Текст книги "«Аррия Марселла» и другие новеллы. Перевод с французского Елены Айзенштейн"

Через некоторое время пришел радостный Кандуль: он купил постель из икмалиуса и предложил заменить постель новой, в восточном вкусе, сказав, что она никогда ему не нравилась. Он был доволен, увидев Ниссию лежащей в свадебных покоях.

«Вышивка, прядение, шитье, что тебя очаровало сегодня больше, чем прежде? В самом деле, эта монотоннная работа, проводить бесконечно одни нити между другими, и я удивляюсь удовольствию, с которым ты это обычно делаешь. Сказать по правде, я боюсь, чтобы однажды, если твою сноровку заметят, Афина-Паллада не сломала челнок о голову, как она сделала бедной Арахне4545
  Арахна – лидийская жительница из города Колофон, искусная ткачиха. Возгордилась своим мастерством, решив поспорить за право называться лучшей с Афиной. За это Афина наказала ее, порвав вытканные ею сцены похождений Зевса и ударив по голове челноком. Арахна так обиделась, что свила веревку и повесилась. Афина вытащила ее из петли, наказав вечной жизнью. Она превратила Арахну в паука, вечно ткущего свою паутину (Овидий. «Метаморфозы»).


[Закрыть].

– Повелитель, я чувствую себя немного утомленной сегодня, поэтому я спустилась в царские покои раньше, чем обычно. Захочется ли Вам перед сном выпить чашу черного вина Самоса, смешанного с медом из Химета?

И она сама налила из золотого кувшина, вырезанного из металла, напиток темного цвета, в который выжала сок внушающего сон растения непентес4646
  Этим напитком по легенде Елена в «Одиссее» (IV, 220) напоила Телемаха, чтобы избавить от грустных мыслей. В современности это, возможно, настой из полыни (белены), мирра и опиума.


[Закрыть].

Кандуль взял чашу за две ручки и выпил вино до последней капли; но молодой Гераклид имел сильную голову и, положив голые локти на подушки постели, смотрел, как раздевается Ниссия, и ни одна пылинка сна еще не проникла в его глаза.

Как и за день до этого, Ниссия разобрала свои волосы и оставила их русые потоки свободно струиться по плечам. Жиже в его укрытии казалось, что он видит цвета рыжеватых оттенков, сияющих отражениями пламени и крови; ее локоны распространялись волнообразными змеями, как шевелюра Горгоны и Медузы.

Это действие, такое простое и грациозное, соединилось в душе Жиже с ужасными явлениями необузданного и рокового характера, заставившими дрожать от муки тайного убийцу.

Ниссия вдруг расстегнула браслеты, но руки, застывшие в нервном оцепенении, плохо служили ее нетерпению. Она порвала нить браслета из янтарных бусин, инкрустированных золотом, которые с шумом покатились по полу, и глаза Кандуля, которые начали смежаться, вновь открылись.

Каждая из бусин пронзала душу Жиже, как свинцовая капля, падающая в воду. Расшнуровав нежные сандалии-котурны, царица скинула свою первую тунику на спинку кресла из слоновой кости. Эта ткань, казалось, Жиже создавала эффект зловещих драпировок, в которые заворачивают мертвых, чтобы нести их в погребальному костру. Все в этой комнате, которую днем раньше он находил приятной, великолепной, казалась ему бледным, темным и угрожающим. Базальтовые статуи следили за ним глазами и безобразно ухмылялись. Лампа мерцала, и ее свечение поднимало красные, как вспышки кометы, кровавые лучи; в плохо освещенных углах виднелись чудовищные формы личинок и лемуров. Плащи, висевшие на колышках, оживлялись на стене искусственной жизнью, принимая очертания человеческого тела, и когда Ниссия, избавившись от своего последнего покрывала, подошла к постели, бледная и нагая, как тень, он поверил, что Смерть сломала алмазные пряжки, которые Геракл иногда приковывал на ворота ада, когда помогал Алцесте4747
  Альцеста (Алькеста) – жена царя Адмета, которую в борьбе с Танатосом спас Геракл, избавив ее от Аида. Об этом рассказывает трагедия Эврипида «Алькеста» и опера Глюка «Альцеста» (1767).


