Текст книги "Мировой кризис. Восток и запад в новом веке"

Александр Зиновьев в работе «Идеология партии будущего» вводит эмпирическое понятие об идеологии как о тексте, совокупности идей, которые формируют у людей «определенное понимание явлений окружающей их среды и жизни в этой среде… которое существенным образом влияет на их поведение» (раздел «Клеточка идеологии»).

А. Зиновьев отличает идеологию от религии, что вполне традиционно со времен работы К. Мангейма «Идеология и утопия», трактующей идеологию как социальное знание. Практика идеологической работы, осуществленная русским коммунизмом ХХ века – анализу и критике которой посвящены все работы первого и главного русского постмарксиста А. Зиновьева (за исключением чисто логических работ) – исторически не справилась с различением идеологии и светской религии, идеологии и утопии.

Начинал практический коммунизм с утверждения светской религии человекобожия вместо православия, чем и предрешил свое падение.

Именно Зиновьев первым на философском и социологическом уровне открыто потребовал провести научный анализ реального коммунистического общества, построенного к 60-м, и произвести соответствующие изменения в идеологии.

Однако власть в лице КПСС и ее лидера Н. Хрущева объявила возрождение коммунистического мифа, то есть переход к утопии и укреплению светской веры. Миф потускнел уже к 1968 году, к вводу войск в Чехословакию, после чего от него осталась лишь мертвая оболочка ритуала. Охарактеризуем кратко проблемы мировой идеологической практики, в которой столкновение коммунистической и либеральной доктрин обусловлено не только их различием, но и принципиальной общностью оснований.

Идеология – не миф, не сказка, не инструмент т. н. Public Relations («связей с общественностью»), или любого другого способа создания массового мнения о чем-либо, что, как кажется, нужно для правильного голосования, или любого другого легитимизирующего поведения массы людей, или выделенной из массы целевой группы (нескольких групп).

Все вышеперечисленное – это не идеология, а утопия, желаемое, выдаваемое за действительное, несбыточные надежды и ожидания. Их эксплуатация со стороны власти и управления обществом имеет неизбежно временный и краткосрочный характер, требует регулярных кризисов «обновления», когда текущая утопия корректируется или вообще заменятся на другую (вплоть до диаметрально противоположной).

Параллельно приходится менять кадровый состав власти и управления (по крайней мере тот, который функционирует публично), откуда и происходит реально техническое требование всеобщей (лишенной цензов) управляемой демократии о т. н. «сменяемости власти» – помимо исторически обусловленной необходимости дать порулить другой части общества, с которой, по результатам гражданской войны, был заключен компромиссный мир.

Идеология представляет собой не мнение, а знание (по Платону) о конкретном обществе, которое позволяет обосновать, учредить и установить власть, а также придать ей системный правовой порядок, обычно называемый государством. Люди, обладающие властью и управляющие обществом, обладают версией идеологии в формате личного (персонального) знания, а институты, предназначенные для реального воспроизводства власти и государства, транслируют, организуют и реорганизуют это знание в формате объективности. Атака на этот знаниевый фундамент есть самая эффективная атака на государство и власть, ведущая обычно к революциям, сама являющаяся революцией.

Идеологии как знаниевый фундамент власти могут быть в пределе закрытыми и тайными, доступными только правящей верхушке или, в лучшем случае, правящему классу («власть в руках жрецов»), или же, напротив, открытыми и общедоступными («власть в руках народа»).

На практике достижение идеального типа невозможно, так как самая закрытая идеология должна включать «элемент реальности» в подчиненную ей утопию для превращения последней в легенду, временно убедительное представление. Самая открытая идеология при этом сталкивается с пределом массового понимания знания, с уровнем реальной грамотности и образованности и не может в силу этого полностью раскрыться. Также и персональное знание властной верхушки, группы власти, как правило, не раскрываемо – и именно в этом качестве конституирует эту группу. В значительной степени таким знанием является знание о конкретном реализованном способе прихода к власти.

Тем не менее именно столкновение идеологий открытого и закрытого типа определило историю ХХ века и ее продолжение в XXI веке, в рамках этого столкновения пока происходят основополагающие современные политические процессы.

