Текст книги "Правда"

Но Чарли демонстрировал поистине выдающуюся твердолобость.

– Но откуда вам знать, что я никому не скажу? – настаивал он.

Господин Штырь вздохнул.

– Мы тебе доверяем, Чарли.

У этого человека была одежная лавка в Псевдополисе. Мелким лавочникам ведь приходится быть умными, да? Когда нужно обсчитать покупателя так, чтобы он не заметил, они демонстрируют чудеса сообразительности. Вот вам и физиогномика, подумал господин Штырь. Этот парень даже при свете дня сошел бы за патриция, однако лорд Витинари, судя по тому, что о нем говорили, давно бы уже сообразил, как много неприятностей может готовить ему будущее, а вот Чарли на самом деле думал, что сумеет остаться в живых и даже обвести господина Штыря вокруг пальца. Он пытался хитрить! Сидел в нескольких футах от господина Тюльпана – человека, нюхавшего толченое средство от моли, – и пытался их обдурить. Это почти что вызывало уважение.

– Мне до пятницы надо вернуться, – сказал Чарли. – Мы ведь до пятницы справимся, да?

Сарай, который снимали гномы, в течение своей шаткой, скрипучей жизни побывал и кузней, и прачечной, и еще десятком предприятий; в последний раз в нем устроил фабрику лошадок-качалок какой-то тип, который думал, что эти игрушки ждет Большое Будущее, хотя на самом деле им суждено было остаться в Бесславном Прошлом. Одна стена здесь до сих пор была по самую жестяную крышу заставлена штабелями недоделанных лошадок, которые господин Сыр так и не смог продать, чтобы покрыть задолженность по арендной плате. Целую полку занимали ржавеющие жестянки с краской. В банках окаменели кисти.

Печатный станок стоял посередине сарая, и над ним трудились несколько гномов. Уильям и раньше видел станки. Ими пользовались граверы. Но этот был подобен организму. На его доработку гномы тратили столько же времени, сколько и на использование. Появлялись дополнительные валики, натягивались бесконечные ремни. Станок разрастался с каждым часом.

Доброгор что-то делал рядом с большими скошенными ящиками, разделенными на десятки ячеек.

Уильям смотрел, как руки гнома порхают над маленькими отделениями со свинцовыми литерами.

– А почему для буквы «Е» отделение больше?

– Потому что она нам требуется чаще всего.

– И поэтому же она в середине ящика?

– Точно. «Е», потом «Т», потом «А»…

– А люди, наверное, ожидали бы увидеть в середине как раз «А».

– А мы туда положили «Е».

– Но у вас «Н» больше, чем «У». А ведь «У» – гласная.

– «Н» нужна чаще, чем ты думаешь.

В другом конце комнаты танцевали над такими же отделениями пальцы Кезлонга.

– Кажется, будто можно прочитать, что он набирает… – начал Уильям.

Доброгор поднял взгляд. На секунду прищурился.

– Зарабатывай… ищо… больше… денег… в… свабодное… время… – прочел он. – Похоже, нас опять навестил господин Достабль.

Уильям снова посмотрел на кассу с литерами. Да, в перьевой ручке потенциально заключалось все, что ты ею писал. Это он понимал. Но оно там заключалось чисто теоретически, а значит – безопасно. А эти куски тускло-серого металла выглядели угрожающе. Уильям понимал, почему они вызывали у других тревогу. Сложи нас как надо, словно говорили они, и мы станем тем, чего ты хочешь. Или даже тем, чего ты не хочешь. Из нас может получиться что угодно. А проблемы – особенно легко.

Запрет на наборный шрифт не был по-настоящему узаконен. Но Уильям знал, что граверам этот шрифт не нравится, потому что мир устраивает их и таким, какой он есть сейчас, спасибо огромное. А лорду Витинари, по слухам, он не нравился потому, что, когда слов слишком много, они смущают людей. А волшебникам и священникам он не нравился потому, что слова имеют большое значение.

Гравюра есть гравюра, она завершена и неповторима. Но если разобрать свинцовые буквы, из которых прежде было сложено имя бога, а потом с их помощью напечатать кулинарную книгу, как это скажется на божественной мудрости? А на пирогах? А уж если напечатать руководство по навигации тем же шрифтом, что и книгу заклинаний, – о, в какие края тебя заведет путешествие.

