Текст книги "Персеиды"

Царица Медведица

Старое солнце тяжело перекатывалось по небосводу, новому солнцу еще взойти не пришла пора. До него миллиарды и миллиарды лет человеческих жизней, а до очередного годового витка оставалось всего ничего.

Во дворе детвора радостно визжала, заканчивая постройку снежной крепости, лаяли собаки, издали подавала голос оживленная улица. Шуршали шины машин, ворочался небольшой рынок, на елочном базаре включили музыку.

А в тихой, полупустой квартире пахло хвоей, у незанавешенного окна ждала своего часа коробка со стеклянными игрушками. Иногда тишина нарушалась цокотом собачьих когтей по вытертому паркету, когда Му, осторожно ступая по коридору, заглядывал в спальню. Cил хватало лишь на то, чтобы печально ему улыбнуться, похлопать по постели рядом с собой. Пес, словно опасаясь лишний раз потревожить, виновато поджимал хвост, и либо укладывался калачиком на ковре у кровати, либо возвращался в гостиную, дожидаться, пока Тарьей не вернется из магазина.

Когда он возвращался, то квартира стряхивала с себя полудрему. Включался телевизор, на кухне разводилась кипучая деятельность. Му, радостно виляя хвостом, отправлялся клянчить угощения, или просто составлял компанию, удобно устроившись на одном из стульев.

Но сначала Тарьей заглядывал ко мне, поправлял подушки, приносил попить, справлялся о текущем состоянии, о необходимости вызвать врача. Он, ледяной, морозный, с застрявшими в каштановых волосах снежинками, на ходу сбрасывал ботинки, бросая их как попало в прихожей, усаживался на пол, стаскивал куртку наполовину, склонял голову набок и интересовался:

– Как себя чувствуешь?

Белоснежная кожа, с подмалевком из синюшных и багровых вен, усыпанная темными веснушками, делала его похожим на персонажа фантастической повести или на причудливую куклу ручной работы. Однако Тарьей игнорировал свою необычность, никак не стремился ее подчеркивать, обходился потертыми джинсами, толстовкой с катышками, изжившими себя кроссовками и курткой на несколько размеров больше, чем нужно. Одежда не имела для него никакого значения, как и в целом внешний вид. Тарьей был охоч до новых знаний, и неважно в каком виде. Будь то статьи по растительным ядам, или десять способов приготовить мясо. Пытливый ум радовался загадкам и ребусам, особенно сложным, особенно жутким.

Так, например, летом, пока я еще не представлял собой иссохшую мумию, после прочтения статьи из утреннего выпуска местной газетенки, задавались вместе вопросом: кто положил Лубеллу в Чертов вяз?

Чертов вяз, исполинская громадина, которая дала трещину после одной из гроз, царапал шершавой корой коленки детей, впитывал в себя сигаретный дым прогуливающихся неподалеку, стойко терпел издевательства в виде вырезанных на себе сердец и инициалов. Вырезались они грубо, безо всякой любви. Хотя именно ее и символизировали эти закорючки, выведенные дрожащими от выброса гормонов руками.

И в трещине, которая разрослась до немыслимых масштабов, в трещине, похожей на кривую пасть с частоколом острых зубов, обнаружилось крохотное полусгнившее тельце в голубом платьице с оборками, рюшами, витиеватыми узорами, бантиками, блёстками и бог знает чем еще. И платье сохранилось куда лучше, чем его обладательница.

А в пустые глазницы вставили карминно-красные цветы мака.

– Какая кошмарная участь, – Тарьей качал головой, накручивал на палец прядь волос, склонившись над газетенкой.

На первой полосе красовалась страшная находка, рядом с ней соседствовали поздравления молодой многодетной семье, которая обзавелась еще одним ребенком. Седьмым или восьмым по счету.

– Найтись в дереве? – уточнил я.

Тарьей поднял на меня глаза, похожие на два влажных чернослива, чуть улыбнулся и на впалых щеках заиграли ямочки.

– Да, и обнаружиться мертвым. Еще и в Чертовом вязе.

