Текст книги "«Аррия Марселла» и другие новеллы. Перевод с французского Елены Айзенштейн"

Глава четвертая

Жиже, дрожащий, потерявший самообладание, должен был исчезнуть, точно следуя инструкциям Кандуля, и если бы Ниссия, по роковой случайности, не повернула головы к основанию кровати и не увидела бы его побега, без сомнения, она никогда бы не проигнорировала оскорбление мужа, более страстного, чем щепетильного. У молодого воина, знавшего дворец вдоль и поперек, не было трудностей в поиске выхода. Он пересек город не хаотично, как поступил безумец, спасавшийся из Античира, а, будучи узнанным часовым, наблюдавшим за стенами, он открыл дверь и ушел за черту города.

Его голова пылала, его щеки рдели лихорадочным огнем; из его сухих губ выходило свистящее дыхание; он хотел лечь, чтобы немного взбодриться, на влажную после дождя ночную траву и услышал в тени, через траву и кресс, серебристое дыхание наяды; он побрел к источнику, погрузил свои кисти и плечи в хрустальный бассейн, искупался до пояса и сделал несколько глотков воды, чтобы охладить пыл, который его пожирал. Кто видел сказочные излучения звезд и тех, кто, как и он, в отчаянье склонялся к этому фонтану; его могли бы принять за Нарцисса, следовавшего за своим отражением; но это, конечно, был не он, это смотрел влюбленный Жиже. Быстрое появление Ниссии потрясло его глаза, как острый угол молнии; он видел проплывающий перед ним световой вихрь, и он понял, что никогда во всю свою жизнь не сможет избавиться от преследования этого образа. Его любовь неожиданно выросла; цветок вспыхнул светом, как растение, которое открывается с ударом грома. Способность совладать с этой страстью была за пределами невозможного. Много лучше было просить пурпурные волны, в которых Посейдон поднял свой трезубец, сохранять спокойствие в своей песочной постели и не протестовать против прибрежных скал. Жиже не был больше хозяином самого себя; и он проявлял мрачное отчаяние человека, поднимающегося на колесницу, в которой видит безумных лошадей, не умеющих остановиться, бегущих в возрастающем яростном галопе по направлению к ощетинившимся скалам.

Сто тысяч проектов, самых необыкновенных, один за другим, кружась, смущали его мозг: он обвинял судьбу, он проклинал свою мать, давшую ему жизнь, и богов, не давших ему рождения на троне, потому что тогда он мог бы жениться на дочери сатрапа. Безумное страдание омрачало его сердце, он ревновал к королю. В то мгновение, когда туника, как летящий белый голубь, опустившийся на траву, задрожала на ногах Ниссии, ему показалось, что эта женщина стала частью его, и он почувствовал свое охлаждение к прекрасному Кандулю. В своих любовных грезах до сих пор он совсем не был занят мужем; он думал о царице, как о чистой абстракции, без ясного представления о милых привычках и обо всех интимных деталях семейной жизни, такой горькой и такой мучительной для того, кто любит женщину, находящуюся во власти другого. Теперь он видел русую голову Ниссии, лежащую, как цветок, рядом с темноволосой головой Кандуля, и эта мысль возбудила в нем самый сильный порыв гнева, как если бы в минуту размышления он не имел возможности убедиться, что все не могло бы произойти иначе, и он чувствовал в глубине души самую несправедливую ненависть к своему господину. Действие это имело помощником раздевание царицы, он увидел в этом рыдающую иронию, чистейший идиотизм жестокости; потому что он забыл, что его любовь к ней не могла быть известна королю, для которого Жиже был не что иное, как поверенный красоты и разврата. Вот почему он должен был считать, что на высоте близости к королю он ощущал себя смертельно оскорбленным и поэтому обдумывал свою месть. Думая о том, что завтра сцена, которой он пришел быть невидимым и немым свидетелем, будет безотказно возобновлена, он почувствовал, как его язык прилип к нёбу, со лба потекли крупные капли пота; и его рука стала судорожно искать рукоять широкого обоюдоострого меча.

