Автор книги: Тимофей Веронин
Жанр: Языкознание, Наука и Образование
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Глава 2
«Живи, как пишешь, и пиши, как живешь». Эволюция лирического героя К. Н. Батюшкова
Первая треть XIX столетия для русской литературы время стихотворчества. Именно эта эпоха названа в нашей культуре золотым веком русской поэзии. В эти годы русский литератор научился выражать свой внутренний мир в кратких стихотворных текстах, смог выработать язык для изображения многообразия своих душевных переживаний. Поэзия, которая в XVIII столетии была голосом величия и славы, в Александровскую эпоху становится живым излиянием индивидуальной души. Литература, по словам И. Н. Розанова, проходит в это время путь «от поэзии безличной – к личной исповеди сердца»[43]43
Розанов И. Н. Русская лирика: от поэзии безличной – к исповеди сердца. М., 1914.
[Закрыть].
В эти годы лирическая поэзия начинает занимать центральное положение в русской культуре. В своей книге о Тютчеве И. С. Аксаков писал, что поэтическому творчеству «предстояло силою высших художественных наслаждений совершить в русском обществе тот духовный подъем, который был еще не под силу нашей школьной несамостоятельной науке, и ускорить процесс нашего народного самосознания… И вот в урочный час, словно таинственною рукою, раскидываются по воздуху семена нужного таланта, и падут они, как придется, то на Молчановке в Москве, на голову сына гвардии капитан-поручика Пушкина, который уж так и родится с неестественною, по-видимому, наклонностью к рифмам, хореям и ямбам, то в Тамбовском селе Маре на голову какого-нибудь Баратынского, то в Брянском захолустье на Тютчева, которого отец и мать никогда и не пробовали услаждать своего слуха звуками русской поэзии».
Всем этим талантам, по мнению Аксакова, свойственна способность к чистому и бескорыстному самовыражению. «Их поэзия и самое их отношение к ней запечатлены искренностью – такою искренностью, которой лишена поэзия нашего времени, это как бы еще вера в искусство, хотя и неосознанная. Такой период искренности, по нашему крайнему разумению, повториться едва ли может»[44]44
Аксаков И. С. Биография Ф. И. Тютчева. М., 1886. С. 79.
[Закрыть].
Итак, первые десятилетия XIX века – это время, когда поэзия становится исповедью, дневником, дружеской запиской. Именно поэтому она смогла выразить и то, что является центральной темой нашего курса. Лирические произведения этого периода оказываются свидетельством религиозного поиска и духовного становления наших поэтов, они передают то, чем жили их души и на поверхности житейского бывания, и на самом глубоком духовном уровне.
Одним из создателей новой поэтической школы в России можно считать К. Н. Батюшкова (1786–1855). Он прожил жизнь относительно долгую, однако же поэтическому творчеству посвятил не более пятнадцати лет. В 1817 году вышла его итоговая и единственная книга «Опыты в стихах и прозе». А вскоре после ее выхода им постепенно овладевает душевная болезнь, унаследованная от сошедшей с ума матери, и к концу 1810-х годов Батюшков уходит со сцены русской литературной жизни. Он одним из первых в русской поэзии выдвигает на передний план установку на дневниковость, исповедальность поэзии. «Живи как пишешь, пиши как живешь»[45]45
Батюшков К. С. Опыты в стихах и прозе. М., 1977. С. 22 (далее – Батюшков).