Друг откинулся на спинку стула, подтянул к себе пепельницу, достал из кармана клетчатых брюк оливкового цвета пачку сигарилл с тошнотворным ароматом гнилой вишни, достал одну, покрутил ее в тонких паучьих пальцах, зажал между зубами, чиркнул колесиком зажигалки зиппо. Чуть вздернул четко очерченные брови, когда огонек приблизился к лицу. Он боялся опалить брови и густые ресницы, похожие на коровьи.

– Не самый плохой исход, вроде бы, – пожал плечами я. – Не в мусорном же баке. Вообще, конечно, стоит начать с того, что убивать никого не следовало.

Тарьей прищурился затягиваясь, помолчал.

Затем, конечно, он бы встал и отправился на кухню готовить чай. Индийский Дарджилинг, с мягким вкусом мускатного винограда, или драгоценный желтый Цзюнь Шань Инь Чжэнь, легкий и сладкий при первом глотке, но с полевкусием дыма и померанцевой корки.

– Как ее звали? – я хотел заглянуть в статью еще раз, но Тарьей меня опередил.

– Лубелла.

Передо мной стояла полупустая керамическая тарелка, в которую друг на завтрак щедро положил пасты с острым томатным соусом. Он густо усыпал содержимое тарелки пармезаном, положил сбоку листик пряного базилика, поставил возле столовых приборов горячий напиток, который именовался джалло. Желтый, тягучий, с персиками и веточками розмарина. Чуть правее красовался салат со шпинатом и теплым картофелем, горчичной заправкой и копченой курицей. Пышный хлеб, который Тарьей наловчился печь сам, разрезан и смазан сладковатым сливочным маслом.

– В дерево тело прятать, – хотелось доесть пасту, но места в желудке больше не имелось, поэтому я вяло водил вилкой по тарелке, – странная затея.

– Разве? – Тарьей поджал губы. – Так куда лучше, нежели бросать тела в реку и смотреть, как они собой отравляют воды, как разбухают и становятся похожими на раздутых пиявок. Или лучше, чем бросать тела в лесу, на растерзание животным. Они не заслужили такого угощения, их нужно потчевать чем-то куда более приятным, совсем не человечиной. А так оставили в дереве, неподалеку от городка, другие люди нашли, забили тревогу, в газете статью накропали и все довольны. Тело предадут земле или сожгут в гремящих печах крематория, оплачут и оплатят церемонию прощания.

– А если никто не придет прощаться? – спросил я.

– Нет, – покачал головой Тарьей. – Обязательно найдутся те, кто проводит девочку в последний путь. Как ты себя чувствуешь?

В последнее время ответ мой никак не менялся.

– Отвратительно.

Лечение официально закончилось, выйти в ремиссию не получилось. Теперь моей задачей было хоть как-то облегчить боли и попрощаться с миром, где не нашлось место ни мне, ни моему другу. Тарьей умер давным-давно и вернулся, чтобы стать изгоем, мне предстояло умереть белой вороной, но никогда не возвращаться.

Сны снились мерзкие, вязкие, оставлявшие после себя ощущение непередаваемой гадливости и грязи. Потому отход ко сну превратился в настоящую пытку. Чаще всего виделась больница и молодой парень, с которым мы делили палату. Ему ампутировали ногу, чтобы спасти то, что можно спасти. Наяву его не стало очень скоро, во снах же я снова слышал, как он шептал о страхе перед лицом неминуемой смерти, смерти, которой все равно, хочешь ты жить или нет. Шептал о существах, которые приходили в палату, едва сосед прикрывал веки. Были они похожи на крупных кошек с получеловеческими лицами, шмыгали под кровать и оттуда хихикали, или прыгали на потолок. Потолок разверзался, и оттуда высовывалась голова на длинной шее, она открывала рот с обветренными губами, слизывала языком невиданных созданий, удовлетворенно кивало и сообщало соседу:

– Ты – следующий.

Затем грань между реальностью и полудремой совсем размывалась и сосед говорил:

– Слушай, слушай, ты жив еще?