Однако, благодаря свежести ночи, этой прекрасной утешительнице, он немного успокоился, вернулся в Сардис, перед тем как совсем рассвело, чтобы позволить немногочисленным жителям города и рано встававшим рабам заметить бледность его лба и беспорядок его одежд; он вернулся на пост, который обычно занимал во дворце, ничуть не сомневаясь, что Кандуль не замедлит его позвать; и какими бы ни были чувства, которые переполняли его, у него не было достаточно сил, чтобы выдержать царский гнев, и он не мог помочь себе, еще страдая от роли доверенного лица царя, которая его больше не вдохновляла, а ввергала в ужас. Придя во дворец, он сел на лестнице в зале, обшитом кипарисовым деревом, прислонясь к колонне, и, демонстрируя усталость, глядел с оружием в руках, обернув голову плащом, и делал вид, что спит, чтобы избежать вопросов других гвардейцев.

Если эта ночь была ужасной для Жиже, она не была лучше для Ниссии, потому что царица ни на мгновение не сомневалась, что он не мог бы спрятаться там без Кандуля. Настойчивость, с которой царь просил не так строго закрывать покрывалом лицо, сделанное богами для восхищения людей; разочарование, с которым он встречал ее отказ появляться одетой по-гречески во время жертвоприношений и народных праздников; насмешки над тем, что он называл варварской дикостью – все это демонстрировало, что юный Гераклид не заботился о нравственности так, как о скульптурах Афин и Коринфа; он не хотел признать чью-то тайну, признать ее тем, от чего все должны отказаться, потому что никто не был достаточно смел, чтобы рискнуть, не будучи приближенным к нему, в таком предприятии, в котором наказанием за подобное открытие могла быть только скорая смерть.

Как медленно ночные часы текли для нее! С какой тревогой ждала она утра, которое смешает свои голубоватые оттенки с желтыми отражениями почти погасшей лампы! Ей казалось, что Аполлон никогда не поднимется на своей колеснице и что невидимая рука остановила песочные часы. Эта ночь, такая же короткая, как и другие, длилась, как ей показалось, шесть месяцев, как киммерийские ночи4040
  Древние именовали киммерийцев (они будут сражаться с Лидийским царством) «люди ночи» из-за особенностей климата. Киммерия была полна туманами. Вероятно, это образ и иного царства, где, по верованиям древних, находился вход в Аид. Об этом поэт М. Волошин рассказывал М. Цветаевой и возил ее, чтобы показать это таинственное место. См. Цветаева М. «Живое о живом».


[Закрыть].

Пока длилась ночь, Ниссия прижималась руками, недвижная, к правому краю постели, боясь прикосновения Кандуля. Если раньше она не имела прекрасной, живой любви к сыну Мирсуса, то несла печать той строгой и тяжелой нежности, которую испытывает всякая честная женщина к своему мужу; хотя он был часто недоволен, что свобода всех греческих нравов и его собственных полностью противоположна скромности ее мыслей, но после такого оскорбления она не чувствовала больше ничего, кроме холодной ненависти и ледяного презрения: любой из его нежностей она предпочитала смерть. Такой позор было невозможно простить: у варваров: у персов, у бактров – огромное бесчестье быть увиденной без одежд, не просто для женщины, но вообще для человека.

Наконец, Кандуль поднялся, и Ниссия, прекратив симулировать свой сон, вышла раньше него, чтобы покинуть эту комнату, как будто Ниссию осквернили в собственных глазах, использовав для оргий вакханок и куртизанок. Ей больше не хотелось дышать этим нечистым воздухом, и, чтобы освободиться от своего горя, она побежала, желая укрыться в аппартаментах для женщин, призвав своих рабов хлопками ладоней, стала поливать руки, плечи, грудь и все тело полными кувшинами воды, как для омовения, как будто надеялась таким образом стереть оскверненяющий отпечаток взгляда Жиже. Она хотела как-то полить эту кожу, где, казалось, пламенные глаза Жиже оставили следы. Взяв из рук слуг длинную драпированную ткань, которую она обычно использовала, чтобы впитать последние жемчужины ванны, она с такой силой вытелась, что подняла легкое пурпурное облако, – результат ее жеста.