[Закрыть], и пришел лично забрать Кандуля.

Царь, побежденный силой сока непентеса, уснул. Ниссия сделала Жиже знак выйти, положив палец на грудь жертве, она пронзила своего соучастника увлажнившимся взглядом, вспыхивающим, полным истомы, пьянящих обещаний, так что Жиже пропал, очарованный, вышел из своего тайника, как тигр с высокой скалы, где ему было тесно, пересек комнату и погрузил по самую рукоять бактрийский кинжал в сердце потомка Геракла. Честное имя Ниссии была отмщено, и мечта Жиже исполнена.

Так закончилась династия Гераклидов, длившаяся пятьсот пять лет и начались времена Мермнада, начались с Жиже, сына Даскилуса. Сардисинцы, возмущенные смертью Кандуля, попытались восстать, но оракул в Дельфах провозгласил для Жиже, который послал ему великое множество серебряных ваз и шесть кратеров золота весом в тридцать талантов, что новый полноправный царь вступил на трон Лидии, который Жиже занимал в течение долгих лет, живя счастливо; и никто не пытался посмотреть в лицо его жене, слишком хорошо зная, чем заплатит.

1844

Deux acteurs pour un role

Два актера на одну роль
Сказка

Глава первая. Свидание в императорском саду

Дело было в последние дни ноября. Императорский садик Вены был пуст. С первыми холодами поднялась буря высушенных шафрановых листьев; розы опали, измученные и согнутые ветром, и остались только голые грязные кустики. Однако гранд-аллея, благодаря сухому и привычному песку, который покрывал землю, оставалась удобной для ходьбы. Несмотря на то что приближалась зима, императорский сад не был лишен меланхолического очарования. Длинная аллея тянулась вдоль высоких красных галерей, оставляя смутные очертания холмов на краю горизонта, уже тонущих в голубоватом дыму и вечернем тумане; оттуда открывался вид на Пратер и на Дунай: такой прогулки можно было бы пожелать поэту.

Молодой человек шагал по этой аллее с очевидными приметами нетерпения; его костюм, элегантный и немного театральный, состоял из бархатного черного пальто, по краям отороченного бранденбургским золотом; на нем были серые трикотажные брюки, мягкие сапоги с кистями, поднимающиеся к самым коленям. Ему можно было дать двадцать семь – двадцать восемь лет; его бледные и правильные черты лица были полны утонченности, и ирония сквозила в морщинках у глаз и в углах рта; казалось, он только что вышел из университета, так как был в студенческом головном уборе с дубовыми листьями, передававшем множеством нитей борьбу с филистерами, которым он доставлял немало хлопот, сияя в первых рядах буршей и «лисов».

Короткое пространство, в котором он совершал свой променад, показывало, что он ждет кого-то или, точнее, некую особу, так как императорский садик Вены в ноябре не подходил для деловых встреч.

В самом деле, в конце аллеи не замедлила появиться молодая девушка: черный головной убор покрывал ее роскошные белокурые волосы, чьи длинные локоны чуть выпрямил влажный вечер; цвет ее лица напоминал пустой белый воск, словно схваченной укусами холода затененной бенгальской розы.

Завернутая и укрытая в плащ из куницы, она казалась прекрасной статуэткой «Озябшей»4848
  «Озябшая» (1787) – скульптура работы скульптора Ж. А. Гудона.


[Закрыть]; ее сопровождал черный пудель, удобный спутник, на кротость и благоразумие которого всегда можно рассчитывать.

