Текст книги "Персеиды"

Я сел на кровати, огляделся по сторонам.

Обнюхал волосы.

Я поднес руку к голове и задрожал от невозможности осознать то, что под ладонью моей завивались тугие смолянистые кудри, как на заре юности. Откинул одеяло в сторону, и увидел не кости, обтянутые кожей, а здоровые ноги. Попробовал пошевелить ступнями и тело откликнулось на команду. Согнул в коленях, пробежался пальцами по коленям.

Му радостно завизжал и бросился прочь из комнаты, а затем вернулся с ошейником и поводком в зубах, счастливо виляя куцым хвостом.

– Где Тарьей? – вырвалось у меня, но, конечно, пес не мог ответить.

Лишь залился лаем, снова бросился облизывать лицо.

Голова моя больше не раскалывалась, перед глазами не плясали черные точки. Я на своих двоих, дошел до гостиной, пошатываясь, но все же дошел. Му следом процокал когтями по паркету, не выпуская ошейник и поводок.

– Тарьей? – позвал я, чувствуя, как к горлу подступал ком.

Наряженная елка переливалась разноцветными огоньками, за окном запускали салюты. Красно-желтые огни расцветали в небе светящимися цветами. Я увидел среди игрушек открытку с изображением заснеженного леса.

На ней значилось мое имя.

 
Не со страницы книжной,
А волей ветра
С губ по словечку собрана —
Между вдохов,
Ходит, сердца тревожит,
Одна легенда,
Как обрести
То, что кажется
Невозможным.
Есть среди рек земных
Рекам всем Царица,
Духом – Медведица,
Так и людьми зовётся.
Кто пересечь её сможет —
Обогатится —
Знанием, Силой…
Если в свой Мир вернётся.
Бурные воды река,
Словно помнит небо,
Не устремляет покорно
В объятья Моря —
Прочь от него,
Вверх по склонам упрямым,
Нервным,
Мчит, подтверждая свой
Царский, медвежий
Норов —
Не подчиняясь и сотне
Земных законов!
Не пересечь эту реку
Упрямой силой,
Словно когтями,
Разорвано будет судно,
Лучшему в Мире
Пловцу – не покорится.
Но есть лазейка для ищущих —
Шанс на чудо.
Тайное место откроется
Лишь тому,
Кто в старых книгах,
Кто в сказках,
Кто в песне ветра
Ключ подберёт к разгадке,
А потому
Брод обнаружит
И перейдёт с рассветом
Реку-Медведицу,
Ступит на дальний берег.
И обретёт там, что ищет.
…во что поверит.
Только дары Царицы —
Не слабым духом,
Брод отыскать можно
Хитростью и коварством.
Берег иной гостя взвесит,
Потом измерит…
Но не научит
С дарованным обращаться.
Кто-то вернётся,
С даром особой Силы,
Знанием, что исцеляет
Тела и души.
С чем-то, что как родное,
В него вселится,
Станет дыханием,
Плотью его и кровью,
И путеводной,
Под сердцем его
Звездой.
И, изменяясь, изменит он
Мир собой.
Кто-то иной,
Что и духом, и честью
Нищий,
Тот, кому в тягость дары
От реки-Царицы,
Тоже вернётся,
Но счастья вовек не сыщет,
Мыкаться станет
Увечной, бескрылой птицей.
Кто-то и вовсе полностью
Не вернётся,
Сердце иль разум оставив
В густом тумане.
И о реальность прежнюю
Разобьётся,
Лишь прикоснётся к прошлому
И оставит
Мир навсегда,
В непокорные канув воды,
Или вернётся в туманы
Знакомым бродом.
Ишущим – знание,
Сильному духом – Воля.
Душам потерянным
Ввек не сыскать покоя…
 

Входная дверь распахнулась, я обернулся на звук.

Му побежал в прихожую встречать хозяина.