«Я была бы прекрасна, – подумала она, оставив падающую влажную ткань и заворачиваясь в следующую, – всей воды рек и источников, океана с его горькими складками, не хватит, чтобы омыть и очистить меня. Такое пятно можно смыть только кровью. О! этот взгляд, этот взгляд инкрустирован в меня, он меня обнимает, сжимает, сжигает меня пламенем, как тунику, пропитанную кровью Нессуса; я его чувствую в складках моей туники, это такие отравленные ткани, которые ничто не может оторвать от моего тела. Мне было бы хорошо теперь носить одежду на одежду, выбирая непрозрачные, самые толстые ткани, чтобы скрыть на моей обнаженной плоти это позорное платье неверности и бесстыдства. Напрасно, до того часа, как я вышла из утробы моей матери, я училась в уединении, завернутая, как египетская богиня Изис, в покрывало, края которого никто не мог поднять, не заплатив за это своей жизнью; напрасно я оставалась отделенной от всякого злого желания, от мысли непосвященного, незнакомого человека, святая, как снег, где сам орел не оставил печати своих когтей, я гора, захватывающая выше всех голов горные подъемы, поднявшаяся в чистый и ледяной воздух, вынуждена дышать причудами порочных греко-лидийцев, и вдруг пропал плод долгих лет предосторожностей и хранимости. Невинная и опозоренная, таившаяся от всех, однако преданная толпе – вот судьба, которую дал мне Кандуль!.. Кто мне скажет, что Жиже сейчас, как он есть, не пришел поболтать о моей красоте с гвардейцами на дворцовом полу?

О стыд! О позор! Два человека меня видели обнаженной и в одно и то же время радовались нежному свету солнца! Чем Ниссия отличается в настоящее время от самой бесстыдной гетеры и самой отвратительной куртизанки? Это тело, которое я пыталась сделать достойным жилищем чистой и благородной души, служит темой для сплетен; говорят обо мне, как о каком-то идоле, пришедшем откуда-нибудь из Сициона4141
  Сицион – греческий город недалеко от Коринфа.


[Закрыть] или Коринфа: мы одобряем или мы обвиняем: плечи совершенны, руки очаровательны, может быть, немного тонки, что могу я знать? Вся кровь моего сердца поднимается к моим щекам от такой мысли. О красота, роковой дар богов! почему я не жена бедного горного пастуха, с его наивным и простым жилищем! Подкупом они бы не добились возможности переступить порог его дома, чтобы осквернить смиренное счастье! Мои худосочные формы, мои растрепанные волосы, оттенок моей омраченной загаром кожи должны были бы защитить меня от подобного грубого позора, и моему честному уродству не пришлось бы краснеть. Как буду я, после сцены этой ночи, проходить рядом с людьми, правой и гордой, под складками туники, которая ничего не скрывает: ни первого, ни второго? Я упаду замертво на пол от стыда!

Кандуль, Кандуль, я, имею, однако, право на большее уважение как твоя половина, и ничто в моем поведении не могло спровоцировать такое безобразие. Была ли я одной из жен, чьи руки плющом сплетены на шее мужа, похожей на рабынь, продающихся за серебро, чтобы доставить удовольствие хозяину, а не женщиной благородного рода? Я никогда не пела после обеда любовные гимны, сопровождая их лирой, с влажными от вина губами, с обнаженными плечами, с головой, украшенной розами, и не давала повода каким-то нескромным действиям, чтобы ко мне относились, как к хозяйке, которую можно представить после праздника своим товарищам по разврату?»

