Текст книги "Персеиды"

Пристанище

Мама-кошка стряхнула пепел с сигареты в жестяную банку из-под кофе, устало вздохнула. Со стороны садов несло дымом и гарью. Ночью туда пробрался чужак со спичками и бензином, щедро облил деревья и теперь они трещали от боли, погибая и жалобно прощаясь с нами.

– Сгорели часовенки, наверное, – прошептала мама-кошка.

В глазах у нее застыла горькая грусть, руки дрожали, дрожали и губы. Она изо всех сил старалась не заплакать, вытирала чумазое остроскулое лицо рукавом грязной толстовки, прятала взгляд, чтобы мы, такие же расстроенные, огорченные, зареванные не печалились еще больше. Задорным оранжевым пламенем слизнуло хризантемы, распотрошило пышно цветущие гортензии, стерло высокую траву. Стенала глициния, лепестки превратились в пепел, рассыпались прахом на выжженной земле.

– Пойдемте, скоро утихнет, – мама-кошка потушила окурок, шмыгнула носом и встала.

Кобу, которого выдавала трясущаяся нижняя губа, сначала всхлипнул, а затем спрятал лицо в ладонях и заплакал навзрыд. Ему тяжело давалось привыкание к новому месту жительства, и единственной отдушиной были сады. Он мог улизнуть туда, чтобы обхватить руками яблоню – напоминание о родном доме, простоять так какое-то время и становилось легче. Кобу ласково ворковал с часовенками, рассказывал о своих тягостях и душевных терзаниях, о тоске по родному дому, об извилистой речке и рыжей собаке, имя которой он позабыл, но помнил, что собака встречала его из школы каждый день, виляла хвостом, ставила лапы ему на плечи. Кобу поднял на меня покрасневшие глаза, заметив, что я за ним наблюдал, сердито и смешно фыркнул, отвернулся.

– Ну, ну, – мама кошка присела возле мальчишки на корточки.

– А как же часовенки? – просипел севшим голосом Кобу, слегка успокоившись от тихого голоса.

Я заерзал на месте.

Маленькие домики с табличками, предназначение которых оставалось для меня загадкой.

Мама-кошка погладила Кобу по голове, пообещала и новые часовенки, и вообще что угодно. Мальчишка согласно кивнул, издал еще один всхлип, взялся за протянутую руку и неуклюже поднялся на ноги. Кривенький, скукоженный, с небольшим горбом на спине. Практически у всех Кобу вызывал отвращение, правда, дразнить открыто никто не осмеливался. Мне его было немного жалко, правда, жалость улетучивалась, когда я видел, как усердно трудился мальчонка, вкладывая в сотню раз больше усилий, ведь прочим не требовалось так стараться. Складные да ладные, шустрые и ловкие, они свысока смотрели на горбуна, шептались, хихикали, только Кобу не обижался, не слишком понимая, что над ним посмеивались из-за внешности. В первые дни, когда я попал сюда, я наблюдал, как мальчишка приставал ко всем, хвастаясь рыжей собакой. Она непременно его дождется и встретит у крыльца, как встречала всегда. Оближет горячим языком лицо, зальется радостным лаем.

– Дурак совсем, – качала головой Ая, щуплая девочка с веснушчатым лицом и темной отметиной на шее. – Какое нам дело до твоей собаки?

– Все любят собак, – наивно отвечал Кобу, широко улыбаясь и обнажая неровные зубы.

– Как ее зовут? – вклинивался я, пытаясь прибиться к диалогу.

И мальчонка замирал, силясь вспомнить имя любимицы.

Я видел, как вихрь мыслей метался в голове, как Кобу в ужасе таращил глаза. Думалось мне, что и своего настоящего имени он тоже не помнил. Мама-кошка раздала нам новые, на время. Вдруг потом что-нибудь всплыло бы в памяти.

– Как ее зовут? – повторял Кобу перед сном, зарываясь в спальный мешок и обнимая подушку.