– Жив, – отвечал я.

– Бывало со мной такое, ну, странное, – начинал тараторить он. – Иногда, совсем-совсем редко, мертвый ее аккаунт оживал и приходили незамысловатые сообщения. Что-то вроде «привет», «как дела?», «покорми котов», «в холодильнике суп – ешь», «полей цветы». Дата последнего посещения соцсети менялась на слово «онлайн» в правом верхнем углу и щелчок уведомлял о весточке. Знаешь, что мне тут подумалось? Если уж она пишет мне и после смерти, может, там, за пределом, не пустота и темнота?

Сосед тихо плакал, всхлипывал и бормотал, накрывшись одеялом, и спустя время его накрыли простыней и забрали из палаты. Я отвернулся к стене, мне не хотелось видеть отбытие к невидимому берегу, откуда никто не возвращался, кроме Тарьея. Кто отправлял сообщения с мертвого аккаунта я не знал, и, пожалуй, не хотел бы никогда узнать. Но отрадно было думать, что сосед мог хоть немного справиться с нависшим острием меча над говорящей головой в полуагонии.

Снилась девушка из палаты в конце коридора. Она практически полностью потеряла зрение и прогнозы ставили совсем неутешительные. Во снах эта девушка подходила ко мне, брала за руку и улыбалась.

– Я перестала видеть людей, но вижу других. Хочешь посмотреть?

Тянулась к моему лицу, намереваясь выдавить глаза, но обычно на этом моменте я просыпался. Пару минут после пробуждения еще виделся силуэт в дверном проеме. Силуэт, облаченный в белую сорочку, с капельницей, подключенной к тощей руке. Таял, растворялся в сером свете зимнего утра, но напоследок всегда пытался махнуть, мол, не бойся, я так, проверить тебя пришла.

Тарьей впархивал в комнату, проходя сквозь силуэт. Он каким-то образом чувствовал, что я больше не сплю, нес завтрак на подносе. Терпеливо кормил и поил, не выказывая отвращения или жалости.

Я и подумать не мог, что все будет происходить так быстро. Месяц назад получалось вставать, затем потерялась координация, сместился таз, я больше не мог читать, так как буквы плыли, превращались в печатное месиво на страницах, пропахших типографской краской. Путались слова, реальность переворачивалась с ног на голову, связные разговоры получались только после очередного укола. Я не верил в перерождение, но складывалось впечатление, словно меня обнуляли и готовили к какой-то неведомой новой жизни. Оставалось немного, но надежда встретить Новый год еще теплилась.

– Ты можешь помочь? – спрашивал я у друга и он, зная наперед о чем я заговорю, качал головой.

– Перестань, один удар по горлу или хотя бы подушка на лицо, – еле ворочая языком, я все еще пытался выдавать более-менее осознанные предложения.

Тарьей смущенно смотрел на свои когти, прятал клыки, поджимая губы.

– Прозвучит крайне эгоистично, но так хочется развесить вместе игрушки, – бормотал он.

На самом деле, мне не казалось его желание эгоистичным и я просил прощения за то, что одолевал просьбами о быстрой смерти. Окажись на его месте, то тоже бы изо всех сил держался за единственное существо, принимающее тебя как есть и как будет. Мне-то что, уйду и больше не вернусь, не повторюсь больше ни в ком, как бы того не хотелось. Конечно, тяжело представить, как мозг, придумавший мою личность, просто потухнет, словно отключенный от питания компьютер. С такими мыслями боль эмоциональная превалировала над физической и страстно желалось поверить в продолжение после погребения. Здесь пробуждалась зависть к соседу по палате, ушедшему в твердой уверенности в проложенной тропе за грань. Но поверить не получалось. Я не вернусь, а Тарьей останется. Останется его пес, хромоножка с золотыми глазами, пугливый, вскакивающий от любого шороха за входной дверью. Останется квартира, останется старое солнце и миллиарды человеческих жизней.

Иногда одолевало любопытство.