Как по заказу – потому что истории любят, когда все складывается изящно, – он услышал на улице шум подъезжающей кареты. Через несколько секунд в сарай вошел лорд Витинари, остановился, опираясь на трость, и с умеренным интересом обозрел помещение.

– Ах… лорд де Словв, – сказал он удивленно. – Я и понятия не имел, что вы участвуете в этом предприятии…

Покрасневший Уильям торопливо приблизился к правителю города.

– Господин де Словв, милорд.

– Ах да. Конечно же. Разумеется. – Взгляд лорда Витинари пробежался по чернильному мраку комнаты, на мгновение задержался на куче безумно лыбящихся лошадок, а потом устремился на трудящихся гномов. – Да. Разумеется. И вы здесь главный?

– Здесь никто не главный, милорд, – ответил Уильям. – Но обычно разговорами занимается господин Доброгор.

– И как же вы тогда здесь оказались?

– Э… – Уильям осекся, что, как он знал, в разговоре с патрицием никому очков не прибавляло. – Честно говоря, сэр, здесь тепло, у меня на работе холодно, и… все это очень интересно. Да, я знаю, что это не приветствуется…

Лорд Витинари кивнул и остановил его движением руки.

– Будьте так добры, попросите господина Доброгора подойти ко мне.

Поспешно сопровождая Гуниллу к высокой фигуре патриция, Уильям попытался нашептать ему на ухо несколько советов.

– А, замечательно, – сказал патриций. – Могу ли я задать вам пару вопросов?

Доброгор кивнул.

– Во-первых, не является ли одним из руководителей данного предприятия господин Себя-Режу-Без-Ножа Достабль?

– Что? – удивился Уильям. Этого он не ожидал.

– Подозрительного вида тип, торгует сосисками…

– А, этот. Нет. Только гномы.

– Ясно. А этот сарай, случайно, не построен над пространственно-временной трещиной?

– Что? – удивился Гунилла.

Патриций вздохнул.

– Когда человек правит этим городом так же долго, как я, – сказал он, – он на собственном печальном опыте убеждается, что стоит какой-нибудь добронамеренной душе затеять новое предприятие, она всегда, словно ею руководит какое-то мистическое предвидение, выбирает для него место, где это предприятие нанесет максимальный вред ткани пространства-времени. Помните то фиаско с движущимися картинками в Голывуде несколько лет назад? А вскоре после этого случилась еще и история с Музыкой, в Которой Звучит Глас Рока, – мы в ней так до конца и не разобрались. А уж волшебники вламываются в Подземельные Измерения так часто, что хоть крутящуюся дверь устанавливай. И, полагаю, мне не нужно напоминать вам, что случилось, когда покойный господин Хонг решил открыть свой бар «Три-Веселых-Сколько-Съешь-Рыбы» на Дагонской улице во время лунного затмения. Ведь не нужно? Видите ли, господа, было бы приятно думать, что хоть где-то в этом городе хоть кто-то занят простым делом, которое не закончится тем, что жуткие привидения и чудовища с щупальцами опять начнут пожирать людей на улицах. Итак?..

– Что? – спросил Доброгор.

– Никаких трещин мы не заметили, – ответил за него Уильям.

– А может быть, на этом самом месте какой-нибудь странный культ некогда проводил невыразимо ужасные церемонии, сама суть которых пропитала собой весь район и теперь только и ждет удобного момента, чтобы бесцеремонно, ха-ха, восстать и начать пожирать людей на улицах?

– Что? – спросил Гунилла. Он беспомощно посмотрел на Уильяма, который только и смог, что добавить:

– Здесь делали игрушечных лошадок.

– Правда? Мне всегда казалось, что в игрушечных лошадках есть что-то немного зловещее, – сказал Витинари с несколько разочарованным видом. И сразу же просветлел. Он указал на большой камень, на котором собирали шрифт.

– Ага, – сказал он. – Неосторожно извлеченный из заросших руин древнего круга мегалитов, этот камень пропитан кровью тысяч жертв, которые, я уверен, обязательно явятся сюда в поисках отмщения – уж на это можно положиться.