Зверь у порога

Пока серебряный полумесяц своим серпом пожинал снега, а на застекленной веранде делились сплетнями курильщики, закутавшись в шарфы, пледы, натянув до подбородка теплые свитера, переминаясь с ноги на ноги от звенящего холода, Уна делала расклады на картах каждому желающему, примостившись за круглым столиком у окна.

Карты являли вопрошающим страшные облики лавкрафтовских чудовищ, ведь такова была колода и такова была сама Уна, у которой помимо привычных человеческих век, имелось еще и третье. Среди людей ей существовалось вполне комфортно, люди почти не обращали внимания на перепончатые пальцы, на серебристые чешуйки у глаз, и не замечали осьминожьих щупалец, выглядывавших из-под подолов длинных платьев. По желанию обладательницы щупальца вполне могли превратиться в ноги и никакой ведьме за это не следовало отдавать голос. Уна рассказывала о морской пучине, глубокой и опасной, о дремлющих древних божествах и о своем отце, даровавшем ей способность рассекать волны, и босиком блуждать по утренним лугам. На столике горела керосиновая лампа, стояли столбики черных свеч и бокал вина с чернилами каракатицы. Длинные изумрудные ногти указывали на детали изображений на картах, а бархатный голос вещал о грядущем.

У камина, где весело трещали поленья, в кресле с высокой спинкой, сидел Люген и, неспешно потягивая смесь водки и ликера ярко-синего оттенка, вел беседу о странностях, встреченных им либо на страницах книг, либо увиденных лично.

– Когда британка Мэри Тофт рожала мертвых кроликов и становилась местной знаменитостью при дворе Георга Первого, а в провинции Жеводан буйствовал волк-людоед, один замерзший охотник в глубоком лесу доедал своего товарища. Мэри вскоре разоблачили, поймав с поличным слугу, который нес в ее опочивальню мертвое животное, чтобы затем запихнуть в женское лоно и сымитировать роды, а из волка сделали чучело и принялись катать его по ярмаркам, постепенно превращая смерть в забаву и развлечение, а замерзший охотник, закончив с трапезой, на свою беду погладил лисицу, – Люген хитро посматривал на собравшихся. – Не знал он тогда, что почивший товарищ отведал необычное блюдо из мозга зараженного теленка. Не знал и того, что лисица вцепится в руку, оставив не только глубокий укус, но и подарок в виде бешенства. И если случай с кроликами обернулся решением судить Мэри за подлог и мошенничество (впрочем, ее вскоре отпустили из-за недостатка доказательств), если в случае волка история закончилась поимкой и расправой, то с несчастным охотником все только начиналось.

Зрачки Люгена напоминали горизонтальные зрачки козы.

Ходил слух, что мать его понесла от самого Нечистого, и мальчик появился на свет с копытами вместо ступней. Убедиться в этом нам не доводилось – наш приятель предпочитал просторные одежды, скрывающие нижнюю часть тела от талии до пят.

– От дурных вестей о гибели крупного рогатого скота отмахивались, как от назойливых мух. Не особенно зашевелились и когда донесла молва о случаях пропажи нескольких детей. Крестьянское отродье не стоило и выеденного яйца, – Люген провел кончиком пальца по своей трости, прислоненной к подлокотнику. – Но стоило пострадать княжеского сынку, как на обидчика спустили всех собак.

– И что же случилось? – пискнул чей-то голос.

Люген расплылся в довольной улыбке, и в ней я четко увидел частокол острых зубов. Впрочем, никого улыбкой такой не удивить.

Люгена я знал довольно давно. Зубы ему приносили одни неудобства, поскольку ухаживать за ними следовало очень и очень тщательно, да и не каждый дантист взялся бы работать с подобным пациентом. Однако хорошего врача найти таки удалось, чудаковатого старикана, ужасно увлеченного изучением строением ротовых полостей существ, далеких от рода человеческого.

– На княжеского сынка напал тот самый несчастный охотник, правда, совсем растерявший привычный облик. Слышали ли вы что-нибудь о прионных болезнях?

Я закивал и мне вторили остальные, завороженно любуясь светящимися глазами рассказчика.