– Давай переберем клички? – предлагал я.

Наши мешки соседствовали и приходилось придумывать что-то, лишь бы он успокоился и заснул.

– У нее имя, а не кличка, – твердо заявлял мальчишка, накрывался одеялом с головой.

Я кивал самому себе, переворачивался на спину.

Вдалеке, за створками окон спальни, разрывались салюты, тарахтели машины, гудели пароходы. Ночь разрезал пополам гудок поезда, и я, успевший задремать, крупно вздрагивал, словно на меня обрушивался топор, со свистом рассекший густой, спертый воздух. В мерцающем тумане змеились следы огней поезда, железная дорога уносилась далеко-далеко, устремляясь ввысь к холмам. Я представлял, как полка баюкала в пути, как сменялись станции за грязным окном, как стучали колеса и в такт их стуку тряслась бутылка воды на столике. Погружался в вязкую дремоту и картинки горели под веками яркими, но неприятными снами. Там был некий Ичи, торговавший веществами и сам плотно подсевший на них до такой степени, что в углах комнат ему начинали мерещиться длинные существа, подпиравшие макушкой потолок. Я откуда-то знал имя, но не имел никакого понятия кто такой Ичи.

Была бедно обставленная квартира со сквозняками и горящими конфорками в утреннем сумраке. Пока чайник заходился в свисте, в чашку торопливо бросались сахар и растворимый кофе, и затем крутой кипяток смешивал их в себе. Электричка, набитая до отказа тенями. Тени бормотали о невозможности покинуть вагоны, о том, что станции их давно остались позади, а электричка никогда не останавливалась и возвращалась назад. Я надевал наушники, включал громкость на полную, лишь бы не слушать их голоса. Был хоспис, была исхудавшая рука, покрытая расплывшимися старческими пятнами. Рука сжимала мою руку в последний раз, едкий запах лекарств забирался, казалось, под самую кожу. Пальцы расслаблялись и кто-то начинал кричать. Я вздрагивал второй раз за ночь, с трудом разлеплял веки и видел, что темнота клубилась в углах спальни, расщепляясь на собак и кошек. Одна из собак, удивительно похожая по описанию на рыжую собаку Кобу, пересекала дощатый пол и таяла, едва ступив за порог, в последний момент обернувшись трехцветной кошкой. В такие моменты казалось, будто мне привиделись сны всех остальных спящих. То ли спящих лишь в нашей общей спальне, то ли сны всего человечества.

Кобу скулил, ворочаясь в мешке, я брал его за узловатые пальцы, поглаживал по тыльной стороне ладони и он успокаивался. Я попал в пристанище не так давно и, по сути, Кобу стал единственным, с кем мне удалось подружиться. Да и чего греха таить, единственный с кем приятно было общаться.

Мама-кошка спала отдельно ото всех, правда, казалось, что не спала вовсе. Я слышал тихие шаги в коридорах. Они поднимались по узким лестницам, спускались обратно, словно она беспокойно бродила, не в силах найти себе место. Я в целом не слишком был уверен в том, что мама-кошка являлась человеком. Странное прозвище ей дали старшие ребята, попавшие сюда самыми первыми. Как кошка она не выглядела, просто неприметное лицо в обрамлении волос мышиного цвета, но старшие пояснили – это сделано специально. Так никто не напугается, и чужаки не смогут распознать в ней кого-то еще.

Кого-то еще.

Вероятно, чужаки все же заподозрили нечто необычное, потому сад выгорел. Потому мы плакали, сидя под навесом, потому часовенок у нас больше не имелось.