В этот момент Ниссия была прекрасна в своем горе: крупные слезы текли из ее глаз, как капли дождя из голубой чаши лотоса после окончившейся вдруг бури; они медленно стекали по ее бледным щекам, падая на прекрасные покоящиеся руки, казавшиеся наполовину безлистными розами, потому что мозг не руководил ими и не заставлял их действовать. Ниобея, видевшая своего четырнадцатого ребенка, под стрелами Аполлона и Дианы, не была более мрачной и отчаявшейся; но скоро, словно в какой-то прострации, она каталась по полу, разрывая одежды, посыпая пеплом свои прекрасные, разбросанные в беспорядке волосы, царапая ногтями грудь и щеки, содрогаясь в конвульсивных рыданиях, и вся отдавалась избытку восточного страдания, с высшей яростью, оттого что была вынуждена испытать большее негодование, стыд, чувство оскорбленного достоинства, и все движения, которые владели ее душой; потому что была сломлена гордость всей ее жизни, и мысль, что она не сделала ничего порицаемого, не утешала ее. Как сказал поэт, невинность одна знает раскаяние. Она раскаивалась в преступлении, совершенном другим.

Однако она сделала над собой усилие и приказала доставить корзины с шерстью разных цветов, веретена, принесенную паклю и распределила работу женщин, как она привыкла, но ей показалось, что рабы особенным образом смотрят на нее, имея к ней страшное уважение, большее, чем прежде. Ее голос не вибрировал с той же решительностью, как раньше; его движение было смиренным и незаметным; она чувствовала свое внутреннее падение.

Без сомнения, ее щепетильность была преувеличенной, и ее добродетели не нанесло никакого ущерба безумие Кандуля; но мысль, всосанная с молоком матери, этот непреодолимый опыт и телесный стыд человека Востока, давили с силой, непонятной для людей Запада. Когда мужчина хотел поговорить с Ниссией, бактрианец во дворце Мегабаза должен был низко опустить глаза, и два евнуха с кинжалами в руке, держались с двух сторон, готовые ввергнуть их лезвия в сердце, если бы кто-то имел бесстыдство поднять голову и посмотреть на принцессу – хорошо, что она не открывала своего лица. Вы можете судить, каким смертельным оскорблением должно было быть для воспитанной подобным образом женщины действие Кандуля, который, без сомнения, считал себя виновным ни в чем ином, как только в легкомыслии. Идея мести мгновенно предстала перед Ниссией, и у нее хватило бы сил задушить его, перед тем как он приблизился бы к ее губам, раздался бы крик оскорбленной чести, когда повернулась бы ее голова и она увидела полыхающие во мраке сверкающие глаза Жиже. Она проявила смелость воина в засаде, который, ударенный своенравным дротиком, не мог пожаловаться от страха предать себя из своего укрытия из листьев или тростника, поэтому остался в молчании, и его кровь лучилась в его плоти длинными красными нитями. Если бы Ниссия не удержала этот первый возглас, Кандуль, предупрежденный и встревоженный, был бы начеку, и исполнить ее замыслы, вернуться Жиже было бы очень трудно, даже невозможно. Однако она еще не имела хорошего окончательного плана, но была полна решимости дорого заплатить, искупив оскорбление ее чести. Она обдумывала свою возможность убить его во время сна: в течение своего сна Кандуль лежал вместе со своим эфесом, подвешенным подле кровати. Однако ей не хотелось пачкать свои прекрасные руки его кровью; она боялась пропустить свой удар и была раздражена тем, что делала, и колебалась в правильности этой крайней меры, видя ее не очень достойной женщины.

Вдруг она остановилась в своем намерении; она вызвала Статиру, одну из тех приближенных, кого она привезла из Бактра, к которой чувствовала большое доверие; она в несколько минут низким голосом и у самого уха рассказала ей все (хорошо, что никого не было в аппартаментах, но она опасалась быть услышанной стенами). Статира глубоко поклонилась и тут же вышла.

Как все люди, которым угрожает какая-то большая опасность, Кандуль находился в совершенном неведении. Он был уверен, что Жиже ускользнул незамеченным, и не думал, было ли счастьем говорить с ним о непровзойденных достоинствах его жены.

Поэтому он послал за Жиже и принял того при дворе Гераклидов.

– Эх, хорошо! Жиже, – сказал он, смеясь, – я тебя не обманул, гарантируя, что ты не будешь сожалеть о том, как провел несколько часов за этой великолепно-радостной дверью. Прав ли я? Знаешь ли ты более прекрасную женщину, чем твоя царица? Если ты знаешь ту, кто опередит ее, скажи мне искренне и возьми от меня эту нитку жемчуга, эмблему власти.