Умереть и посмотреть что случится уже без моего присутствия. Как разлетятся посты в новостной ленте, кто станет оплакивать. Хотелось сохраниться на этой точке, и втихаря подглядывать из-за черты, оказаться на собственных похоронах и убедиться в собственной значимости.

Иногда одолевало сожаление. Глядя на то, как меня любило немногочисленное окружение, стало бесконечно тоскливо от мысли: за что же я так не любил сам себя. Не наслаждался своей молодостью, постоянно находил причины отложить на потом пустяковые, и, тем не менее, важные вещи. Мол, пока еще недостаточно сделал для того, чтобы получать удовольствие от уже имеющегося. Вот когда-нибудь в будущем, когда звезды сойдутся, когда планеты выстроятся в ряд, когда стану смелее и избавлюсь от засевших в голове установок, тогда буйными красками запестрит абсолютно весь мир.

Даже после оглашения диагноза, подумалось, что я его одолею и сразу же побегу выполнять желания из не слишком длинного списка.

Не побегу.

Больше никогда.

∞

Когда чтение стало недоступным удовольствием, Тарьей начал читать вслух. Он усаживался на край постели, раскрывал книгу и начинал. Голос его действовал на меня успокаивающе, мысли упорядочивались, я даже спрашивал не владел ли друг тайными техниками гипноза.

– Нет, к сожалению, – я слышал в голосе улыбку и силился улыбнуться в ответ. – Иначе тогда у меня получилось бы тебя уговорить.

Я хмурился, потому что разговаривать на эту тему совсем не хотелось. Друг много-много раз предлагал стать таким, как он.

– Не хочу вредить напоследок, – отшучивался я.

Кровь моя наверняка не годилась к употреблению после нескольких курсов лечения и обезболивающих уколов. Возможно, существо, подобное Тарьею, спокойно бы переварило данное угощение, правда, наверняка никто не знал.

– Твоя кровь не понадобится, – заверял он.

– А как же ты тогда стал таким, каким стал?

И на заданный вопрос, вполне простой и четкий, не находилось ответа. Тарьей менял тему, отправлялся готовить обеды и ужины, расставлять по дому свечи. Му тяжелой тушкой плюхался под боком, словно зная, что ляг он на ноги, то я ничего не почувствую.

Из рассказов Тарьея, я узнавал, что за окнами лютовал мороз, воронье с любопытством заглядывало в квартиру, ютясь на заиндевевших ветках деревьев напротив дома. Во дворе зачем-то установили громадную елку, и местные жители несли к ней игрушки и фрукты с орехами, словно подношения древнему божеству, мрачному и злому, которое еще дышало тьмой лесов и слышало отголоски шороха влажных туманов. Теперь это божество облачилось в гирлянды и медленно умирало среди предпраздничной круговерти и суеты. Детвора завороженно любовалась стеклянным отблеском игрушек, пыталась урвать хотя бы пару шоколадных конфет с колючих лап, припорошенных снегом, да только ростом не вышли, никак дотянуться не получалось. Потому они придумали новое развлечение: вылепить вокруг елки и снеговиков, и разных зверюшек, чтобы с приходом ночи и беспросветным одиночеством, опускающимся на город, елке не было грустно. Когда потолок опускался и в углах клубился мрак, когда в пении проводов слышался посвист лезвий, елка, нарядная и красивая, мерцала среди густой метели.

Праздничным утром, едва силуэт в дверном проеме развеялся, Тарьей подкатил к моей кровати инвалидное кресло.

– Пора развешивать игрушки, – тихо-тихо произнес друг и с легкостью пересадил мое усохшее тело в кресло.

И тем утром, к своей радости и удивлению, я обнаружил, что видел чуть четче, чем обычно. Косые лучи старого солнца облизывали вытертый паркет, Му, виляя хвостом, обхаживал нас, радуясь моему появлению за пределами спальни. Кто-то из соседей варил глинтвейн и готовил жаркое.

Тарьей поднес ко мне коробку с игрушками и сказал:

– Выбирай. Повесим твою игрушку первой.