[Закрыть] – это высказывание Батюшкова из его статьи «Нечто о поэте и поэзии» является знаковым для всего золотого века. Вторая (поэтическая) часть его «Опытов» открывалась стихотворным посвящением «К друзьям», где Батюшков излагал свое отношение к поэтическому творчеству. Он писал, что в этом сборнике друзья найдут:
Поэзию определяет Батюшков как журнал, то есть дневник (именно в этом буквальном смысле употребляли слово «журнал» русские люди в начале XIX века). Задача поэта – фиксировать основные факты внутренней жизни, создавать портрет своей души вне зависимости от ценности и значения тех состояний, в которых он пребывает. Не только высокие чувства патриотизма и веры, ценные для поэзии предыдущего столетия, но и самые незначительные «заботы, суеты, печали», заблуждения и страсти имеет право изображать стихотворец, потому что его поэзия обращена не к толпе, не к огромной аудитории, которая ждет возвышенного и дидактического ораторского выступления, но к маленькому кругу друзей. А друзьям интересно все, чем живет их приятель. Поэзия Батюшкова, как и вся почти поэзия пушкинской эпохи, обращена к другу, собеседнику, сочувственнику. Она звучит тихо, исповедально, она чужда высокому ораторскому пафосу, и даже если предполагаемый читатель этой поэзии не знает и не может знать поэта (например, он живет спустя много лет после смерти автора), он все же должен воспринимать стихи как дружеское излияние, как приятельскую беседу. Полюбив творчество поэта, читатель обязательно станет чувствовать себя его другом. «И как нашел я друга в поколенье, / Читателя найду в потомстве я»[47]47
Баратынский Е. А. Полное собрание стихотворений. СПб., 2000. С. 147 (далее – Баратынский).
[Закрыть], – писал Баратынский, развивая сходное отношение к поэтическому творчеству.
Нельзя сказать, что Батюшков в совершенстве научился изображать свой внутренний мир, его поэзия все-таки пока еще не обрела свободного ясного голоса для непосредственного выражения личности. Она слишком еще в плену условных поэтических форм, на которых поэт был воспитан. И все же творчество Батюшкова оказывается ясным свидетельством становления его личности. В его поэзии нетрудно выделить два этапа, совпадающие с периодами внутреннего развития поэта.
Жизнь Батюшкова, как и жизнь многих русских людей того времени, была с очевидностью разделена на две половины событиями войны 1812 года. Эти эпохальные происшествия отразились на многих и многих судьбах, но немногим дано было выразить это поэтически. Тем ценнее лирическая исповедь Батюшкова, которая была близка и понятна современникам, нередко прошедшим схожий внутренний путь.
Стихи Батюшков начал писать в ранней юности. Этому предшествовала учеба во французском пансионе, куда он был отвезен из тихого вологодского имения деда в десятилетнем возрасте. Продолжалась история русских дворянских детей, начавшаяся в Екатерининскую эпоху. Оторванный от родного очага, ребенок погружался в инородную обстановку. Все предметы, кроме русского языка и Закона Божьего, велись на французском, и чужая культура начинала формировать подростковое сознание. Батюшков рано стал самостоятельно читать. Вольтер, Парни и другие французские писатели-просветители, насмешливые, фривольные и скептичные, завораживали его сознание. В целом чтение было для Батюшкова важнейшей составляющей внутренней жизни. Как это часто случалось в истории русской культуры, западные писатели становились для наших молодых людей своеобразными духовными учителями, нравственными наставниками. Русский читатель невольно воспринимал всякую книгу как почти сакральный текст, как руководство к жизни. Было так и с Батюшковым. Очевидно, опираясь на собственный опыт, в одной из поздних статей он писал о юношеском чтении, когда «каждая книга увлекает, каждая система принимается за истину, и читатель, не руководимый разумом, подобно гражданину в бурные времена безначалия, переходит то на одну, то на другую сторону»[48]48
Батюшков. С.183.
[Закрыть].