– Его для меня вытесал мой брат, – объяснил Гунилла. – И я не собираюсь терпеть такие разговоры, господин. Кто ты такой, что вламываешься сюда и несешь всякую дурь?

Уильям выступил вперед со скоростью, изрядно приближенной к скорости ужаса.

– Простите, могу ли я отвести господина Доброгора в сторонку и кое-что ему объяснить? – торопливо спросил он.

Приветливая и пытливая улыбка патриция даже не дрогнула.

– Какая хорошая идея, – сказал он, когда Уильям потащил гнома в уголок. – Он обязательно вас за нее поблагодарит.

Лорд Витинари оперся на трость и с благожелательным интересом стал разглядывать станок, а за спиной у него Уильям де Словв занялся разъяснением политических реалий Анк-Морпорка, особенно тех, которые влекли за собой скоропостижную кончину. Слова свои он иллюстрировал жестами.

Через полминуты Доброгор вернулся и встал перед патрицием, заложив большие пальцы за пояс.

– Я что думаю, то и говорю, – сказал он. – Всегда так делал и буду делать.

– Кстати, а что вы называете мотыгой? – спросил лорд Витинари.

– Что? У нас нет мотыг, – возмутился гном. – Мотыги – для крестьян. А кирку я называю киркой, потому что привык называть вещи своими именами.

– Да, я так и подумал.

– Молодой Уильям говорит, вы, мол, безжалостный деспот, который не любит печатные станки. А по-моему, вы справедливый человек, который не встанет на пути у честного гнома, который хочет заработать себе на жизнь, – я ведь прав?

И вновь улыбка лорда Витинари осталась такой же, какой была.

– Господин де Словв, можно вас на секунду?..

Патриций дружески приобнял Уильяма за плечи и мягко отвел в сторону от наблюдавших за ними гномов.

– Я только сказал, что некоторые зовут вас… – начал Уильям.

– Итак, сэр, – заговорил патриций, отмахнувшись, – я думаю, меня можно убедить, вопреки моему богатому опыту, что это маленькое начинание не закончится тем, что мои улицы заполонит обременительный оккультный сброд. В Анк-Морпорке такое представить сложно, но я почти готов принять эту вероятность. А еще, так уж получилось, я полагаю, что вопрос об открытии словопечатен может быть – с большой осторожностью – рассмотрен заново.

– Правда?

– Да. Поэтому я склонен позволить вашим друзьям и дальше следовать своей причуде.

– Только они не совсем мои… – начал Уильям.

– Разумеется, я должен добавить, что в случае возникновения любых проблем щупальцевидной природы ответственность понесете лично вы.

– Я? Но ведь я…

– А. Вы считаете, что я несправедлив? Безжалостно деспотичен, быть может?

– Ну, я, э…

– Помимо прочего, гномы – весьма трудолюбивая и ценная для нашего города этническая группа, – сказал патриций. – В целом я сейчас настроен избегать низкоуровневых проблем, учитывая неспокойную ситуацию в Убервальде и сложности с За-Лунем.

– А За-Лунь – это где? – спросил Уильям.

– Вот и я о том же. Кстати говоря, как дела у лорда де Словва? Знаете, вам стоило бы чаще ему писать.

Уильям промолчал.

– Я всегда считал, что размолвки в семьях – это очень грустно, – продолжил лорд Витинари. – В мире слишком много упрямого несогласия. – Он приятельски похлопал Уильяма по плечу. – Уверен, вы постараетесь, чтобы печатное дело оставалось в рамках благочестивого, благоразумного и познаваемого. Вы меня понимаете?

– Но у меня нет никакого контроля над…

– Хммм?

– Да, лорд Витинари, – сказал Уильям.

– Прекрасно. Прекрасно!

Патриций выпрямился, развернулся и широко улыбнулся гномам.

– Замечательно, – сказал он. – Подумать только. Множество крошечных буковок, сложенных воедино. Возможно, время этой идеи настало. Может быть, даже у меня порой будет находиться для вас работа.

Уильям отчаянно замахал Гунилле из-за спины патриция.

– На правительственные заказы у нас особый тариф, – пробубнил гном.