Мама-кошка наказала нам готовиться к вечеру, а сама, накинув на плечи дорожный плащ, ушла, оставив Аю за главную и наказывала приглядывать не только за нами, но и стеречь бамбуковую трубку, которой разжигались угли в очаге. Ая гордо вздернула подбородок и принялась раздавать поручения. Она сильно зазнавалась, когда ей передавали полномочия, однако следовало отдать должное: под руководством Аи все работали слажено и быстро. Мама-кошка нас жалела и не давила, закрывала глаза на некоторые огрехи, Ая же стремилась к идеальной картине. Полы натирались до блеска, пыхтел очаг, стены украшались фонариками и флажками, зажигались свечи, благовония и дым их стелился ласковым туманом, мягко обволакивая красные статуэтки. Статуэтки выстраивались стройными рядами на столах, а мы надевали маски, похожие на маску мамы-кошки – лакированная кошачья морда, вырезанная из куска дерева.

Гости прибывали, и над дверьми первого этажа звякали колокольчики. Я видел в прибывших тех самых существ, подпиравших макушкой потолок в тесной квартире Ичи. Они с шипением заходили в наше убежище, располагались возле алтарей, смотрели по сторонам, вращали головами. Они приносили с собой какие-то фотокарточки со смазанными изображениями, расставляли возле свечей, складывали длинные руки в молитве, скрючивались в три погибели, шептали, бормотали и даже плакали. Мне было невдомек зачем существа приходили. Младшие пугались, прятались в темных углах, ребята постарше даже пытались поговорить с прибывшими, но те смотрели куда-то сквозь, замечая лишь таблички с какими-то письменами и поглаживая фотокарточки. Кобу наворачивал круги вокруг алтаря, разглядывая нелепых созданий.

– Наверное, так мама-кошка привечает заблудшие души, – говорил он шепотом, когда гости начинали собираться, чтобы исчезнуть в предрассветной дымке.

Холодная роса звенела на травяных стеблях, и существа медленно брели к воротам, на которых приютилась каменная фигура огромной котоподобной твари с раздвоенным хвостом. Мама-кошка всегда здоровалась и прощалась с этим чудовищем, отвешивая поклон и осыпая благодарностями.

Мне рассказали, что гости приходили не всегда, только в определенные дни, а зимой до нас почти никто не добирался. Снег плотно укрывал дороги и, наверное, пути терялись в бесконечной метели. Ветер выл голодным зверем, мы собирались у очага и мама-кошка рассказывала сказки. Летом, когда река выходила из берегов, гости нередко приплывали на небольших лодочках, украшенных бумажными фонариками. По воде стелились лепестки цветущих деревьев, гудели светляки, кружась у входа в наше пристанище. Иногда за гостями увязывался кто-то из подопечных мамы-кошки и больше никогда не возвращался, оставаясь лишь среди воспоминаний тех, кто продолжал жить с ней. Мама-кошка не бросалась искать ушедших, меланхолично отвечая на все вопросы:

– Так надо. Не печальтесь, с ними не случится ничего страшного.

Светляки гудели дальше, дым благовоний стелился по дощатому полу и он скрипел, отзываясь на песни светляков.

Вечер вспыхнул закатом и утро расцвело рассветом, вернулась мама-кошка, да не с пустыми руками, а с новыми часовенками, раздала каждому из нас и велела расставить в уцелевших частях садов, попросила спрятать получше. И поискать старые часовенки, вдруг до каких-то огонь не добрался. Кобу вприпрыжку поскакал вперед, скрылся среди кустарников. Я поплелся в сторону пруда, где плавали оранжевые и белые карпы. Туда огонь точно не дошел, и те часовенки, которые я спрятал еще в прошлый раз, остались нетронутыми. Крохотные домишки, похожие на маленькие кормушки для птиц, только в кормушках не бывало деревянных табличек с непонятными письменами. Я сел на корточки, взял одну из них в руки, щелкнул ногтем по табличке.

Перед глазами все поплыло.

Тощая девчонка плакала на коленях перед телом женщины, которое раскачивалось на потолочной балке. Шею обвивала тугая веревка, лицо посинело. Одна туфля лежала под повешенной, завалившись набок. Вторая все еще была на женщине. И девчонка, обливаясь слезами, осторожна сняла ее, ухватила руками щиколотку, застыла, вытирая глаза и шмыгая носом.

