Текст книги "«Аррия Марселла» и другие новеллы. Перевод с французского Елены Айзенштейн"

Как уже догадался Фабьо перед витриной музея Студи, след вел в подвал виллы Арриуса Диомеда, возбуждавшей у Октавиана глупые импульсы стремления к ретроспективному идеалу; он пытался выйти из нашего времени и перенести свою душу в век Титуса. Макс и Фабьо вернулись в их комнаты, голова понемногу тяжелела от классического тумана фалернского вина, было бы самое время уснуть.

Октавиан, который вскоре оставил свой полный бокал, стоявший перед ним нетронутым, не желая погружаться в совершенное опьянение, опьяненный поэтически (кровь закипала в голове), чувствовал волнение нервов, так что сон не приходил, и он немедля вышел из остерии, чтобы освежить свой лоб и успокоить мысли воздухом ночи.

Его ноги бессознательно несли его ко входу, через который можно проникнуть в мертвый город; он переместил деревянный брусок, запиравший развалины Помпеи, и занялся случайными обломками.

Луна освещала белым светом бледные дома, разделяя улицу двумя полосами: серебряного света и голубоватой тени. Этот ночной образ, сформированный освещением, скрывал разрушенность зданий. Нельзя было заметить при ясном наводнении солнца ни усеченных колонн, ни прорезанных трещинами фасадов; ни крыш, рухнувших в результате извержения, полностью или наполовину отсутствующих фрагментов зданий; только внезапный луч, словно мазок художественной зарисовки, являл целый ряд разрушений. Неразговорчивые гении ночи, казалось, восстановили ископаемый город, чтобы показать его фантастическую жизнь. Несколько раз самому Октавиану казалось, что он видит в тенях скользящие волны человеческих форм; но они исчезали, как только оказывались на освещенном пространстве. Немые шепоты, бесконечные звуки колыхали молчание. Нашу прогулку можно было назвать чем-то бабочкообразным для глаз и чем-то гудящим для ушей, – это могло быть также оптической игрой, вздохом морского бриза, или бегом через крапиву ящерицы или ящеричной змеи, как вся эта жизнь природы, сама смерть, весь шум и сама тишина.

Однако он невольно испытывал разновидность тревоги, легкую дрожь, которая могла быть связана с прохладным ночным воздухом, и это заставляло покрываться мелкими мурашками его кожу. Он два или три раза повернул голову; он больше не чувствовал себя в тот момент одиноким в пустом городе. Знали ли его товарищи о самой его мечте, или они того же искали в развалинах? Этот диалог форм, эти шумные нечеткие шаги, этот спор исходил от Макса и Фабьо? это они шли и только что исчезли на углу перекрестка?

Такое весьма натуральное объяснение Октавиан воспринял с сомнением, не веря в его истинность, вот почему он колебался. Пустоты и тени были невидимыми людьми, которых он побеспокоил; он оказался посередине тайны; и могло показаться, они ждали его ухода, чтобы начать движение. Эта часть невероятной мысли, мгновенно проникшей в его мозг и забравшей в эту минуту с большой вероятностью место тысячи тревожных деталей, могла быть понята только тем, кто провел ночь в этих огромных развалинах.

Проходя мимо дома, замеченного в течение дня, над которым стояла полная луна, он увидел в совершенной целостности портик, который он стремился рассмотреть повнимателей: четыре золотые дорические рифленные сверху колонны, как будто были завернуты в пурпурную, со свинцовым оттенком ткань и поддерживали многоцветные украшения капителия, так что казались декоративно завершенными здесь, у боковой стены двери Лаконии, выполненной восковой живописью и сопровождающейся сакраментальной надписью (Cave canem, или Собачья пещера) с изображением собаки, лающей на луну и посетителей с нарисованной яростью.

На мозаичном пороге слово Ave, буквы, осские и латинские, приветствовали гостей дружественными слогами. Наружные стены оттенка охры и названия не имели трещин. Дом был одноэтажный с неровной черепичной крышей из бронзы и парапетом, создавашим своим неповрежденным профилем легкий небесный оттенок, где бледнело несколько звезд.