Под влиянием этого беспорядочного восприятия новой европейской культуры Батюшков, как и многие другие образованные русские юноши, утратил простоту и цельность традиционного религиозного сознания. Впрочем, трудно сказать, было ли в нем оно достаточно воспитано в детстве, потому что и отец его, и дед были типичными вольнодумцами предыдущей эпохи. Так или иначе, в годы молодости мировоззрение Батюшкова выглядит крайне неопределенным. Самого себя он видит в образе легкомысленного повесы, «гуляки праздного». В 1809 году Батюшков пишет одному из своих друзей: «Я и в тридцать лет буду тот же, что и теперь: то есть лентяй, шалун, чудак, беспечный баловень, маратель стихов, но не читатель; буду тот же Батюшков, который любит друзей своих, влюбляется от скуки, играет в карты от нечего делать, дурачится, как повеса»[49]49
Сочинения К. Н. Батюшкова: В 3 т. Т. 3. СПб., 1886. С. 163.
[Закрыть].
Основные настроения и темы поэтических произведений Батюшкова до событий Отечественной войны определяются именно таким самоощущением и связаны с понятием легкой поэзии, в которой изображение легкомысленного, вольного, а подчас фривольного отношения к жизни становится главным. Радость дружеской пирушки, легкое наслаждение жизнью, ласки возлюбленной – вот что составляет нехитрый круг тем, развиваемых в этот период поэтом. Жизнь драгоценна для его лирического героя только в миг веселья и чувственного наслаждения. В стихотворении «Веселый час» поэт обращается к друзьям с призывом: «Станем, други, наслаждаться, / Станем розами венчаться»[50]50
Батюшков. С. 227.
[Закрыть].
Он призывает поспешить насладиться жизнью, выпить ее полную чашу, пока есть еще время. «Любовь, дружба, вино» – вот священная триада, которая дает ту радость, без которой жизнь не имеет смысла. Причем во многих стихах Батюшкова возникает мысль о смерти, однако он стремится отогнать эту мысль, заговорить ее призывами к наслаждению и счастью. Так, например, в стихотворении «Мои пенаты» поэт говорит:
Лирический герой Батюшкова – это все тот же «гуляка праздный», легкомысленный ребенок, который не хочет видеть в жизни иного смысла, кроме дружеской любви и чувственной радости. Наиболее ярко это выражено в послании «К Гнедичу»:
У поэзии, по мнению Батюшкова, нет серьезной цели, он пишет «от лени и досуга», муза – это не высшее, надмирное существо, но земная подруга, которая не требует и не диктует высоких откровений. В эти годы Батюшков декларирует отказ от общественных идеалов, от серьезного служения. Поэт, с его точки зрения, призван к тихому бытованию в своем «счастливом домике», где он может найти и душевные, и телесные наслаждения, придающие мирной жизни необходимый смысл.
Программным стихотворением Батюшкова становятся «Мои пенаты» – послание к друзьям, созданное уже на исходе 1811 года, незадолго до тех событий, которые во многом изменят батюшковское отношение к жизни. Произведение написано редким для того времени, да и вообще нечастым для всего русского стихосложения, размером – трехстопным ямбом, который своим легким, летящим ритмом как нельзя лучше подходит к тому, о чем говорит поэт. Батюшков чуждается церковнославянизмов, стремится сделать свой язык предельно ясным и лаконичным. Единственное, что усложняет поэтическую речь, – это обилие античных аллюзий, но для молодых дворян того времени они были частью обыденного дискурса. Лирический герой стихотворения беседует со своими друзьями, рассказывая, чем он занят, оказавшись в одиночестве в сельском доме. Он утверждает ценность простоты, скромности обстановки, нетребовательности по отношению к жизни, довольства малым.
В сей хижине убогой
Стоит перед окном
Стол ветхой и треногой
С изорванным сукном.
В углу, свидетель славы
И суеты мирской,
Висит полузаржавый
Меч прадедов тупой;
Здесь книги выписные,
Там жесткая постель —
Все утвари простые,
Все рухлая скудель!