Я выронил часовенку, часто заморгал.

Видение рассеялось.

– Ты чего так долго возишься? – послышался голос Кобу, который появился как будто из ниоткуда, словно выпрыгнул чертом из табакерки.

– Долго? – переспросил я.

– Угу, мы уже все собрали, новые начали прятать.

Я нахмурился.

– Задумался немного, – тихо сказал в ответ.

– Давай быстрее, – Кобу широко улыбнулся, похлопал меня по спине и ушел в сторону цветника за прудом.

Я оглянулся по сторонам. Нагнулся, поднял часовенку, снова щелкнул пальцем по табличке.

Девчонка продолжала рыдать, мертвого тела больше не было. Только теперь рядом с ней еще сидел старик с длинной бородой, он читал письмо и ронял на него слезы. Чернила расплывались, старик вытирал уголки глаз рукавом рубашки. Время от времени поднимал голову и что-то ласково говорил девочке. Она на время прекращала плакать, а потом начинала заново. Их заволокло туманом, а когда туман рассеялся, я увидел, как уже подросшая девочка сама удавилась ремнем на ветке пышно цветущей глицинии.

– Не насмотрелся еще, нет? – Ая отвесила мне подзатыльник и ревностно выхватила часовенку, сердито раздувая ноздри.

– На что? – спросил я, потирая затылок.

– На что! – передразнила меня Ая, скривившись.

А затем внезапно лицо ее потемнело, она скуксилась, губы задрожали. Вся ссутулилась, села на землю обхватила острые коленками руками, запричитала:

– Кто вообще тебе разрешал?! Ты тут без году неделя, толком даже ничего не понимаешь, дурак!

Я стоял, совершенно растерявшись.

Ая захлюпала носом, под правой ноздрей у нее надулся пузырь, глаза покраснели и сама она стыдливо подвывала, судорожно всхлипывая. Я сел рядом с ней, протянул руку в знак примирения, хотел извиниться, но Ая грубо пихнула меня под ребра, подскочила на ноги, схватила часовенку и унеслась прочь. Ноги сами понесли меня следом за Аей, но путь преградила мама-кошка, появившаяся буквально из ниоткуда.

– Не надо, – попросила она шепотом, слабо улыбнулась – Не ходи за ней. Я сама.

– Я просто щелкнул пальцами по табличке, – начал было оправдываться, но мама-кошка тяжело вздохнула.

– Знаю.

– Что произошло?

– Ты пока не…

– Скажи, пожалуйста. Объясни. Я не хотел никого обижать, – попросил я.

– Пока рано, – мама-кошка покачала головой, потрепала меня по волосам. – Ты здесь совсем недавно и…

– Пожалуйста! – взмолился я. – Я не хотел обижать Аю, а получилось, что обидел, и не могу взять в толк как именно! Вдруг сделаю больно кому-то еще?

– Больнее, чем самому себе, все равно не получится.

Я никогда не видел ее такой печальной, даже услышав весть о горящих садах, мама-кошка не выглядела настолько удрученной.

– Иди в дом, – велела она. – Я соберу оставшиеся часовенки.

– Но…

– Иди.

Я медленно побрел к крыльцу, обернулся несколько раз. И на мгновение показалось, что вместо мамы-кошки, я увидел то самое чудовище, которое восседало на воротах. Раздвоенный хвост покачивался из стороны в сторону, глаза превратились в две желтые луны, расчерченные надвое вертикальными зрачками.

Снилась рыжая собака, которая терпеливо ждала маленького хозяина у рассохшегося крыльца. Я подошел поближе, собака завиляла хвостом, ткнулась холодным носом в ладонь, поставила передние лапы мне на плечи, затем проводила в темную прихожую. Я оглянулся, чтобы посмотреть на собаку, но дверь за спиной захлопнулась, оставив позади летний день и слепящее солнце. Сумрак хрипел, дышал сыростью, выдыхая пары плесени. Я скинул обувь, прошел дальше. Та самая квартирка, где отклеились обои со стен, где потрескалась краска на мебели. В углах тихо переговаривались длинные тени, пол скрипел под ногами, на кухне блуждали отсветы конфорки, закипал чайник. Я заглянул в большую комнату и увидел, что на грязном матрасе, заваленном газетами и стухшим тряпьем, лежал худой Ичи. Кто такой Ичи мне было неведомо, но я снова вспомнил имя.