Неолиберализм сегодня выступает как предельно тайная, закрытая идеология, публично оперирующая только утопией, а также утверждающая, что никакой идеологии нет, не может быть и не должно быть вообще.

Идеология коммунизма строилась как предельно открытая, публичная и общедоступная. Она выродилась в утопию к 1960-м годам из-за отсутствия необходимого развития, проблематизации и обновления.

Кризис идеологий обоих типов приводит к такому искаженному и непропорциональному разрастанию утопии, что она смыкается со светской верой, религией без Бога и полностью поглощается последней.

Идеология как знание не имеет ничего общего с т. н. убеждениями, с элементами светской веры. Как знание, идеология должна подвергаться постоянной проверке и опровержению, корректировке, замене и развитию. Идеология должна разрабатываться и исполняться с оценкой и анализом опыта исполнения. Это требование создает особые трудности с ее массовым распространением и употреблением в открытых идеологических системах, какой была система коммунистической политической монополии СССР.

В основе современных идеологий лежат два типа знания: историческое и научное. Синтез, коллаж, комплекс, система из этих знаний есть конструкция современной идеологии, идеологическая инженерия. Карл Поппер противопоставлял идеологию как неопровергаемое представление и научное знание как проверяемое и опровергаемое. Тем самым он отождествил идеологию с верой, а также проигнорировал догматическую основу любой науки. Даже если представление неопровергаемо, это еще не значит, что оно не работает как знание. Даже если знание научно, его парадигматическая основа не опровергаема логически и отвергается только исторически.

Базой становления любой власти и всех государств являются знания исторического наследия. США при всем пафосе неолиберального проекта исторически являются колонией, освободившейся от метрополии и колонизирующей мир, опираясь на морской цивилизационный статус и расовое превосходство. Россия была и остается сухопутной империей, как Византия и Китай, опирающейся на примат политической культуры над этническим многообразием населения. И такой же была Россия внутри коммунистического проекта СССР.

Вторжение научного элемента в исторический знаниевый фундамент власти и государства выглядит как революция. Наука соблазняет упразднением государства и завершением исторического кризиса классического феодально-имперского государства, окончанием эпохи революций. Научное знание об устройстве общества, приобретая относительную историческую истинность – правдоподобие, стремится подчинить себе общество в целом, провозглашает возможность построения общества с нуля, во внеисторическом времени, как «системы» с известными научными внеисторическими законами функционирования, преобразования общества по правилам и методам научного эксперимента.

Воспроизводимость социума как научная, экспериментальная воспроизводимость составляет формулу: «воспроизводство условий – воспроизводство явления». Научное знание учреждает абстрактный субъект управления, стоящий над и за персоной власти, которая, в отличие от субъекта, всегда конкретна, создает кризис государства. Объем и интенсивность внутри– и межобщественного насилия в ХХ веке определяются именно победой научного основания воспроизводства власти над государственно-историческим. Автором и неолиберального, и коммунистического социальных проектов является одна и та же наука.

Сущность власти, базового и неустранимого общественного отношения рождается в коллективной социальной сущности человека, зависимости индивида от коллективов, в понимании индивидом этой зависимости как основы его жизни. Наука создает неолиберальный проект, соблазняя возможностью заменить власть как публичное отношение, основанное на явном приказе и добровольном подчинении, на управление людьми и социальными структурами как объектами исследования.

Люди и социальные структуры, становясь объектом, не знают, что ими управляют, не получают приказа и не обязаны подчиняться. Они формально – в их собственном представлении о себе – полностью свободны. Практика сохранения подобного положения дел и есть практика неолиберализма, тайной и закрытой идеологии. Первоначально она развивается как практика буржуазного экономического и социального поведения, но в ХХ веке становится массовой, тотальной.