– Повелитель, – ответил Жиже голосом, дрожащим от эмоций, – никакое человеческое творение не достойно сравнения с Ниссией; это не нитка жемчуга царицы, которая будет украшать ее лоб – а звездная корона бессмертья!

– Я хорошо знаю, что твоя холодность будет наконец растоплена огнем солнца! – проговорил Кандуль – Теперь ты понимаешь мою страсть, мой бред, мое безумные желания. – Не правда ли, Жиже, сердце человека недостаточно велико для того чтобы проникнуться такой любовью? Нужно, чтобы оно переливалось через край и расплескивалось!

Живой румянец покрыл щеки Жиже, который слишком понимал теперь восторг Кандуля.

Царь это заметил и сказал, полуулыбаясь, полусерьезно: «Мой бедный друг, не сходи с ума от любви к Ниссии, твои печали исчезнут; это статуя, которую я позволил тебе увидеть, а не женщина. Я разрешил тебе прочитать несколько строф прекрасной поэмы, обнаруженных мной в одной драгоценной рукописи, чтобы узнать твое мнение, вот и все».

– Вам не нужно, сир, рассказывать о моем ничтожестве. Несколько раз Вашего самого бедного раба посетили во сне какие-то явления, излучения и чары, в идеальной форме, с перламутровой плотью, с ароматными волосами. Я видел сон с открытими глазами, Вы были богом, который послал мне этот сон.

– Теперь, – повторил царь, – у меня нет необходимости требовать от тебя молчания. Если ты не наложишь печать на твой рот, ты сможешь узнать, к своему несчастью, что Ниссия не так добра, как она прекрасна.

Царь сделал жест прощания своему конфиденту и ушел посмотреть античную постель знаменитого мастера, вырезанную из икмалиуса, которую ему предложили купить. Кандуль вышел и исчез, когда женщина, завернутая в длинный плащ, такого покроя, что даже глаз, по кочевничьей привычке,   было не видно, вышла из тени колонны, где пряталась в течение всего разговора царя со своим фаворитом; она подошла прямо к Жиже, положила ему палец на плечо и сделала знак следовать за ней.

Глава пятая

Статира, следуя с Жиже, пришла к маленькой двери, в которой она отвалила защелку, потянув за серебряное кольцо, соединенное с кожаной планкой, и поднялась по довольно крутой лестнице практически в толще стены. На высоте лестницы оказалась вторая дверь, которую она открыла с помощью ключа из слоновой кости и меди. Когда Жиже вошел внутрь, она исчезла безо всяких объяснений, каких можно было ждать от нее.

Любопытство Жиже смешивалось с беспокойством; он не слишком знал, что может означать это таинственное сообщение. Ему, казалось, что он с трудом узнавал в молчаливой Ирис одну из женщин Ниссии, и путь, которым она шла, вел к покоям царицы. Жиже мучился вопросом, был ли он замечен в его тайнике или предан Кандулем, потому что оба предположения были вероятны. Мысль, что Ниссия знает все, обдавала его тело жарким и ледяным потом; он пытался бежать, но дверь была закрыта Статирой, и все отступление для него было отрезано; сразу, как только он вошел в комнату, затемненную плотными пурпурными драпированными шторами, он лицом к лицу столкнулся с Ниссией. Он подумал, что видит статую, пришедшую к нему, так она была бледна. Цвета жизни отсутствовали в этом лице, слабый оттенок розы виднелся только на губах; ее виски смягчали некоторые незаметные вены, пересекавшие кожу лазурной сетью; слезы мертвили эти ресницы и скользили вниз по щекам сияющими бороздами, в глазах оттенка хризопраза пропала интенсивность цвета. Она была еще более прекрасной и более трогательной. Страдание придало горечи ее мраморной красоте.

