали». Тон, которым он произнес эти слова, меня живо изумил, но, несмотря на яркость, это впечатление сразу же исчезло, и тысячи других забот стерлись в моем сознании. Однако вечером я случайно увидел в моем предательски наклоненном зеркале Кларимонду, которая заливала порошок в чашу с пряным вином, чтобы приготовить послеобеденный напиток. Я взял чашу, я сделал вид, что понес ее к своим губам и поставил на какую-то мебель, как будто для того, чтобы закончить позднее мое развлечение, и, воспользовавшись моментом, когда красавица повернулась спиной, я вылил содержимое под стол, после чего ушел в мою комнату и лег, но решил не спать, чтобы посмотреть, что произойдет. Мне не пришлось ждать очень долго; Кларимонда вошла в ночном одеянии, и, освободившись от вуали, растянулась на кровати рядом со мной. Когда она была точно уверена, что я сплю, она взяла мою руку и надрезала ее золотой шпилькой, вытащенной из головы; потом забормотала низким голосом:

«Капелька крови, ничего, кроме маленькой капельки крови, рубин на краешке моей иглы!.. Потому что ты меня еще любишь, и не нужно, чтобы я умирала… ах! Бедная любовь! Твоя хорошая кровь яркого пурпурного цвета, я пойду пить. Спи, мой прекрасный, спи, мой бог, мой ребенок; я не сделаю тебе зла; я не отберу у тебя жизни, которая нужна, чтобы не умерла моя. Если бы я так сильно не любила тебя, я могла бы решить иметь других любовников, чьи вены я бы пила, но с того момента, как я узнала тебя, я весь мир заставила содрогнуться… Ах! Прекрасные руки! Как они круглы! как они белы! Я никогда не позволю себе уколоть эту красивую голубую вену». И, как только она это произнесла, она заплакала, и я почувствовал дождь ее слез на моей руке, которую она держала в своих руках. Хотя она выпила всего несколько капель, меня сковал страх; она заботливо своей рукой соорудила маленькую повязку, после того как рана была помазана мазью, и рука мгновенно зажила.

Я больше не сомневался, аббат Серапион был прав.

Однако, несморя на эту уверенность, я не мог не любить Кларимонду, и я добровольно отдал бы всю кровь, которая ей была необходима, чтобы поддерживать ее искусственное существование. Кроме того, у меня не было большого страха; женщина представлялась мне вампиром, и то, что я услышал и увидел, полностью меня успокоило; у меня тогда были полнокровные вены, которые не скоро иссякли бы, и я не терял мою жизнь каплю за каплей. Я сам раскрыл свои руки и произнес: «Пей! И пусть моя любовь соединиться в твоем теле с моей кровью!» Я избегал делать какие-то аллюзии с наркотиками, о которых она была осведомлена, и не напоминал о сцене со шпилькой, и мы жили в самой совершенной гармонии. Однако моя совестливость священника преобразила меня более, чем когда-либо, и я не знал, какое новые манипуляции изобретет она, чтобы умертвить мою плоть. Хотя все видения делались добровольно, и я ни в чем не участвовал, я не отваживался коснуться Христа руками, такими нечистыми и оскверненными духовно, реальным развратом или сновиденным. Чтобы избежать попадания в эти утомительные галлюцинации, я пытался избежать сна, я держал мои глаза открытыми с помощью пальцев и оставался так, стоя вдоль стены, борясь со сном изо всех моих сил; но песок сонливости кружил вдруг в глазах, и, видя, что вся борьба бесполезна, я робко опускал руки, и утомление возвращало меня к предательскому берегу. Серапион делал мне более неистовые увещевания, и ко мне твердо возвращалась моя слабость и моя лихорадочность. Однажды, когда я был более взволнован, чем обычно, он мне сказал: «Вам надо избавиться от этой одержимости, и нет другого средства, хотя очень экстремального, и его нужно использовать: большое зло требует сильных лекарств. Я знаю, когда Кларимонда была предана земле; нужно, чтобы мы откопали ее, и чтобы вы увидели безжалостный объект Вашей любви; Вы не будете больше держать страха за Вашу душу перед нечистым трупом, преданным червям и готовым превратиться в прах; вы это сделаете и, конечно, вернетесь к самому себе». Я был таким уставшим от этой двойной жизни, что готов был принять это: раз и навсегда желая узнать, кто, священник или джентельмен, был жертвой иллюзии, я решил убить одного из этих двух людей, бывших во мне, или убить обоих, так как сомнительная жизнь не могла длиться более. Аббат Серапион запасся мотыгой, рычагом, фонарем, и в полночь мы направились через кладбище***, он точно знал ее захоронение и местонахождение. После того как немой луч фонаря осветил надписи на некоторых могилах, мы пришли, наконец, к камню, сокрытому множеством трав, мхом и растениями-паразитами и расшифровали начальные слова надписи:

 
Здесь лежит Кларимонда
Которая сделала свою жизнь
Самой прекрасной в мире
……………………………………
 

«Это именно тут, – сказал Серапион и, поставив на землю фонарь; он скользнул рычагом в разлом камня и начал доставать. Камень уступил, он начал работать лопатой. Я пытался наблюдать за ним, тише и молчаливее, чем сама ночь; что касается аббата, он наклонился месту захоронения; он обливался потом, задыхался, его дыхание становилось тяжелее и напоминало хрип умирающего. Это был странное зрелище, и если бы нас кто-нибудь увидел, он счел бы нас скорее похитителями и ворами, чем священниками Господа. В старании Серапиона было что-то жесткое и дикое, что делало его похожим скорее на демона, чем на апостола или ангела; и в его лице, с его крупными строгими линиями, и в глубоком вырезанном отражении фонаря не было ничего очень обнадеживающего. Я почувствовал бисеринки пота на своих замерзших членах, и от страдания волосы зашевелились на моей голове; я посмотрел в самую глубь строгих действий Серапиона, как на отвратительное кощунство, и я хотел, чтобы тени облаков, которые тяжело кружили над нами, вышли к огненному треугольнику, который превратился в прах. Совы взгромоздились на кипарисах, побеспокоенные свечением фонарей; тяжело закружились над стеклом фонаря, бия своими пыльными крыльями; бросая жалобные крики, довольно далеко визжали лисы, и тысячи шумов взвизгивали в тишине. Наконец кирка Серапиона ударила по гробу, по доскам, с глухим и звучным шумом разбившемуся, с ужасным шумом, который вернул небытие, когда мы его коснулись; Серапион снял крышку, и я увидел Кларимонду, бледную, как мрамор, с соединенными руками; из-под ее белой пелены не было видно ничего, кроме силуэта головы и ног. Маленькая красная капля сверкала, как роза, в углу ее обесцвеченного рта.

– Серапион, этот вид приводит в ужас!

«Ах! вот этот демон, бесстыдная куртизанка, пьющая золото и кровь!» – и он окропил святой водой тело и гроб, который был в форме креста, увитого хвощом. Бедная Кларимонда не была больше мертвой, к которой прикасалась святая роза; прекрасное тело превратилась в прах; оно было не более, чем смесью ужасной горстки золы и наполовину обугленных костей. «Вот Ваша любовница, синьор Ромул, – сказал неумолимый священник, показывая печальные останки, – есть ли у Вас еще соблазн прогуляться в Лидо и в Фузине с Вашей красоткой?» Я низко наклонил голову; огромное потрясение было внутри меня. Я повернул в мою келью, и синьор Ромул, любовник Кларимонды, отделился от бедного священника, которого в течение долгого времени держал в своем странном обществе.

Только ночь прошла, я увидел Кларимонду; она мне сказала, как в первый раз в портале церкви: «Несчастный! несчастный! что ты делаешь? почему ты слушаешь дурака священника? разве ты не был счастлив? и что я тебе сделала, чтобы разорять мою бедную могилу и глумиться над моими несчастными останками? Весь разговор между нашими душами и телами отныне разорван. Прощай, ты еще обо мне пожалеешь». Она исчезла в воздухе, как дым, и я никогда больше не видел ее.

Увы! Она говорила правду: я испытывал сожаление тогда, и я сокрушался потом. Мир моей души я купил дорогой ценой; любовь Бога не слишком заменяла плотскую любовь. Вот, брат, история моей юности. Не смотрите никогда на женщин и ходите всегда, опуская глаза в землю, так как, если целомудрие и спокойствие вам изменят, минута может вам стоить вечности.