– Такой болезнью заразился и наш герой. И вступив в симбиоз с бешенством, она превратила охотника в нечто поистине ужасное.

– Но в те времена разве могли настолько хорошо изучить труп охотника, чтобы прийти к такому выводу? – раздалось справа.

– Нет, нет, – Люген достал из внутреннего кармана мантии позолоченный портсигар, выудил оттуда сигарету, наклонился к одной из свечей на журнальном столике перед креслом, затянулся. – Изучали тело княжеского сынка. Вернее, то, во что оно превратилось, переняв заразу. Сначала решили будто мальчишка мертв. Шутка ли, там голова на ниточках болталась! Привезли, значит, тело в отчий дом, отправились искать негодяя. А мальчишка возьми и оживи, да выпотроши тех, кто остался за ним приглядывать.

– Вопрос не снимается, – тихо рассмеялся я.

– В то время, конечно, посчитали данный случай колдовством, оборотничеством, благо, опровергнуть не получалось. С Мэри бы, может, тоже не разобрались, не попадись слуга с поличным. Самое неприятное я для вас оставил на сладкое, – Люген пускал колечки дыма, купаясь во внимании, ведь взор всех слушателей был прикован к нему одному.

В коридоре, за массивными резными дверьми поскрипывал паркет – курильщики возвращались с веранды, разбредаясь кто на кухню, кто в большую гостиную. Там, за столом, обтянутым зеленым сукном, под светом лампы в красном абажуре с кисточками, собирались играть в карты. Мне было невдомек зачем мерзнуть на веранде, если Люген и Уна свободно курили в доме. Но, наверное, так соблюдался своеобразный ритуал. Померзнуть, пообщаться в более тесном кругу, посмотреть на звезды, коих на небосводе вне городского периметра насчитывались целые мириады.

Забренчали столовыми приборами, засвистел чайник. Радостные голоса предлагали порезать пироги и разнести всем гостям для угощения. Пироги вышли на славу, со спелыми сливам, со сладкими яблоками, с медовыми грушами. Такие дары среди зимы привезла Лейла, темноволосая, белозубая, с кожей, похожей на соленую карамель. Она говорила, что там, откуда она родом, царило вечное лето, вокруг цвели сады и вздымались к небесам стройные кипарисы. Лейла носила много красного, пахла апельсинами и горьким травяным бальзамом, и если Уне подчинялись соленые бури, то Лейла владела ветрами и туманами. Они приносили ей отголоски чужих жизней, оборвавшихся или только зародившихся, рассказывали о далеких городах, дороги к которым не сыскать тому, кто смотрел глазами и пользовался картами.

– Что же ты для нас приберег на сладкое? – поинтересовался я и Люген, потушив сигарету в пепельнице, подался вперед, понизил голос до шепота.

– Тот несчастный охотник и по сей день блуждает в лесах, – глаза его недобро сверкнули.

– Откуда ты узнал про прионные болезни? – недоверчиво протянул я, отпрянув.

– Делов-то, поизучал записи, дневники, почитал, что писали в архивных газетах. Сравнить с ныне имеющимися статьями о заболеваниях не составило труда, – повел он плечом.

Меня безумно забавляло то, что перед нами сидело создание, сотканное из тьмы, обретшее плоть в чреве женщины, и делилось знаниями, почерпнутыми из научных статей. И мы внимали словам, жадно прислушиваясь к интонациям. Люген тоже неплохо устроился среди привычного обывателю мира, жирно зарабатывал на обучении мертвым языкам. Студенты, страждущие познать латынь, дрались за возможность попасть к нему на занятия. Он был обходителен и вежлив, поощрял трудолюбие и усердие, гордился плодами своих трудов и с удовольствием рассказывал об особо выдающихся учениках. Сетовал лишь на то, что приходилось посещать похороны прощаться уже не с юными дарованиями, а со сморщенными стариками. Каким бы блестящим не оказывался ум, путь вел либо на кладбище, либо в печь крематория.

