Автор книги: Тимофей Веронин
Жанр: Языкознание, Наука и Образование
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Конечно, элегии не были доступны широкому кругу читателей. Они писались «для немногих», как назывался небольшой сборник Жуковского начала 1820-х годов. Настоящую славу принесли поэту баллады. Не случайно Батюшков величает его в стихотворении «Мои пенаты» «балладник мой», а члены шуточного литературного содружества «Арзамас» взяли себе в качестве псевдонимов названия баллад Жуковского. Почти все баллады являлись переводами, причем избранные поэтом авторы писали в духе предромантизма или уже непосредственно романтизма. Это были Шиллер, Гете, Вальтер Скотт, Саути, Уланд и другие. Таким образом, через баллады Жуковского в русскую культуру начал активно проникать романтический дискурс, одной из сторон которого является интерес к средневековой легенде, к мрачному, таинственному колориту потустороннего.
Самой знаменитой, ставшей хрестоматийной балладой Жуковского является «Светлана». Это вольный перевод баллады «Ленора» немецкого стихотворца Бюргера, причем к данному произведению наш поэт обращался три раза. В первый раз, в 1808 году, он пишет «Людмилу», в течение нескольких последующих лет он работает над «Светланой» и, наконец, в 1831 году создает «Ленору», которая является наиболее точным переводом оригинала. Благодаря последнему варианту мы имеем простейшую возможность увидеть пути переработки материала в лучшем из трех произведений – «Светлане». Жуковский придает сюжету национальный характер, изображает сцену русского гадания, переносит действие на русскую почву и вносит в сам текст фольклорные элементы. Для словесности того времени это было серьезным новаторством, которое пришлось по вкусу читателю. Существенно меняет Жуковский и образ главной героини. Если у Бюргера Ленора ропщет на Бога и в ответ на ропот и сомнения ей посылается наказание, то в балладе нашего поэта ропота нет. Героиня просто скорбит о милом и рвется к нему душой, и ее больное сознание порождает страшный сон, который заканчивается радостной явью – возвращением любимого к Светлане. Главное настроение баллады – это провиденциальный оптимизм, вера в благое Провидение, которое ведет судьбу человека к светлому концу.
так пишет Жуковский в конце баллады, веря в конечную победу божественной благости. И если у Бюргера Бог – это строгая казнящая сила, то у нашего поэта это милующий и берегущий Свое творение Отец.
Баллады Жуковского тесно связаны с его элегиями тем, что заимствованный сюжет играет в них не первостепенную роль, самое важное здесь – это то настроение, чувство, отношение к жизни, которое передается не столько через внешнюю коллизию, сколько через словесную ткань, образность и ритм. «Суть баллад Жуковского как произведений оригинальных, – пишет тот же Гуковский, – …в разлитой в них мечтательности, в создании особого мира фантастики чувств и настроений, мира, в котором поэт вовсе не подчинен логике действительного, а творит в своей мечте свой свободный круг поэтических фикций, свободно выражающих настроение»[110]110
Гуковский Г. А. Пушкин и русские романтики. С. 70.
[Закрыть].
Отвлеченное содержание нередко перекликается в балладах с личными переживаниями, субъективным опытом поэта. Так, в «Светлане» образ главной героини связан с конкретным лицом. Жуковский посвящает это произведение своей крестнице Александре Воейковой и дарит ей балладу на свадьбу. Причем известно, что у Воейковой было прозвище Светлана, и ее-то он и делает героиней своего произведения. К ней обращается он в последних строках произведения, утверждая благость Бога и испрашивая у Создателя покрова и защиты для дорогой его сердцу девушки.
Подобное соединение вымысла и жизни придает стихотворению особенную задушевность, сюжет иностранной баллады оживает, наполняется личным чувством и вплетается в судьбу реальных людей. «Жизнь и поэзия – одно», – писал Жуковский в стихотворении «Песня» 1808 года, и эта установка, близкая к утверждению Батюшкова «живи, как пишешь, и пиши, как живешь», требует от исследователя творчества Жуковского пристального внимания к важнейшим чертам его биографии и к образам тех, кто был рядом с ним. Знакомство с духовным обликом прототипа героини баллады «Светлана» дает нам возможность лучше понять и прочувствовать это важнейшее произведение Жуковского.