1836

Arria Marcella

Аррия Марселла
Воспоминание о помпеях

Три молодых человека, три друга, которые совершали совместное путешествие в Италию, посещая год назад музей Студи, в Неаполе1414
  Речь идет об Археологическом национальном музее Неаполя.


[Закрыть], где среди руин различных античных реликвий взирали на развалины Помпеи и Геркуланума.

Они прошли через залы и посмотрели мозаику, бронзу, фрески, снятые со стен старого разрушенного города, в соответствии с диапазоном их фантазий, и когда им встречалось нечто забавное, они призывали друг друга криками радости, к великому возмущению молчаливых англичан и буржуа, которые стояли, занятые перелистыванием своих буклетов.

Но самый молодой из трех, остановился перед витриной и, казалось, не слышал возгласов товарищей, впитывая то, что таилось в глубине. Он проделывал это с большим вниманием, глядя на кусочек черной обугленной золы, несущий отпечаток: говорили, что это фрагмент литейной формы статуи, сломанной при переплавке; тренированный глаз художника мог узнать восхитительную грудь и такую чистоту стиля, как у греческого изваяния.

Известно, что любое руководство для путешественника укажет вам: это лава, застывшая вокруг тела женщины, сохранившая прекрасный контур. Благодаря причудам извержения вулкана, который разрушил четыре города, эти благородные формы, ставшие пылью скоро уж две тысячи лет назад, все же дошли до нас; округлые впадины тянулись через века, хотя исчезнувшие империи не оставили следов. Это тайна нестершейся красоты, оставленной случайно на вулканической породе.

Видя, что молодой человек настойчив в своем созерцании, два друга Октавиана вернулись к нему, и Макс прикоснулся к его плечу, заставив испугаться, как будто друг проник в его тайну. Очевидно, Октавиан не слышал, как вернулись и Макс, и Фабио.

«Пойдем, Октавиан, – сказал Макс, – не останавливайся перед каждым шкафом, или мы пропустим наш поезд, и нам сегодня не увидеть Помпеи.

– Что смотрит друг? – добавил Фабьо, приблизившись. – Ах! отпечаток, найденный в доме Диомеда.

И он бросил на Октавиана быстрый и особенный взгляд.

Октавиан слегка покраснел, взял за руку Макса, и посещение закончилось без других инцидентов. На выходе из музея Студи трое друзей взяли извозчика и отправились на железнодорожную станцию. Повозка (корриколо) с большими красными колесами, с сиденьем с откидным верхом была утыкана медными гвоздями, их худая и полная огня лошадь, запряженная, как испанский мул, бежала галопом по широким плитам, слишком знакомым, чтобы нужно было их здесь обрисовывать; кроме того, мы не описываем впечатления о путешествии по Неаполю, но просто рассказываем простую, странную и немного невероятную историю, хотя и об истинных приключениях.

Железная дорога, по которой можно было проехать в Помпеи, почти вся тянулась морем, чьи длинные завитки пены приходят и разворачиваются на черноватом песке, который напоминает просеянный уголь. Этот берег, в самом деле, сформировавшийся из потоков лавы и вулканической золы, контрастировал темными тонами с голубым небом и голубой водой; среди всего этого света одна земля, кажется, оставалась темной.

Деревни, которые они пересекали или с которыми соприкасались, Портичи, ставшая знаменитой по опере Д. Обера, Ресина, Торре дель Греко, Торре дель Аннунциата, чье появление обозначили дома с аркадами и крышами террас, несмотря на интенсивность солнца и молоко горячего Средиземноморья, такие же плутоновские и железные вещи, как Манчестер и Бирмингам; пыль черна, незаметная копоть привязывается ко всему; чувствуется великая кузница Везувия, чад и дым в двух шагах. Трое друзей спускались на станцию в Помпеях, смеясь между собой над смешением античности и современности, что представлялось, конечно, самим сочетанием слов: Станция Помпеи. Греко-римский город и дебаркадер железной дороги!

Они пересекли поле хлопковых плантаций, на котором колебалось несколько белых клочков, отделявших расположение железнодорожных путей от раскопанного города, чтобы за пределами древних бойниц достав путеводитель в здании остерии или чтобы более конкретно поговорить, взяв гида. Бывает трудно защититься от навязчивого гида в Италии.