– О, мне бы и в голову не пришло платить меньше, чем другие клиенты, – заявил патриций.

– Я и не собирался брать с вас меньше, чем…

– Что ж, уверен, что все мы были очень рады вас повидать, ваше сиятельство, – жизнерадостно заявил Уильям, разворачивая патриция по направлению к выходу. – Для нас будет удовольствием выполнять ваши заказы.

– А вы точно уверены, что господин Достабль никак не вовлечен в это предприятие?

– Кажется, для него здесь что-то печатают, но на этом все, – заверил его Уильям.

– Поразительно. Поразительно, – проговорил лорд Витинари, садясь в карету. – Надеюсь, он здоров.

С крыши на другой стороне улицы за его отъездом наблюдали двое.

Один из них очень, очень тихо сказал:

– Ять!

Другой спросил:

– У тебя есть какое-то мнение, господин Тюльпан?

– И этот мужик правит городом?

– Да.

– Ну и где его ятские телохранители?

– А если бы мы захотели кончить его здесь и сейчас, какой был бы толк от, скажем, четырех телохранителей?

– Как от шоколадного, ять, чайника, господин Штырь.

– Вот поэтому их и нет.

– Так ведь я бы мог вырубить его отсюда ятским кирпичом!

– Полагаю, есть множество организаций, у которых есть на это свои Взгляды, господин Тюльпан. Мне рассказывали, что эта помойка процветает. А когда все хорошо, у того, кто правит, заводится много друзей. На всех них тебе кирпичей не хватило бы.

Господин Тюльпан посмотрел на удаляющуюся карету.

– Так ведь я слышал, что он, ять, ничего почти и не делает, – пожаловался он.

– Разумеется, – без запинки ответил господин Штырь. – В политике это одна из самых сложных вещей.

Господин Тюльпан и господин Штырь привносили в свое партнерство разные элементы, и прямо сейчас господин Штырь привносил в него политическую искушенность. Господин Тюльпан ее уважал, хоть и не понимал. Он удовольствовался тем, что проворчал:

– Проще, ять, было бы его убить.

– Ох, ять, если бы мы только жили в простом мире, – вздохнул господин Штырь. – Слушай, завязывал бы ты со «шмыгом», а? Эта штука – для троллей. Хуже «грязи». Его толченым стеклом бодяжат.

– Это химия, – угрюмо возразил господин Тюльпан.

Господин Штырь вздохнул.

– Попробуем еще раз? – спросил он. – Слушай внимательно. Наркотики – это химия, но – и, пожалуйста, блин, прислушайся к этой части – химия – это не только наркотики. Помнишь про карбонат кальция? За который ты пять долларов отдал?

– Я с него заторчал, – пробубнил господин Тюльпан.

– С карбоната кальция? – изумился господин Штырь. – Даже для тебя это, ну… Послушай, ты что, правда пропустил через свой нос столько мела, что если тебе кто-то голову отрежет, то шеей можно будет на школьной доске писать?

Вот в чем беда с господином Тюльпаном, подумал он, когда они начали спускаться с крыши. Она была не в том, что у него серьезная проблема с наркотиками. Он хотел заиметь проблему с наркотиками. А была у него проблема с тупостью, которая пробуждалась, стоило ему только увидеть что-то, продающееся в маленьких пакетиках, поэтому в результате господин Тюльпан искал райского удовольствия в муке, соли, разрыхлителе теста и бутербродах с маринованной говядиной. На улице, полной людей, незаметно толкавших «бряк», «хлюп», «треск», «носорог», «скунс», «триприход», «поплавок», «шмыг», «двойной шмыг», «отвал» и «шлак», господин Тюльпан безошибочно находил того, кто продавал порошок для карри по цене шестьсот долларов за фунт. Какая, ять, стыдоба.

А сейчас он экспериментировал с целым рядом рекреационных химикатов, доступных анк-морпоркским троллям, потому что в случае с троллями господин Тюльпан имел хоть какие-то шансы оказаться умнее. В теории «шлак» и «шмыг» не могли никак повлиять на человеческий мозг – разве что, быть может, растворить его. Но господин Тюльпан не сдавался. Когда-то он попробовал быть нормальным, и ему это не понравилось.

Господин Штырь снова вздохнул.

