Текст книги "Ролан Барт. Биография"

Материнская метка

Отсутствие стабильной привязки, сложное отношение с автохтонностью не означают разрыва со своим родом. Решив переехать со своим сыном, который еще не ходит и не говорит, на Юго-Запад, Анриетта Барт если и не компенсирует нехватку, то хотя бы закладывает четыре столпа генеалогии, необходимые ориентиры. Тексты всегда представляют все четыре из них: как вместе, так и в противопоставлении друг другу. Замечание, высказанное в интервью с Жаном Тибодо, уточняющее их упоминание в «Ролане Барте о Ролане Барте», свидетельствует о неоднозначности этой конструкции:

Думаю, что принадлежу к классу буржуазии. Судите сами, вот список четырех моих предков (так делали при режиме Виши во время нацистской оккупации, чтобы установить процент еврейской крови в человеке): мой дед по отцу, чиновник Компании железных дорог Юга, происходит из династии нотариусов, обосновавшейся в маленьком городке в департаменте Тарн (Мазаме, как мне сказали); родители бабушки по отцовской линии были обедневшими провинциальными дворянами (из округа Тарб); мой дед по матери, капитан Бенже, из эльзасской семьи мастеров-стеклодувов, был путешественником, он изучал в 1887–1889 годах Нигер; что касается моей бабушки по матери, которая одна имела состояние во всей этой констелляции, то ее родители, родом из Лотарингии, владели в Париже небольшим литейным заводом. Со стороны моего отца все были католиками, со стороны матери – протестантами; поскольку отец умер, мне досталась религия матери, а именно кальвинистская[103]103
  OC III, p. 1023–1024. Барт узнает позже, что его семья по отцовской линии происходила не из Мазаме, а из Сен-Феликс-Лораге. Информация предоставлена А. Компаньоном.


[Закрыть].

К чему мы ни обращались, везде, от интервью до опубликованных автобиографических текстов, включая неизданные, мы находим обе стороны, переплетающиеся и уравновешивающие друг друга, одновременно с генеалогической и социальной привязкой – буржуазия, будь то бедная или зажиточная. Эта постоянная забота о равновесии тем более поразительна, что не соответствует реальности, показывает, как рассказ о предках образует роман. В свою очередь, на этом дисбалансе в ситуации с родителями, скорее всего, и строится язык. Союз с матерью (mère), безмолвно празднуемый в глубинах моря (mer), будучи одновременно знаком необходимости и желания, стыкуется с формой отсутствия.

Мать, как уже было сказано, возвращает отца, задает ориентиры. И не только потому, что возвращается с ребенком на родину отца, она еще и дает ему родной язык, отца и мать, закон и сингулярность. Даже если Барт тщательно различает родной язык и национальный, он делает из этого двойной дар, как о том свидетельствует одно из критических эссе, в котором упоминается музыка:

Я считаю, что вторжение родного языка в музыкальный текст – важный факт. Продолжая говорить о Шумане (мужчине, у которого было две женщины – две матери? – первая из которых пела, а вторая, Клара, явно дала ему выговориться: сто песен в 1840 году, в год его свадьбы): вторжение Muttersprache в музыкальное письмо – это, конечно, и есть заявленное возвращение тела[104]104
  «Rasch», OC IV, p. 836.


[Закрыть].

Очевидно, это происходит потому, что язык очерчивает родовую территорию, как он пишет в книге «Ролан Барт о Ролане Барте», но также потому, что он, детерриториализируя, продолжает территориализировать. Он устанавливает форму не-принадлежности, которую Барт наследует от родителей.

Он остро переживает «недостатки» и «опасную расколотость» родного языка[105]105
  Ролан Барт о Ролане Барте, с. 132.


[Закрыть]. Мать – это то, чего предстоит лишиться. Пафос, который мы чувствуем, читая Camera lucida, происходит из того, что мать стала маленькой девочкой, и когда Барт говорит о смерти матери, он использует те же слова и испытывает ту же боль, что и родители, потерявшие ребенка. «Во время ее болезни я ухаживал за ней, подносил ей чай в миске, которую она любила потому, что пить из нее ей было удобнее, чем из чашки; она как бы стала для меня маленькой девочкой, слившись в моих глазах с тем сущностным ребенком, каким она была на своей первой фотографии»[106]106
  Ролан Барт, Camera lucida, Ад Маргинем Пресс, 2011, с. 126.