Это был один из тех счастливых дней, общих для Неаполя, когда при свете солнца и прозрачном воздухе предметы приобретают цвет, который на Севере кажется сказочным, и, наверное, принадлежит, скорее, миру мечты, чем реальности. Любой, кто видел этот золотой свет и эту лазурь, с неизлечимой тоской унесет их в туманную глубину.

Воскресший город, стряхнув в угол свою пелену пепла, вышел с тысячью деталей ослепительного дня. Везувий вырисовывался на солнце глубиной своих бороздок и прожилок лавы голубыми, розоватыми, фиолетовыми, золото-коричневыми оттенками. Легкий туман, почти невидимый на свету, как бы капюшоном покрывал изрезанный гребень горы; на первый взгляд, можно было принять его за одно из облаков, временами более спокойное, исчезавшее за фронтоном высоких пиков. Если посмотреть позже, можно увидеть сеть тонкого белого тумана, выходящего с высоты горы, как из отверстия посудины, и тогда собирался легкий пар. Вулкан, создававший настроение этого дня, спокойно дымил своей трубкой, и беспримерные Помпеи были погребены у его подножия, и невозможно было поверить в характер более железный, чем Монмартр; с другой стороны, прекрасные холмы со своими волнистыми и сладострастными линиями, как бедра женщины, остановились на горизонте; и подальше от моря, которое иной раз несло галеры и лодки к городским стенам, стирали его безмятежную лазурь.

Видение Помпей было самое удивительное; этот резкий скачок через девятнадцать веков изумлял саму природу, более прозаическую и менее многообразную; в двух шагах от вас, от современной жизни, была жизнь античная, рядом с христианством – язычество; кроме того, когда трое друзей шествовали по улицам, где формы бессознательного существования сохранялись неповрежденными, хотя они изучали кое-что и сделали приготовления по книгам и рисункам, впечатление было более странное, нежели глубокое. Октавиану казался особенно пораженным и машинально, лунатически следовал за экскурсоводом, не слыша равнодушной монотонности рассказа и по отдельности впитывая, как урок, все фактические подробности.

Он испуганно смотрел одним глазом на эти рытвины от колесниц на мощеных циклопами улицах, которые со вчерашнего дня казались такими свежими; на эти дорожные надписи с красными буквами, сделанные скорописью на стенах: на сообщающие о месте спектакля афиши, на обрядовые формулы, знаки, разного рода объявления, такие же забавные, написанные тысячу лет назад, каким станет для незнакомых людей будущего кусок парижской стены, найденной с афишами и шкафами; на эти дома с развалившимися крышами, позволяющие заглянуть во все внутренние тайны, во все домашние детали, которые обнажает история, а цивилизация засекречивает; на эти высушенные фонтаны, на это удивительное собрание лучших образов стихийного бедствия, чьи колонны, дверные наличники всех размеров, скульптура ждет в своей чистоте, чтобы мы остановились и заняли место для обзора; на эти храмы, где вы видите богов, пребывающих в мифологическом государстве, еще не имеющих дыхания; на эти магазины, где есть все, кроме торговца; на кабаки, где на мраморе еще видны круговые пятна, оставшиеся от выпитых чашек; на казармы с колоннами, расписанными охрой и свинцовым суриком, которым солдаты поцарапали карикатуры сражавшихся, и на двойной театр, сочетавший драму и пение, в котором можно изучить их представления, если служившая труппа, сведенная к состоянию глины, не была занята, может быть, сражением с закупоренными бочками пива и со стеной мясника, как прах Александра и Цезаря, в соответствии с меланхолическим размышлением Гамлета1515
  Имеются в виду следующие строчки из трагедии «Гамлет»: «Нет, право же, ничуть; это значило бы следовать за ним с должной скромностью и притом руководясь вероятностью; например, так: Александр умер, Александра похоронили, Александр превращается в прах; прах есть земля; из земли делают глину, и почему этой глиной, в которую он обратился, не могут заткнуть пивную бочку? Державный Цезарь, обращенный в тлен, Пошел, быть может, на обмазку стен». (перевод М. Лозинского).


[Закрыть].