Эта странная реставрация, сделанная после полудня или вечером неизвестным архитектором, сильно переменила сознание Октавиана, видевшего этот дом днем в самом худом, разрушенном состоянии.

Таинственный реставратор работал очень быстро, потому что соседние строения имели вид довольно свежий и новый; все колонны были одеты в свои одежды, не каменные, не кирпичные, не чешуйчатые из лепнины, не с отвалившейся краской, не с недостающими сверкающими стенами фасадов и брешами перистилей2727
  Перистиль – галерея колонн.


[Закрыть], а вокруг низкого мраморного атриума (низкого светового двора, откуда имелись выходы во все другие помещения), виднелись розовый и белый лавр, мирт и гранат. Все историки заблуждались: извержение не имело места, или игла времени удалилась на двадцать вековых часов от лица вечности.

Октавиан, изумленный последним видением, спрашивал себя, не спит ли он стоя и не ходит во сне. Он серьезно хотел понять, не воплотило ли безумие танец в нем своими галлюцинациями, но был вынужден признать, что он не был ни спящим, ни безумным.

Одна перемена имела место в атмосфере: волны розовых оттенков смешивались с измененным фиолетовым колоритом, в лазурном свечении луны вспыхнул край неба, можно было сказать, что день наступил. Октавиан посмотрел на часы: они показывали полночь. Испугавшись, что часы могут становиться, он нажал на пружину повтора; колокольчики прозвонили двенадцать раз; это было хорошая полночь, однако ясность пошла теперь в рост, луна погружалась в лазурь, более и более светясь; солнце встало.

Кроме того, Октавиан, в котором все идеи времени затуманились, мог убедиться, что он прогуливался не по мертвым Помпеям, не по холодному трупу города, наполовину стертого опустившейся пеленой, но в живых Помпеях, юных, нерушимых, не знавших глинистых вихрей, падавших с пылавшего Везувия.

Непостижимый дух перенес его, француза девятнадцатого века, во времена Титуса, не духовно, но в реальности, или вернул в глубины прошлого, в разрушенный город с исчезнувшими жителями, когда по-античному одетый человек вышел из соседнего дома.

Этот человек носил короткие волосы и подстриженную бороду, он был в коричневой тунике и в сером плаще, концы которого поднимались так, чтобы не мешать движению; он шел быстрым шагом, почти бегом, и прошел со стороны Октавиана, не видя его. Плетеная корзина была в его руке, и он направлялся к Форуму в нундинариум2828
  У древних римлян было не семь дней в неделе, а девять. Нундины – название рыночных дней в Древнем Риме.


[Закрыть]; это был раб, Давус, шедший на рынок; нельзя было ошибиться.

Уличный шум делался слышнее, античная колесница, запряженная белыми волами, везшая мясо и овощи, занимала улицу. Рядом с телегой шел загорелый торговец, с обнаженными ногами, в сандалиях, одетый в просторную рубашку из ткани и в соломенную шляпу конической формы, отвернутую назад и держащуюся на подбородке, позволявшую теперь видеть голову незнакомца, его низкий лоб, его вьющиеся черные волосы, прямой нос, спокойные, как у буйвола, глаза и шею соотечественника Геракла. Он, в позе статуи, находящейся в экстазе опьянения, тяжело коснулся кусающего зверя.

Пастух заметил Октавиана и выказал удивление, но продолжал свой путь; раз он повернул голову, не нашел, без сомнения, объяснения внешности этой странной для него личности, но оставался в безмятежном деревенском неведении, оставив размышлять более умным.

Крестьяне, его товарищи, появились тоже, гоня перед собой ослов, нагруженных бутылками вина; они издавали бронзовый звон, и их физиономии рознились, как медаль отличается от монеты.

Город постепенно становился похож на картины диорамы2929
  Диорама – иллюзионное устройство, которое было модно в Париже, в Лондоне и Шотландии в 19 веке. Его изобрел художник и декоратор Луи Дагер.


[Закрыть], сначала пустой и изменявшейся благодаря освещению движущихся, невидимых до сих пор персонажей.