Скудель!.. Но мне дороже,
Чем бархатное ложе
И вазы богачей!1
Так описывает свое жилище поэт. В этой простоте он не нуждается ни в высоких воспоминаниях о былой славе своего дворянского рода, поэтому меч прадедов оказывается свидетелем не столько славы, сколько суеты минувших лет, ни в вопросах, занимающих современное общество. Он удовлетворен своим поэтическим уединением, где может легко найти пищу для наслаждений, обратившись к томикам своих любимых авторов (их описание занимает большую часть стихотворения) или призвав нежную Лилету, чьи объятия позволят совсем позабыть все прелести окружающего мира. И хотя стихи заканчиваются разговором о смерти, но поэт призывает читателей не жалеть «о молодых счастливцах», которые смогли исполнить единственную подлинную цель жизни – прожить ее в радостном и ничем не омрачаемом наслаждении.
Такое мироощущение стало предметом изображения в лирике раннего Батюшкова, но, конечно, этим наивным гедонизмом не ограничивался его внутренний мир. Хоть поэт и призывал «писать, как жить, и жить, как писать», но на практике он был глубже и серьезней. Едва ли «повеса и шалун», каким изображал себя поэт, мог отправиться добровольцем на первую войну с Наполеоном, проявить немалый героизм и получить серьезное ранение (а именно это и произошло с Батюшковым). Он сам несколько позже свидетельствовал о противоречивости собственной личности, о той духовной борьбе, которая совершается в глубине его сознания. «Сегодня беспечен, ветрен, как дитя, – писал о себе в дневниковой заметке поэт, – посмотришь, завтра – ударился в мысли, в религию и стал мрачнее инока… В нем два человека. Один добр, прост, весел, услужлив, богобоязлив… Другой человек… злой, коварный, завистливый, иногда корыстолюбивый, но редко… Три дня он думает о добре, желает делать доброе дело – вдруг недостанет терпения, – на четвертый он делается зол, неблагодарен; тогда не смотрите на профиль его! Он умеет говорить очень колко; пишет иногда очень остро на счет ближнего. Но тот человек, то есть добрый, любит людей и горестно плачет над эпиграммами черного человека. Белый человек спасает черного слезами перед Творцом, слезами живого раскаяния и добрыми поступками перед людьми»[53]53
Батюшков. С. 425.
[Закрыть].
События 1812 года разбудили в Батюшкове и его поэзии более серьезную и возвышенную половину, того белого человека, который соперничал в его душе с черным. Поэт не сразу принял участие в новых военных действиях против Наполеона. Летом 1812 года он продолжал лечиться от последствий ранения, полученного в первой антинаполеоновской кампании. Кроме того, на нем лежала забота о больной вдове его родственника и благодетеля Муравьева. Вместе с ней он находился в Москве, когда враг приближался к древней русской столице. Батюшков стал свидетелем того варварского кощунства, с которым враги относились к русским святыням. У него, как и у многих русских людей, начинается переосмысление отношения к западной культуре и европейскому просвещению. «Святыни, мирное убежище наук, – писал Батюшков, – все осквернено шайкой варваров! Вот плоды просвещения или, лучше сказать, разврата остроумнейшего из народов… Сколько зла!»[54]54
Сочинения К. Н. Батюшкова. Т. 3. С. 206.
[Закрыть] «Варвары! Вандалы! – восклицал он в другом месте. – И этот народ извергов осмелился говорить о свободе, о философии, о человеколюбии. И мы до того были ослеплены, что подражали им, как обезьяны»[55]55
Сочинения К. Н. Батюшкова. Т. 3. С. 268.
[Закрыть].
Меняется отношение Батюшкова не только к французам, но и к собственной родине, к ее истории. Оно и прежде у него двоилось. Живя в Петербурге, он в юные годы так писал Гнедичу: «Невозможно читать русской истории хладнокровно. Я сто раз принимался. Все напрасно. Она делается интересною только со времен Петра Великого. Читай римскую, читай греческую историю, и сердце чувствует, и разум находит пищу. Читай ложь, невежество наших праотцов, читай набеги половцев, татар, Литвы и проч., и если книга не выпадет из твоих рук, то я скажу: “«Или ты великий, или ты мелкий человек!”»[56]56
Там же. С. 57.