– Представьте себе, Генрих, – говорила прекрасная венка, беря под руку молодого человека, – уже более часа я одета и готова к выходу, а моя тетушка не закончила своей проповеди по поводу опасности вальсов, и рецепта для рождественского торта, и рецепта голубого карпа в белом вине. Я вышла под предлогом покупки серых ботинок, которые мне совсем не нужны. Это, однако, только для Вас, Генрих, как и все мои маленькие враки, я раскаиваюсь и начинаю сызнова; по поводу Вашей идеи посвятить себя театру: нужно ли было так долго изучать теологию в Гейдельберге! Мои родители вас любят, и мы, в самом деле, поженились бы. Вместо того чтобы видеть обнаженные деревья императорского сада, мы сидели бы бок о бок, рядом с прекрасной саксонской печью, в закрытом кабинете, и говорили бы о будущем наших детей: будете ли Вы, Генрих, чувствовать себя счастливцем?

– Да, Кати, большим счастливцем, – ответил молодой человек, сжимая сквозь шелк и мех руку круглолицей красавицы-венки; но что Вы хотите! Это непобедимое влияние; театр манит меня; я мечтаю о нем днем и я думаю о нем ночью; я чувствую желание жить в творениях поэтов, и мне кажется, что у меня двадцать жизней. Каждая роль, которую я играю, дает мне новую судьбу; все страсти, которые я выражаю, я испытываю; Я Гамлет, Отелло, Шарль Мур: вспомнив все это, трудно мне будет смириться с должностью скромного деревенского пастора.

– Это сильно; но Вы отлично знаете, что мои родители никогда бы не захотели породниться с актером.

– Нет, конечно, темный комедиант, бедный уличный артист, игрушка для директора и публики; но большой артист, покрытый славой и апплодисментами, более оплаченный, чем министр, даже если захочется большего, они не смогут отказать. Когда я буду просить Вашей руки в прекрасной желтой лакированной карете, в которую удивленные соседи будут смотреться, как в зеркало, с важными лакеями с галунами на подножке, верите ли Вы, Кати, что мне отказали бы?

– Я не уверена… Но кто скажет, Генрих, окажетесь ли Вы там когда-нибудь?.. У Вас есть талант, но таланта недостаточно, нужно еще много удачи. Когда Вы будете большим комедиантом, Вы скажете, что самое лучшее время нашей юности прошло, по-прежнему ли Вы захотите жениться на старушке Кати, когда в вашем распоряжении будет любовь всех театральных принцесс, счастливых и разодетых в пух и прах?

– Это будущее, – ответил Генрих, – самое близкое, в которое Вы не верите; у меня есть выгодный ангажемент в театре де ла Порт де Каринти, и его директор был доволен манерой, в которой я исполнил мою последнюю роль, принесшую мне вознаграждение в две тысячи талеров.

– Да, – ответила молодая девушка серьезным тоном, – это демоническая роль в новой пьесе; я видела ее, Генрих, я не люблю смотреть на христиан, надевающих маски врагов человеческого рода и произносящих богохульские слова. Как-то я видела Вас в театре де Каринти, и каждое мгновение я надеялась, что истинный огонь Ада не выйдет на тропу, где вы хлебнули бури духовного вина. Я вернулась домой встревоженная и видела страшные сны.

– Химеры это все, моя прекрасная Кати, и, кроме того, завтра будет последнее представление, и больше я не надену черно-красного костюма, который так Вам не нравится.

– Так-то лучше! Потому что я не знаю, какие волны повседневности работают в моем сознании, и я боюсь, что эта роль принесет Вам славу, но повредит Вашему спасению; я также боюсь, чтобы Вы станете перенимать гадкие привычки этих проклятых актеров. Я уверена, что Вы не говорите больше ваших молитв, и маленький крестик, который я Вам дала, держу пари, Вы его потеряли.