Наука создает коммунистический проект так же, как возможность тотальной солидарности и народовластия (не будем путать его с всеобщей управляемой демократией) на основе публичной, открытой идеологии. Коммунистическая утопия при этом, правда, отрицала государство, двигаясь в либеральном русле, и в этом одна из причин ее краха, основанного на отступлении от собственных принципов публичности и открытости идеологии. Кризис феодального государства может закончиться его гибелью, как гласит либерализм, а может – модернизацией и становлением нового государства и власти. Социалистическая практика как историческая оказалась именно развитием государства в сверхгосударство, государство-над-капиталом.

Коммунистический проект – как и либеральный – есть попытка тотального развития субъекта, осознающего свои объективные обстоятельства и ограничения, над изменением, снятием которых такой субъект проводит работу, основанную на развитии научного знания. Различалась лишь социология субъекта – коллективистская у коммунизма и индивидуалистическая у либерализма. Сегодня либеральная утопия пытается адаптировать коллективистский элемент в свою систему за счет социальных сетей и виртуальных сообществ, разнообразных приемов этической пропаганды и этического бизнеса от «Весны жизни» (Life spring) до командо-строительства (team-bilding), по-прежнему, впрочем, опасаясь реальных коллективов.

Научнорожденные социальные проекты могут служить ускорителем социальных процессов. Но они имеют краткий жизненный цикл по историческим меркам, быстро заканчиваются, а история продолжается, «вечно возвращается», как сказал бы Ницше.

Воспроизводственный ресурс научного знания существенно короче во времени, чем знания исторического. История сама попадает в поле научного эксперимента над социумом как «материал», «не подчиняющийся» воле экспериментатора, несмотря на все попытки его «очистить» – например, в классовом отношении.

Идеология, опирающаяся на научное ядро как на догму, отрицающая исторический корпус социального знания, не занимающаяся своим собственным переустройством, проблематизацией и развитием, вырождается в утопию и далее в светскую веру, по мере того как научное ядро утрачивает действительность. Научный элемент идеологии должен рассматриваться всегда как недолговечный, развиваемый, неполный и фундируемый в своих провалах и слабостях корпусом долгосрочных исторических представлений.

Идеология Российского государства как социалистической многоэтнической сухопутной империи должна быть предметом как разработки, так и исполнения со стороны самого государства. Конституция России никак не запрещает этого, поскольку конституционно запрещается у нас навязывать идеологию людям именно в качестве убеждений и светской веры, что вредно не только для людей, но и для самой идеологии.

Армия и флот, являясь системообразующим, а не техническим (инструментальным) институтом государства, также должны быть как одним из базовых разработчиков, так и одним из базовых исполнителей идеологии. При этом нашей традиции соответствует открытый, публичный тип идеологии.

Мы выдвигали публичную научную идеологию глобализации – мировой коммунистической революции, на деле отказавшись от нее уже на стадии перехода к строительству социализма в одной, отдельно взятой стране. Раздел мира на два лагеря после 1945 года служил уже не столько распространению коммунизма, сколько военно-политическим целям удержания итогов войны и сохранения мира.

От построения идеального коммунизма как от действительной цели фактически отказался еще Сталин. Тем самым идеология реального социализма приобрела черты тайной, скрытой, либеральной, что подтверждается прямым заимствованием элементов либеральной идеологии – принятием целевых ориентиров потребительского общества, отказом от борьбы с капитализмом на мировой арене (конвергенция двух систем, разрядка и разоружение).

Нежелание исследовать реальный коммунизм, как называл построенное в СССР общество Александр Зиновьев, нежелание корректировать идеологию привело к ее сползанию к тайному типу и к переходу коммунизма в утопию.

Реальный социализм столкнулся с вопросом о необходимом соотношении исторического и научного элемента в социальном знании и идеологии: цикл жизни проекта, основанного на научном знании, должен быть вписан в исторические рамки.

Мы должны научиться строить не чисто искусственные социальные системы, где искусственное полностью и материально отделено от естественного как натурального, социоприродного, то есть действует принцип разделения «базиса» и «надстройки» – а именно таковы общественные системы и коммунистического, и либерального проектов, но естественно-искусственные и искусственно-естественные общественные системы, воспроизводимость которых не является чисто искусственной воспроизводимостью результатов естественно-научного эксперимента. В деятельности искусственное и естественное способны меняться ролями, в этом состоит принцип воспроизводства деятельности.