[Закрыть].
Но вот, спустя несколько лет, уже попав в Москву накануне ее разорения, ощутив всеобщий патриотический пафос, Батюшков говорит о русском прошлом с трепетным благоговением: «В Кремле представляется взорам картина, достойная величайшей в мире столицы, построенной величайшим в мире народом на приятнейшем месте. Тот, кто, стоя в Кремле с холодными глазами, смотрев на исполинские башни, на древние монастыри, на величественное Замоскворечье, не гордился своим отечеством и не благословлял России, для того чуждо все великое, ибо он жалостно был ограблен природою при самом его рождении»[57]57
Батюшков. С. 381.
[Закрыть]. Не самого ли себя прежнего признает поэт ограбленным?
Затем, когда Батюшков вновь вступает в ополчение и участвует в изгнании наполеоновских войск и в походе на Париж, его патриотизм и критическое отношение к европейской культуре эпохи Просвещения только увеличиваются.
Так, в одном из своих писем он сообщает: «В виду Базеля и гор его окружающих… мы построили мост, отслужили молебен со всем корпусом гренадер, закричали “Ура!” – и перешли за Рейн… Эти слова “Мы во Франции” – возбуждают в моей голове тысячу мыслей, которых результат есть тот, что я горжусь своей родиной в земле ее безрассудных врагов»[58]58
Сочинения К. Н. Батюшкова. Т. 3. С. 246.
[Закрыть].
Уже по возвращении из европейского похода Батюшков много размышлял о французской культуре, которой прежде был очарован и увлечен, и строго судил кумиров своей молодости. «Они опечалили человечество, они ограбили его, сии дерзкие и суетные умы»[59]59
Батюшков. С. 185.
[Закрыть], – писал Батюшков о Гельвеции и других французских философах, тяготевших к атеистическому мировоззрению. Достойно замечания, что действие философов-материалистов поэт называет грабежом. Действительно, внушение человеку атеистических воззрений, разрушение в его душе веры в Бога есть худший вид воровства, это духовная кража, которая лишает человека глубоко содержательного элемента внутренней жизни.
Миновавшие катастрофические события поэт связывал с воздействием лживой философии гордых мудрецов эпохи Просвещения, и единственная сила, которая, по его мнению, смогла противостать такому воздействию, – это живая вера русского народа. В 1815 году в статье «Нечто о морали, основанной на философии и религии» он, как и многие другие русские люди того времени, осмыслял борьбу России и наполеоновской Франции как духовный поединок христианской веры и нового безрелигиозного сознания. «Копье и сабля, окропленные святою водою на берегах тихого Дона, – писал он, – засверкали в обителях нечестия, в виду храмов рассудка, вольности и братства, безбожниками сооруженных; и знамя Москвы, веры и чести водружено на месте величайшего преступления против Бога и человечества»[60]60
Там же. С. 195.
[Закрыть]. Мы видим, что для Батюшкова духовные смыслы жизни явно начинают занимать первенствующее место. Пережитые впечатления приводят его к серьезным внутренним изменениям.
Поэт увидел поразительные бедствия войны, изнанка жизни предстала ему в своей страшной, неприкрытой правде.
«От Твери до Москвы и от Москвы до Нижнего, – писал позже Батюшков, – я видел, видел целые семейства всех состояний, всех возрастов в самом жалком положении, я видел… переселение целых губерний! Видел нищету, отчаяние, пожары, голод, все ужасы войны и с трепетом взирал на землю, на небо и на себя!»[61]61
Сочинения К. Н. Батюшкова. Т. 3. С. 208–209.
[Закрыть]
Увиденное заставило поэта испытать трепет, то есть некое религиозное чувство страха перед таинственной силой, управляющей мировыми событиями. «Ужасные поступки вандалов или французов в Москве, – писал в другом месте, – совершенно расстроили мою маленькую философию»[62]62
Сочинения К. Н. Батюшкова. Т. 3. С. 209.