[Закрыть]. Это уже не то счастливое и восстановительное замещение, как в случае корабля «Арго». Оно переворачивает порядок вещей, не предлагая альтернативы. Оно напоминает о том, что происшествие, кораблекрушение, может прервать линию, не уничтожая ее. Только смерть по-настоящему ее обрывает.

Семья матери тоже некоторым образом связана с морем. Как уже говорилось, родители Барта встретились на судне, идущем в Канаду. Луи-Гюстав Бенже (1856–1936), отец Анриетты, матери Ролана, был офицером морской пехоты и сделал карьеру в колониях, которая надолго привела его в Сенегал, а затем в Кот-д’Ивуар. Море здесь уже не пространство, которое поглощает, оно означает безоговорочную открытость для приключений, будущего, Юга. Будучи колониальным чиновником, Бенже переживает этот опыт и, вероятно, именно так, в жанре приключенческого романа, об этом рассказывает своему внуку. Страстно увлекавшийся географией, в 1887 году он отправился в большую экспедицию, чтобы найти доказательства гипотезы, еще не подтвержденной картографически, что Нигер и Сенегал – это разные реки и что существует еще одна река, Вольта. «Я втайне лелеял мечту закрасить еще одно большое белое пятно на карте Африки»[107]107
  Капитан [Louis-Gustave] Binger, Du Niger au golfe de Guinée par le pays de Kong et le Mossi (1887–1889), 2 vol., Hachette, 1892, vol. 1, p. 1 (в книге содержатся общая карта, множество зарисовок деталей и сто семьдесят шесть гравюр на дереве по рисункам Риу).


[Закрыть], – писал он в начале своей книги. Во время экспедиции он познакомился с вождем племени малинке Самори, который постоянно конфликтовал с колониальными войсками с 1883 по 1898 год, несмотря на то что подписал договор, помещавший его под французский протекторат. По всей видимости, Бенже служил посредником между ним и французским правительством, несмотря на глубокое недоверие к прославленной эпопее Самори и его тиранического правления, заметное в его книге.

Вышедшая в двух томах, его книга об исследовании района реки Вольты «От Нигера до побережья Гвинеи через земли Конг и Мосси» проникнута колониальной идеологией, патерналистской и мнимо-освободительной. В то же время это рассказ о путешествии, где много внимания уделяется местам, в которых он побывал, и людям, с которыми встретился, и она настолько точна, что ее текст сближается с этнологическим дискурсом. Вот отрывок о ярмарке в Уолосебугу в качестве примера стиля Бенже:

Сегодня пятница, день большой ярмарки в Уолосебугу. Пришедший ко мне Фуне Мамуру сказал, что на меня стекутся посмотреть люди со всех окрестностей. С восьми часов утра начинают приходить продавцы, в одиннадцать ярмарка в самом разгаре. Поскольку я хочу избежать неправильного истолкования, я не буду пользоваться выражениями «важная ярмарка, коммерческий центр, большая ярмарка» и т. д., терминами, которые дают повод к кривотолкам, ограничусь лишь тем, что перечислю здесь все, что было на этой ярмарке[108]108
  Капитан [Louis-Gustave] Binger, Du Niger au golfe de Guinée par le pays de Kong et le Mossi (1887–1889), vol. 1, p. 27.


[Закрыть].