Социалистическая идеология показала, что она способна быть глобальной, публичной и исторической в должной мере. Социалистический призыв не является призывом к революциям. Пример построения социализма в одной отдельно взятой стране дает пример эволюционного, а не революционного продвижения социализма по миру. Именно принцип построения социализма в одной отдельно взятой стране фактически означает опору на собственные силы и ресурсы, отказ от ограбления других стран и экономик как обязательного источника благосостояния для собственного населения.

Социализм как публичная глобальная идеология означает принцип преодоления государством исторического кризиса Нового времени, преодоление революционизма на основании солидарности, контроля над капиталом, физической экономики (национального кредита), плановой, проектной и програмной предусмотрительности в отношении будущего многих поколений, рациональной трудовой демократии-народовластия, преодоление ограниченности естественно-научного, натуралистического мышления.

Никакой альтернативы у мира, кроме социализма, нет. Рецепция управляемых рыночных механизмов Китаем и другими социалистическими странами не означает их отказа от реального социализма, а, напротив, означает необходимую идеологическую коррекцию и ограничение коммунистического утопизма. Наш полный отказ от социалистической идеологии, шаг навстречу американизации культуры приведет только к нашему догоняющему положению в социалистическом будущем мира. Тогда мы уступим идеологическое лидерство Китаю.

Глобальная идеология англосаксонского корня является доктриной принципиально тайного, непубличного типа. Это доктрина глобального управления, мальтузианская в своей основе, направленная на четкое ограничение региона для избранных, ведущих полноценный образ жизни, и жесткое регулирование численности и уровня потребления ресурсов всем остальным человечеством. Проповедуемая ею, в частности, свобода торговли означает новую колонизацию мира с помощью единой валюты (без контроля эмиссии со стороны ее пользователей) и военно-политических инструментов так называемой «демократизации», которая в формате демократического конфликта является мировым экспортом гражданских войн как таковых.

Англосаксонская глобальная идеология призывает на словах якобы к отказу от научного отношения к экономике и политике, вообще от всякого рационального отношения к ним, объявляя их «природным хаосом», изолирует от участия сколько-нибудь значительной, даже в виде наблюдаемого меньшинства, части населения в рефлексии относительно общественно-политических и политэкономических процессов. Действительных самоорганизованных и самоуправляющихся социальных структур должно быть как можно меньше, поскольку их симфония и образует суверенитет, государство.

Сознание людей и их общностей должно превращать самих людей и их общности в материал природного типа по образцу естественных наук, физики, обеспечивать применимость к ним методов социальной физики, давать возможность манипулировать людьми и их общностями с помощью знаний естественно-научного типа. Люди должны быть фактически мертвы, чтобы быть объектом.

Дальнейшее развитие социалистической идеологии возможно на основании развития знания о человеческой деятельности, предполагающего изменение не только, в кавычках, «объекта» – до чего уже дошла квантовая механика, но и также, в кавычках, «субъекта» в процессе самой деятельности. По сути, это означает отказ от субъектно-объектной схемы декартовского постулата физики, в том числе и социальной.

СССР обоснованно считается порождением марксизма, реализацией его основных концепций, как научных, так и религиозных. Понять восхождение и падение СССР, а также роль этих процессов в исторической судьбе России невозможно без рефлексии марксизма, что вовсе не просто.

Метафизическую рефлексию Маркса начал Ницше, поставив вопрос о власти, который обошел Маркс. Что будет с властью в историческом будущем? Ответ Ницше таков: никакой анархии – власть будет только расти, освобождаясь от любых своих «обоснований», в том числе и экономического. Ведь любое «основание» власти не есть власть, а ограничение власти.

Ницше продолжил Хайдеггер. Он освободил понимание капитализма от экономизма Маркса. За самовозрастанием капитала Хайдеггер обнаружил самополагающего себя субъекта научного мышления. Братья Стругацкие, активно развивавшие советский коммунистический миф и прошедшие весь путь его быстрой эволюции, пытались ответить на вопрос: а чем именно, каким творчеством займется полностью освобожденный коммунизмом человек? Ответ получился вполне определенным: основным творчеством должна стать наука.