Люген питал страсть к искусству фотографии, пусть сам никогда не попадал в объектив камеры. Собирал открытки, лелеял коробку с сувенирами, привезенными из разных стран. Он не испытывал никакой радости, листая новостную ленту, аккуратно придерживая когтистой рукой смартфон и пялясь в полумраке спальни на светящийся прямоугольник экрана. Люген мог напугать своей внешностью, но сам испытывал неподдельный ужас, читая о, например, насилии над детьми.

– Я думал, что тебе как раз должно доставлять удовольствие наблюдение за угасанием человечества, – говорил я, пока в очередной раз Люген делился переживаниями.

– О, я непременно бы получал удовлетворение, – кивал он, добавляя в кофе сладкие сливки, – но слишком прикипел ко всему тому, что создано людьми. В голове не укладывается как прекрасное идет в ногу с жестокостью. Все пытаюсь понять что движет теми, кто пишет восхитительную музыку, и теми, кто под эту самую музыку расправляется с очередной жертвой, выстлав пол укрывающей пленкой. Как будто доски, сложенные елочкой и покрытые глянцевым лаком, имеют больше ценности, чем загубленная жизнь.

– Неужели ты никого не убивал? – удивлялся я, зная о его природе.

– Никого и никогда, – чеканил Люген. – Разрушить что-либо займет пару секунд, это легко. Шеи ломаются подобно хрупким веткам, ножи входят в плоть, как по маслу. Ты попробуй взять сломанное и собрать обратно по кускам. Тот, кто проживает сотни лет, пытаясь справиться со скукой, тоской и одиночеством, скрашивает серые будни рукотворными чудесами, не станет обижать того, кто эти чудеса сотворил. Я живу во мраке, и все, что мне освещает путь – яркие вспышки вокруг. Зачем мне их гасить?

– Почему тогда не расправиться с убийцами и насильниками?

– Не хочу уподобляться им.

– Какой ты, – цокал языком я.

– Какой?

– Ты – зверь у порога, чудовище, затаившееся за дверью! Ты страшнее всех тех, кто отбывает пожизненное наказание или кого приговорили к казни.

– Зачем мне подкреплять действием и без того дурную репутацию? – усмехался Люген.

– Твоя правда, – вздыхал я.

– Почему сам не заберешь их? Щелчок пальцами – сердце остановилось, а из ладони выпал занесенный нож.

– Это не так работает, – шел на попятную я.

– Вот видишь! – щелкал пальцами Люген. – А меня чего не забираешь?

– Прекрати, прекрасно ведь знаешь почему, – отмахивался я.

Уна и Люген единственные с кем я поддерживал связь на постоянной основе. Первая частенько вытаскивала меня на морской берег, поиграть в шахматы, построить песчаные замки и просто хорошо провести время на пикнике. Там, слушая шум прибоя, Уна снимала одежду и с наслаждением вытягивала щупальца по направлению к воде. Кожа ее, блестящая, зеленоватая, дышала, начинали трепетать жабры на шее. Уна несколько раз отправлялась на заплыв, пока я, развалившись на покрывале, читал. Люген часто составлял компанию и обыгрывал нас двоих по очереди, с непередаваемой радостью выставлял шах и мат.

И раз в году большой компанией собирались в доме, со всех сторон окруженном лесом. Жилище не принадлежало никому и в то же время принадлежало каждому. С цветными стеклами, с расставленными на полках чашками из тонкого фарфора и с украшениями из деликатной эмали. Зимнее солнце ласково смотрело на нас сквозь большие окна, и лес вздыхал, склоняясь под тяжестью снега на ветвях деревьев. Холодные хрустальные звезды глядели вниз по ночам, а мы, задрав головы вверх, любовались ими, как сотни, тысячи наблюдателей за много веков до нашего времени. А потом возвращались к своим занятиям, условившись повторить встречу.