Далее следует список различных товаров (просо, козы, масло ши – или ореховое масло карите, точный способ приготовления которого он описывает далее, – иголки, кремни для ружья, ситец…), с указанием количества и цены. Как пишет Клод Обуэн, автор монографии, посвященной памяти Бенже: «Он методически использовал свои путешествия с целью исследований в области ботаники, зоологии, этнологии, социологии, географии, геологии, пользуясь расцветом фотографии»[109]109
  Claude Auboin, Au temps des colonies. Binger explorateur de l’Afrique occidentale, Nice, Bénévent, 2008. В этой книге, прославляющей колониальные завоевания, используется часть этих фотографий. Клод Обуан не проводит никакой связи между знаменитым администратором и его внуком Роланом Бартом. Тем не менее он упоминает о свадьбе его дочери: «11 февраля в мэрии Сен-Медар-де-Мюсидан его дочь Анриетта выходит замуж за Луи Барта, капитана дальнего плавания, сына Леона Жозефа Барта, главного инспектора железных дорог Юга в отставке, и Мари Берты де Лапалю, его супруги, проживающих в Байонне. Церемония прошла в отсутствие матери невесты, Ноэми Лепе, которая выразила свое согласие, передав документ, нотариально заверенный в Париже (нотариальный акт мэтра Саля, нотариуса Парижа)» (p. 245). В Сен-Медар-де-Мюсидан, в Дордони, в 1910 году Бенже купил ферму и жил со своей второй женой, дочерью и тремя сыновьями.


[Закрыть]. Но он никогда не отступал от своих предрассудков в отношении «негров» и варварских обычаев, поэтому сегодняшние историки принижают значение его исследований, хотя и признают первопроходческий характер его проекта. В частности, его заслугой считается то, что он довольно рано указал на необходимость установления экономических отношений между Африкой и Западом вместо ведения чисто военных действий[110]110
  Африканист Ив Персон, написавший диссертацию о Самори (Samori. Une résolution dyula, Mémoires de l’Institut fondamental d’Afrique noire, № 80, Dakar, IFAN, 3 vols, 1968, 1970, 1975, 2377 pages), посвятил Бенже целую главу (t. III, V partie, chapitre 2b: «Царство Бенже»). Изложение истории сопротивления французов завоевателю Самори из народа малинке см. в: «Samori, construction et chute d’un empire», in Les Africains, Paris, éd. Jeune Afrique, 1977, t. I, p. 249–286.


[Закрыть]. Его работа по топографической съемке, знание африканских языков (он опубликовал очерк о языке народа бамбара), его тесные связи с рядом африканских вождей тоже получают высокую оценку.

Луи-Гюстав Бенже служил гражданским губернатором Кот-д’Ивуара с 1893 по 1896 год, хотя и отправился туда из Шеневьер-Сюр-Мер только после того, как 18 июля 1893 года у него родилась дочь Анриетта (у него уже был двухлетний сын Филипп, родившийся в 1891 году). Два дня спустя он садится на корабль в Бордо, чтобы добраться до Гран-Басама в начале августа. Он регулярно возвращался во Францию из-за проблем со здоровьем (он страдал от малярии), но считался хорошим администратором: построил все необходимые сооружения, организовал школу, почту и судопроизводство. С 1895 года он пытается вернуться во Францию и решает уйти в отставку из Министерства иностранных дел. Но новый министр колоний, Андре Лебон, назначает его директором по делам Африки, и этот пост Бенже занимает до 1907 года. В 1899 году он отправляется с секретной миссией в Сенегал во время Фашодского кризиса, в котором столкнулись Франция и Англия. Разведясь со своей первой женой, бабушкой Ролана Барта, в 1900 году, он женился на Мари Юбер, которая в 1905 году родила ему сына Жака. В 1900 году столица Кот-д’Ивуара получила имя Бенжервиль. Когда в 1934 году новой столицей стал Абиджан, Бенжервиль не переименовали, и город и поныне носит это имя. Бенже вышел в отставку в 1907 году и вошел в правление Французской западноафриканской компании, акционером которой он был. Банкротство компании накануне Первой мировой войны поставило его на грань разорения. Тогда он уехал в Л’Иль-Адам, где прожил до самой смерти в 1936 году. Сюда, в большой дом под номером 53 на улице Сен-Лазар Ролан Барт будет регулярно приходить по воскресеньям, когда они с матерью переедут в Париж.

Итак, Луи-Гюстав Бенже – знаменитый дед. Кавалер ордена Почетного легиона 1932 года, он имел право на государственные похороны. На площади Л’Иль-Адама в память о нем установлен бюст. Были напечатаны две марки с его изображением, на одной он представлен вместе с Уфуэ-Буаньи[111]111
  Президент Кот-д’Ивуара с 1960 по 1993 год. – Прим. пер.