Генри заверил ее, развернув лацкан пальто, что маленький бриллиантовый крестик всегда на его груди. В это время двое влюбленных проходили по улице Табор в Леопольдштадте, перед магазином сапожника, известного совершенством серых ботинок; по этой причине несколько мгновений спустя Кати вошла туда со своим черным пуделем, подставив прекрасные конические пальцы для рукопожатия Генриху.

Генрих пытался полюбоваться еще некоторое время удалявшейся фигурой своей возлюбленной через симметричные ряды симпатичных туфель и сапог с треугольными носами, расположенных на витрине; но из-за тумана на стекле, произведенного его влажным дыханием, мозаика распадалась: он едва мог отличить ее незаметный силуэт; поэтому, сделав это героическое усилие, он повернулся на каблуках и шагнул в пансион «Двухглавый орел».

Глава вторая. Пансион «Двуглавый орел»

Многочисленная компания была в ту ночь в пансионе «Двухглавый орел», общество самое разнородное; и причудная смесь Калло и Гойи не могла бы дать более странного впечатления от этих человеческих типов.

«Двухглавый орел» был одним из тех счастливых подвалов, известных из Гофмана, путь в которые хожен-перехожен, словно маслом намазанный и скользкий; мы не можем поставить ногу, без того чтобы не найти вдруг в глубине, локти на столе, трубку во рту, между кружкой пива и меркой нового вина.

Через несколько минут сквозь облако дыма, которое вас берет за край горла и глаз, вам покажутся все сорта странных людей.

Это валахи с их кафтанами и с шапками из астраканской кожи, сербы, венгры с их длинными черными усами, сбруя долманцев и остальная амуниция; цыгане в медно-красном, с узким лбом и профилем с горбинкой; честные немцы в бранденбургских одеждах, татары, глазами, похожие на китайцев, все мыслимые народности.

Восток был представлен крупным турком, примостившимся в углу, который мирно курил трубку, скрученную из молдавской вишни, с вставками красной глины и кусками янтаря.

Облокотясь о столы, все ели и пили: напитки составляло крепкое пиво, а также смешанное с молодым красным вином более крепкое белое вино; пища: холодные ломтики телятины, ветчина или мучное.

Вокруг стола кружились без отдыха в долгих вальсах немцы, создававшие северные фантазии такого эффекта, как гашиш и опиум Востока; с большой скоростью пары проходили и уходили; женщины, почти теряли сознание от удовольствия на руках танцоров, под шум вальса Ланнера, подметая своими юбками облака дыма трубок и освежая испитые лица.

Меню импровизаторы-морлаки сопровождали игрой на гуслях, оглашавшей пространство драматичной жалобой, которая, казалось, доставляла огромное удовольствие больше, чем двенадцати странным фигурам, в фесках и в одежде из бараньей кожи.

Генрих последовал в глубину подвала, заняв место за столом, где были уже три или четыре персоны в прекрасно-радостном настроении.

– Ба, да это Генрих! – промолвил самый старший из группы; берегитесь, друзья: остерегайтесь, fœnum habet in cornu, поднимет на рога4949
  В новелле Готье использовал латинское выражение fœnum habet in cornu, которое предостерегает против критиков, чьи «рога» оставляют язвы. Выражение использованы Горацием (Гораций. Сатиры, I, 4, 33)


[Закрыть]. Знаешь ли ты, что вечерами ты иногда почти дьявол: ты вызываешь у меня почти страх. И как представить, что Генрих, который пьет пиво, как мы, и не возвращается к куску холодной ветчины, все делает ядовитым, злым и сардоническим; ему достаточно жеста, чтобы мороз пробежал по зале?

– Ах! Простите! Это о том Генрихе, который великий артист, превосходный комедиант? Нет удовольствия представлять роль, которая была бы Вашей природы; триумф для кокетки – играть характеры исключительно простодушные.

Генрих сидел скромно, был занят большим стаканом смешанного вина, и разговор продолжался своим чередом. Это была не вся часть восторгов и комплиментов.

– Ах! Если бы великий Вольфганг Гёте увидел тебя! – сказал один.