Фабьо поднялся на алтарь трагического театра, в то время как Октавиан и Макс поднялись наверх трибуны, и там он начал, жестикулируя, собирать фрагменты поэзии, которые приходили ему в голову, к великому ужасу распластавшихся на песке ящериц, которые исчезали, виляя хвостами в отверстиях руин; хотя медных или глиняных ваз, предназначенных для создания звуков, более не существовало, его голос не звучал менее полно и вибрирующе.

Гид направился вдруг мимо произведений, которые составляли недораскопанные части Помпеи, расположенные в амфитеатре на другом конце города. Они шли под деревьями, в корнях которых прятались крыши зданий, непересекающиеся плиты, трещины в потолках, покосившиеся колонны и проходили полями, где вульгарные овощи плодоносили над волшебным искусством, забытые материальные образы которых время развертывало на самых прекрасных вещах.

Амфитеатр не поразил их. Они видели такой в Вероне, более огромный и лучше сохранившийся, и они узнали расположение античных арен, таких знакомых, как место боя быков в Испании, которое им это очень напомнило, но было менее глубоким по конструкции и красоте материала.

Они вернулись на несколько шагов, сократив путь через улицу Фортун, рассеянно слушая ухом гида, который проходя перед каждым домом, называл имена и данные о том, когда здания были обнаружены, и, после нескольких детальных характеристик: – Дом Бронзового Быка, Дом Фауны, Храм Фортуны, Дом Мелеагра, таверна Фортун на углу Консульской улицы, Академия музыки, Общая печь, Аптека, Магазин хирурга, Таможня, Дом весталок, Гостиница Альбинуса, Термопилы, а дальше почти к воротам, ведущим к Улице Гробниц.

Эти каменные ворота оформили статуями и почти исчезнувшим орнаментом, в которых во внутренних аркадах проложили две глубокие канавки, предназначенные для скольжения борона: средневековый дон-жуан верил в их особенную защиту.

«Кто бы подозревал, – сказал Макс своим друзьям, – Помпеи, греко-латинский город, романтически заключает также и готику? Вы представьте себе римского рыцаря, запоздавшего, звонящего в рожок перед этими воротами, чтобы поднять засовы, как страницу пятнадцатого века?

– Ничего нет нового под солнцем1616
  Nil novi sub luna. Ничто не ново под луной. Ничего нет нового под солнцем – парафраза слов Экклезиаста (1, 9).


[Закрыть], – промолвил Фабьо, – и этот афоризм также не нов, поскольку он был формулой Соломона.

– Может быть, новое есть на луне! – продолжал Октавиан, улыбаясь с меланхолической иронией.

– Мой милый Октавиан, – сказал Макс, который в течение этой маленькой беседы остановился перед какой-то надписью на наружной стене, – хотел бы ты увидеть сражения гладиаторов? Вот афиши.

– Сражения и охота на 5 новое апреля – сражение будет дано, – двадцать пар гладиаторов сразятся, и, если ты боишься за свежесть твоего лица, не волнуйся, мы будем в накидках, – раньше, чем ты соберешься вернуться в амфитеатр, утром они перережут горло – matutini erunt1717
  Поднимающиеся спозаранку (лат.).


[Закрыть], не будем больше любезны»1818
  Гладиаторы подразделялись на утренних и полуденных.


[Закрыть].

Беседуя таким образом, трое друзей направили свой взгляд на облицованные могилы, которые, в наших современных представлениях, должны быть улицей города мрака, но те, кто не будет искать сих печальных соответствиях древних, в этих гробницах, на месте ужасных трупов, не увидят ни гостки золы, ни абстрактной идеи смерти. Декоративное искусство – последнее место жительства, и, как говорил Гете, язычество украшает жизненные образы саркофагов и урн.

Вот почему Макс и Фабьо с веселым любопытством и радостной полнотой существования посещали все это, и они не чувствовали себя так на христианском кладбище; среди погребальных памятников, весело золоченных солнцем, которые размещались на краю дорог, до сих пор, казалось, принадлежа жизни и не будучи вдохновленными никакими холодными потусторонностями, никакими фантастическими ужасами, которые являли наши мрачные могилы. Они остановились перед могилой Мамии, общественной жрицы, перед которой лежало поверженное дерево, кипарис или тополь; они сидели в палате похоронной трапезы, смеясь, как наследники; они с выражением читали шутки эпитафий Неволея, Лабеона и семьи Аррия, следуя за Октавианом, который казался более растроганным, чем его беспечные компаньоны, судьбой этих умерших две тысячи лет назад.