Чувство, которое проявлял Октавиан, изменило окружающее. Скоро в обманчивой тени ночи он страдал от этой болезни, от которой не защищен и храбрец; на фоне фантастических и тревожных обстоятельств, причин которых невозможно было объяснить. Волны испуга сменились глубоким удивлением, он не мог сомневаться в явственности своих ощущений, свидетельствах его мыслей, однако то, что он видел, это было совершенно невероятно.

Мало верящий еще, он искал мельчайших реальных деталей, чтобы доказать, что это не игра галлюцинаций.

Это не был фантом, который проплывал перед его глазами, потому что живой свет солнца освещал бесспорную реальность, и подлинные длинные тени утром лежали на тротуарах и стенах.

Совершенно не понимая, куда он пришел, Октавиан восхищался в глубине души этими сновидениями, заключившими самое дорогое, больше не умея противостоять их влиянию; он разрешил себе играть всеми этими волшебствами, не задумываясь о плате и возвращении в реальность; он сказал себе, что, по воле святой таинственной власти, ему предстоит жить несколько часов в исчезнувшем веке; он не станет терять время в поиске решения трансцендентной проблемы, и он смело продолжил свой путь, наблюдая направо и налево этот спектакль, такой старый и новый для него. Но в какую эпоху жизни Помпей он перенесся? Надпись, вытесанная на стене, которую он изучил, с именем известного исторического персонажа, свидетельствовала о правлении Титуса – 79 год нашей эры.

В душе Октавиана вдруг пронеслась идея; женщина, то есть восхитивший его отпечаток в музее Неаполя, должна быть живой, поскольку извержение Везувия, во время которого она умерла, имело место 24 августа этого самого года; он может ее найти, увидеть, поговорить с ней… Безумное желание, которое он почувствовал к этому испепеленному образу, соединившемуся с волшебными контурами, могло, вероятно, дать ему утешение, потому что ничто не должно быть невозможно для любви, имеющей силу повернуть время назад и пройти два раза один и тот же круг в песочных часах вечности.

Пока Октавиан был занят этими соображениями, прекрасные юные девушки вернулась к фонтану, придерживая обод качающегося на головах кувшина своими белыми пальцами; патриции в белых тогах, обрамленных лиловой полосой, следовали за вереницей людей, которые направлялись к форуму. Торговцы проходили мимо лавок, полностью заполненных скульптурой и живописью, напоминавших миниатюрными размерами мавританские магазины в Алжире; из большинства этих лавок, славящихся терракотовыми цветными фаллосами и надписью hic habitat felicitas (здесь живет счастье), показывающих суеверные меры против сглаза; Октавиан сам отметил один магазинчик амулетов, где можно было найти рога, ветки раздваивающегося коралла, маленьких золотых Приапов, каких можно еще и теперь встретить в Неаполе, чтобы защититься от сглаза; и он подумал, что суеверие живет дольше, чем религия.

Следуя по тротуару, который ограничивал каждую улицу Помпеи, английское изобретение, Октавиан столкнулся лицом к лицу с прекрасным молодым человеком примерно его же возраста, одетого в шафрановую тунику и шерстяной с драпировкой плащ из ткани, мягкой, как кашемир. Вид Октавиана (на голове его был современный головной убор, а сам он был завернут в небольшой черный плащ), его ноги, заключеннные в рейтузы, обутые в пару блестящих ботинок, казалось, так удивили молодого помпейца, как нас поразил бы на бульваре де Ган вид индейца племени Айова или Botocudo с перьями, ожерельями из медвежьих костей и с татуировками. Однако, поскольку незнакомец был хорошо воспитанным молодым человеком, он не взорвался от смеха перед носом у Октавиана, а сжалился над бедным варваром, потерянном в этом греко-романском городе; он обратился к нему отчетливо и мягко: «Advena, salve» («Здравствуй, чужестранец»).