Слабость вдруг отступила, рука налилась почти былой силой, и выудил я из коробки стеклянного медведя, выкрашенного в красный. На мгновение почудилось, что сейчас получится встать, сбросить оковы болезни, волосы отрастут до самых плеч и превратятся в буйную гриву.

– Твое колдовство? – спросил я, улыбнувшись другу.

– Не знаю никакого колдовства, кроме радости праздника, – Тарьей вдруг широко улыбнулся, не пряча клыков и я разглядел черты родного лица, до этого скрытые пыльной дымкой.

Под колючими еловыми лапами громоздились коробки с подарками. Совершенно ненужные и совершенно необязательные для того, кто вот-вот закончит свое существование. Однако где-то в области сердца приятно кольнуло.

Повеяло запахами родительского дома, который остался позади очень много лет назад. Там мама шила мне костюм звездочета на праздник, для себя готовила платье ночи. Расшила его звездами, украсила крупными сливочными бусинами с отблеском перламутра. Папе отводилась главная роль, роль дарителя подарков. Гости прибывали, а он исчезал, чтобы появиться затем, спрятав лицо за маской и взвалив на плечи увесистый мешок. Папа сгорел буквально за несколько месяцев от той же напасти, которая перемалывала сейчас меня. Мама кое-как продержалась до моего совершеннолетия, захлебываясь горем, но иногда выныривая из его пучины. Теперь маску носила она, правда, маска с наигранно веселым выражением лица трескалась, и потом разбилась вдребезги окончательно. Мои будни превратились в регулярные попойки на квартирах у незнакомцев и знакомцев, возможно, как раз этот период жизни и аукнулся впоследствии быстрым развитием заболевания. Не жалел я и легкие, постоянно курил.

Бесконечные алкогольные вливания превратили несколько лет в один сплошной вечер с безостановочным весельем, которое, подобно хлипкому мосту, переброшенному через бездонную пропасть, переправило меня из прошлого в настоящее, где острота потери слегка притупилась. Не видел лиц, не слышал имен, запомнился лишь силуэт парнишки у перил на балконе, которому, заплетающимся языком, рассказывал о своих тяготах и переживаниях. Смутно помнил, как силуэт отвечал и где-то в подкорке отложились его слова о желании закончить все под окнами здания. Я до самого рассвета уговаривал не прыгать, дал свой номер телефона и просил звонить, просил писать сообщения, только не прыгать. И когда рассвет забрезжил на горизонте, парнишка ушел, сжав в кулаке бумажку с криво написанными цифрами. Не буду скрывать, мне самому хотелось перемахнуть через перила, однако желание не дать сделать это другому перевесило. В дальнейшем будут предприняты попытки, однако каждый раз меня кто-то вытаскивал, словно договорившись со смертью и получив от нее отказ в самый последний раз, столкнувшись с диагнозом.

– Раз ты сегодня раздаешь подарки, – подал голос я. – Может, расскажешь как ты вернулся из посмертия?

Улыбка Тарьея чуть поблекла, он присел на корточки возле кресла, повертел в руках выбранную мной игрушку.

– Есть среди рек земных рекам всем Царица, духом – Медведица, так и людьми зовётся. Кто пересечь её сможет – обогатится. Знанием, Силой… Если в свой Мир вернётся, – пробормотал он.

– Не совсем понимаю, – я покачал головой.

– Расскажу я тебе легенду одну. Верить или нет – дело твое, конечно. Но если поверишь, то есть шанс, что излечишься.

– Шанс на излечение? – прокряхтел я.

– Да, – Тарьей вдруг посерьезнел, поднял на меня глаза. – Именно сегодня та ночь, когда можно открыть брод.

– Прости, теперь уже ничего не понимаю, – вздохнул я, чувствуя, как запылали от боли легкие.

…Была на свете река, бешеная и злая, чьи воды переливались красным и золотым, и течение ее было кривым. Текла она не сверху вниз, как положено рекам, а снизу вверх, не заметало ее снегом, лед не брал, и любой в течении том исчезал. Воды были губительны, будто кто-то взял да опрокинул в них кипящий яд, но за водами теми раскинулся цветущий сад.