[Закрыть]. Бенже был в некотором роде героем колонизации, и его роль, возможно, создавала определенные неудобства для интеллектуала, начавшего писать и добиваться признания в период распада империй. Но личность Бенже этим не исчерпывается: он – ученый и писатель, даже если его ненаучные произведения не играли важной роли в его посмертной славе[112]112
  Он автор «африканского» приключенческого романа «Клятва исследователя», опубликованного в 1904 году. Больший интерес представляют его мемуары, написанные в соавторстве с сыном Жаком и вышедшие через два года после его смерти: Louis-Gustave Binger, une vie d’explorateur. Souvenirs extraits des Carnets de route, annotés et commentés par Jacques Binger, René Bouvier et Pierre Deloncle, Fernand Sorlot, 1938.


[Закрыть]. Все специалисты подчеркивают его талант рисовальщика, а также роль, которую он сыграл в пропаганде искусств Судана и Мали. Его восхищали телесные искусства, в том числе искусство ритуальных насечек на теле, которое он очень точно описал и одним из первых отнес сразу и к социальному коду, и к графике[113]113
  На эту тему см. статью: Alain-Michel Boyer, «Binger à la croisée des arts», in L’Afrique en noir et blanc, du fleuve Niger au golfe de Guinée (1887–1892). Louis-Gustave Binger explorateur, Musée d’art et d’histoire Louis-Selencq de L’Isle-Adam, Somogy éditions d’art, 2009, p. 75–88.


[Закрыть]. Он также восхищался декоративно-прикладным искусством и ритуалами гаданий.

Два текста из «Мифологий» позволяют разглядеть двойственное отношение Барта к деду. Первый – это, конечно, «Бишон среди негров». Барт реагирует на статью, опубликованную в Paris-Match в январе 1955 года за подписью Жоржа де Кона, «Французская семья в Стране красных негров», в которой рассказывается об экспедиции Мориса и Жаннет Фьеве «к самым диким африканским племенам». Она записывает, он рисует и пишет картины. У них родился ребенок, и «людоеды не устояли перед улыбкой ребенка. Он стал их кумиром». Барт, естественно, разоблачает откровенно расистский характер статьи и жалкий героизм, стоящий у истоков этого колониального приключенческого романа.

Прежде всего, – пишет он, – ничто так не раздражает, как беспредметный героизм. Когда общество начинает разрабатывать вхолостую одни лишь формы своих добродетелей, это говорит о тяжелом его состоянии. Если маленькому Бишону действительно грозили опасности (горные потоки, хищные звери, болезни и т. д.), то было просто глупостью подвергать его им ради каких-то там пейзажных зарисовок, ради сомнительного удальства запечатлеть на холсте «буйство солнечного света» в Африке[114]114
  Ролан Барт, Мифологии, Академический проект, 2008, с. 127. Иллюстрированное издание под редакцией Жаклин Гитар (Seuil, 2010) воспроизводит статью из Paris-Match, иллюстрации и поучительные подписи к ним, p. 82–91 (p. 82).


[Закрыть].

Замечание о пейзажных зарисовках может показаться камнем в огород Бенже. Но более внимательное прочтение текста позволяет увидеть между строк своего рода признание. Барт не только противопоставляет научные экспедиции и вояжи чисто рекламного характера семьи Фьеве, он заканчивает свою статью противопоставлением науки и мифологии:

Стоит сопоставить эту общераспространенную (у «Матча» около полутора миллионов читателей) систему представлений с усилиями этнологов демистифицировать понятие о негре, стоит вспомнить сугубую осторожность, с какой Мосс, Леви-Стросс или Леруа-Гуран уже давно пользуются двусмысленными терминами типа «первобытности» или «архаичности», их интеллектуальную честность в борьбе со скрыто расистской терминологией, – как нам сделается ясна одна из главных наших бед: удручающий разрыв между научным знанием и мифологией. Наука быстро движется вперед, а коллективные представления не поспевают за ней, отстают на целые столетия, коснеют в заблуждениях под влиянием власти, большой прессы и ценностей порядка.

