Текст книги "Идеология русской государственности. Континент Россия"

Для понимания специфики российской революции необходимо понимать общественное устройство подавляющего большинства населения Российской империи, то есть уклад деревенской жизни. В его основе лежал міръ – русская поземельная община. Тот самый міръ, которым «судили и рядили» и «на котором и смерть красна». Русская поземельная община присутствовала при рождении российской государственности и составляла её фундамент. Она до такой степени воспринималась как нечто само собой разумеющееся, что веками оставалась непонятой и как бы невидимой для той части общества, которая формировала эту государственность и отождествляла себя с ней.

Ее изучение или, скорее, ознакомление с ней началось лишь в 40-е годы XIX века, стало наиболее глубоким при подготовке крестьянской реформы Александра II и постепенно сошло на нет к началу ХХ века под влиянием возобладавшего «модернизаторского» мнения, что община является якобы консервативным пережитком, мешающим общественному прогрессу. В результате её роль в истории России до сих пор остаётся недопонятой и недооценённой.

Поэтому здесь нам придётся дать несколько важных констатаций.

Прежде всего следует помнить, что сельская община – это неотъемлемый атрибут метрократических государств. Она, собственно, является их строительным материалом. Поэтому инструменты её самоорганизации органично вплетены в систему властных отношений. Эти отношения в метрократическом государстве не иерархичны. Поэтому община если и является посредником в отношениях властителей и народа, то лишь в том смысле, что она соединяет их, а не разобщает. В такой общине (назовем её «первичной») возделываемая земля является не просто объединяющим началом, а главным основанием её самоидентификации, её «телом». И в этом качестве она неотчуждаема и неделима.

Ксенократическое государство, сохраняя общину как главным образом экономический институт, вначале обрубает её связь с верховной властью, а затем постепенно демонтирует. И главным орудием демонтажа является разрыв её органической связи с землёй. «Феодализация», собственно, и состоит в том, что распоряжаться землёй начинают верховная власть (по праву завоевателя) и местные владетели (по делегированию от неё, через омаж).

В противоположность этому русское государство и возникло как метрократическое, и воссоздавалось в этом исконном качестве[56]56
  И варяги (кем бы они ни были) не завоёвывали Русь, а были ею призваны. И пресловутые татаро-монголы, победив Русь, не завоевали её, то есть не остались ею править.


[Закрыть].

Поэтому в допетровской России феодализма не было: и крестьянин, и помещик были равно прикреплены к земле, хотя и разными способами. Крестьянин – как член общины, чьим телом она была, а помещик – как временно назначенный (испомҍщенный) получатель части производимых ею благ в воздаяние за осуществляемые им государственные функции. Дворянская реформа Петра I должна была придать логическую цельность и завершённость именно этой модели. Попытка не удалась из-за того, что в стремлении уравнять вотчинное и помещичье землевладение им обоим (указом от 18 марта 1714 года) был придан постоянный (бессрочный) характер. Из этого логически вытекала обязанность дворянской службы во всех нисходящих поколениях, что дворянство столь же логично приравнивало к тяглу. Дарование вольности дворянству нарушило симметрию земельных отношений. Крестьянин стал воспринимать помещика, как «міроҍда», то есть живущего задарма за счёт общины. Этот взгляд сохранился до самого конца старого режима. Как известно, ответом на это был массовый уход крестьян с помещичьих земель. Лишение крестьян их «вольности», то есть закрепощение во всё ужесточавшихся формах, стало экономически неизбежным дополнением к «вольности дворянства». Введение такого «двойного стандарта», идущего вразрез с традиционным крестьянским мировоззрением, стало следующим, после церковного раскола, клином, вбитым властью между собой и народом.

В ходе исследований[57]57
  См. например: Ефименко А. Исследования народной жизни. – М., 1844.


[Закрыть], предшествовавших реформе, был, в частности, выяснен ряд важных черт жизненного уклада русской поземельной общины этого времени.