Ничего не было более натурального, чем житель Помпеи под правлением божественного императора Титуса, сверхвластного и сверхавгустейшего, изъяснявшийся на латыни, однако же Октавиан затрепетал, услышав этот мертвый язык из живых уст. Кроме того, он был счастлив, что так силен в предмете и брал награды в общем студенческом конкурсе. Латынь он изучал в университете; воспользовавшись этой исключительной возможностью, и, опираясь на свои студенческие воспоминания, он ответил приветствием помпейцу в книжном стиле De viris illustribus et de Selectæ è profanis, достаточно понятно, но с парижским акцентом, который вызывал улыбку молодого человека.

«Тебе, может быть, будет легче говорить по-гречески, – сказал помпеец, – я знаю и этот язык, потому что учился в Афинах.

– Греческим я владею еще меньше, чем латынью, – ответил Октавиан, – я из страны Галуа, из Парижа, из Лютеции3030
  Лютеция – древнее поселение на месте нынешнего Парижа. Первое упоминание о Лютеции содержится в «Записках о Галльской войне» Юлия Цезаря (53 год до н.э.). При заключительном сражении племени паризиев с римской армией Лютеция была сожжена, и римлянам достались только остатки сгоревшего города. Галлия была присоединена к Римской империи в 40—30-е годы до н.э.


[Закрыть].

– Я знаю эти края. Мой дед участвовал в войне в Галлии под началом великого Юлия Цезаря. Но какой странный костюм ты носишь? Галлийцы, которых я видел в Риме, не были так одеты».

Октавиан считал необходимым сообщить юному помпейцу, что двадцать веков минула со времен покорения Галлии Юлием Цезарем и что мода изменилась; но он потерялся в своем латинском и по-настоящему не смог сказать об этих важных вещах.

– Я называюсь Руфус Олкониус, и мой дом твой, – проговорил молодой человек, – по крайней мере, если ты не предпочтешь свободу таверны: есть хорошая гостиница Альбинус, недалеко от ворот Аугустуса Феликса, и гостеприимный Саринус, сын Публиуса, возле второй башни, но если ты хочешь, я буду твоим гидом в этом незнакомом для тебя городе, ты мне нравишься, юный варвар, хотя ты пытаешься играть моей доверчивостью, утверждая, что император Титус, который теперь правит, умер две тысячи лет назад, и что этот Назарей, чьи бесчестные последователи осветили сады Нерона, посажен на трон единственным учителем в пустом небе, где пали великие боги.

«С помощью Поллукса! – воскликнул он, кинув взгляд на красную надпись, тянущуюся в углу улицы. – Приходи, кстати, мы будем давать Casina Плавта, недавно вернувшуюся в театр; это курьезная, забавная комедия, которая тебе понравится; даже если не поймешь ты слов, как в пантомиме. Как раз в этот час, следуй за мной, я тебе покажу скамейки для гостей и иностранцев».

И Руфус Олколниус повел его к тому самому близлежащему маленькому комическому театру, который трое друзей посетили днем. Француз и житель Помпеи вышли на улицу Фонтэнь д’Абонданс3131
  La Chapelle D’Abondance – Горная деревня в северо-французских Альпах, славящаяся красотой, символ райского уголка.


[Закрыть]к театру; обогнув колледж и храм Исиды, ателье скульптора и войдя в Одеон, или в комический театр, через боковую дверь. Благодаря рекомендации Олкониуса, Октавиан занял место в просцениуме, место, соответствовавшее нашему бенуару. Все взгляды сразу же устремились на него с доброжелательным любопытством, и легкий шорох пробежал по амфитеатру.

Пьеса еще не началась; Октавиан попытался рассмотреть зал. Полукруглые ярусы, которые уходили и расширялись, заканчивались с каждой стороны великолепной лапой льва, вырезанной на лаве Везувия; пустое пространство напоминало наш партер, но было более узким и вымощенным мраморной греческой мозаикой; скамьи более длинной формы, от одной стороны до другой, были особой зоной, и четыре лестницы соединялись вомиториумами, то есть выходами, поднимались от низа кверху амфитеатра, разделенные на пять секторов, более широких в верхней части, чем снизу. Зрители, вооружась своими билетами, состоящими из маленьких пластинок слоновой кости, где был отмечен их порядковый номер, сектор и ярус, название представляемой пьесы и имя автора, легко заняли свои места. Магистры, знать, моряки, молодые люди, солдаты, которых можно было видеть в бронзовых шлемах, занимали отдельные ряды.