Ее платье было в беспорядке, немного соскользнуло с плеча, оставив руку, верх груди и начало горла обнаженными и мертвенно бледными. Как воин, побежденный в первом сражении, ее застенчивость сложила свое оружие. И можно ли скрыться за драпировкой, скрадывающей формы, за туникой, бережно запахнутой складками? Разве Жиже ее не узнал? Зачем защищаться тому, кто уже пропал? Она пошла справа от Жиже и, остановив на нем имперский взгляд, полный ясности и повеления, сказала ему коротко и отрывисто: «Не лги, не ищи тщетных уловок, по крайней мере, имей достоинство и мужество признать свое преступление; я знаю все, я тебя видела! Я не буду слушать ни слова извинения. Кандуль сам спрятал тебя за дверью. Не правда ли, это так и произошло? И ты, без сомнения, понимаешь, что все кончено? К сожалению, я не греческая женщина, легкомысленная в художественных фантазиях и наслаждениях. Ниссия не хочет быть ничьей игрушкой. Теперь для двух человек, – и одного много на земле; нужно, чтобы он исчез! Если он не умрет, я больше не смогу жить. Этим вечером ты или Кандуль; я оставляю тебя господином выбора. Убей его, отомсти за меня и покорись убийству, моя рука и трон Лидии, или быстрая смерть отныне предотвратит трусливую самоуспокоенность; тебе не принадлежит право смотреть. Тот, кто приказал, более виновен, чем тот, кто повиновался; к тому же, если ты станешь моим мужем, не останется никого, кто бы видел меня, не имея на это права. Но прими решение в комнате, потому что два глаза из четырех, отразивших мою наготу, должны покинуть этот свет до вечера».

Эта странная альтернатива, предлагаемая с ужасным хладнокровнокровием, с непоколебимой решимостью, так удивила Жиже, который ждал упреков, угроз, сцены ярости, так что он оставался несколько минут бледным и потрявшим дар речи, как тень на берегу черной реки ада.

– Я запачкаю свои руки кровью моего господина! Это действительно Вы, о царица! просите меня о таком огромном преступлении? Я полностью понимаю Ваши мотивы, я нахожу их справедливыми, я хотел бы, чтобы святотатство не имело места: Вы знаете, короли властны, они наследники божественной расы. Наши судьбы лежат на их августейших коленях, и мы, слабые смертные, не можем сомневаться в их приказах. Их воля опрокидывает наш отказ, как поток, господствующий над плотиной. Ради Ваших ступней, которые я целую, ради Вашего платья, которого я с умилением касаюсь, будьте снисходительны! забудьте эту несправедливость, о которой никто не знает, она останется навечно похороненной в тени и молчании! Кандуль Вами очарован, Вами восхищен, и его ошибка сделана только от избытка любви.

– Если бы ты говорил гранитному сфинксу в аравийских песках Египта, ты имел бы больше шансов быть услышанным. Крылатые слова будут лететь без перерыва из твоего рта, в течение всей олимпиады, но ты не сможешь ничего изменить в моем решении. Бронзовое сердце живет в моей мраморной груди… Умрешь или убьешь! Когда лучи солнца, которые скользят по занавесу, коснуться ножек этого стола, твой выбор должен быть сделан… Я жду.

И Ниссия сложила руки крестом на груди в позе, полной мрачного величия.

Сверху взглянув на нее, неподвижную и бледную, с остановившимся взглядом, со сдвинутыми бровями, с непричесанной головой, с ногами, с силой давящими на плиты, ее можно было принять за Немезиду4242
  Немезида – богиня возмездия, наказывающая за нарушение моральных и нравственных норм.


[Закрыть], спускающуюся к своему грифону и ждущую часа, когда можно будет наказать виновного.

– Сумрачная глубина ада не доставляет удовольствия никому, – ответил Жиже, – блаженно услаждаться чистым светом дня, и даже сами герои, пребывающие на островах Счастья4343
  Острова, на которых, согласно легенде, оказывались герои, получившие бессмертье за свои подвиги.


[Закрыть], добровольно вернулись бы к себе на родину. Каждый человек обладает инстинктом самосохранения, и, поскольку нужно, чтобы пролилась кровь, пусть это будут не мои, а чужие вены.