Важно понимать, что, по крестьянским представлениям, владеть можно лишь тем, что создано собственным трудом. Что касается земли, лесов, вод, то, по народному убеждению, на них вообще не может распространяться право собственности: они не созданы людьми, а значит, не являются продуктами труда. Это отношение к земле унаследовано от первичной общины: «земля – Божья, и ни у кого в собственности находиться не может». В связи с этим несанкционированное использование («потраву») крестьянами помещичьих угодий обычай признает нормальным, какие бы санкции за это ни предусматривались государством.

Крестьянский труд был всегда коллективным – общины в целом, крестьянской семьи или артели – части общины, обособившейся для ведения ремесленного промысла вне периодов сельских работ. Поэтому предоставление крестьянским семьям индивидуальных наделов нужно было именно для того, чтобы семья могла распоряжаться плодами своего труда.

Размер наделов менялся с учётом изменений в составе семьи – по количеству как работников, так и едоков. Состав наделов периодически пересматривался с учётом качества входящих земельных участков таким образом, чтобы ни одна семья не считала себя поставленной в худшие условия работы, чем другие. При этом определённые виды работ выполняются совместно не только на общинных, но и на надельных землях. Всё это указывает, что надел – это не что иное, как инструмент организации коллективного труда, обеспечивающий семьям его сопоставимые условия.

Сообразно этому несение повинностей, уплата податей и другие обязанности, как бы их ни формулировало государство, исполнялись общиной также коллективно, для чего в ней имелись различные формы проявления солидарности. Такими были, в частности, общинные «резервные фонды», которые, насколько можно судить, первоначально предназначались для компенсации последствий неблагоприятных обстоятельств (неурожаи, стихийные бедствия и т. п.). С появлением податей, вносимых деньгами, такие фонды стали формироваться не только в натуральной, но и в денежной форме. Средства этих фондов помимо прямого назначения нередко предоставлялись семьям, артелям или даже отдельным членам общины для организации промыслов, торговых или промышленных предприятий под обязательство использовать часть получаемой прибыли для пополнения фондов или обеспечения каких-либо общинных нужд.

Такое финансирование ошибочно трактовалось обнаружившими его исследователями середины XIX века как «народный кредит». Однако по своей природе оно ближе всего к такой конструкции англосаксонского общего права, как «траст» (trust) – «доверительная собственность». Она состоит в том, что какое-то имущество передаётся (на ограниченный или неограниченный срок) определённому лицу (trustee) для организации, по его собственному усмотрению, какой-то доходной деятельности. При этом определённая часть полученного дохода должна направляться на удовлетворение нужд другого лица или лиц (beneficiaries — «выгодоприобретателей»). В нашем случае, когда выгодоприобретателями становятся все члены общины, уместно назвать это явление «народным трастом». Именно он, как выяснилось, обеспечил возникновение в России торгово-промышленного сословия непосредственно из крестьянской среды.

Для государства, да и вообще для европеизированной части российского общества, обнаружение всего этого стало подлинным открытием. Оказалось, что крестьянский обиход был совершенно обособлен от социальной среды высших классов и разночинного населения, то есть от всего общества, обязанного своим существованием империи. Крестьянство хранило эту обособленность, отгораживаясь от этой части общества во всём, отсутствовало даже такое явление, как подражание представителями низших классов поведению высших[58]58
  Выражающееся, например, в заимствовании у них фасонов одежды, причёсок, танцев, музыки, игр и т. п.


[Закрыть], присущее всей Западной Европе.

Крестьянство сохраняло в своей среде также глубоко традиционное обычное право, несовместимое с развиваемой в империи правовой системой, основанной на римском праве. Каковое было воспринято как от западноевропейского гражданского права, так и от канонического права официальной церкви, пришедшего вместе с ней из Византии.

В основе крестьянского «народного правосознания» и вырастающего из него обычного права лежала концепция «совести». Европейски мыслящими людьми она часто – ошибочно – трактуется как «справедливость». В основе европейского понимания справедливости лежит требование, чтобы никто не был ущемлён ради получения преимущества другим. Такое понимание формулируется на основе соотнесения индивидуальных потерь и приобретений, поэтому оно универсально, то есть может быть применено к любым людям (безотносительно к сообществу, к которому они принадлежат). В противоположность этому совесть предполагает требование, чтобы никто не мог получить преимущество за счёт ущемления сообщества. Иными словами, «справедливость» оберегает индивида, а «совесть» – міръ.