Работа по деконструкции предрассудков и бессознательных представлений, предпринятая в «Мифологиях», находит здесь свою интеллектуальную и этическую программу: речь при этом идет о том, чтобы защитить медленную и кропотливую научную работу от мелкобуржуазных мифов. И хотя Бенже не фигурирует в списке великих этнологов, несомненно, Барт помещает его исследовательскую работу и наблюдения в поле знания.

Вторая «мифология», которая может пролить свет на отношение к Бенже, – та, которую Барт посвятил Жюлю Верну и которая носит название «Наутилус и пьяный корабль». «Наутилус» – не «Монтень» (корабль, подвергавшийся реальной опасности) и не «Арго», аллегория замещения. «Наутилус» – это не столько символ нового начала и приключений, сколько метафора огражденности и замыкания. В тексте говорится о страсти детей к тайникам, палаткам, подземельям. «У Жюля Верна любое судно – образец „домашнего очага“, так что дальностью плавания лишь подчеркивается его блаженная огра-жденность, безукоризненная интимность его мирка. В этом смысле ”Наутилус“ представляет собой некую чудо-пещеру»[115]115
  Мифологии, с. 146.


[Закрыть]. Изображенный как защищающее чрево, на этот раз корабль – утроба матери, после того как он побывал пространством отца («Монтень») или сына («Арго»). Барт связывает этот воображаемый корабль-утробу с фантазией о таинственном острове, «где человек-ребенок заново изобретает мир, заполняет, огораживает его и в завершение своего энциклопедического труда замыкается в характерно буржуазной позе собственника, который в домашних туфлях и с трубкой сидит у камелька, в то время как снаружи напрасно ярится буря, то есть стихия бесконечности»[116]116
  Там же, с. 144.


[Закрыть]. Помимо того что упомянутое путешествие в точности повторяет жизнь Бенже, оно отсылает к размышлениям, которыми Барт делится в своем курсе о «Таинственном острове» в 1969 году в Рабате, где он связывает эту мифологическую конструкцию с колонизацией[117]117
  BNF, NAR 28360, «Заметки о Марокко». Барт повторяет основные элементы в «Новых критических эссе» (1972), в главе «С чего начать?», OC IV, p. 86–94.


[Закрыть]. Таково место, которое занимает дед, связанный с Верном[118]118
  Бенже познакомился с Жюлем Верном в 1889 году. Мишель Верн, его сын, заканчивая «Необыкновенные приключения экспедиции Барсака» – роман, который отец не успел завершить перед смертью, воспользовался записями Луи-Гюстава Бенже. Этот вопрос изучался Эдмоном Берню: Edmond Bernus, «De L.-G. Binger à Jules Verne», Journal des africanistes, vol. 67, № 2, 1997, p. 172–182. Я обязана этой отсылкой Мари Жиль, которая провела тщательный герменевтический анализ отношения между жюльверновским воображаемым у Барта и фигурой его деда в: Marie Gil, Roland Barthes. Au lieu de la vie, op. cit., p. 51–57.


[Закрыть] и колониями, фигура предка одновременно и женского, и мужского, со стороны отца и со стороны матери: как в «Двадцати тысячах лье под водой», ассоциация мужчины-капитана и защищающей утробы корабля.