Это был восхитительный спектакль: прекрасные тоги и широкие белые драпированные плащи, распространявшиеся на лучшие скамьи, контрастировали с многообразными нарядами женщин, размещенных выше, и с серыми шляпами людей из народа, сидевших на скамьях, рядом с колоннами, поддерживавшими крышу, сквозь промежутки которых оставалось смотреть через пустое пространство на интенсивно синее небо, словно лазурное поле праздничных panathénée3232
  Panathénée – ежегодные июльские древнегреческие гуляния.


[Закрыть]; тонкий дождевой «душ», ароматизированный шафраном, падал на фризы незаметными капельками и освежал воздух. Октавиан подумал о смрадных эманациях, которыми насыщена атмосфера нашего театра, о неудобствах, из-за которых мы можем считать театр местом пыток, и нашел, что цивилизация недалеко ушла вперед. Занавес, поддерживаемый поперечной балкой, помещался в глубине оркестра; музыканты разместились на своей трибуне, и появился гротескно одетый Пролог, а его голова с уродливой маской поверх прически походила на шлем.

После приветствия присутствующих и требуемых апплодисментов Пролог начался фарсовым рассуждением. «Старые пьесы, – говорил он, – были как вино, которое начинает играть с годами, и la Casina, милые старики, не должна быть хуже для молодежи; все могут испытывать наслаждение: одни, потому что знают, другие, потому что не знают. В остальном пьеса была развлекательной, и нужно было слушать произведение, свободное от беспокойства души, без мыслей о делах, долгах и кредиторх, потому мы не заточены в театре; это счастливый день, и все прекрасно, и зимородки слетаются на форум».

Потом он попытался понять идеи комедии и подумал о деталях того, что представляют актеры; он понял, что удивление входит в состав некоторых удовольствий, которые древние черпали в театре; Пролог рассказал, как старик Сталино, влюбленный в прекрасную рабыню Казину, хотел выдать ее за фермера Олимпио, прекрасного мужа, которого Сталино заменит в свадебную ночь; и Лисострата, жена Сталино, чтобы противодействовать действиям ее порочного мужа, хотела соединить Казину и Шалинуса, охваченная идеей помочь любви своего сына; в конце концов, Сталино тайно приводит молодого раба, замаскированного под Казину, которого признали свободным, и бесхитростный от рождения раб женится на юной возлюбленной, любившей и любимой.

Юный француз рассеянно смотрел на актеров с их бронзовыми масками и бронзовыми ртами; стремясь к сцене, рабы бегали туда-сюда, чтобы изобразить рвение; старик кивнул головой и протянул дрожащие руки, матрона, высоким словом, раздражительным и пренебрежительным тоном, преисполнясь важности, поссорилась с мужем, к развлечению всей аудитории.

Все эти персонажи вошли и вышли через три двери, находившиеся практически в глубине стены и соединявшие дома актеров. Дом Сталино занял угол театра, и его старый друг Альцесимус столкнулся с ним. Эти декорации, несмотря на очень хорошие рисунки, представляли скорее идею места, чем само место, как волны кулис в классическом театре.

Когда свадебная «машина» направилась по ложному пути и Казина вышла на сцену, огромная вспышка смеха, какую Гомер приписывает богам, озарила весь амфитеатр, и звуки апплодисментов эхом вибрировали в зале, но Октавиан не слышал и не смотрел больше.

Среди группы женщин он увидел существо волшебной красоты. С этого момента очаровательное лицо, поймавшее его взгляд, ускользнуло, как звезды перед Фебом, все улетучилось, все исчезло, как во сне; в тумане исчезли ярусы, кишашие людьми, и резкий голос актера, казалось, пропал в бесконечной удаленности. Как будто он получил в сердце электрический заряд, и ему казалось, что искры брызнули из его груди, когда он почувствовал взгляд этой женщины.