Наблюдение за практикой крестьянских по составу волостных судов, созданных в результате реформы 1861 года, показало, что подавляющее большинство решений принималось ими не по закону, а в соответствии с народным правосознанием – «по совести». Совесть же, будучи основанием суждения присяжных, послужила и причиной народного доверия их суду.

Как видим, суть дела вполне ясна[59]59
  Непрестанные же дискуссии о феодализме и крепостном праве в России, происходящие в учёной и не слишком учёной среде, объясняются лишь некритическим заимствованием понятий, выработанных наукой для описания совсем иной социальной действительности.


[Закрыть], ясна она была и архитекторам крестьянской реформы 1861 года во главе с великим князем Константином Николаевичем, решительно воспротивившимся намерению некоторых западнически ориентированных реформаторов немедленно приступить к демонтажу общины. В результате община не только сохранилась, но и приобрела определённую легитимность, как институт народного самоуправления и как фискальный объект. В обоих этих качествах её сохранение позволяло упростить административные процедуры, то есть снижало нагрузку на государственный аппарат, но при этом община продолжала оставаться непрозрачной для государства и обособленной от других пластов российского общества, кроме торгово-промышленной среды, бывшей, как мы отмечали выше, надстройкой именно над крестьянством. Это обстоятельство имело, как мы увидим далее, большое значение для исторической судьбы торгово-промышленного сословия в Российской империи.

Раскол, вбивший первый клин между Русским государством и народом, усугубил «невидимость» общинных отношений. Дискриминация приверженцев старой веры, их притеснение, временами переходящее в гонения, заставило заметную часть старообрядцев устремиться в места, где административный контроль был слабее: на Север, Урал, в Сибирь. Уходили семьями, подчас целыми общинами, к моменту воцарения Елизаветы Петровны дворянство, не будучи в силах этому помешать, жаловалось на обезлюдение целых уездов. Одиночки бежали в казачьи области: в Кубанском и Терском войсках старую веру можно было исповедовать открыто, да и в Донском на это смотрели сквозь пальцы. Но большинство всё же оставалось в родных местах. При этом значительная часть крестьянства фактически придерживалась старой веры, декларируя свою принадлежность к официальной церкви лишь формально и по необходимости[60]60
  В частности из-за того, что ведение метрических книг (записей актов гражданского состояния) вменялось исключительно приходским священникам официальной церкви.


[Закрыть]. Такое крипто-староверие было повсеместно распространено в губерниях Центральной России, где проживало подавляющее большинство земледельческого населения страны[61]61
  Пыжиков А.В. Грани русского раскола: заметки о нашей истории от XVII века до 1917 года. – М.: Древлехранилище, 2013.


[Закрыть]. Сохранение в тайне этого обстоятельства обеспечивалось, с одной стороны, подкупом священнослужителей и чиновников, а с другой – замкнутостью общинного обихода, недопущением в свою среду «чужаков». Поэтому в основу крестьянской стратегии выживания легло мастерство лицемерия и коррупции, в котором оно достигло высокой степени совершенства. Таким образом, весьма значительная часть населения великорусских областей и восточной окраины Российской Империи составила особый, неуловимый, потаённый народ.

Социальная практика старообрядчества состояла в том, чтобы, скрывая свою подлинную внутреннюю жизнь, накапливать ресурсы, позволяющие ослаблять или преодолевать бремя притеснения.

Это выражалось в активной хозяйственной экспансии – как экстенсивной (освоение новых территорий по окраинам империи), так и интенсивной (освоение новых занятий, промыслов, производств, приёмов торговли и торговых путей). Результатом стало возникновение торгово-промышленного сословия (будем для краткости называть его «купечеством»). Солидарность же старообрядчества приводила к тому, что и при смене экономических отношений в его среде продолжал поддерживаться исконный общинный уклад. Поэтому купечество оставалось (до определённого момента) неотъемлемой частью потаённого народа. Оно составило, если воспользоваться ленинским словцом, авангард крестьянства, на деле доказывающий его способность успешно захватывать новые сферы деятельности и жизненные поприща, сохраняя верность прежним обычаям и нравственным регулятивам.