Бабушка по материнской линии, Ноэми Лепе-Ревлен, уже развелась со своим мужем, когда маленький Ролан с ней познакомился. В текстах, посвященных Бенже, она предстает довольно легкомысленной женщиной, пользующейся своим положением, чтобы организовывать пышные вечера в колониальных особняках, которые они с мужем занимают. Иногда она оставляла двоих своих детей во Франции, а сама отправлялась веселиться в Кот-д’Ивуар. Родившаяся в 1872 году, Ноэми Элиз Жоржетт Лепе происходила из обеспеченной семьи промышленников. После того как их брак с Бенже в 1900 году распался, она вышла замуж за преподавателя философии лицея Сент-Барб Луи Ревлена: она встретила его незадолго до рождения дочери, и он кажется не менее важной фигурой в символической конструкции Ролана Барта. Со времен Высшей нормальной школы Луи Ревлен сохранил тесные политические и интеллектуальные связи с Пеги и Cahiers de la Quinzaine, а также с Леоном Блюмом. Он играл некоторую роль в аппарате социалистической партии. Вместе с женой, начавшей устраивать салоны и принимать поэтов и интеллектуалов (в частности, Поля Валери, а также Поля Ланжевена, Анри Фосийона, Леона Брюнсвика и Шарля Сеньобо), Ревлен становится воплощением интеллектуального авангарда, связанного с Высшей школой социальных наук, основанной Жоржем Сорелем и призванной стать продолжением Свободного колледжа социальных наук[119]119
  На эту тему см.: Christophe Prochasson, «Sur l’environnement intellectuel de Georges Sorel (1899–1911)», in Cahiers Georges Sorel, vol. 3, № 1, 1985, p. 35.


[Закрыть]. Это брожение, происходившее при Третьей республике в кругах, защищавших Дрейфуса, наложило на Барта свой отпечаток, пусть даже воображаемый. Полвека спустя, когда он начал работать в Практической школе высших исследований, ему пришлось вспомнить о своем предшественнике на периферии университетской институции. В «Детском чтении» он уточняет, что чувствует свою принадлежность к эпохе, предшествовавшей войне, а не к той, на которую непосредственно пришлись его детские годы. «Если я и испытываю ностальгию, то именно по тому времени, которое я знал исключительно – важное обстоятельство – по рассказам. При анализе института семьи недооценивается, как мне кажется, воображаемая роль наших дедушек и бабушек: не кастрирующих, не чужих, настоящих проводников мифа»[120]120
  «Lectures de l’enfance», in H. Histoire, 5 juin 1980 [entretien réalisé le 31 janvier 1980] (OC V, p. 947).


[Закрыть].

Определяющим элементом этого мифа вполне могла бы быть фигура Валери, которого он встречает ребенком у бабушки, чей салон тот часто посещал (на улице Воклен, затем на площади Пантеона, дом 1, а начиная с 1913 года – в светлой квартире на первом этаже справа). Тот, кто, в свою очередь, был предшественником Барта в Коллеж де Франс (в своей лекции при вступлении в должность Барт говорит, что посещал его занятия, в частности, присутствовал на вступительной лекции в Коллеж де Франс 10 декабря 1917 года, и сам упоминает Валери в начале собственной лекции сорок лет спустя), а в еще большей степени – предшественником в критике и письме, был связан с Ноэми Ревлен своего рода дружбой. Об этом свидетельствует Мишель Жаррти в биографии Валери; из документов, которые он приводит, видно, что они были близки. К примеру, Валери написал ей одно из своих последних писем в июле 1945 года, принося свои соболезнования в связи с потерей последнего сына. Эта очень красивая женщина, с которой Барт всегда держал дистанцию по причине ее трудных отношений с его собственной матерью, была хорошо образована и слыла оригиналкой. Она сумела сделать из своего салона блестящее место, куда любили ходить как философы, так и ученые; Барт постоянно приходил туда подростком. Там говорили о культуре и политике. Среди завсегдатаев салона Жаррти упоминает также Андре Лебей, Жана Барюзи (по утверждению Барта, открывшего ему Мишле), Рене Лалу. «В этом же салоне, в котором царили левые настроения, Валери познакомился с математиком Эмилем Борелем, профессором Парижского университета, возглавлявшим кафедру теории вероятностей, и физиком Жаном Перреном, которого только что избрали членом Академии наук»[121]121
  Michel Jarrety, Paul Valéry, Fayard, 2008, p. 550.


[Закрыть]. Но означает ли это, что мы должны рассматривать Валери как образец для подражания? Хотя он не относится к числу писателей, часто упоминаемых Бартом, – мы увидим, что Жид играет гораздо более значительную роль в качестве наставника, – тексты, в которых он говорит о Валери, все же делают его достаточно влиятельной фигурой, особенно в том, что касается размышлений о «я»[122]122
  Указатель «Полного собрания сочинений» содержит не менее 60 ссылок на Валери, равномерно распределенных по годам.