[Закрыть]. Батюшков не мог больше носить маску легкомысленного «гуляки праздного», играющего жизнью и срывающего цветы наслаждения. Он заглянул в страшную бездну того ужаса, который прячется до времени за мирной обыденностью и прорывается наружу мучительной реальностью во времена испытаний и бедствий. Эти впечатления не могли не повлиять на его творчество, ведь Батюшков не зря называл свои стихи журналом, дневником, при всей своей литературной условности они действительно отражали пережитый им внутренний опыт. События отечественной войны и дальнейшей борьбы с Наполеоном, в которой Батюшков принял непосредственное участие, с очевидностью разделяют его творчество на две части. Рубежным в этом смысле явилось стихотворное послание «К Дашкову». Адресат стихотворения, видимо, посетовал Батюшкову на то, что от поэта не слышно больше тех легких песен, в которых он прежде прославлял молодое, задорное веселье. Батюшков ответил на это Дашкову проникновенными стихами, описывающими незабываемые впечатления от пережитых бедствий:
Мой друг, я видел море зла
И неба мстительного кары,
Врагов неистовых дела,
Войну и гибельны пожары.
Я видел сонмы богачей,
Бегущих в рубищах издранных,
Я видел бледных матерей,
Из милой родины изгнанных!
Поэт описывает горящую Москву, в которую он трижды возвращался и в конце концов увидел
После пережитого поэт не может больше «петь любовь и радость, беспечность, счастье и покой и шумную за чашей младость». Глубокий опыт страдания и сострадания рождает в душе религиозный трепет перед тайной бытия, меняется и тематика, и стилистика стихов Батюшкова. Они утрачивают былую «легкость», разговорность, лексика становится все более возвышенной, значительно увеличивается доля церковнославянизмов и архаизмов. И хотя поэт уверял своего приятеля, что он вернется к прежним песням после окончания бедствий, однако же в его стихах последующих лет мы не встретим никакой «шумной радости» и жажды наслаждений. Серьезный, принципиальный поворот происходит в душе поэта, и лирика его становится лучшим свидетельством этого поворота.
Меняется в первую очередь образ поэта, с которым соотносит себя Батюшков. Если в ранних стихах это легкомысленный поэт-ребенок, который играет жизнью и стихами, стараясь извлечь из всего минутное наслаждение, то теперь это вдумчивый созерцатель, для которого самым драгоценным в душевной жизни становится не шумное веселье, а «сладкая задумчивость» и «память сердца». Программным стихотворением Батюшкова позднего периода становится большая элегия «Умирающий Тасс». Изображая последние дни великого итальянского поэта эпохи Возрождения Торквато Тассо, Батюшков в какой-то степени соотносил свою личность с личностью автора «Освобожденного Иерусалима». Не случайно он подчеркивает тот факт, что Тассо был, подобно нашему поэту, рано лишен матери и испытал в связи с этим глубокое потрясение. Итальянский поэт изображен в тот момент своей жизни, когда, давно уже забытый, нищий и больной, он умирает в монастырской келии и вдруг удостаивается высочайшего внимания: Папа Римский присылает ему лавровый венок первого поэта. Но суетная слава уже не прельщает Тассо, его душа обращена к вечности, он, созерцая заходящее солнце, восклицает:
Умирающий поэт благоговейно целует крест и, вновь обратившись мыслью к миру небесному, говорит друзьям:
Поэт для позднего Батюшкова призван к возвышенному, неземному созерцанию, его дух должен вознестись выше земного праха, выше своей эмпирической личности. Таким образом, апологет легкой поэзии, активный противник витийственной поэзии архаистов встает на точку зрения, близкую его литературным врагам. Друзья Батюшкова с неудовольствием заметили его новые склонности. Особенно негодовал Вяземский. «Батюшков стал капуцинить»[66]66
Цит по: Кошелев В. К. Н. Батюшков. Странствия и страсти. М., 1987. С. 234.