Люген и Уна уже были знакомы между собой, когда к их небольшой компании присоединился я. Нелепый очкарик, к которому за утренним чаем на летней террасе подсели высокий молодой мужчина в старомодном жаккардовом камзоле, и круглых солнцезащитных, и девушка в ажурной блузе, корсетном поясе и длинной плотной юбке. В руках она держала зонтик, а в длинных волосах, я, к своему изумлению, заметил тину.

– Тут свободно? – вместо приветствия поинтересовался мужчина.

– Частично, я же тут сижу, – протянул я, медленно пережевывая пирожное.

Не дожидаясь приглашения, незнакомцы приземлились напротив, представились и предложили составить им компанию за партией в шахматы.

– Мы плохо знакомы, – пробормотал я, часто моргая.

– Заодно и познакомимся. Нас прислал твой отец, – сказала Уна и я разглядел жабры.

Я призадумался.

Отцом мне его никак не назвать, никакого кровного родства между нами не было и никогда бы не случилось, по той простой причине, что подобные существа не размножаются привычными для людей способами.

Я, если можно так выразиться, приемный ребенок.

Воспитанник, взращенный ласковыми руками создания, неравнодушного к чужому горю и одиночеству, внимавший ровному, бесцветному голосу. Воспитанник, впитавший в себя знания, отчасти запретные для любого другого представителя рода человеческого.

Мне повезло и не повезло одновременно.

Повезло оказаться досыта накормленным, обогретым, пусть и обосновавшимся в довольно скромном обиталище со скудной обстановкой. Передо мной распахнулись двери тесной квартирки, и там я нашел мягкую кровать, стакан молока с медом перед сном, а еще горы книг, искусные игрушки, привезенные или изготовленные специально для тощего заморыша, коим я впервые увидел себя в отражении потемневшего зеркала.

Не повезло быть отвергнутым остальными представителями мира, в котором я родился. Но по этому поводу я не слишком переживал, ведь мне говорили:

– Не принимай близко к сердцу, если все же обратил внимание. Сердце у тебя одно и его не хватит на такую бездну желчи и злости. Прими тот факт, что они – другие, и ты другой. Пожалей их, даже когда жалости для тебя самого не найдется. Многие видели только боль, страх, и никакой любви.

Я кивал головой, соглашаясь с наставником. Возможно, это самое подходящее слово для того, кто читал сказки перед сном, рассказывал о дальних странствиях, о неведомых птицах с людскими голосами и о людях с птичьими крыльями, о бесконечных снегах и воющих метелях, о пустынях и зеленых лугах, о китовых кладбищах и ртутных океанах, о мертвой и живой воде, о масках, которые носили и живые, и мертвые.

Мы встретились в тот момент, когда я должен был умереть.

И он должен был забрать меня к остальным мертвецам.

Оголодавшим бродячим собакам без разницы чье горло разорвать, чьи косточки глодать. Им только бы насытиться, чтобы пережить студеную ночь, дотянуть до рассвета, чтобы снова отправиться за пищей. Увидев кого-то за моей спиной, стая заскулила в унисон и скрылась из виду, стыдливо поджав хвосты. А из темноты переулка ко мне вышел высокий некто в золотой маске, похожей на маски с венецианских карнавалов. Конечно, на тот момент я не знал на что именно походила маска, однако много позже понял.

Спаситель нагнулся, помог встать и привел в свой дом.

– Плохо, что никто ими не занимается, плохо, что они бросаются на окружающих. Но то всего лишь звери, – говорил наставник, смывая с меня мою собственную кровь и штопая искусанную руку. – Человек не позаботился о них, как не позаботился и о себе самом.

Я старался не смотреть как тонкая игла продевалась сквозь кожу, как серебристая нить стягивала обратно расползшуюся плоть.

– Как вас зовут? – робко поинтересовался я, рассматривая странные золотистые глаза с черными склерами в прорезях маски.

Наставник пожал плечами.

– Я бы предпочел, чтобы меня не звали.

Я в замешательстве уставился на длинные ногти антрацитового цвета.

– Ярви. Остановимся на этом имени, пожалуй, – задумчиво произнес он и предложил отужинать холодной жареной курицей, загрустившей в холодильнике еще с утра.