Александра Воейкова, а до брака Протасова, была одной из двух дочерей старшей сводной сестры Жуковского Екатерины Афанасьевной Протасовой, то есть приходилась ему наполовину племянницей и, как уже говорилось, стала его крестницей. Она была младше своего крестного всего на двенадцать лет, и, когда Саша и ее сестра Маша достигли возраста, пригодного для учения, Екатерина Афанасьевна попросила брата быть их наставником.
Жуковский стал часто появляться в усадьбе Протасовых, и беззаботная веселость Саши, которую он прозвал за ее светлый, радостный нрав Светланой, и проникновенная серьезность Маши очаровали поэта. Он был счастлив рядом со своими ученицами, и они не чаяли в нем души и впитывали все, что он преподавал им. И Саша, и Маша Протасовы – это тоже отчасти произведения Жуковского, их чистые и возвышенные души напоминают его звонкие, легкие и словно возносящиеся над обыденностью языка и сознания стихи.
Саша Протасова принадлежала к тем замечательным русским дворянским девушкам, которые своей чистотой и верой очищали и возвышали изъеденные рационализмом нового просвещения души наших молодых дворян. Такие девушки выходили навстречу нашим «лишним людям», разного рода Онегиным, Печориным, Бельтовым и Лаврецким. Они вдохновляли русских писателей на создание светлых женских образов, таких как пушкинская Татьяна (кстати, Пушкин неоднократно упоминает балладу Жуковского в своей поэме и сопоставляет свою героиню со Светланой), Маша Миронова, Лиза Калитина.
Душа Светланы была полна радостной непосредственности, она становилась источником бодрости и веселья для тех, кто находился подле нее. «Рядом с ней невольно светлеешь душой»[111]111
Соловьев Н. В. История одной жизни. Т. 1. Пг., 1915. С. 30.
[Закрыть], – писал Иван Козлов. Но эта веселость с первых лет сознательной жизни уживалась с глубокой серьезностью и готовностью к жертве. Необыкновенная красавица, она записывает в своем девичьем альбоме-дневнике: «Лучше быть доброй, чем прекрасной, лучше быть верной, чем красивой, красота и молодость проходит, добродетель остается и привлекает сердце»[112]112
Там же. С. 15.
[Закрыть]. Перелистывая Сашин альбом, мы легко заметим, что крестный оставил большой след в ее душе, она впитывала его миросозерцание, принимала его как свое. Вслед за Жуковским она воспитывает в себе культ дружбы. «Любовь – это утренняя тень, с каждым моментом она уменьшается, дружба – это тень вечерняя, которая растет, пока не померкнет солнце жизни»[113]113
Там же. С. 15.
[Закрыть]. О своей жизненной позиции говорит она словами крестного:
Как и Жуковский, пятнадцатилетняя девочка не боится мысли о смерти и записывает: «Умереть – это единственная надежда, которая остается несчастному человечеству… Все говорит нам, что мы странники на земле». Она так мыслит о долге женщины: «Доля каждой женщины терпеть и работать, терпеть с радостью, молитвой и улыбкой на устах, ожидая себе награды лишь в будущей жизни» [115]115
Соловьев Н. В. История одной жизни. Т. 1. С Л 6.
[Закрыть].
Заканчивая свою балладу, Жуковский молитвенно желал Светлане беспечальной, легкой жизни. Он говорил:
Но Светлану ждало нелегкое испытание. Замужество, в связи с которым подарена была ей баллада, оказалось тяжелым бременем для Саши. Ее муж, Александр Воейков, приятель Жуковского, посредственный стихотворец, оказался человеком очень трудным. Он много пил, под хмелем вел себя ужасающе, подчас избивал жену, запирал ее на целый день в комнате и предавался самому безудержному пьянству. «После ужина опять пьян, грозит убить маменьку и зарезаться», – горько жаловалась на своего деверя в одном из писем сестра Саши Маша. Она же прибавляла потом: «И это прелестное творение только желает скрывать и оправдывать его поступки»[117]117
Соловьев Н. В. История одной жизни. Т. 1. С. 53.
[Закрыть]. Несчастная молодая жена, конечно, много страдала и плакала в первые годы замужества, но прятала свои слезы от родных, старалась выглядеть все такой же веселой и беззаботной. «В редкие промежутки относительного покоя, – пишет биограф Александры Воейковой, – в доме ее звонкий смех звучал, как и прежде, внося успокоение в измученную семью»[118]118
Там же. С. 54.
[Закрыть].