Они пришли и на виллу Арриуса Диомеда, одного из самых известных жителей Помпей. Если поднимаешься по уровням кирпича и проходишь боковыми воротами с двумя маленькими колоннами по сторонам, можно увидеть двор, напоминающий патио в центре испанского и мавританского дома, которое древние определяли как impluvium ou cavædium; здесь четырнадцать каменных колонн, покрытых штукатуркой, четные стороны, портик или перистиль, напоминавший обитель монастыря, в котором можно было двигаться без боязни дождя.

Мощен этот двор был мозаикой из камня и белого мрамора, симпатичной и нежный для глаза. Посередине был четырехугольный мраморный бассейн, который до сих пор существовал, получая дождевую воду, стекавшую с крыши портика.

Это создавало единственный в своем роде эффект вхождения в античную жизнь, попирание сапогами полированного мрамора, который знал сандалии и котурны Августа и Тиберия своего времени.

Гид прошел в экседру или в летнюю гостиную, открытую в сторону моря, чтобы дышать свежим воздухом. Это было там, где они оказались и где в жаркие часы устраивали фиесту, когда дыхание огромного африканского зефира сменяет апатию бурей. Они оказались у входа в базилику; длинная галерея днем давала помещению свет, где посетители и клиенты ждали вызова секретаря; гид направился вдруг на белую мраморную террасу, где взгляд утопал в зеленых садах и голубом море; потом можно было увидеть нимфеум, или баню, со стенной расписанной желтым, живописью, с лепными колоннами, с мозаичным полом и мраморным сосудом, в котором очаровательные тела исчезали, как тени; кубикулум, где проплывало так много снов, пришедших из-за двери из слоновой кости, и настоящий альков в стене, закрытый конопеумом, занавесом с бронзовыми кольцами, еще лежащими на земле; тетрастиль, или рекреационный зал, часовню домашних богов, кабинет-архив, библиотеку, пинакотеку, гарем, или женские комнаты, группу маленьких, частично разрушенных комнат; на стенах которых сохранились следы картин и арабесок, отделенно напоминавших щеки, с плохо видными чертами.

Это изучение закончилось, и они спустились на нижний этаж, потому что земля была ниже со стороны сада, видневшегося с Улицы Гробниц; они пересекли восемь залов красной античной живописи, в одном из них находилась подземная архитектурная ниша, какую можно увидеть в вестибюле посольского зала в Аламбре, и они пришли, наконец, к своего рода винному погребу или кладовой, на предназначение которого ясно указывали расположенные против стены восемь глиняных амфор, которые когда-то должны были пахнуть вином Крета, Фалерны и Массика, как в одах Горация.

Живые дневные лучи проходили через узкие окна подвала, изменяли цвет на изумрудный и топазовый, и эти веселые природные детали смешили, несмотря на печаль места.

«Это здесь, – сказал гид беспечным голосом, в его тоне трудно соединялись смысл и значения слов, – мы находимся, среди семнадцати скелетов, это дама, чей отпечаток можно видеть в музее Неаполя. У нее были золотые кольца, и к клочкам ее тонкой туники еще плотно прилегает зола, которую сохранили ее формы». Банальные фразы гида были причиной живых эмоций Октавиана. Он стал подниматься именно туда, где оставались ценные открытия, он был недоволен соображениями своих друзей и находился в каком-то необыкновенном лиризме; его грудь вздымалась, глаза украдкой увлажнялись; эта катастрофа, стертая двадцатью веками забвения, растрогала его, как только что пережитое несчастье; смерть возлюбленной или друга не огорчит более; и запоздалая слеза упала две тысячи лет спустя, пока Макс и Фабьо стояли спиной к месту, Октавиан уже почувствовал ретроспективную любовь к женщине, уничтоженной пеплом горячего вулкана.