Ичи прижимал правую ладонь к левому локтевому сгибу, и тугой жгут обвивал руку выше локтя. Жгут лопнул с громким хлопком, брызнула кровь, залила матрас, газеты и тряпье. Ичи издал вздох облегчения, вытянулся, тело его обмякло, он повернул голову направо, затих.

Чайник зашелся в свисте и визге, тени захихикали, холодный нос собаки снова коснулся ладони.

Я открыл глаза.

Кобу мирно посапывал рядом, а в утренней дымке в небе растворялся полумесяц. Внизу бубнили голоса, слышались робкие шаги на лестнице.

– Проснулся? – надо мной нависла Ая.

Ее волосы защекотали лицо и я отвернулся, смаргивая остатки сна.

– Угу, – помычал я в ответ.

– Мне не следовало так реагировать, наверное, – задумчиво произнесла Ая, откидывая волосы на спину. – Мама-кошка тебе рассказала?

– Нет. Не стала.

Ая почему-то кивнула, с пониманием и даже сочувствием.

– Какая-то великая тайна? – чуть улыбнулся я.

Девчонка поджала губы.

– Вовсе нет, просто если рассказать тебе сейчас, то будет больно.

Я приподнялся на локтях, выбрался из спального мешка.

– Пусть, – пожал плечами.

– Ты помнишь как оказался тут? – робко спросила Ая.

Помнил только, как оказался перед воротами и как мама-кошка аккуратно сжала мою ладонь. Сказала, что мне не о чем переживать, мне помогут. Чудовище на воротах смотрело прямо мне в глаза и даже показалось, что пару раз подмигнуло. Это я и сообщил Ае. За дверью спальни послышался шорох.

– Если хочешь понять, то найди свою часовенку, – торопливо пробормотала Ая.

– Свою?

Ая шмыгнула в свой мешок, положила руки под голову и притворилась спящей.

Дверь спальни распахнулась.

– О, – только и сказала мама-кошка, которая пришла нас будить. – Пойдем, прогуляемся.

Мы вышли из пристанища, пару раз обошли его по кругу. Крепкое здание, отдаленно напоминавшее храм из-за своей крыши с немного загнутыми вверх углами, со сложной системой переплетенных кронштейнов, которые помогали равномерно распределять вес потолочных балок. На скатах крыши сидели фигурки животных, под ними прятались массивные гвозди. Над окнами мы развесили пестрые ленты и они колыхались, играясь с ветром. Ставни скрипели, как скрипело и крыльцо, где примостившись между двумя безголовыми статуями хвостатых существ с чешуей, сидели старшие ребята и мастерили бумажные фонарики. Старшие проводили нас заинтересованными взглядами, пошептались немного и вернулись к занятию.

– Тебе снятся сны? – спросила мама-кошка, сцепила руки в замок за спиной, и медленно шагала, вздернув подбородок.

– Снятся, – кивнул я. – Только не слишком безмятежные.

– Отголоски прошлой жизни не дают спокойно существовать, – покивала мама-кошка. – Но то не беда.

– Не беда, – согласно вторил ей я.

Сны меня действительно не слишком беспокоили, быстро отпускали, уступая место дневным занятиям и заботам.

– Что тебе снится?

Я пожал плечами, рассказал про существ в обшарпанной квартирке, про хоспис, конфорку и растворимый кофе, про некого Ичи со жгутом и шприцем.

– Снятся ли тебе твои родители?

Мне захотелось рассмеяться.

– Я не слишком уверен, что они вообще были хоть у кого-то из наших.