Брюнетка, она была бледна; ее волосы волнились и завивались, черные, как сама ночь, набегая на висок, в соответствии с греческой модой; на ее матовом лице сияли темные и нежные глаза, погружая лицо в непередаваемое выражение сладострастной печали и страстной тоски; уголки ее рта были высокомерно изогнуты, протестуя постоянным пламенным пурпурным жаром против белого спокойствия маски; ее шея представляла прекрасную чистую линию; ничего нельзя было вообразить, кроме статуи. Ее руки были обнажены почти до плеч, и верх ее гордой груди поднимался под бледно-розовой туникой, образуя две складки; можно было поверить в раскопанного мраморного Фидия или Клеомена. Вид этого горла, его контуров был совершенен, разрез чист, волнуя Октавиана магнетически, до дрожи; ему казалось, что эти кривые были идеально приспособлены для музея слепков Неаполя, который погрузил его в пламенные грезы, и голос кричал в глубине его сердца, что эта женщина была той красавицей, задушенной пеплом Везувия на вилле Арриуса Диомеда. Какой пророк заставил его увидеть эту жизнь, присутствовать на представлении «Казины» Плавта? Он не искал этому объяснений; в самом деле, как он там оказался? Он принял ее присутствие, как во сне мы принимаем вмешательство людей давно умерших, которые воздействуют, однако, имея облик жизни; кроме того, его эмоции не допускали каких-то рассуждений. Для него колесо времени было выходом из собственной колеи; и его желание победило, выбрав место среди прошлых веков! Он столнулся лицом к лицу со своей химерой, одной из самых неуловимых, химерой ретроспекции. Внезапно его жизнь наполнилась смыслом.

Посмотрев на эту, такую спокойную и такую страстную, такую холодную и такую огненную, такую мертвую и такую живую женщину, он понял, что, должно быть, это его первая и последняя любовь; его охватило высшее опьянение; он почувствовал себя таким легким, как легкие тени воспоминания о всех женщинах, о которых он думал, как о любимых, и его душа очистилась от всех прежних эмоций. Прошлое исчезло.

Однако прекрасная помпеянка, взявшись ладонью за подбородок, бросила на Октавиана бархатный взгляд своих ноктюрновых глаз (перед тем он целиком был занят сценой), и ее взгляд принес в него тяжесть и огонь, словно струя расплавленного свинца. Потом помпеянка наклонилась к уху девушки, сидевшей рядом.

Представление закончилось, толпа пошла к выходу. Октавиан, презрев добрую помощь своего гида Олькониуса, помчался через первый выход, который был открыт. Едва он подошел к двери, чья-то рука взяла его за руку, и женский голос сказал низким тоном, но так, что он не потерял ни слова:

«Я Тише Новолея, служу удовольствию Аррии Марселлы, дочери Арриуса Диомеда. Моя повелительница вас любит, следуйте за мной».

Ария Марселла пришла, поднятая на носилках четырьмя сильными рабами, обнаженными до пояса сирийцами, сиявшими на солнце своими бронзовыми торсами. Занавес носилок открылся изнутри, и бледная рука в кольце со звездой сделала Октавиану дружеский знак, как будто подтверждая услышанные слова. Лиловая складка упала, и носилки отбыли, послышались шаги уходящих рабов.

Тише проводила Октавиана в обратный путь, срезая улицы, легко шагая ступнями по камням, лежавшими между тротуарами и колесницами, и направляясь через лабиринт с точностью, которую давало знание города.

Октавиан отметил, что он пересек кварталы Помпей, которые не были обнаружены во время раскопок, и в результате были ему совершенно не известны. Это странное обстоятельство среди прочих не удивило его. Он решил ничему не удивляться. Во всей этой архаической фантасмагории, которая стала бы для антиквара безумным счастьем, он не видел ничего, кроме черных и глубоких глаз Арии Марселлы и этого победного превосходства расщелин веков и самих развалин, желавших сохранения.