К этим чувствам, высказанным Жиже с античной искренностью, присоединялись более благородные чувства, о которых он не говорил: он был неистово влюблен в Ниссию и ревновал к Кандулю. Не только страх смерти заставил его принять эту кровавую необходимость. Мысль оставить Кандуля свободным обладателем Ниссии была невыносима, и потому роковая страсть победила. По ряду странных и ужасных обстоятельств, он видел себя вынужденным исполнить эти планы; властный поток направлялся вопреки Жиже; сама Ниссия подала ему руку, чтобы он ступил на царское возвышение; он пытался забыть, что Кандуль был его хозяином и благодетелем – потому что ничто не могло его спасти от собственной судьбы, и – необходимо было идти с гвоздями в одной руке, с кнутом в другой, чтобы вас остановили, или вы сами предвосхитили чужую руку.

– Хорошо, – проговорила Ниссия, – вот средство наказания. – И она достала спрятанный на груди бактрийский кинжал из нефрита, украшенный белым золотом. – Это лезвие не из бронзы, но из железа, тяжелого в работе, закаленного в огне и воде, и даже Гефест не мог бы сделать его более острым и разящим сильнее.

Она проколола им, словно это был кусок папируса, металлический нагрудник, покрытый чешуйками, как кожей дракона. «Этот момент, – продолжала она с полным хладнокровием, – покажется тебе сном. Он заснет и больше не проснется!»

Все это Жиже выслушал в большом волнении, так как он не ожидал подобного решения от женщины, которая не осмеливалась поднять покрывало.

– Место засады будет там, где ты позорно спрятался, чтобы рассматривать меня. При приближении ночи я сброшу для тебя дверной засов, разденусь, лягу, и, когда он будет спать, я дам тебе знак… Никакой нерешительности, слабости, чтобы рука не дрогнула, когда придет момент! Теперь из опасения, чтобы ты не изменил этому плану, я, конечно, позабочусь о тебе до рокового часа: ты можешь попытаться спастись, предупредив твоего хозяина: не надейся!

Ниссия засвистела на особенный манер, и сразу же поднялся персидский ковер с цветочным орнаментом, и появились четыре чудовища, смуглые, одетые в полосатое платье «в зебру» по диагонали, с заметными мускулами и с узловатыми, как дубовые стволы, руками; с грубыми раздутыми губами, с золотыми кольцами, проходившими через их ноздри, с острыми, как у волков, зубами, с выражением тупой услужливости на лицах, отвратительные на вид.

Царица произнесла несколько слов на неизвестном Жиже языке, и бактриец, по всей видимости, и четыре раба, бросились на молодого человека, взяли и понесли, как няньки маленького ребенка, в складках своего платья.

А какими были истинные мысли Ниссии? На самом деле, заметив Жиже во время первой встречи с ней в Бактрии, она могла сохранить какое-то воспоминание о юном капитане, как о тайне ее души, в которой и у самой честной женщины отыщется что-нибудь? Желание отомстить за ее непорочность сопутствовала другому неназванному желанию, и если бы Жиже не был самым прекрасным молодым человеком Азии, могла ли бы она с тем же рвением желать наказать Кандуля за возмущение святости брака? Этот деликатный вопрос имеет источником расстояние в три тысячи лет, и, хотя мы консультировались с Геродотом, Эфестионом, Платоном, Дозитеем, Архилохом из Пароса4444
  Парос – греческий остров в Эгейском море. Известен своим белым мрамором, который использовался Праксителем и другими греческими скульпторами. В соответствии с договором 1832 года Парос стал частью королевства Греции.


[Закрыть], Хезихиусом из Милета, Птоломеем, Эвфорионом – все, кто много или мало говорили о Ниссии, Кандуле и Жиже, не смогли прийти к какому-то единому мнению. Пробиться через века, через руины развалившихся империй, над пеплом исчезнувших людей, словно мимолетная тень, это очень трудная работа, чтобы не сказать невозможная.

Решение Ниссии было неумолимо; убийство казалось ей исполнением священного долга. У варваров люди, пораженные обнаженной женщиной, должны умереть. Царица верила в это право, однако, поскольку ее рана была секретом, она сама, как смогла, стала правосудием. Пассивный сообщник явился палачом другого, наказание хлынуло на само преступление. Рука наказывала голову.