Ярви старался все свое свободное время, которого оказывалось всегда катастрофически мало, проводить со мной. Он мог уйти из дома среди глубокой ночи, и я думал, будто он отправлялся на срочные вызовы, прямо как врач. Ярви никогда не подтверждал мою теорию о его профессии, но и не опровергал.

Против такой догадки выступало отсутствие привычной формы докторов в квартире, наставник одевался в просторные балахоны, скрывал лицо за маской и покрывал голову капюшоном. За догадку выступала прекрасно зажившая рука и отсутствие шрама. Спросить напрямую мне казалось очень невежливым, да и совсем неприлично донимать вопросами того, кто недавно подарил крышу над головой.

Однажды я проснулся от легкого прикосновения к волосам, открыл глаза и увидел, что Ярви сидел на краю постели.

– Тебе нужно в этот раз пойти со мной, – мягко сказал он.

Сон слетел мгновенно, я быстро оделся и едва мы вышли за порог квартиры, как оказались в длинном больничном коридоре. Я непонимающе озирался по сторонам, пытаясь осознать происходящее.

– Идем, – Ярви протянул мне руку.

Мы зашли в первую же палату, где лежала худая, измученная бесконечными болями пожилая женщина. Уставшая, ведь боли не давали нормально поспать. К тонкой, полупрозрачной руке тянулась пластиковая трубка, тяжелая голова покоилась на жесткой подушке. Едва женщина нас увидела, как усталость стерлась с лица и на губах проступила слабая улыбка.

– Здравствуй, мама, – сказал Ярви звонким девичьим голосом.

Я застыл, глядя, как плавно, совершенно по-кошачьи, наставник подошел к постели женщины, присел рядом с ней и ласково обхватил сморщенные, узловатые пальцы своими.

– Катарина, – донеслось до меня.

– Я здесь, я рядом, – продолжал говорить Ярви тем же голосом, затем обернулся и жестом поманил к себе поближе.

Снял маску.

Повинуясь, я сделал несколько шагов и остановился у изножья. Ярви продолжал ворковать, будто действительно беседовал со своей родной матерью.

– Ты же давным-давно умерла, детонька, – прошептала женщина, а по щекам ее потекли слезы.

– Мама, сегодня прекрасная погода, мы сейчас пойдем на прогулку, – нараспев произнес Ярви.

Женщина издала судорожный вздох, улыбнулась шире и замерла. Я перевел взгляд на наставника и на долю секунды показалось, что удалось уловить лик молодой девушки, затем его черты снова скрылись за маской.

– Ее дочка действительно покинула этот мир давным-давно, – прошептал Ярви. – Скончалась от продолжительной болезни.

– Откуда ты знаешь? – прошептал я.

– Я точно так же держал ее руку, как сейчас держал руку безутешной матери, евшей себя поедом за то, что не спасла, не уберегла.

– Получается, ты – смерть?

– Идем, у нас здесь есть еще дела – Ярви кивнул, встал с постели.

Провожал нас писк аппарата, фиксировавший сердечный ритм умершей.

В следующей палате я увидел молодого парня, вернее, то, что от него осталось. Туловище, голова и правая рука до предплечья.

– Он попал в страшную аварию, его семья погибла на месте. И, к сожалению, ему тоже не выкарабкаться, – печально молвил Ярви, двинулся к кровати, коснулся обожженного лица.

Веки умирающего дрогнули, поднялись.

– Привет, мой дорогой, – нежно произнес наставник надрестнутым голосом старика, снял маску. – Нам пора домой.

– П – п—папа?.. – хрипло выдавил из себя парень.

Он, как и я, видел седые волосы и морщинистую кожу, белесые глаза, жесткую щетку усов под носом.

– Да, я здесь, – продолжил Ярви, поглаживая умирающего по ощерившемуся ежику волос.

– Мне так страшно, папа…

– Ничего не бойся, – проскрипел наставник.