– Пойдем, – сказал он. – Покормим лопуха.

В Анк-Морпорке очень трудно следить за кем-то так, чтобы другие не следили за тобой, и даже за этими двумя осторожными наблюдателями внимательно смотрела пара глаз.

Глаза эти принадлежали маленькому песику пестрого окраса с преобладанием ржаво-серого. Время от времени он почесывался с таким звуком, будто кто-то пытался побрить металлическую щетку.

Шею его охватывала веревка. Она была привязана к другой веревке, точнее, к нескольким кускам веревки, неумело связанным между собой.

Веревку сжимал в кулаке мужчина. По крайней мере, такой вывод можно было сделать по тому, что она скрывалась в том же кармане грязного пальто, что и один из его рукавов, предположительно таивший в себе руку, теоретически заканчивавшуюся кулаком.

Пальто было необычным. Оно поднималось от мостовой почти до полей нависавшей над ним шляпы, по форме напоминавшей сахарную голову. Там, где они смыкались, проглядывал намек на седые волосы. Одна рука погрузилась в подозрительные глубины кармана и извлекла оттуда холодную сосиску.

– Эти двое следят за патрицием, – сказал песик. – Интересные дела.

– Разрази их гром, – отозвался мужчина и разломил сосиску на две демократичные половинки.

Уильям написал небольшой абзац о том, как Патриций Посетил «Ведро», и перелистал свой блокнот.

Просто потрясающе. Он всего за день нашел не меньше дюжины тем для своих новостных писем. Поразительно, что могут рассказать люди, если только у них спросить.

Кто-то украл золотой клык со статуи Бога-крокодила Оффлера; за рассказ об этом Уильям пообещал купить сержанту Колону выпивку, но уже частично отплатил ему тем, что закончил абзац об этом случае фразой «Стража Неустанно Разыскивает Злоумышленника и Уверена в его Скорой Поимке».

Он не был до конца в этом убежден, но сержант Колон, произнося эти слова, выглядел очень искренне.

Природа правды беспокоила Уильяма всю жизнь. Его учили всегда говорить только ее, или, точнее, всегда и во всем признаваться, а некоторые привычки трудно переломить, если в тебя их усердно вколачивали. А лорд де Словв придерживался старой поговорки, гласившей: «Как саженец нагнешь, так дерево и вырастет». Уильям оказался не слишком гибким саженцем. А лорд де Словв сам по себе не был жестоким человеком. Зато он таких людей нанимал. Насколько Уильям помнил, лорд де Словв вообще был не большой охотник до всего, для чего нужно прикасаться к людям.

Так или иначе, Уильям всю жизнь уверял себя в том, что выдумывать он не умеет; все, что не было правдой, всегда разваливалось у него в руках. Даже ложь во спасение – например, «Под конец недели деньги у меня обязательно будут», – кончалась для него бедой. Это называлось «сочинять» и в глазах де Словвов было грехом хуже самой лжи: это была попытка сделать ложь интересной.

Поэтому Уильям де Словв всегда говорил правду – в качестве самообороны от космоса. Даже горькая правда для него была не горше сладкой лжи.

В «Залатанном барабане» случилась славная драка. Уильям был очень доволен тем, что у него вышло: «После чего Брезок-варвар поднял стол и обрушил его на Мольтина-карманника, который, в свою очередь, ухватился за Канделябр, каковым и нанес удар, сопроводив его возгласом: «Получи, У*лю*ок несчастный!!!», за чем воспоследовала общая потасовка, пострадали в которой то ли пятеро, то ли шестеро».

Все свои записи он отнес в «Ведро».

Гунилла прочитал их с интересом; у гномов ушло совсем немного времени, чтобы все это набрать.

И вот что странно…

…в набранном виде, когда все буквы были такими ровными и аккуратными…

…слова казались более настоящими.

Боддони, который, похоже, был вторым по старшинству в печатне, прищурился на столбцы текста из-за плеча Доброгора.

– Хмм, – протянул он.

– Что скажете? – спросил Уильям.

– Выглядит… серовато, – ответил гном. – Все буквы в кучу. Похоже на книжку.