– Покажи нам свои ноги, – проговорил другой, – я уверен, что у тебя на ногах вместо ног копытца.

Другие пьющие, привлеченные этим возгласом, серьезно посмотрели на Генриха, все были счастливы увидеть человека замечательного. Молодые люди, раньше знавшие Генриха по университету и совсем не знавшие его по имени, приблизились и сердечно пожали ему руку, как если бы они были его близкими друзьями. Самые красивые вальсирующие дамы обжигали его своими голубыми бархатными глазками, бросая в его сторону нежнейшие взгляды.

Только один человек, сидевший за соседним столом, не казался частью общего энтузиазма; его голова была откинута назад, он отсутствующе барабанил своими пальцами по верху своей шляпы военный марш; и время от времени мог огласить помещение каким-то особенно скептическим хмыканьем.

Явление этого человека было более чем странным, хотя он был одет как честный венский буржуа, наслаждавшийся своим положением; его серые с зеленым глаза пронзали своим фосфорическим блеском, как кошачьи. Когда его бледные и плоские губы разжимались, они позволяли увидеть ряд очень белых острых отдельных зубов, выдававших самый канибалистский и свирепый характер; его длинные ногти, гладкие и изогнутые, были подобны когтям; но такая его физиономия проявлялась короткими вспышками, когда он останавливал взгляд; очень скоро в его фигуре высвечивалось что-то буржуазное, и вы видели жизнерадостного венского торговца, вернувшегося с рынка, и с удивлением можно было подозревать дьявольские черты в его вульгарном и тривиальном лице.

Внутренне Генрих был шокирован безразличием этого человека; это высокомерное молчание лишало стоимости хвалы шумных компаньонов. Это было молчание старого сведущего человека, который судил не по внешности, видел лучше, чем в молодые годы.

Атмайер, самый молодой из группы и самый горячий поклонник Генриха, не смог поддержать эту холодную мину, и он адресовал мужчине вопрос, словно единственному свидетелю:

– Не правда ли, мосье, что нет актера, который бы сыграл роль Мефистофеля лучше, чем мой товарищ, что здесь сидит?

– Гм! – сказал незнакомец, вспыхивая своими тусклыми глазами и клацая острыми зубами. Мосье Генрих – парень талантливый и сильная личность, но, я полагаю, чтобы играть роль дьявола, ему недостает еще нескольких необходимых вещей.

И, внезапно:

– Вы никогда не видели дьявола, мосье Генрих?

Он сделал свой вопрос таким странным и насмешливым тоном, что все присутствующие почувствовали холодок в спине.

– Это, однако, необходимо, чтобы ваша игра была подлинной. Однажды вечером я был в театре де ла Порт де Каринти, и я не был удовлетворен вашим смехом; это смех озорника, в лучшем случае. Вот как нужно смеяться, мой маленький мосье Генрих. И словно для того чтобы подать пример, он расхохотался, взовавшись от хохота так резко, пронзительно, язвительно, что оркестр и вальсирующие на мгновение остановились; незнакомец в течение нескольких минут продолжал безжалостно и судорожно смеяться, а Генрих и его спутники, несмотря на их страх, не могли ему не подражать.

Когда Генрих перевел дух и своды пансиона вторили, как эхо, последним нотам этого смеха, звонким и ужасным, незнакомца там больше не было.

Глава третья. Театр де ля порт де Каринти

Несколько дней спустя, когда странный случай почти забылся и вскоре вспоминался не более, чем ироническая шутка буржуа, Генрих играл роль демона в новой пьесе. На первой скамье оркестра сидел незнакомец из пансиона, и на каждое слово, произносимое Генрихом, он качал головой, моргал глазами, клацал языком, поднося его к небу, и давал знаки более чем живого нетерпения:

«Плохо! плохо!» – бормотал он вполголоса.

Его соседи, удивленные и шокированные его манерами, апплодировали и говорили:

– Вот какой недовольный мосье!