Никто никогда не заводил речь про семьи, только Кобу рассказывал о собаке.

– Родители есть у всего живого в мире под луной, – мама-кошка улыбнулась уголками рта, достала сигареты. – Ты не против?

– Нет, нет.

Она закурила и мы двинулись дальше, к воротам.

– Как думаешь, что это за чудовище? – мама-кошка указала тонким пальцем с длинным ногтем на фигуру над воротами, затем поклонилась ей.

– Уродливый кот, – вздохнул я.

Мама-кошка удивленно округлила глаза.

– Думаешь?

– Лично мне так кажется.

Статуя не особенно пугала, просто где-то глубоко внутри поселялось странное ощущение, похожее на тревогу. Оно неприятно тянуло, зарываясь среди метров кишечника, иногда разрасталось до легкой паники. Наверное, дело было в чересчур живых глазах статуи.

– Эти существа жили в человеческих жилищах, усаживались перед остывшим очагом и разжигали своей бамбуковой трубкой потухший огонь, – молвила мама-кошка, задрала голову вверх, щурясь от солнца. – Ими становились коты и кошки, жившие бок о бок со своими хозяевами и решившие оберегать привычное место обитания от злых духов после своей смерти. Такие существа ухаживали за домами, уберегая их от запустения, дарили хозяевам радость, превращаясь в людей или рождаясь у них детьми, спасая тем самым семьи от вырождения или оберегая от серых сумерек одиночества на закате жизни.

Она поклонилась статуе еще раз.

– Следили, чтобы в доме обязательно появился кот или кошка, чтобы хозяева подружились с новым питомцем, передавая свои полномочия дальше.

– Складывается впечатление, будто люди не в силах присмотреть за собой, – промычал я.

Мама-кошка вздохнула.

– Иногда не в силах. Старики, брошенные дети, умершие дети, не знающие тепла и радости. Да и куда проще живется, когда знаешь, что за тобой приглядывают, – она подмигнула мне и расплылась в широкой улыбке.

– Умершие дети? – переспросил я.

– Да, и не только они. Те, кому некуда идти после смерти. Тело нарядили и погребли, а куда прибиться душе?

– Не знаю, – покачал головой я. – Небеса?

– Как туда найти дорогу? – сощурилась мама-кошка.

– Не знаю, – снова ответил я.

– Вот и ты не знал куда идти.

Я захлопал глазами, пытаясь вникнуть в смысл сказанного.

– Никто из тех, кто живет сейчас в пристанище, не знал.

– Не понимаю.

Мама-кошка погладила меня по плечу.

– Потому я и не хотела рассказывать, Ая не хотела, потому что когда ты поймешь, будет больно.

– Рассказывать что?

Мама-кошка сунула мне в руки потрепанную красную часовенку.

– Ты бродил очень долго. Хочешь посмотреть – смотри. Я побуду рядом.

Щелчок по табличке.

Дедушка улыбался, хотя хватка становилась слабее с каждым днем. Он с упоением слушал про шахматные партии в школе, говорил, что забрасывать нельзя и нужно усердно учиться, уделять достаточно времени замечательному хобби.

Вместе со мной к нему в хоспис приходила тетя, вечно недовольная дама со смешным пучком на голове. У нее сильно отекали ноги и пальцы рук, она поднималась по лестнице с одышкой, но поднималась. На шутки тетя не реагировала или реагировала ворчанием, бесконечно подсчитывая в голове суммы, необходимые для нового учебного года, постоянно обводила в газетах объявления о подработках. Она приходила домой, в тесную квартирку с обшарпанными стенами, разувалась, брела до кухни, выпивала чашку обжигающего чая, сурово спрашивала об оценках и затем шла спать на раскладушку в углу большой комнаты. На диване спал я, ученик старшей школы, грезящий о космосе и невиданных мирах, населенных многоглазыми инопланетянами с осьминожьими щупальцами вместо привычных конечностей. Успехи в учебе были посредственными, как и все остальное. Весьма заурядная внешность и плохие коммуникативные навыки превратили меня в посмешище всего класса, рюкзак нередко оказывался затолканным в мусорное ведро, а отметки не оставляли шанса на поступление в университет. Единственное в чем я оказался силен – шахматы. Я играл даже против ребят из кружка и выигрывал, дедушке лгал, что я – полноправный член кружка, да и зачем ему говорить правду?