Говорили, что та река взяла свое начало из тела молодой женщины, павшей от руки завистников.

Говорили, будто женщина умела оборачиваться медведицей. Изловили зверем, а когда для потехи доставили ко двору, в клетке обнаружили дитя рода человеческого. Царь, изумленный красотой ее и пожалевший пленницу, тотчас потребовал снять с тонких рук оковы, дать лучшие платья и поселить в соседних со своими покоях. Остальным показалась она дикаркой, выродком колдовским, потому куда бы женщина не ступала, всюду в спину неслись насмешки. Царя науськивали избавиться от диковинки, страша тем, что в один не самый прекрасный день женщина вспорет ему брюхо медвежьими когтями, и не только ему, никому гибели не миновать. Царь, впрочем, не торопился слушать свое окружение. Наследников у него имелось предостаточно, супруга почила от болезни, да и годы брали свое. Борода посеребрилась сединой, спину скрючила хворь костей, узловатые пальцы с трудом держали столовые приборы. Наследники не могли дождаться дня, когда престол освободится, когда власть старика сгинет вместе с ним в сырой земле. Они скалили зубы, замечая, что ослабевшим рукам более не подвластен тяжелый меч, некогда рубивший головы с плеч. Мечом теперь служил ему острый ум. Глаза не могли похвастаться былой зоркостью, только вот самое главное царь все равно видел.

Дикарка же свою звериную натуру показывать не торопилась, но по собственной воле, будучи пленницей в огромной золотой клетке, сопровождала пожилого мужчину повсюду. Она слушала его, хотя сама за все пребывание при дворе не произнесла ни слова. И когда однажды над царем занесли кинжал, чтобы упокоить его и забрать власть, женщина перекинулась огромной медведицей, преградила путь негодяям. Кинжал пронзил ее сердце и из него хлынула красная, как кровь, свирепая вода, превратившись в бушующую реку. Царь остался там, на том берегу, позади своей защитницы, а убийц поглотило течение. Сама женщина исчезла, будто и не было ее вовсе никогда в этом мире.

Река поглотила царство и там, где оно находилось, можно отыскать брод, найти на том берегу царя и он поделится своей мудростью, вложит в ладонь острый меч, чтобы злым людям рубить головы с плеч. Без брода на тот берег ход закрыт, потопит река любое из корыт, будь то корабль, лодка или погребальный плот. Любой, кто пойдет без брода, умрет.

Была на свете река и называли ее Царицей Медведицей…

Я завороженно слушал, жадно ловил каждое слово. Где-то внутри затеплилась надежда на возвращение к жизни, на несколько секунд вытеснив смирение и ужас перед неотвратимостью происходящего.

– А где искать эту реку? – задрожали руки, не то от резко нахлынувшей радости, не то от страха.

– В легенде не говорится о том, что у дикарки имелся потомок. И что он может своей кровью открыть брод в любой реке, превратив ее в Царицу Медведицу, – Тарьей вцепился в подлокотники кресла и глаза его загорелись желтым.

– Ты же, ты же, – хватая ртом воздух, выпалил я, – ты говорил, что умер и вернулся…

– Да. Не умер, а был убит на берегу лесной реки, которая подхватила мое окровавленное тело и выплюнула на той стороне. Именно в эту ночь, много-много лет назад. А затем я вернулся. Такие, как я, всегда возвращаются. Это дети рода человеческого могут сгинуть.

– Что ты увидел там, на другом берегу? – я подался вперед.

– Позволишь – покажу. Только нужно тебя закутать потеплее.

– Какие-то не слишком полные сведения приведены в легенде, уж прости, – я невесело усмехнулся, закашлялся и на паркет упали несколько красных пятен.

– Легенды слагаются не очевидцами и тем более не прямыми участниками событий. Они слагаются теми, кому хочется верить в нечто большее, чем обозримый мир. В нечто большее, чем просто жизнь и смерть.

– Вот откуда у тебя такие когти, – пробормотал я, прежде чем потерять сознание.