В конце первого акта незнакомец поднялся, как будто внезапно на что-то решившись, подошел к литаврам, к большому барабану, к там-таму и исчез в маленькой двери, ведущей от театрального оркестра.

Генрих ждал поднятия занавеса, прогуливаясь за кулисами и, когда он дошел до края своего короткого променада и повернулся в конце узкого коридора, ужас выразился в его взгляде: таинственный персонаж, одетый точно, как он, смотрел своими зеленоватыми прозрачными глазами неверояной, темной глубины! острые зубы, белые, отдельные, придавали какую-то ожесточенность его сардонической улыбке.

Генрих не мог не узнать незнакомца из пансиона «Двуглавый орел», или дьявола собственной персоной, потому что это был он.

– Ах! ах! мой маленький мосье, Вы хотите играть роль дьявола! Вы были хорошей посредственностью в первом акте, и вы, право, создали слишком плохое мнение обо мне у вольных жителей Вены. Разрешите с вами поменяться на этот вечер, и, так как вы мне отдаете главную роль, побудьте на вторых ролях внизу.

Генрих узнал темного ангела, и он почувствовал растерянность; однако машинально нащупал рукой крест Кати, который не покидал никогда, он попробовал обратиться к его помощи и забормотал формулу заклинания; но ужас слишком сильно схватил артиста за горло: он не мог произнести ничего, кроме низкого стона. Дьявол протянул свои когти к плечам Генриха и с силой швырнул его в подвал; потом демон вышел на сцену, настала его реплика, состоявшегося комедианта.

Эта проницательная, кусающая, ядовитая и поистине дьявольская игра сразу изумила зрителей.

– А Генрих сегодня в ударе! – отметила вся публика.

Главное, что, действительно, произвело наибольшой эффект, так это презрительный смех, как скрипучая пила, смех проклятого богохульства райской радости. Никогда у актера не было такого весомого сарказма, по части глубины злодейства: все смеялись, и все трепетали. Весь зал пыхтел от эмоций; летели фосфорические искры из-под пальцев грозного актера; частицы пламени мелькали у его ног; бледнел свет люстры, рампа бросала красноватые и зеленоватые отсветы; какой-то незнакомый серный запах доминировал в зале; зрители были, точно в бреду; неистовыми апплодисментами они сопровождали каждую фразу волшебного Мефистофеля, который часто подменял стихи поэта стихами собственного изобретения, и эта замена теперь радовала и принималась с воодушевлением.

Кати, которой Генрих послал билет в ложу, была в невероятном состоянии; она не узнавала своего милого Генриха, неясно предчувствуя, благодаря дару предвиденья, какое-то несчастье, потому что любовь – это второй вид души.

Представление закончилось в невообразимом волнении. Занавес опустили; публика громкими криками просила, чтобы Мефистофель вышел на поклон. Его стали искать, но театральный мальчик пошел доложить директору, что внизу, в подвале, нашли второго мосье Генриха, который, без сомнения, упал с лестницы. Генрих был без чувств; его подняли и, когда раздели, на его плечах увидели глубокие царапины, как будто тигр попытался задушить его своими лапами. Маленький серебряный крест Кати предупредил смерть, и дьявол, побежденный этим влиянием, довольствовался подвалом театра.

Выздоровление Генриха было долгим; когда ему стало лучше, директор предложил ему самый выгодный ангажемент, но Генрих отказался; потому что он не хотел рисковать своим здоровьем во второй раз, и кроме того, он знал, что никогда не сможет победить своего грозного дублера.

Спустя два или три года, получив небольшое наследство, он женился на прекрасной Кати, и они вдвоем сидели рядом с саксонской печью, в приятной уединенной беседе и мечтали о будущем своих детей.

Любители театра еще долго с восхищением говорили об том волшебном вечере и изумлялись причуде Генриха, который после большого триумфа оставил сцену.

1841