Тетя лупила меня кухонным полотенцем за любую оплошность, но я не злился, только принимал как должное. Видел, что била не со злостью, а с отчаяньем и безысходностью. Лишь бы как-то найти отдушину в бесконечной круговерти из беспощадно серых будней и ползучего одиночества.

Замуж не срослось, хотя предложения поступали каждый год, но какой толк в замужестве, если не по любви и не в юном возрасте?

– Жениться нужно, пока в голову гормоны бьют, – говаривала тетя. – Я слишком стара для этого, прагматична и раздражительна.

Тетя сильно любила моего отца, он взял и женился не на ней, а на младшей сестре. Я видел фотографии со свадьбы, и проникался уважением к тете. Так стоически вынести подобную пытку еще уметь надо. Смотришь на то, как твой любимый человек обменивается клятвами и кольцами с еще одним любимым человеком, и тихо умираешь внутри.

Родители остались на фотографиях, в черно-белом прошлом, которого я не помнил, и в сухом отчете последнего врача, привечающего людей на их жизненном пути. Отец плотно подсел и развлекался тем, что продавал предметы нехитрого быта за недолгие путешествия к ярким мирам, подсадил маму. Последняя вылазка в астрал закончилась передозировкой, и крайне неприятной кончиной где-то на квартире у сомнительных знакомых на грязном полу, среди тараканов и других домашних питомцев. Дедушка со стороны отца пришел к порогу тети, на чью шею повесили обременение в виде опекунства над глубоко несовершеннолетним отпрыском младшей сестры, и предложил помощь. Тетя согласилась и в тот вечер я в первый и последний раз видел, как они оба плакали на кухне.

От меня не скрывали правды, просто тетя подавала ее очень сухо, отрывисто, словно зачитывая научную статью перед равнодушной публикой. Дедушка тоже не приукрашивал, выкладывал как есть, правда, сдабривая информацию наставлениями и предупреждениями о вреде зависимостей.

Немного не сработало, даже не немного, а вообще никак. Парнишка из параллельного класса подошел ко мне на перемене и, воровато оглядываясь по сторонам, предложил перекурить за школой после завершения занятий. После перекура, когда за клумбой мне померещились те самые инопланетные осьминоги, подмигнул, предложил продвинуться дальше.

В каждый свой визит к дедушке, я надевал что-то с длинным рукавом и старался как-то скрыть синяки под глазами. Хоспис не располагал к веселью, пусть и в окнах соседнего здания, куда приходили клоуны для детей с обритыми головами, мелькали яркие плакаты и воздушные шарики.

Дедушки не стало очень быстро, тело просто расползалось по частям, а на костях кормился паразит, проросший в легкие и печень метастазами. Тетя не плакала, она подсчитывала расходы на похороны, плакал я, за нас двоих. И даже троих. Дедушка бы тоже плакал, узнай, что в скором времени предстоит переселиться на кладбище. Он не любил холод и категорически не терпел замкнутые пространства.

Его могила поросла ликорисами, и единственная удачная фотография смотрела на посетителей последнего пристанища с хитрым прищуром. Мол, я тут и ты тоже здесь когда-нибудь окажешься.

Тетя умерла на рабочем месте.

Просто уронила голову на стол и больше не подняла. Удачных фотографий оказалось куда больше, чем у дедушки. Тетя не улыбалась на выбранном снимке, но пронзительно глядела в самое сердце. Так она смотрела на меня, понимая, что я неспроста предпочитал длинные рукава.