Виделся мне лес, опутанный густым туманом, словно огромный паук постарался и обволок его серебристой паутиной. Дикий холод пробрался под кожу, и я понял, что затрясся. Да так сильно, что зуб на зуб не попадал.

В далеком небе, которому еще не были знакомы космические корабли, ракеты и спутники, в древнем небе, где созвездия не просто складывались в едва различимые фигуры, а проявлялись исполинскими фигурами старых богов, плыла полная луна. Она казалась в разы крупнее той, что привычно заглядывала в окно моей спальни. Да и деревья вокруг куда выше и мощнее, нежели те, которые я видел в своем мире.

Где-то впереди горели теплые огни пока еще невидимого дома, и ноги сами понесли к нему. Здесь, посреди невиданного, незнакомого, дивного мира, я снова мог ходить, ничто не сковывало движения, и холод, в общем-то, радовал тем, что ощущался неистерзанной кожей. На внутренних сгибах локтей не темнели следы от уколов и капельниц, не иссохли пальцы и не знали они тремора. Я провел рукой по голове и ощутил под ладонью ту самую густую гриву, легкие не пылали от боли, и каждый шаг давался с легкостью, кровь не шла горлом и, казалось, будто снился мне долгий кошмар. Приснилась квартира, приснился Тарьей, приснился Му. Приснились и больничные коридоры. Никто не плакал на соседней кровати от невосполнимой потери нижней конечности, никто не жаловался на отсутствие зрения.

И вот, наконец, очнулся в здоровом теле.

Дом оказался крошечным, похожим на игрушечный. Припорошенный снегом, словно сахарной пудрой посыпали. Дверь дома распахнулась и молодая женщина побежала прочь, попыталась затеряться среди лесной темноты. За ней, присвистывая и улюлюкая, бросились следом несколько мужчин с факелами. Из другой двери, с обратной стороны дома, выбрался мальчик и кинулся бежать в противоположную сторону. Один из мужчин с факелами обернулся, прислушался, склонил голову набок, словно всматриваясь во мрак. Он заметил мальчика и, осторожно ступая по замерзшей траве, двинулся за ним.

Я замер на мгновение, а затем попытался преградить ему путь, однако незнакомец прошел насквозь, будто меня там и не было.

Мужчина нагнал мальчика у бурной реки, сбил его с ног. Ребенок ощерился, показал клыки, рванул левую щеку преследователя крючками когтей. Глаза мальчишки блеснули желтым, перед тем, как мужчина поднял камень с земли, и размозжил его голову.

– Тарьей! – крикнул я, но крик мой отозвался лишь порывом морозного ветра и распугал птиц на ветвях.

Тело ребенка мужчина выбросил в реку, и воды ее мгновенно окрасились в красный. Преследователь еще какое-то время понаблюдал, убедился, что мальчишку поглотило течение. Затем ушел за своими, шедшим по пятам за молодой женщиной.

Я же, в немом ужасе, остался на берегу.

Закрыл глаза, а когда открыл, то обнаружил себя на том же берегу, только обрамленном аккуратными табличками, предупреждающими о бурном течении. Виднелись аккуратные частные дома за такими же аккуратными заборчиками. За ними начинался до боли знакомый город, куда я переехал с мамой после смерти отца и где прожил практически всю жизнь.

Где я встречал и провожал немногочисленных друзей, где написал огромный роман и сотни коротеньких рассказов для публикации в небольшом литературном журнале.

Где меня нашел Тарьей, после последней истории с короткой заметкой о том, что, к сожалению, рассказов больше не будет из-за тяжелого состояния автора. Он потрудился и достал мои контакты, связался, поведал о желании познакомиться и пообщаться с тем, чьи истории вдохновляли в темные времена. У нас совпали интересы, увлечения, а затем внезапно Тарьей захотел скрасить мои будни, оставаясь бок о бок и выполняя не только работу по дому, но и играя роль личного санитара, к моему великому стыду, и великой благодарности. Я и подумать не мог, что к моему порогу придет существо, далекое от рода человеческого, и как никогда близкое к человечности.