– Ну так это хорошо, разве нет? – удивился Уильям. С его точки зрения, то, что напоминало книгу, плохим быть не могло.

– Может, их как-то разделить? – спросил Гунилла.

Уильям уставился на отпечатанную страницу. К нему в голову закралась идея. Она словно поднялась с самого листа.

– А что, если, – сказал он, – нам поставить над каждой новостью небольшой заголовок?

Он схватил обрывок бумаги и вывел на нем:«5–6 Человек Ранено во время Драки в Таверне».

Боддони прочитал это с серьезным видом.

– Да, – сказал он наконец. – Выглядит… подходяще.

Он пустил бумажку вокруг стола.

– Как ты зовешь этот новостной листок? – спросил он.

– Никак, – ответил Уильям.

– Но как-то его назвать надо, – сказал Боддони. – Что ты обычно пишешь сверху?

– Обычно что-то вроде «Уважаемому лорду такому-то…»

Боддони покачал головой.

– Не пойдет, – сказал он. – Нужно что-то более общее. Более броское.

– Может, «Анк-Морпоркская Справка»? – предложил Уильям. – Простите, я по названиям не мастер.

Гунилла достал из фартука свою маленькую коробочку и набрал буквы из лотка на верстаке. Он составил из них слова, смазал чернилами и прижал сверху лист бумаги.

На листе Уильям прочитал: «Анк-Морпоркская Справда».

– Ошибся чуток. Это все невнимательность, – пробормотал Гунилла, потянувшись за другими буквами. Уильям остановил его.

– Не знаю, – сказал он. – Гм. Оставьте как есть… только «с» уберите, а «п» сделайте заглавной.

– Вот и хорошо, – сказал Гунилла. – Все готово. Ну что, парень? Сколько тебе надо копий?

– Э… двадцать? Тридцать?

– А как насчет пары сотен? – Гунилла кивнул в сторону гномов, принявшихся за работу. – Зачем станок зря по мелочи гонять?

– Да вы что! В городе не наберется столько жителей, готовых заплатить пять долларов!

– Ну так и проси с них по полдоллара. Сам заработаешь пятьдесят и столько же отдашь нам.

– Боги! Правда? – Уильям уставился на сияющего гнома. – Но мне же придется их еще и продавать, – сказал он. – Это же не горячие пирожки. Их не станут…

Он шмыгнул носом. Глаза у него заслезились.

– Ой-ой, – сказал он. – К нам идет очередной гость. Мне знаком этот запах.

– Какой запах? – удивился гном.

Дверь со скрипом отворилась.

Вот что нужно знать о Запахе Старикашки Рона – вони столь мощной, что она обрела собственный характер и полностью оправдывала заглавную букву: после первого потрясения органы обоняния сразу сдавались и отключались, словно так же неспособны были познать это явление, как устрица не способна познать океан. В его присутствии уже через несколько минут у людей из ушей начинала вытекать сера, а волосы выцветали.

Запах развился до такой степени, что вел теперь почти независимую жизнь и частенько сам по себе ходил в театр или читал небольшие поэтические томики. Он был выше классом, чем его хозяин.

Руки Старикашка Рон убрал в карманы, однако из одного выползала веревка, точнее, несколько веревок, связанных в одну. Она охватывала шею маленького сероватого песика. Возможно, это был терьер. Он прихрамывал и в целом передвигался как-то скрытно, как будто пытался незаметно просочиться сквозь окружающий мир. Это была походка пса, который давно уяснил, что в этой жизни в твою сторону скорее полетит ботинок, чем вкусная косточка. Это была походка пса, в любой момент готового броситься наутек.

Песик устремил на Уильяма окаймленные коркой глаза и сказал:

– Гав.

Уильям почувствовал, что должен выступить в защиту человечества.

– Прошу прощения за запах, – сказал он. Потом посмотрел на песика.

– Да о каком запахе ты говоришь? – спросил Гунилла. Заклепки на его шлеме начинали окисляться.

– Он, э, принадлежит господину… э… Рону, – сказал Уильям, все еще подозрительно глядя на пса. – Говорят, это железы виноваты.

Он был уверен, что уже видел этого пса. Всегда почему-то краем глаза – хромающим по улице или просто сидящим на углу, глядя, как мир проходит мимо.