То есть коммунизм есть строй, при котором научное знание не подчинено социальным монополиям избранных, а сама научная деятельность становится массовой и общедоступной. Именно это знание есть основная производящая сила, «рог изобилия», и контроль над ее социальным распределением есть основная «тайна» капитализма, а вовсе не частная собственность. Институт собственности вообще есть лишь вторичное проявление власти как основного общественного отношения.

Культурно-исторические характеристики капиталистического субъекта, способ «стать избранным», способ знать о главном знании эпохи вскрыл постмарксистский культуролог Макс Вебер в культовой работе «Протестантская этика и дух капитализма», содержание которой емко отражено в ее названии.

Запад есть реальность научного мышления, подчинившего себе культурную традицию и учредившего тем самым ничем не ограниченную сверхвласть. Вершиной этой победы над всем культурным прошлым Европы стало закрепление научно-социального проекта на материале, свободном от европейской истории, на материале северо-американских колоний Британской империи. Впоследствии колонии освободились и от материнской опеки метрополии. США представляют собой как раз этот проект сверхвласти научного мышления над любым социальным явлением, проект освобождения от всей предшествующей науке культуры и традиции – в изолированном и чистом виде.

Гениальный русский методолог, философ и культуролог Давид Зильберман вскрыл метод анализа М. Вебера с помощью собственной модальной методологии и применил к культурно-историческим основаниям советского коммунистического строя. Результаты он изложил в работе, название которой не лишено иронии: «Православная этика и материя коммунизма». Работа проливает свет на действительные отличия проекта воплощения исторического субъекта научного мышления на русской культурно-цивилизационной почве и реальности этого воплощения от капитализма Запада и высшего достижения западного капитализма, Соединенных Штатов Америки.

По Зильберману, западная культура сформировала созерцательную позицию как основу для постижения метафизического сущего и Бога. На этой базе сформировалась католическая культура и выделившееся из нее протестантство. Человек занят человеческими делами как ему заблагорассудится, Богу они безразличны. Он лишь выделяет некоторых людей из числа прочих. И все. Соответственно, и человеку не надо брать на себя боговы обязанности. Он может лишь созерцать божье творение и проявления божьего существования. И только. Казалось бы, чего еще желать. Богу богово, а человеку человеково, перефразируя один из постулатов христианской веры, принимая во внимание, что «кесарь» из оригинала этого изречения как раз и есть самый развитый, продвинутый и отмеченный Богом человек.

Однако эта созерцательная позиция и стала идеальным стартом для наблюдения за миром, за его сущностью. Если Бог окажется не нужен, то и человек может полагать себя вне мира. Даже само наблюдение за миром будет обосновано богоравностью человека, полагающего себя в качестве самодостаточного декартова субъекта.

Принцип созерцания, стояния вне «подчиненного объекта», за сценой лежит и в основе современного тотального управления, метода работы сверхвласти, основанного на постулируемом мыслительном превосходстве. Править мыслью при минимальном деятельностном вмешательстве, так чтобы управляемый и не подозревал, что им управляют, – вот суть неолиберальной идеологии всеобщей свободы без обязательств.

Правда, на практике, чтобы реализовать это самое постулируемое превосходство, необходимо запустить программы массовой деградации и расчеловечивания, оглупления и оболванивания. Управляемые должны быть превращены в объект, иначе субъекту управления с ними не справиться. Управляющий всегда подгоняет управляемых под возможности своего управления.

По точному выводу Зильбермана, созерцательная позиция обязательно приводит к вытеснению этики эстетикой, предпочтением правильного красивому. Чем соблазнились люди позднего СССР, как не красивой жизнью? Это не метафора, кавычки тут не уместны. Мы можем добавить: созерцательная позиция приводит и к рождению культуры потребления как доминантной, основанной на пассивности потребителя, ограниченного «эстетическим наблюдением». Созерцающий не должен – и не может – ничего делать, его удел – наслаждаться ощущениями, делающими его богом.