[Закрыть], – иронично замечал он. А в письме к самому поэту он упрекал своего корреспондента, метко определяя внутреннюю перемену в его душе: «Ох, Батюшков, ты меня бесишь! Рожденный любезным повесою, ты лезешь в скучные колпаки; рожденный мотыльком, что за охота проситься тебе в филины»[67]67
Там же. С. 224.
[Закрыть].
Характерно, что Батюшков сознательно отказывается от литературной полемики, не желая публиковать свое сатирическое «Видение на брегах Леты», где он за несколько лет до того высмеял литераторов противоположного направления. Идеологические разногласия не имеют теперь для него такой остроты, а осторожное, трепетное отношение к личности другого человека выходит на первый план. Отказываясь от публикации этого стихотворения, он писал: «“Лету” ни за миллион не напечатаю; в этом стою непоколебимо, пока у меня будет совесть, рассудок и сердце»[68]68
Цит. по: Батюшков. С. 578.
[Закрыть].
Если в ранней лирике Батюшкова при всей простоте и легкости стиха тематика и образность продиктованы нередко той условной артистической маской, которую надел на себя молодой поэт, то стихи после 1812 года стали отражать подлинный духовно-душевный опыт, выстраданный им в нелегких обстоятельствах того времени. В первую очередь это, конечно, опыт религиозный. Не случайно вслед за стихотворным посвящением в первом, и единственном, сборнике Батюшкова «Опыты в стихах и прозе» идет стихотворение «Надежда». Главная тема этого стихотворения – живое чувство Промысла Божьего, Который вел поэта через трудные военные годы и житейские испытания. «Доверенность к Творцу» – вот то чувство, которое становится теперь наиболее значимым для Батюшкова. Он ясно осознает присутствие в своей жизни благой руки Бога, Который вел его «от юных дней к добру стезею потаенной»[69]69
Батюшков. С. 201.
[Закрыть]. Подобно своему литературному кумиру – Тассо, он также устремляется душой к вечности и чает «лучшей жизни». Заканчивая стихотворение,
Так писал человек, который всего за три года до этого предлагал своим друзьям срывать цветы жизни «под лезвием косы» смерти, продлевая жизнь ленью и весельем. В то же время есть нечто общее в этих противоречивых поэтических высказываниях. В первый период своего творчества поэт призывает спрятаться от реальности, от ее суровой правды в объятиях веселья и сладострастья. А во второй – бежит от житейских будней в мечты о мире вечном, ином. В этом проявляется характер Батюшкова, его страх перед жизнью, неспособность принять ее и занять в ней определенное место. Кроме того, и в первый, и во второй период своего творчества Батюшков пишет лишь об одном: о своем внутреннем состоянии. «Для Батюшкова, – пишет Гуковский, – единственная реальность, как и единственная ценность, как и единственная тема искусства, – это дух человеческий, воспринимающий мир, а не самый этот мир»[71]71
Гуковский Г. А. Пушкин и русские романтики. М., 1965. С. 165.
[Закрыть].