Особое место в исследовании этого вопроса занимает работа профессора А.В. Пыжикова, которая позволяет по-новому взглянуть на эту важнейшую страницу истории[62]62
  Пыжиков А.В. Цит. соч.


[Закрыть].

Успешно воспользовавшись в своих целях меритократическим настроем петровского государственного строительства, купечество стало заметным фактором экономического развития России и тем самым привлекло нежелательное для себя внимание властей. Николай I не пожелал мириться с его непрозрачностью и непредсказуемостью. Он усилил дискриминационные меры против старообрядцев и вывел-таки торгово-промышленное сословие из «тени»[63]63
  В почти современном смысле этого слова: не понимая истинной природы купеческих капиталов, власти склонны были подозревать их преступное происхождение – фальшивомонетчество, разбой и т. п.


[Закрыть] в имперское правовое пространство. Одновременно произошла фактическая экспроприация значительной части старообрядческих общинных фондов: эти средства были юридически признаны собственностью управлявших ими лиц. Что осложнило отношения между сословиями внутри старообрядческих общин, но не привело к их решительному разрыву. Идя навстречу намерениям властей, купечество мимикрировало, продолжило набирать силы, но сохранило привычный уклад своей жизни. Крестьянство же усилило сопротивление существующим порядкам, заставив власти перенести на него центр своего внимания и приблизив реформу. Тем самым завеса тайны, скрывавшая потаённый народ, приподнялась лишь «с одного края», породив сохранявшееся до начала ХХ века пристальное внимание к «крестьянскому вопросу», оставив купечество на периферии интересов правительства и большинства политиков.

Между тем его роль в российской экономике и влияние продолжали возрастать, достигнув кульминации в царствование Александра III. Этот государь прославился выбором непревзойдённых министров финансов, а именно они в ту эпоху отвечали за состояние национальной экономики. Н.Х. Бунге, И.А. Вышнеградский, С.Ю. Витте поддерживали убеждённость Александра в необходимости государственного протекционизма для развития национальных производительных сил. Протекционистские таможенные тарифы, разработанные Д.И. Менделеевым, обеспечивали конкурентное преимущество российским производителям промышленной продукции (а это как раз и было купечество Москвы и Центральной России).

Дело в том, что цены на их продукцию номинально были выше, чем на импортную, поскольку эти производители несли заметные социальные обязательства в отношении своих общин (включая принадлежавших к ним работников их предприятий), несмотря на то, что связывавшую их финансовую пуповину перерезал ещё Николай I. Некоторые историки утверждают, что московские купцы после отмены протекционистских тарифов стремились отказаться от уже принятых ими социальных обязательств, выступая против «зубатовщины»[64]64
  Создание рабочих союзов по инициативе государства, государственный надзор за соблюдением рабочего законодательства – политика, проводившаяся МВД по инициативе С.В. Зубатова (начальника Московского охранного отделения, затем – особого отдела департамента полиции).


[Закрыть]. Но это вовсе не так – они сопротивлялись навязываемым им социальным обязательствам европейского образца по отношению ко всем рабочим как таковым. Их они закономерно воспринимали как дополнительные, ведь от обязательств по отношению к собственной общине никто их освободить не мог, а власти с их наличием считаться не собирались.

Неудивительно, что они продемонстрировали полнейшую солидарность с царём и правительством. Содействовали этому и сдвиги в сторону веротерпимости во внутренней политике государства.

Но длительное сохранение протекционистской политики было невозможно[65]65
  Изучение причин этого было основательно запутано сперва советской историографией, а затем и современными исследователями.


[Закрыть] – и не только из-за тарифных контрмер европейских стран, импортировавших российское зерно и иные виды сырья. Великорусское купечество, конечно, это «соль земли русской». Но и всяческая «немчура» – это тоже титульные нации империи[66]66
  Вспомним, царь – он не только «всея Великия, Малыя и Белыя Руси самодержец, … Царь Сибирскій,… и всея сҍверныя страны Повелитель», он же и «Царь Польскій, … Великій Князь Финляндскій, Князь Эстляндскій, Лифляндскій, Курляндскій и Семигальскій, … Герцогъ Шлезвигъ-Голстинскій, Стормарнскій, Дитмарсенскій и Ольденбургскій».