– И что ему нужно? – спросил Гунилла. – Может, он хочет, чтобы мы что-нибудь напечатали?

– Сомневаюсь, – ответил Уильям. – Он что-то вроде попрошайки. Только из Гильдии Попрошаек его выгнали.

– Он ничего не говорит.

– Ну, обычно он просто стоит на месте и ждет, пока ему что-нибудь дадут, чтобы он ушел. Э… вы слышали о таких приветственных визитах, когда всякие соседи и торговцы навещают тех, кто только что переехал?

– Да.

– Так вот, это их темный вариант.

Старикашка Рон кивнул и протянул руку.

– Так-то, господин Угорь. Ты мне тут не ля-ля, остолопыш, говорил я им, я при лордах молчок, разрази их гром. Десница тысячелетия и моллюск. Чтоб его.

– Гав.

Уильям снова уставился на пса.

– Тяв, – добавил тот.

Гунилла почесал что-то в глубине своей бороды.

– Насколько я успел заметить, – сказал он, – в этом городе люди готовы купить на улице что угодно.

Он взял пачку новостных листков, все еще влажных после станка.

– Ты меня понимаешь, господин? – спросил он.

– Разрази меня гром.

Гунилла пихнул Уильяма локтем под ребро.

– Как думаешь, это значит «да» или «нет»?

– Наверное, «да».

– Отлично. Значит, слушай, что я скажу: если будешь продавать вот эти штуки по, скажем, двадцать пенсов – сможешь оставить себе…

– Эй, нельзя же продавать их настолько дешево, – сказал Уильям.

– Почему это?

– Почему? Потому что… потому что… потому что тогда кто угодно сможет их прочитать, вот почему?

– Ну и хорошо – это значит, что кто угодно сможет заплатить за них двадцать пенсов, – спокойно ответил Гунилла. – Бедняков больше, чем богачей, а деньги они отдают охотнее.

Он скорчил гримасу, разглядывая Старикашку Рона.

– Может, это и странный вопрос, – начал он, – но у тебя друзей, случайно, нет?

– Говорил я им! Говорил! Разрази их гром!

– Кажется, есть, – сообщил Уильям. – Он часто ходит с компанией… э… бедолаг, которые живут под мостом. Ну, не совсем ходит. Скорее ковыляет.

– Так вот, – продолжил Гунилла, размахивая перед Роном экземпляром «Правды», – можешь передать им, что, если они будут продавать эти листки по двадцать пенсов за штуку, я разрешу вам оставить себе с каждого листка по блестящему звонкому пенни.

– Да ладно? А ты можешь засунуть свой блестящий звонкий пенни туда, где солнце не светит, – сказал Рон.

– Ах вот как, значит… – начал Гунилла.

Уильям положил ладонь ему на плечо.

– Подожди-ка минутку… Что ты сказал, Рон? – спросил он.

– Разрази меня гром, – ответил Старикашка Рон.

Фраза была сказана голосом, похожим на голос Рона, и, казалось, произошла примерно из того места, где находилось его лицо, вот только подобной связности от него обычно было не добиться.

– Ты хочешь больше, чем пенни? – осторожно спросил Уильям.

– Не меньше пяти пенсов за штуку, – ответил Рон. Вроде как.

Что-то привлекло внимание Уильяма к серой дворняге. Та дружелюбно посмотрела на него и сказала:

– Гав?

Уильям снова поднял глаза.

– Ты в порядке, Старикашка Рон? – спросил он.

– Гутылка фива, гутылка фива, – загадочно произнес Рон.

– Ладно… два пенса, – уступил Гунилла.

– Четыре, – словно бы ответил Рон. – Но давай-ка не будем зацикливаться на мелочах. По доллару за тридцать штук?

– Заметано, – сказал Доброгор, плюнул на ладонь и протянул бы ее, чтобы закрепить договор, если бы Уильям не успел в нее вцепиться.

– Не надо.

– Почему это?

Уильям вздохнул.

– Вы какими-нибудь жуткими обезображивающими болезнями страдаете?

– Нет!

– А хотите парочку?

– О.

Гунилла опустил руку.

– Передай своим приятелям, чтобы скорее шли сюда, ладно? – сказал он. Потом повернулся к Уильяму: – Им ведь можно доверять?