Только теперь меняется духовное содержание лирического героя. Глубже и тише стали стихи. Они отражают созерцания и видения автора. Так, например, посетив на обратном пути из Парижа Швецию, поэт пишет стихотворение, где передает свои тихие созерцательные размышления, возникшие перед развалинами древнего замка. Мы видим здесь глубокую обращенность души поэта к прошлому, его благоговейно-сердечное отношение к людям миновавших веков. В другом стихотворении («Тень друга») Батюшков описал еще одно событие, которое произошло с ним на обратном пути в Россию. Прежде чем сказать об этом, нужно отметить, что «Тень друга» – произведение знаковое для тогдашней словесности, потому что тема дружбы в новой поэзии начала XIX столетия становится одной из важнейших. Как уже говорилось, большинство стихов создаются в дружеском кружке и обращены к друзьям. Всякое почти произведение поэтов новой школы пронизано этим духом дружества. Так было и в поэзии Батюшкова. Но в ранних стихах друг – это в первую очередь соучастник легкомысленного веселья, сотрапезник и собутыльник, теперь же Батюшков касается сакральной, мистической стороны дружбы. Стихотворение «Тень друга» связано с образом Ивана Александровича Петина, выпускника Московского благородного пансиона, профессионального военного, с которым поэт познакомился еще во время первой войны с Наполеоном. Петин был, судя по всему, человек чрезвычайно честный и мужественный, и в то же время он обладал тонкой душевной организацией, благодаря чему и сблизился с Батюшковым. В 1813 году Петин погиб в сражении под Лейпцигом, и Батюшков успел поклониться его свежевырытой могиле. Позже он написал «Воспоминания о Петине», где изобразил дружбу как священное, возвышенное чувство, которое соединяет людей на самом глубоком духовном уровне. Такое восприятие дружбы роднит поэта с Карамзиным и в целом является традиционным для той сентиментально-возвышенной эпохи, отголоском которой являются и знаменитые строки Пушкина:
Дружба для Батюшкова – это «неизъяснимое таинство сердца», «лучшее сокровище жизни»[73]73
Батюшков. С. 399.
[Закрыть]. «Я ношу сей образ в душе, как залог священный, – писал поэт о своем погибшем друге, – он будет путеводителем к добру; с ним не разлучимся, с ним я не стану бледнеть под ядрами, не изменю чести, не оставлю ее знамени. Мы увидимся в лучшем мире»[74]74
Там же. С. 397.
[Закрыть]. Воспоминания о друге суть воспоминания о добродетели, дружба дает возможность человеку нравственно возрастать, иметь четкий моральный ориентир. С другой стороны, смерть друга – это мистическое откровение о вечной жизни, она убеждает оставшихся на земле в том, что душа бессмертна. Не может исчезнуть бесследно столь драгоценное и любимое существо. Вечность становится чем-то очевидным, когда возлюбленный друг переселяется туда. Утверждением мистической вечности дружбы заканчиваются «Воспоминания о Петине». «Исполняя свой долг, – писал Батюшков, – он был добрым сыном, верным другом, неустрашимым воином. Этого мало для земного бессмертия. Конечно, есть другая жизнь за пределом земли и другое правосудие; там только ничто доброе не погибнет: есть бессмертие на небе!»[75]75
Там же. С. 409.
[Закрыть]
Именно мистическая встреча с душой почившего становится темой стихотворения «Тень друга». В нем Батюшков описывает, очевидно, и в самом деле бывшее ему видение, которое посетило его на корабле во время плавания по Северному морю. Лирический герой стихотворения видит своего убитого друга в радостносветлом обличье, его лицо, «как утро майское, веселием цвело»[76]76
Там же. С. 223.
[Закрыть]. Это видение не имеет в себе ничего жуткого, оно вселяет в сердце лирического героя веру в бессмертие и светлую надежду на грядущую окончательную встречу с тем «горним духом», каким стал его друг. Характерны общая тональность и настроение этого стихотворения. Лирический герой изображен в созерцательном состоянии «сладкой задумчивости», он погружен в тихие воспоминания, и все его существо находится в этой своеобразной медитации. Сам строй стиха – медленные и плавные шестистопные ямбы, ненавязчивые музыкальные аллитерации, приподнятая поэтическая лексика – передают возвышенно-созерцательное состояние, на фоне которого вполне органично возникает таинственное видение. Мистическая встреча с другом, описанная в стихотворении, явилась важнейшим подтверждением подлинности того восприятия дружбы, которое культивировали литераторы начала XIX века. Батюшков сознательно обращается не к абстрактным рассуждениям и поэтическим метафорам, а к описанию подлинного события и живого духовного опыта. Поэзия в самом деле становится дневником, летописью духовного мира поэта.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