Умирающий сделал глубокий вдох и я снова услышал писк аппарата.

Ярви спрятался за маской.

– И ты ничего не бойся, я всему научу, – он положил руку на мое плечо.

– Но…

– Я не справляюсь один. Болезни молодеют и гробы готовят теперь не только для стариков, но и для детей, которые только научились ходить. Нельзя заставлять мучиться тех, чье время на исходе.

– Что случится, если ты вдруг прекратишь забирать умирающих? – я украдкой посмотрел на изувеченное аварией тело.

– Представь себе мир без смерти. Это не то, о чем пишут в книгах, безмятежного бессмертия не настанет. Люди, пожираемые болью, будут страдать, страшно страдать. Их муки облегчат не надолго, а затем все повторится. С каждым прошедшим днем, месяцем, годом, несчастных становится больше. Но если ты откажешься, я пойму.

Я виновато понурил голову.

Бродячая стая набрела на меня, когда отчим выгнал из дома, пока мать громко храпела на грязном диване, хорошенько приняв на грудь. Возвращаться к ним я и не думал, а если бы и вернулся, то какое будущее меня ждало? Потерпеть до совершеннолетия и сбежать? Дожил бы я до совершеннолетия? Побои стали семейной традицией, вместо еды на кухне я находил только пустые бутылки.

– Не откажусь, – молвил я и Ярви, казалось, почувствовал облегчение.

Лучше остаться у наставника, заниматься полезным, в общем-то, делом.

Наверное.

– А зачем отец прислал вас? – поинтересовался я тем утром, за чаем на террасе, когда Уна поднесла к губам мундштук, а Люген подозвал официанта и заказал две чашки кофе.

– Для общего развития, конечно, – девушка достала из сумочки с вышивкой потрепанную колоду карт. – Некоторые смерти не вызваны болезнями или несчастными случаями. Тебе нужно научиться различать колдовской промысел от сердечного приступа, видеть следы укусов и понимать, что не волк задрал пастуха посреди луга.

– Зачем? – повторил я. – Ярви сам может меня обучить.

– Может, но у нас времени предостаточно, а бедный Ярви иногда зашивается, – Люген снял очки и я уставился на его зрачки.

– Даже если я буду видеть последствия колдовства, как это поможет? – я поджал губы.

Помогло оно совсем не так, как я ожидал.

Уна, в чьей сумке всегда обнаруживалось спелое яблоко, крохотный флакончик терпких духов, кожаные перчатки, блокнот для заметок, перьевая ручка, книжка в мягкой обложке, и, собственно, колода в картонной коробочке, перемотанной скотчем, предлагала то самое душистое яблоко, когда мы подолгу засиживались за партиями. Дело было даже не в самом яблоке, а в том, что она специально оставляла место для него в кожаной торбе на кулиске болотно-зеленого цвета. И, к моему удивлению, мы разговаривали не об отличительных чертах погибели очередного усопшего, а о том, что тронуло наши сердца во время чтения. Книжки пестрели закладками с клейким краем. Уна открывала нужную страницу, прочищала горло и цитировала:

– Я не самый приятный человек, совсем не изящный и точно уж не душевный. Я не солнечное утро субботы, не пятничный закат. Я ночь вторника, сломанное окно в ветреном марте…

Люген, в отличие от Уны, свое добро распихивал по бездонным карманам брюк или пальто. Носил там шуршащие конфетные обертки, заметки на измятой бумаге, мятную жвачку, визитки с надорванными уголками, огрызки карандашей, грязные ластики. Он смущался и не предлагал конфеты, он звал пообедать или отужинать, звал посмотреть с крыши на оживленные улицы, засесть в парке на лавочке с коричневым пакетом из фаст-фуда.

Ярви попросил их вовсе не читать лекции и проводить практические занятия, он попросил, исключительно по возможности и желанию, стать моими друзьями. Очень занятная и, возможно, даже странная просьба. Однако эти двое откликнулись на нее. Наверное, Уна и Люген даже обнаружив свое место в мире людей, все равно ощущали, как одиночество время от времени клацало над ухом острыми зубами, угрожая вцепиться в глотку. Наверное, они хотели сплотиться, благодаря общей цели и уберечь ученика Ярви, не столь близкого, но друга, от собственной участи.