Они пришли к закулисной двери, которая открылась и сразу же закрылась, и Октавиан обнаружил себя во дворе, окруженном мраморными ионическими греческими колоннами, расписанными желтым почти наполовину их высоты, а капитель поднимались с красным и голубым орнаментом; в архитектурном зале сверху спускалась гирлянда аристолоха (клематиса) с широкими зелеными листьями в форме сердца, как натуральная арабеска, а рядом – бассейн, обрамленный стоящим на одной ноге фламинго, цветком с-пером среди овощных растений. Фресковые панно представляли архитектурные причуды или украшавшие стены фантастические пейзажи.

Октавиан видел все детали сразу, окинув их быстрым взором, потому что Тише передала его в руки рабов-банщиков, которые испытывали его нетерпение, потому что он желал изучить античные бани. После прохождения через различные градусы парового жара, поддержку камня-скребка, потока косметики и ароматных масел, он переоделся в белую тунику и обнаружил за другой дверью Тише, которая взяла его за руку и повела в другую залу, украшенную золотом.

На плафоне была живопись с чистым рисунком, светился цвет, и ощущалась та свобода прикосновения, в которой чувствовался великий мастер, а не простой оформитель, вульгарно прилепивший Марса, Венеру и Амура; фриз составляли олени, зайцы и птицы, игравшие среди листвы, коронующей сверху мраморное циполиновое покрытие; довершала иллюзию мозаика с павлинами чудесной работы, может быть, Сосимуса де Пергама, представлявшая искусно выполненный рельеф.

В глубине залы, на биклиниуме, или двухместной постели, лежала Аррия Марселла в сладострастной и спокойной позе, напоминавшая женщину, уложенную Фидием на фронтоне Парфенона, с обувью, вышитой жемчугом, лежащей близ постели; прекрасными были обнаженные ноги, чище и белее мрамора, видневшиеся поверх накинутого на нее легкого одеяла из виссона.

Две серьги с завитками качались жемчужинками на каждой стороне, дрожа на свету в долгой, бледной игре; золотое круглое колье, поддерживало удлиненные грушевидные камни, двигаясь по ее груди, оставляя наполовину открытой левую часть бледного со складками по краю черного греческого пеплума; черно-золотой обруч слоновой кости лежал на прежнем месте в ее волосах черного дерева, хотя она изменила костюм, придя из театра, и вокруг ее руки, как змея вокруг Клеопатры, вилась золотая змея браслета, с каменными глазами, кружившая в несколько слоев и пытавшаяся укусить себя за хвост.

Маленький стол с ножками грифона, инкрустированный перламутром, серебром и слоновой костью, был устроен рядом с двуспальной кроватью, со сменявшимися разными блюдами, подававшимися в серебряных и золотых тарелках или в ценной глиняной посуде, расписанной эмалью. Можно было увидеть птицу, сидевшую в полном параде перьев, и разные фрукты, которым сезоны их созреванья не позволяли встретиться вместе.

Все, казалось, ждало гостей, свежие цветы устилали пол, и амфоры с вином тонули в урнах, полных снега.

Аррия Марселла сделала знак Октавиану приблизиться к биклиниуму и вкусить пищи – молодой человек, полубезумный от удивления и любви, съел чего-то с тарелок, которые держали маленькие рабы-азиаты, с короткими волосами в коротких туниках. Аррия не ела, но она часто подносила к губам мирровую опаловую чашу, наполненную темно-фиолетовым, как запекшаяся кровь, вином; вино, которое она пила, незаметным розовым румянцем оставалось на ее бледных щеках, шло к сердцу, не бившемуся так много лет; однако ее обнаженные рука, к которой прикоснулся Октавиан, поднимая свою чашу, была холодна, как кожа змеи или мраморный склеп.

«О! Когда ты остановился в Студи, чтобы созерцать кусок глины сохранившей меня формы, – сказала Аррия Марселла, повернувшись и посмотрев на Октавиана влажными глазами, – и когда твоя мысль тонко жаждала меня, моя душа почувствовала тебя в мире, где я проплывала невидимой перед твоими огромными глазами; веру создают боги, но любовь творит женщина. По-настоящему мы мертвы, только когда мы больше не любим; твое желание вернуло мне жизнь, власть вызвать, власть твоего сердца устранила расстояние, разделявшее нас».