С другими моими друзьями он тоже нашел общий язык, устраивал для нас обеды и ужины, расставлял на полках их подарки и открытки с пожеланиями выздоровления. Мне эти пожелания сначала показались несколько издевательскими, ведь, как бы я не силился, болезнь плотно взяла тело в оборот.

И только сейчас, глядя на красные воды реки и друга с ножом, вскрывшим свою руку от запястья до самого плеча, я понял, что пожелания мне писали не просто так. С большой долей вероятности, Тарьей рассказывал им о теплящейся надежде.

– Дело не в самой реке, дело в крови, пролитой для того, чтобы защитить или защититься, – Тарьей поморщился, вытер нож об штанину.

– Что стало с твоей мамой? – спросил я.

– Она разлилась рекой, чтобы никто не подступился к отцу.

У меня глаза на лоб полезли.

– Нас не просто так преследовали, – друг повел плечом. – Чтобы заполучить престол целиком и полностью, наследникам необходимо было избавиться от незаконнорожденных детей.

Тарьей поджал губы.

– Они прознали про дикарку из лесной чащи, которая когда-то приютила царя в непогоду, даже не зная кто пришел попросить крова. Прознали про мальчика, рожденного спустя девять месяцев после того, как царь покинул женщину, и размозжили ему голову камнем. И саму женщину привезли ко двору в клетке, ведь она расправилась с большинством преследователей, обернувшись свирепой медведицей. Кое-как маму изловили, привезли для потехи ради, и царь узнал в ней ту благодетельницу, едва она стала человеком. Он с тех пор согнулся в три погибели, постарел, над ней же время оказалось не властно.

– Как и над тобой?

– Как и надо мной, – друг кивнул.

Воды реки вдруг замедлили свое течение и мало-помалу начали течь в обратную сторону, бурля, словно закипая. Над рекой поднялась дымка. И прямо у того места, где мы находились, река разделилась надвое, поднялась практически к самому небу, образовав подобие узкого коридора. Тарьей поднял меня на руки, сделал несколько шагов по направлению к броду.

– Что я увижу на той стороне? – прошептал я.

Друг не ответил, только продолжил идти.

– Почему ты спасаешь меня?

– Ты тоже спас меня когда-то.

Я тут же подумал про какую-то из написанных историй.

– Я ведь не могу умереть, пока сам себя не прикончу. И в один из вечеров, когда я преисполнился решимости, ты сунул мне в руку свой номер телефона.

Сердце пропустило удар, а желудок, казалось, сделал сальто.

– Но…

– Не очень люблю жаловаться, но, честно говоря, и жаловаться-то некому было. Но тогда, на балконе, незнакомый человек проявил ко мне больше доброты, чем я видел за все свое существование. Такие существа, как я, только в людских сказках считаются чем-то прекрасным. В действительности мы становимся объектом охоты или неприкрытой ненависти. В сказках мы являемся хранителями и проводниками к другим мирам, в реальности, даже имея когти и клыки, оказываемся беззащитны перед лицом оголенной злобы и неприязни. И раз уж выпал шанс отплатить добром за добро, нужно ли его упускать?

Перед взором зарябило.

– Существование для меня невыносимо, чтобы я не делал, но лучше обменять одну жизнь на другую, чем просто дать угаснуть обеим.

– Нет, нет, подожди…

Рев реки, похожий на медвежий, перекрыл мой голос.

Воды по обеим от нас сторонам шептали голосами умерших и нерожденных, и на мгновение показалось, что я услышал голоса родителей. Я смотрел вперед и не мог поверить собственным глазам. Ведь на той стороне реки обычно возвышались торговые центры и новехонькие высотки, а теперь мне мерещился высокий пожилой мужчина, опиравшийся на рукоять меча. Рядом стояла высокая женщина с распущенными волосами до самых пят.

И в волосах ее будто переливались лучи нового солнца.

∞

Му ткнулся в щеку мокрым носом, заскулил. Облизал лоб, обнюхал волосы. В полудреме показалось, будто на постели моей возился не пес, а медвежонок.