– Ну… по большей части, – сказал Уильям. – Но растворители для краски без присмотра лучше не оставляйте.

Старикашка Рон и его пес брели по улице. И, как ни странно, беседовали, хотя формально разумен из них был только один.

– Видишь? А я тебе говорил. Оставь разговоры мне, хорошо?

– Разрази меня гром.

– Вот именно. Держись меня, и все будет как надо.

– Разрази меня гром.

– Правда? Ну, это лучше, чем ничего. Гав, гав.

Под мостом Призрения жили двенадцать человек, и жили роскошно, чего нетрудно достичь, когда «роскошью» ты считаешь возможность раз в сутки что-нибудь пожевать, а особенно когда определение понятия «что-нибудь пожевать» у тебя очень широкое. Формально они были попрошайками, но попрошайничать им приходилось редко. Наверное, их можно было назвать ворами, хотя без спроса они брали только то, что уже было выброшено – обычно людьми, спешившими оказаться подальше от их компании.

Сторонние наблюдатели считали, что вожаком у них был Генри-Гроб, который мог бы стать чемпионом города по харканию, если бы еще хоть кто-то жаждал завоевать этот титул. Однако среди нищих царила истинная демократия людей, лишенных права голоса. Был в компании еще и Арнольд Косой, чья нехватка ног только давала ему преимущество в любой барной драке, потому что человек с крепкими зубами на уровне чужой промежности диктует всем остальным свои условия. А Человек-Утка, если бы у него на голове не жила утка, чье присутствие он упорно отрицал, казался бы столь же культурным, образованным и здравомыслящим, как и все окружающие. К сожалению, в число окружающих входил Старикашка Рон.

А другие восемь нищих звались Ватагой Эндрюсом.

Ватага Эндрюс был одним человеком, у которого был далеко не один разум. В состоянии покоя, когда перед ним не стояло никаких трудностей, это почти никак не проявлялось, только лицо его чуть подергивалось, поочередно оказываясь под контролем Джосси, Госпожи Гермионы, Малыша Сидни, Господина Виддла, Кудряша, Судьи и Медника; был еще и восьмой, Душитель, но, разок пообщавшись с ним, второй встречи нищие не желали, и поэтому остальные семь личностей держали его под спудом. Ни один из обитателей тела не отзывался на имя Эндрюс. По мнению Человека-Утки, который из всей шайки единственный умел мыслить более-менее прямо, Эндрюс, скорее всего, был невинным и гостеприимным человеком с зачатками способностей медиума, которого просто задавили числом души-колонизаторы.

Только среди незлобивых нищих, обитавших под мостом, такой человек-консенсус, как Эндрюс, мог встретить радушный прием. Бродяги приняли его в братство, собравшееся вокруг чадящего костра. Даже тот, кто не умел оставаться одним и тем же человеком дольше пяти минут, мог вписаться в их компанию.

Нищих объединяла и еще одна вещь – хотя Ватагу Эндрюса, наверное, не могло объединить ничто – готовность поверить в то, что собака может говорить. Собравшиеся вокруг дымного костра были убеждены, что разговаривать умеет много кто – стены, например. Если сравнивать со стенами, для собаки это было вообще плевым делом. К тому же нищие уважали Гаспода за то, что он был умнее их всех и никогда не пил того, что разъедало банку.

– Давайте повторим сначала, хорошо? – спросил он. – Если продадите тридцать этих штук, получите доллар. Целый доллар. Уяснили?

– Разрази меня гром.

– Кря.

– Кхарррргххх… тьфу!

– А в старых башмаках это сколько будет?

Гаспод вздохнул.

– Нет, Арнольд. На эти деньги ты можешь купить столько старых…

Ватага Эндрюс зарокотал, и остальные нищие притихли. Когда Эндрюс надолго замолкал, невозможно было понять, кто он сейчас.

Всегда оставалась вероятность, что это Душитель.

– Могу я задать вопрос? – спросил Ватага Эндрюс довольно хриплым сопрано.

Все расслабились. Похоже, это была Госпожа Гермиона. Она проблем не создавала.

– Да… ваша светлость? – сказал Гаспод.