«Достаточно такой археологии! – проговорил Фабьо, – мы не хотим писать диссертацию о кувшине или плитах времен Юлия Цезаря, чтобы стать членами провинциальной академии; эти классические воспоминания раскопали мой живот. Пойдемте пообедаем, если это возможно, в той живописной остерии, где я испугался, что нам не подадут ничего, кроме окаменевшего бифштекса и свежих яиц, отложенных до смерти Плиния. Я не буду говорить, как Буало:

– Дураку иногда открываются важные вещи…1919
  Высказывание Н. Буало из поэмы из «Искусство поэзии»: «Un sot, quelquefois, ouvre un avis important…». Oeuvres de Boileau à l’usage de la jeunesse: By Nicolas Boileau-Despréaux.


[Закрыть] – сказал Макс с улыбкой, – это было бы нечестно, но идея, должно быть, прекрасна. Было бы, однако, красивее отпраздновать здесь в каком-нибудь триклиниуме, возлежа на древностях, и чтобы нам прислуживали рабы, в манере Лукулла или Трималькиона2020
  Трималькион – это символ обжорства.


[Закрыть].

Правда, я не вижу устриц озера Лукрин, палтуса и кефали Адриатики; кабана Апулея нет на рынке, хлеб и медовые пряники из музея Неаполя также тверды, как лежащие рядом камни с серо-зеленой плесенью; макароны посыпают конским навозом, и, хотя это можно возненавидеть, лучше, чем ничего. Что ты думаешь, милый Октавиан?»

Окатавиан, который очень жалел, что не оказался в Помпеях в день извержения Везувия, чтобы спасти даму с золотыми кольцами и заслужить ее любовь, не слышал фразы этого гастрономического разговора. Два последних слова, произнесенных Максом, разрушили его одиночество, и, поскольку он не желал вникнуть в разговор, на всякий случай, одобрительно кивнул, и трое друзей вдоль стен направились к отелю.

Столик был сервирован на открытой веранде, которая служила в качестве вестибюля остерии, и ее ошукатуренные стены были украшены каким-то винегретом, определенным хозяином: Сальвадор Роза2121
  Сальвадор Роза – итальянский художник эпохи Барокко.


[Закрыть], Эспаньолет, рыцарь Массимо и другие известные имена неополитанской школы, которые он чувствовал себя обязанным превозносить.

«Почтенный хозяин, – сказал Фабьо, – не разворачивайте впустую ваше красноречие. Мы не англичане и предпочитаем молодых девушек старым картинам. Пришлите меню ваших вин с той прекрасной брюнеткой с бархатными глазами, которую я заметил на лестнице».

Хозяин, поняв, что его гости не принадлежат к таинственным мещанам и буржуа, перестал хвалиться своей галереей, чтобы спуститься в подвал. Надо признать, у него были все вина лучшего качества: шато-марго, гранд-лафит из Индии, шампанское де моё, венское хохмейер, американское скарлет-вайн, португальское и турецкое вино, имбирное пиво, лакрима кристи2222
  Буквально: слезы Христа.


[Закрыть] белое и красное, каприйское и фалернийское.

– Как? У тебя есть фалернское, животное, и ты ставишь фалернское в конце списка, ты заставляешь нас невыносимо страдать, – сказал Макс, беря за горло хозяина яростно-комичным движением, – и у тебя нет даже чувства местного колорита? Ты не достоин жить по соседству с этой античностью. Хорошо или плохо твое фалернское? Пил ли из этой амфоры консул Планкус? – consule Planco.

– Я не знаю консула Планкуса, и мое вино не хранится в амфорах, но оно старое и стоит десять карлинов2323
  Десять карлинов содержал дукат.


[Закрыть] за бутылку, – ответил хозяин.

День закончился, и наступал вечер, вечер, спокойный и прозрачный, более ясный, всенепременно, чем полдень Лондона; земля имела лазурный оттенок, и небо отражало серебро волшебной нежности; воздух был так спокоен, что пламя свечи, стоявшей на столе, не колебалось.

Молодой человек играл на флейте, приблизившись к столу, стоял, устремив взгляд на трех гостей, в позе статуи, и насвистывал в свой инструмент нежно и мелодично; это была какая-то популярная минорная кантилена, чарующая и пронзительная.

Может быть, мальчик спускался верным звукорядом флейты, который был известен Дуилиусу2424
  Гай Дуилий – римский политик. Жил в 3 веке до н.э.


[Закрыть].

– Наша еда организована довольно античным образом; мы не пропустим цыганских танцоров, коронованных плющом, – сказал Фабьо, делая большой глоток фалернского вина.