Византийско-русская культурная традиция прокладывает путь к Богу и сущему через личное действие, судьбу и подвиг. Тем самым решается проблема трансцендентного перехода от вещей-для-нас к вещам-в-себе, поставленная и не решенная Кантом. Такой переход и невозможен для созерцательной позиции. Ей недоступно историческое постижение истины. В деятельностной позиции сила русской политической культуры. Русские никогда не боялись войны, и только поэтому всегда были суверенны с момента создания царства-империи Иваном Грозным. В силу деятельностной традиции русские усвоили марксизм не только и не столько как теорию, но как образ жизни. В России марксизм по-русски стал действительной движущей силой истории. Русские реализовали марксизм на себе, прожили его.

Американцы сохраняют свой суверенитет за счет концентрации богатства, конвертируемого в вооружение, и в силу расистского превосходства, основанного наукой. Оба фактора стремительно тают. При этом люди в США панически боятся войны, с которой они ни разу еще по-настоящему не встречались на своей территории. Один только американский массовый ядерный психоз 1950–60-х годов чего стоит. Этот базовый страх, историческая неразвитость политической культуры США делают их параноиками во внешней политике, не доверяющими никому, а особенно – другим суверенитетам.

Позиция действия, решимость направить энергию преобразования на самого себя, познать себя как историческую сущность не отвергает позиции наблюдения, но ставит ее в определенные рамки. Современная наука начинает приближаться к пониманию этого важнейшего принципа: измерение изменяет не только измеряемое, как это выявила первая неклассическая революция в физике, приведшая к появлению квантовой механики, но и измеряющего. Назревает вторая неклассическая ситуация в науке.

Наука, в свое время появившаяся за счет христианства, а именно за счет того, что воспользовалась самой идеей Бога, стоящего вне мира, и идеей Откровения, то есть доступностью божественного человеку. Кризис философии, неспособной объяснить восхождение науки и установить контроль над научным мышлением, может быть преодолен только из деятельностной позиции. Наука должна завершить цикл своего развития рефлексивным выходом из роли Бога, в которую она входила весь классический период своего существования.

Кризис социальных институтов, прежде всего государства, может быть преодолен только в рамках постнаучного мышления. Мышление, которое знает границы научного подхода, способно контролировать его применение, а также те моменты и положения, когда надо возвращаться к культуре и традиции, одновременно ставя вопросы, не доступные донаучному периоду истории, а именно вопросы о развитии культуры и традиции.

Россия прошла через сверхинтенсивное, по историческим меркам, преобразование в политический социум, основанный на научном знании. В результате Россия испытала на себе последствия относительности и ограниченности этого знания и несоответствия его заявленной претензии на истину и власть, испытала последствия компенсации «знаниевых пустот» светской верой. США таким опытом пока не обладают. Они остаются политическим социумом, который основан на социологическом представлении о самом себе. Точнее, на представлении о нем его закрытой элиты.

Это знание точно так же неадекватно и нерелевантно своему «объекту». Поэтому требуется все большее светское религиозное принуждение населения, все большее целенаправленное его оглупление и оболванивание, все большая подгонка под возможности управления.

У России есть опыт деятельностной исторической позиции, которого нет у США. Мы в принципе знаем, куда нужно вернуться после исторически короткого пребывания во власти научного мышления. Наш деятельностный опыт – не только мировая война (сталинская модернизация), но и модернизация Петра Первого. Петр Великий включил в знаниевый фундамент страны науки о природе, соответствующие им технологии, но без сопутствующей им на Западе антиклерикальной и антихристианской идеологической программы.

Это и позволило нам победить то, что антихристианство пришло с задержкой на двести лет спустя. Теперь мы должны проделать то же самое с науками об обществе. Максимально эффективно применить их к модернизации и воспроизводству нашего государства, но без соответствующего им на Западе и прежде всего в США беснования светских религий. Значит, построить такие науки – и необходимую для управления ими постнаучную философию и методологию сообразно нашему историческому действию.