Наследство получилось не шибко жирным, но достаточным для сносного существования. Мне уже стукнуло восемнадцать и для органов опеки я не представлял никакого интереса. Не представлял интереса и для противоположного пола, хотя пытался неумело заигрывать с девушками в барах. Однажды мне повезло.

Благодаря этому сказочному везению я на время завязал, нашел подработку в типографии, старался изо всех сил подтянуть знания и поступить хотя бы на заочное отделение. Но едва закончилось наследство, кончилось и везение.

И путешествия к иным мирам стали нормой. Не только мои, я распространял целлофановые пакетики среди студентов и замученных офисных работников.

Сначала я чувствовал только восторг и облегчение от побега от наскучившей реальности, от потяжелевшего кармана. Я подобрал на улице трехцветную кошку без правого ушка, исправно ее кормил, засыпал, уткнувшись носом в теплое брюшко под ласковое мурлыканье.

А потом появились они.

Длинные тени, подпиравшие макушкой потолок. Они шептали страшными голосами, науськивали на страшные поступки. Отступали только тогда, когда мои ладони погружались в кипяток. Радовались боли, таяли с первыми лучами солнца.

И каждый раз я надеялся, что в этот раз тени точно не появятся. Но они хихикали из углов, где клубилась густая тьма и вышагивали на встречу с распростертыми в сторону руками, желая принять в свои объятия.

Кошка однажды распотрошила один из пакетиков и к моему возвращению умерла. В застывшей приоткрытой пасти я увидел белую пену.

Накрыл кошку полотенцем.

Затянул жгут потуже.

– Больно, – прохрипел я, рухнув на четвереньки и выронив часовенку.

Мама-кошка сидела возле меня, а ребята на крыльце с интересом выглядывали из-за ее спины. Она взяла часовенку и сочувственно похлопала по спине. Меня била мелкая дрожь и я едва ли мог формулировать связные предложения. Все, что вырывалось из глотки, казалось малопонятной белибердой.

– Ты помнишь свою дорогу сюда? – тихо спросила мама-кошка.

Я покачал головой.

Мне захотелось заплакать, только не получилось выдавить ни слезинки.

– Кто наши гости? – просипел я, отдышавшись.

Мама-кошка сочувственно смотрела на меня.

– Родители.

– Что?

– Родители. Они приходят сюда, чтобы почтить память умерших детей. Своих или чужих, замолвить словечко за потерянных и растерзанных, или уснувших и не проснувшихся.

Я кое-как сел рядом с мамой-кошкой, она же снова подняла голову к статуе на воротах.

– А почему наши иногда уходят и не возвращаются?

– Возвращаются, только не так, как мы того ожидаем. Все к нам возвращается, просто в ином виде.

Она посмотрела на птиц, усевшихся на раздвоенный хвост чудовища.

– Я тоже могу уйти?

– Конечно, – мама-кошка кивнула. – В любой момент.

– И Кобу может?

– Любой из вас в любой момент.

Я откинулся назад и улегся на траве.

– А кто поджег сады?

Мама-кошка устроилась рядом и мне показалось, что от нее пахло парным молоком, мокрой шерстяной варежкой, которую уложили на батарею для высыхания.

– Те, кто считают, что в садах и в нашем доме водятся призраки. Это не первый и не последний поджог. Им кажется, что всепоглощающий огонь избавит их от жуткого соседства.

Я моргнул, похолодел.

– Сады?.. В садах тоже?..

– Да. Все возвращается, просто в ином виде.

– Почему они хотят стать птицами или цветами?

Мама-кошка повернула ко мне голову.

– Так не больно. О!

Увидела что-то вдалеке, расплылась в улыбке. Я сел и посмотрел туда, куда смотрела она.

Трехцветная кошка без правого ушка охотилась на бабочек в высокой траве.

К горлу подступил комок.

– Она меня привела? – шепотом спросил я.

Кошка замерла на мгновение, понеслась по направлению к нам, остановилась в паре шагов от меня, затем прильнула к протянутой ладони.

И исчезла.