Испытания придали душе Саши еще большую утонченность и чистоту. Она обладала редкой отзывчивостью. Познакомившись с ослепшим поэтом Козловым, она так передавала свои чувства по отношению к нему: «Ваши страдания заставляют меня страдать сильнее, чем я могу Вам сказать! Мне тяжело не иметь возможности ухаживать за Вами… Действительно, дорогой друг, я страдаю от Ваших страданий гораздо больше, чем от собственных, это не фраза, так как моя жизнь только у меня в сердце»[119]119
Соловьев Н. В. История одной жизни. Пг., 1916. Т. 2. С. 30.
[Закрыть]. И конечно, нет причины не верить ее словам. Своим искренним участием Воейкова разбудила в Козлове поэтический талант. Одно из первых своих стихотворений он посвятил Светлане, изобразив то светлое настроение, которое вносила она в жизнь больного поэта:
Не менее значительную роль сыграла Воейкова в судьбе Языкова. Молодой, горячий студент Дерптского университета, певец вина и шумного веселья, без ума влюбился в нее. Она, не отталкивая его и в то же время не кокетничая и не переступая границы должного, старалась внушить ему мысли о высоком нравственном назначении поэзии и жизни. И благодарный поэт писал ей в ответ:
А уже после смерти Александры Воейковой Языков благодарно вспоминал о ее светлом влиянии на его внутренний мир:
Тайна души Воейковой в первую очередь в ее вере в вечную жизнь, в Божественный Промысл, перед которым она в любом положении готова смириться. Она поразительно напоминает Гризельду из переведенной Батюшковым новеллы Боккаччо и в то же время словно бы живет в соответствии с теми мыслями, которые высказывал в своих элегиях и балладах Жуковский.
Еще одним поэтом, воспевшим ее, был Баратынский, со свойственными ему точностью и лаконизмом он изобразил духовную устремленность и возвышенность ее духа в следующих строках:
Но семейные испытания не прошли даром для ее тонкой души, к тридцати годам, после рождения четырех детей, что-то надломилось в ней, она стала болеть, гаснуть. В ее дневниковых записях все больше светло-печальных размышлений о смерти и вере – опять же в духе Жуковского. «Молитва свыше нам дана, замена счастию она», – перефразирует Воейкова пушкинские строки. «Душа женщины сделалась бы льдом или сгорела бы от страсти без помощи молитвы, – пишет она далее и повторяет любимую мысль Жуковского. – Жизнь не для счастья. Счастье более невозможно, чем мы воображаем… Страдать и умереть – вот все, что мне осталось по воле судьбы, – пишет она после смерти своей сестры, – теперь, когда смерть стала ближе, я смотрю на нее без ужаса, я никому не сделала зла… Как смерть моего ангела-сестры примирила меня со смертью вообще, она стала для меня менее таинственной и гораздо менее чуждой, чем жизнь… Небо стало для меня теперь домом, обитаемым любимыми существами, но в который я не знаю, когда войду»[124]124
Соловьев Н. В. История одной жизни. Т. 1. С. 116.
[Закрыть]. И как отзвук этих рассуждений звучат строки Жуковского: «Отеческого дома лишь только вход земная сторона»[125]125
Жуковский. I. С. 243.
[Закрыть] или «я сердцем сопряжен с сей тайною страной»[126]126
Там же. С. 59.
[Закрыть].
В своем дневнике зрелых лет Воейкова часто поминает крестного. Он ее наставник и друг, чуткий и внимательный собеседник. «Скольких горестей мне не пришлось бы избегнуть, – писала она, – если бы Жуковский не был подле меня. Его добродетель – лучшая религия в мире… Я не могу припомнить ни одного сколько-нибудь возвышенного ощущения, ни одного добродетельного действия или мысли, без того чтобы к ним не примешивалась идея о Жуковском»[127]127
Соловьев Н. В. История одной жизни. Т. 1. С. 118.
[Закрыть].
Крестный не был подле Воейковой во дни ее смерти. Но мысленно, духовно он сопровождал и благословлял ее. В последние месяцы жизни, в 1828 году, больная, Саша с детьми отправляется в Швейцарию и Италию в отчаянной попытке поправить свое здоровье. Это время дает еще несколько прекрасных штрихов к ее портрету. Несмотря на болезнь, она успевает чувствовать всем сердцем красоту природы. «Захождение солнца на Монблане видела раз двадцать и не могу привыкнуть к этой чудной картине. Катя (ее дочь. – Т. В.) мне на днях говорила, смотря на заход солнца: «Мама, Бог здесь». И точно сам Бог в этой красоте»[128]128
Там же. С. 163.