[Закрыть], чьи нужды монарх не вправе игнорировать. Переход Витте к более гибкой тарифной политике был вызван главным образом пониманием необходимости сбалансированного развития всех краёв империи.

Переиздавая свою брошюру о теории Ф. Листа, Витте стремился объяснить публике, что протекционизм оправдан в период начального роста национальной экономики или каких-то её секторов и отраслей, но не может служить для увековечения чьего-либо монопольного положения. В стране, где вся экономика построена на частнопредпринимательской основе, его призыв мог быть услышан. Но купечество увидело в политике правительства угрозу не только и не столько своему личному преуспеянию, сколько вековому укладу жизни, всему потаённому народу, который по-прежнему ощущало за своей спиной. Стоял ли он за ним и в самом деле, стало ясно много позже. Но купечество вступило в борьбу за его выживание, а потому не могло позволить себе отступить. Вскоре стало ясно, что традиционные для него коррупционные методы не действуют, поскольку на этот раз им пришлось преодолевать не обычную инерцию незаинтересованных чиновников, а по существу равносильное сопротивление носителей иных экономических интересов. По той же причине не могли дать эффекта и попытки убеждения – тут надо было бы договариваться, но этим умением купечество не славилось. И оно стало готовиться к сопротивлению: ему нужно было другое устройство государства, которое гарантировало бы защиту купечества и міра и удовлетворение их нужд (как они их понимали).

В существующих условиях купечество стремилось оказать на персону власти (императора) такое давление, при котором государь был бы поставлен перед собственным выбором между утратой власти и восстановлением доверия со стороны народа. И купечество стало действовать так, как привыкло: оставаясь невидимым и дёргая за ниточки. А для этого нужны были такие союзники, кто готов был действовать явно или тайно.

Стратегическим партнёром купечества стал еврейский капитал.

В исторических судьбах старообрядчества и российского еврейства много общего. Только к концу ХХ века, после появления современных методов лингвистического анализа и особенно расшифровки генома, стало ясно, что области компактного проживания евреев-ашкенази на Востоке бывшей Речи Посполитой – это не конечный пункт стези изгнания, из Испании через Германию (как до сих пор ещё пишут в еврейских энциклопедиях). Большинство проживавших там ашкенази – это просто русские крестьяне, некогда избравшие необычный путь избавления от закабаления польской шляхтой. Гиюр показался им не слишком высокой платой за это. Но оказавшись после разделов Польши в Российской империи, они стали «пасынками жизни»[67]67
  Слова из одноимённой пьесы Д. Маневича.


[Закрыть] и познали другие формы притеснения. Черта оседлости и другие поражения в правах, конечно же, были формой дискриминации. И хотя эта дискриминация была не этнической (переход из иудаизма в православие снимал все ограничения), она была мощным мотивом для участия в революции.

В итоге их положение оказалось похожим на староверческое: отличие веры, обособленность от социального окружения, общинная солидарность, государственная дискриминация, торгово-промышленная деятельность как основной путь из угнетённого состояния. Мистические и эсхатологические мотивы, формы молитвенной практики, начётничество, свойственные характерной для них версии иудаизма – хасидизму, также сближают их с практикой староверов-беспоповцев. Неудивительно, что во многих регионах за пределами черты оседлости староверы и евреи шли рука об руку, часто образуя коммерческие партнёрства. Так что и в стремлении радикально изменить условия жизни и покончить с дискриминацией со стороны государства они оказались естественными союзниками.

От роли еврейского капитала в крестьянской революции в России следует отличать революционный национальный вопрос, в том числе роль еврейства без капитала. Ущемлёнными себя чувствовали самые разные инородцы. Чего стоила только одна история латышских стрелков. Массовой кузницей революционных кадров была Грузия. Поляки и финны не могли дождаться падения империи. Большевики смогли снять националистическое напряжение путём юридического оформления фактического федеративного устройства, приняв на себя обязанность формирования национальных государств, связанных на деле не общим государством, а лишь властью коммунистической партии.