Когда Люген закончил с рассказом про британку Мэри и кроликов, Жеводанского волка и замерзшего охотника, он, опираясь на трость, встал, великодушно попросил его извинить и отправился на кухню за куском грушевого пирога. Слушатели устроились на диванах, обтянутых велюром, чтобы переварить историю, поделиться впечатлениями. Я же сел напротив Уны, устроившись за круглым столиком.

– Тебе погадать? – подмигнула она, готовясь перетасовать карты.

– Нет, – я покачал головой. – Просто хотел с тобой поболтать. Или, быть может, сходим покурить?

– Легко, – Уна тут же поднялась из-за стола, одернула юбку, сделала шаг, оступилась, запнулась о ножку стола, почти упала, но я ее успел подхватить…

…И теперь она лежала в моих руках, израненная и обессиленная. К щекам прилипли песчинки, а там, где были жабры, зияли раны. Уна глотала ртом воздух, вцепившись длинными ногтями в мой рукав. Пока она дожидалась нас с Люгеном, решила поплавать, попалась браконьерам, которые пробили ей спину гарпуном, всласть поиздевались, и бросили недалеко от берега, где мы обычно играли в шахматы. Над Люгеном ничто не было властно, я думал, что Уна тоже никогда не умрет.

– Пожалуйста, – просипела она, и тонкая струйка черной крови стекла по подбородку.

Я вспомнил, что говорил мне Ярви.

Про смерть и ее отсутствие, что произошло бы с теми, кто, мучаясь от боли, искал избавления, а оно так и не наступало. Губы мои задрожали, глаза защипало от горячих слез. Я сгреб в охапку Уну, уткнулся лицом в мокрые волосы. Пахло тиной и теми самыми терпкими духами.

– Я все исправлю, – шмыгал я носом, подобно ребенку.

– Пожалуйста, – повторила Уна, из последних сил стискивая мое запястье.

Я знал, что тянуть нельзя, что каждая секунда промедления приносила страдания.

Серые волны бились о камни, брызжа и превращаясь в пену.

– Я здесь, я рядом, – положил ладонь на ее лоб и спустя мгновение Уна тяжело вздохнула и больше не двигалась.

Позади послышались шаги.

Ярви сел возле нас на корточки, огладил бледное лицо Уны.

– Почему ты сам не пришел к ней? Почему отправил меня? – шепотом спросил я, баюкая безжизненное тело.

Наставник снял свою маску и впервые мне довелось увидеть его лицо. Бледное и печальное, с глубокими морщинами, избороздившими лоб, прорезавшимися у глаз. Из-под капюшона выбились седые пряди.

– Чтобы ты попрощался, – молвил Ярви. – Чтобы она попрощалась.

– Если такова цена, то я больше не хочу быть твоим учеником, – произнес я с трудом после долгой паузы.

Ярви покачал головой.

– Ты будешь приходить к любому, кто тебе дорог. Не думай о том, что они умирают. Думай о том, что они не умирают в одиночестве, никто не заслуживает оставаться наедине с ним в свой последний час. Иначе вместе с ними будет умирать часть тебя.

– Но Уна…

– Уна была с тобой, и ты отплатил ей тем же.

Ветер гнал по небосклону хмурые облака, волны трепыхались в предвкушении грядущей бури.

– Я найду их! – вырвалось у меня. – Приду к ним на порог и заставлю ответить за содеянное.

– Не смей! – голос Ярви стал жестче. – Не для того я делился знаниями и силой, чтобы ты превратился в кровожадного зверя!

Я дотронулся до длинных ресниц Уны, пробежался пальцами по линиям на раскрытой ладони.

Закусил до крови нижнюю губу, чувствуя, как внутри бешено забилось разозленное сердце.

Именно для того.