– Мне пришло в голову много латинских цитат, вроде серии Дебатов; это мои строфы оды, – добавил Макс.

«Посмотри на себя, – проговорили Окатавиан и Фабьо, – поистине тревожно; ничто так не мешает пищеварению, как латинский за столом».

Беседа между молодыми людьми, которые сидели с сигарой во рту, положив локти на стол, глядя на немногочисленные пустые бутылки, когда вино подйствовало опьяняюще, перекинулась на женщин. Каждое демонстрировал свою систему – можно сказать, готовое руководство к действию.

Фабьо не отдавал предпочтения ничему, кроме красоты и юности. Чувственный и оптимистичный, он не питал никаких иллюзий и не имел в любви никакого предубеждения. Крестьянка ему нравилась так же, как герцогиня, при условии, что она была прекрасна; это касалось ее тела больше, чем платья; он от всей души смеялся над некоторыми своими друзьями, влюбленными в несколько метров шелка и кружева; и говорил, что более логично было бы влюбиться в торговую витрину нового платья. Это мнение, сильно верное в глубине, и он его не таил, даже когда мог сойти за человека эксцентричного. Макс, менее артистичная натура, чем Фабьо, не любил сложные спектакли, многозначные интриги, он стремился предолеть сопротивление, соблазнить добродетель, он двигался в любви, как в партии в шахматы, с долгими медитирующими ударами, с неожиданными эффектами, с сюрпризами и стратегией, достойной Полибия2525
  Полибий – древнегреческий историк, аристократ.


[Закрыть]. В гостиной женщина, которая, казалось, менее всего испытывала к нему сочувствие, была выбрана целью его атаки; пытаться преодолеть любовную антипатию ловким маневром – это было для него чувственным наслаждением; завоевывать души, которые отвергли его, подчинить мятежную волю своей – это ему казалось самым сладким триумфом. Как некоторые охотники, которые бегут в поля, леса и равнины под дождем, солнцем и снегом, с невероятной усталостью, ничего не отталкивая, с уверенностью, что ничто не бесцельно, для скромной игры, с презрением к еде, Макс ждал добычи, не заботясь больше ни о чем, возобновлял поиски почти сразу. Октавиан признавался, что реальность его соблазняла мало, он не пытался мечтать, как школьник, о смеси лилий и роз, как в мадригале Демустьера2626
  Шарль Демустьер, Charles-Albert Demoustier (1760 —1801) – французский писатель. Писал мадригалы, комедии, комические оперы.


[Закрыть], но вокруг всего этого красота была слишком бесцельная и прозаическая в деталях, слишком декорированная отцами и кокетливыми матерями, носившими натуральные цветы в мнимых волосах; румяными и размышляющими над предложением руки и сердца кузенов забавными смешными тетками, влюбленными в маленьких собак. Одной гравюры акватинта после Горация, Верне или Делароша, висевшей в комнате женщины, было достаточно, чтобы остановить зарождающуюся в нем страсть. Как более поэтическому любовнику, ему требовалась терраса озера Белла, озера Маджоре, при прекрасной ясной луне, чтобы сделать обрамление своему свиданию. Он хотел поднять свою любовь на высоту общей жизни и вознести ее к звездам. Также он любил поочередно страстью невозможной и безумной все великие женские типы, сохранившиеся в искусстве и в истории. Как Фауст, он любил Елену, и хотел, чтобы волны времени перенесли возвышенные персонификации его желаний и человеческих мечтаний в форме, невозможной для вульгарных глаз, до сих пор существующей в пространстве и времени. Он составил воображаемый гарем из Семирамиды, Аспазии, Клеопатры, Дианы де Пуатье, Жанны д» Арагон. Несколько раз также он влюблялся в статуи, и однажды, проходя в музее Венеры Милосской, он воскликнул: «О! Кто тебе вернет руки, чтобы я мог сжать в объятиях твою мраморную грудь?» Увидев мощную шевелюру в раскопанной античной гробнице в Риме, он однажды погрузился в странный транс; с помощью двух-трех волосков, которые он получил в обмен на золото от охранников, он попытался обрести лунатически великую власть, вызвав тень и форму этого умершего создания, но флюиды проводника испарились после стольких лет, и появившееся не смогло выйти в вечную ночь.