Идея любовного вызывания, выраженная молодой женщиной, возвратила Октавиана к философским рассуждениям, к вере, что мы не разъединены с нашими предшественниками.

На самом деле, ничто не умирает, все существует всегда, нет силы, которая могла бы уничтожить того, кто хоть раз существовал. Все действия, все слова, все формы, все мысли, падающие в мировой океан, вещи, создающие круги, которые расширяются к концам вечности. Материальные образы исчезают только для вульгарного взгляда, и оживающие видения населяют бесконечность. Парис продолжает поднимать Елену в неизвестную область духа. Галера Клеопатры раздувает свои шелковые паруса в лазури ирреального Киднуса. Некоторые страстные и властные умы могут вывести их и появиться из прошлых веков, заново возродив для всех свою умершую личность. Фауст должен был овладеть дочерью Тиндара и направиться к готическому замку, в глубине таинственного Ада. Октавиан вернулся в жизнь времен императора Титуса и был любим Аррией Марселлой, дочерью Арриуса Диомеда, лежавшей в этот момент рядом с ним на античной кровати в разрушенном для всего света городе.

– Меня отвращают другие женщины, – ответил Октавиан, – в непобедимой мечтательности, которая вкралась в этот лучащийся тип, как звезды, соблазняющие в глубине веков, я понимаю, что я не любил никогда, вне времени и пространства. Это тебя я ждал, и этот хрупкий рудимент, сохраненный человеком из любознательности, обольстивший меня таинственным секретом магнетизма, вошел в контакт с моей душой. Я не знаю, сон ты или реальность, фантом или женщина, как если бы на моей груди лежало облако, но даже если я являюсь игрушкой влияния мерзкого колдовства, я хорошо знаю, что ты будешь моей первой и последней любовью.

« – Что Эрос, сын Афродиты, слышал твое обещание? – сказала Аррия Марселла, наклоняя свою голову на плечо своего возлюбленного, который заключил ее в страстные объятия. О! ты будешь держать меня на твоей молодой груди, укрывая меня твоим теплым дыханием; я похолодела, пока оставалась без любви».

И словно противясь своему сердцу, Октавиан почувствовал, что надо подняться и поцеловать эту прекрасную грудь, которой он восхищался сегодня утром сквозь стекло витрины музейного шкафа; свежесть этой прекрасной плоти проникала через тунику и заставляла воспламеняться. Черно-золотая обруч упал с головы Аррии, поверженной страстью, и ее волосы разлились, как черная река, по голубой подушке.

Рабы убрали со стола. Не было слышно больше ничего, только неясные звуки поцелуев и вздохи. Знакомые перепела, не обращая внимания на эту любовную сцену, клевали крошки на мозаичном полу, что-то тонко возгласшая.

Внезапно латунные кольца на пологе, закрывавшее комнату, скользнули по своим желобам, на пороге появился строгий на вид старик, одетый в свободный коричневый плащ. Его седая борода была разделена двумя линиями, как у назареян, его лицо, казалось, избороздила усталось. Маленький деревянный черный крест висел на его шее и не оставлял сомнения в его вере: принадлежности общине учеников Христа.

Из-за этого Аррия Марселла, смутившись, спряталась под складками плаща свое лицо, как птица, прячущая голову под крыло перед врагом, которого желает избежать, чтобы спастись от ужаса увиденного; в то время как Октавиан, опираясь на локоть, остолбенев, смотрел на ужасного человека, который так внезапно разрушил его радость.

«Аррия, Аррия, – укоризненным тоном сказал аскетический персонаж – разве недостаточно твоей жизни твоего времени, разве не позорна любовь к веку, к которому ты не принадлежишь? Не могла бы ты оставить живых в их сфере? Твой пепел еще не охладел с того дня, как ты умерла, без раскаянья, под огненным дождем вулкана? Две тысячи лет смерти не дали тебе покоя, и твои жадные руки привлекают на мраморную грудь, с пустым сердцем, бедную пьяную бесчувственность, зелье твоих желаний.