Чудовища с оливковыми лицами закрыли Жиже в дальнем углу дворца, откуда невозможно было выбраться и его крики никто не мог услышать.

Он провел там остаток дня в жестокой тревоге, кляня часы то в неисправности, то в слишком быстром беге. Преступление, которое он собирался совершить, хотя он чувствовал себя каким-то орудием, поддавшись непреодолимой власти, виделось ему в самом мрачном свете. Что если удар опоздает, в тех обстоятельствах, которые никто не может заранее предсказать, или народ Сардиса поднимется и захочет отомстить за своего царя? Таковы были его размышления, полные важности, хотя и бесполезные, ведь Жиже ничего не оставалось, как ждать, что кто-то вытащит его из этой тюрьмы, чтобы направить к месту, где он должен будет выйти и убить своего господина?

Наконец ночь опустила на небо свою звездную одежду, и тень накрыла город и дворец. Послышались легкие шаги, и женщина в покрывале вошла в комнату, взяла Жиже за руку и направилась через темные коридоры и переходы между царскими покоями, где она безопасно проследовала за рабом, держащим лампу или светильник.

Рука, которая вела Жиже, была холодной, нежной и маленькой; однако эти пальцы сжимали его руку до синяков, как могли бы давить пальцы, одушевленной чудом бронзовой статуи; жесткость несгибаемой воли претворялась в этом неизменно одинаковом давлении, никакой нерешительности не было ни в голове, ни в какой-нибудь иной части тела. Жиже был побежден, побит, повержен этой имперской властью, как будто его вела властная рука судьбы.

Увы! Не так хотел он коснуться в первый раз этой прекрасной царской руки, которая вручила ему кинжал и направляла к убийству, потому что это была сама Ниссия, которая пришла разыскать Жиже, чтобы поместить его в засаду.

Ни словом не обменялась зловещая пара на пути из тюрьмы в брачные покои. Царица развязала ремни, открыла засовы на двери и поставила Жиже за дверью, как сделал это Кандуль днем раньше. Это повторение того же самого акта, рознившееся в целях, имело мрачный и роковой характер. Месть на этот раз ставила свою яростную ногу; наказание и преступление шли своим собственным путем. Вчера был черед Кандуля, сегодня это были Ниссия и Жиже, соучастники преступления и расплаты. Он использует царя, чтобы снять бесчестие с царицы, он использует царицу, чтобы убить царя, беззащитный перед пороками одного и достоинствами другой.

Дочь Мегабаза, казалась, проявляла дикую радость, испытывала холодное удовольствие, выбирая средство убрать царя Лидии и повернуть в свою пользу убийство, использовать меры предосторожности, чтобы реализовать свои чувственные фантазии.

«Ты еще увидишь меня сегодня вечером без этих одежд, которые так неугодны Кандулю. Этот спектакль должен был тебя утомить, – сказала царица с горькой иронией, стоя на пороге комнаты. – Кончится тем, что я покажусь тебе уродливой». И словно чужой, сардонический смех дернул на мгновение ее бледные губы; потом, сделав лицо бесстрастным и строгим, она сказала:

– Не представляешь, на этот раз ты не сможешь уклониться, как прежде: знаешь, я вижу, как ясновидящая. Малейшее движение с твоей стороны, я разбужу Кандуля, и ты понимаешь, что тебе будет нелегко объяснить что ты делаешь в аппартаментах царя, за дверью, с кинжалом в руке. Кроме того, мои рабы бактрийцы, немые, цвета меди, которые заключили здесь тебя, будут следить за тобой во дворце и убьют, если ты захочешь уйти. Пусть строгая, напрасная верность не останавливает тебя. Подумай, что я тебя сделаю царем Сардиса, и… я буду любить тебя, если ты за меня отомстишь. Кровь Кандуля будет твоим пурпуром, и его смерть даст место в этой постели.

Рабы, как обычно, пришли поправить огонь в лампах и добавить масла; расстелить на постели царские ковры и шкуры животных; и Ниссия вошла в комнату, как только услышала удаляющиеся вдалеке шаги.