[Закрыть]. «Господин Тест» и зачарованные отношения с «я», которые в нем разыгрываются, представлены как «абсолютно антиконформистская»[123]123
  Le Neutre, p. 134.


[Закрыть] и очень маргинальная книга. Валери, по словам Барта, является частью его «ранних воспоминаний» о чтении, которое сформировало его вкус и от которого он так никогда и не отстранялся, даже если мало о нем писал[124]124
  «Lectures de l’enfance», OC V, p. 949.


[Закрыть]. Он возвращается к Валери постоянно, особенно к некоторым ключевым темам, которые делает лейтмотивом: к идее о том, что мы думаем, только работая над словом или фразой, к «думанью-фразе» (le pense-phrase) или «мысли-фразе» (la pensée-phrase) и к идее, что «в природе нет et caetera» и лишь человек полагает недосказанность необходимой. Признавая принадлежность Валери к классической риторике, Барт видит в его творчестве развитие мысли о языке, очень близкой к идеям Соссюра, а позднее Якобсона. Он регулярно его упоминает, когда пишет о Соссюре или Якобсоне. «Для Валери торговля, язык, деньги и право определяются одним и тем же режимом; они не могут существовать без общественного договора, потому что только этот договор может исправить отсутствие стандарта»[125]125
  «Saussure, le signe, la démocratie», Le Discours social, avril 1973 (OC IV, p. 332).


[Закрыть]. Кроме того, Барт сожалеет о том, что значение Валери принижается, в чем также проявляется его собственное расхождение с эпохой[126]126
  «Современность не стала его учитывать, а жаль, потому что он говорит важные вещи, на мой взгляд, очень справедливые… В любом случае есть категория людей, к которым принадлежу и я, думающих словами, у которых своего рода словесное мышление, и именно такое мышление, как мне кажется, у меня» (интервью с Абдаллой Банмаином, L’Opinion, Рабат, 6 февраля 1978 года; OC V, p. 536).


[Закрыть]. В этом заключено интеллектуальное наследие, напрямую передаваемое поколением дедов, образующее то, что Барт называет «воображаемое дедушек и бабушек». В позднем тексте о Сае Твомбли оно связывается с любовью к южным домам, которую он разделяет с Валери[127]127
  «Sagesse de l’art», OC V, p. 692.


[Закрыть].

Как можно заметить, мы далеки от лаконичных формулировок, в которых семейная история Барта оказывается погребена под гомогенностью истории обедневшей буржуазии. Биографическая реальность гораздо многообразнее, и, если Барт и не отстаивает прямо это наследие, он все же сохраняет в своих текстах его следы, более или менее читаемые. Подобно Вальтеру Беньямину, он играет с обрывками и всяким сором предшествовавшей ему истории, с которой устанавливает ту же временную дистанцию, что и я с ним. Именно поэтому может быть интересно вывести их на свет: чтобы вступить в новые, меняющиеся отношения с фигурами, которые нам предшествовали. Барт определяется также через отсутствие, которое он приписывает одновременно своему поколению и истории. Так, не включенный в книгу «Ролан Барт о Ролане Барте» отрывок рисует странную пустоту, образовавшуюся вокруг года его рождения:

1915: плохо переношу год своего рождения (этот год имеет особенное значение: в течение жизни приходится столько раз его склонять, странным образом он является частью нашей идентичности). […] Исторически 1915 – год незначительный: пропавший на войне, никакое событие его не возвышает; в этом году не родился и не умер ни один известный человек; и то ли это демографический спад, то ли невезение, я практически никогда не встречал человека, который родился бы со мной в один год, как будто – верх паранойи – я один в своем возрасте[128]128
  Le Lexique de l’auteur, p. 318.


[Закрыть].

Это, очевидно, не так. У Барта были знаменитые одногодки, и среди людей, которых он встречал, много его сверстников. Он представил исчезновение, коснувшееся его лично, как феномен исчезновения вообще, и год его рождения, «пропавший на войне», разделяет судьбу его отца, тоже пропавшего на войне.