[Закрыть]. И эти слова – прямое, хотя и невольное повторение главной мысли стихотворения Жуковского «Невыразимое», в котором говорится о «присутствии Создателя в созданье» как о самом важном, что может ощутить человеческое сердце, созерцая природу. В другом месте Саша так передает религиозное восприятия красоты мира: «Вижу озеро под собою, Монблан напротив во всей своей красоте… не могла не помолиться, так сильно эта картина потрясла душу… Что же там, если на земле так хорошо?»[129]129
Там же. С. 162.
[Закрыть]
И вот приблизились ее последние дни. Зная, что Саша умирает, Жуковский прислал своей крестнице письмо, которое многим может показаться по меньшей мере странным, а кому-то и жестоким, но в нем весь Жуковский. Это письмо не что иное, как благословение на смерть. «Нам должно лишиться тебя, – писал поэт. – Твоя жизнь была чиста… Иди по своему назначению! Благословляю тебя! Я знаю, что ты спокойна и светла»[130]130
Там же. С. 245–246.
[Закрыть]. На что уже умиравшая Светлана ответила: «Скажите ему, что он вечно будет занимать в моем сердце место отца, брата и друга»[131]131
Соловьев Н. В. История одной жизни. Т. 1. С. 249.
[Закрыть].
Последние часы Воейковой описаны другом Жуковского немцем К. К. Зейдлицем в письме к поэту Ее смерть была той самой «безболезненной, непостыдной, мирной кончиной», о которой молится Церковь. Утром Саша попросила позвать священника и сказала: «Ах, как бы я хотела умереть сразу же после Причастия». «За полчаса перед Причастием, – писал Зейдлиц, – она велела поставить перед собой образ Божией Матери. Читались псалмы, дети и домочадцы стояли на коленях. После Причастия и соборования говорила детям незабвенные слова утешения, благословила их, отсутствовавших родных и знакомых, простилась с присутствующими, и все это поистине как-то божественно-вдохновенно. Голос у нее был ясный, щеки разрумянились, она приподнялась на кровати. Когда, утомленная, она снова упала на подушку, то, пламенно прижав к губам образ Божьей Матери и держа в руке свечу, она громко прочла молитву. Вскоре наступила в комнате тишина, только рыдание окружающих прерывало торжественное, безмолвное ожидание. Вдруг ближайшие церковные часы пробили два часа. «Два часа, – сказала она своим детям, – каждый раз, как услышите, что часы бьют два раза, вспоминайте меня и мои последние слова». В самые последние минуты жизни она, по словам Зейдлица, «время от времени открывала ясные глаза, чтобы взглянуть на заснувших детей. “Оставьте их спать до завтра”, – сказала она, до последнего вздоха заботясь о них»[132]132
Там же. С. 250–251.
[Закрыть].
«Жуковский сделал сегодня восхитительное сравнение, – писала некогда Светлана в своем дневнике, – между следом, который оставляет лебедь на воде, и жизнию человека, которая должна всегда протекать бесшумно, оставляя за собой светлый и сияющий след, взирая на который отдыхает душа»[133]133
Там же. С. 79.
[Закрыть]. Именно такой светлый и сияющий, хоть и почти неразличимый в исторической перспективе след оставила Александра Воейкова в русской культуре и словесности, отразив свою чистую душу в зеркале поэзии золотого века, ведь не только Жуковский, но и Иван Козлов, Языков и Баратынский посвятили ей свои стихи. При этом и жизнь ее, и кончина глубоко связаны с теми идеалами, которыми одухотворена поэзия ее крестного. Облик Воейковой – это словно бы живое воплощение его поэтического мира[134]134
Хотелось бы отметить, что на могиле Светланы Жуковский сделал надпись из Евангелия: «В доме Отца моего обителей много» (Ии. 14. 2), эти же слова Спасителя из прощальной беседы с учениками начертал он за несколько лет до того над гробом своей возлюбленной Марии Мойер. Всю жизнь эта весть о горнем мире влекла к себе поэта, и примечательно, что примерно в эти же годы преподобный Серафим, прочитав очередной раз эти же слова, три дня молился, чтобы еще при жизни увидеть небесные обители. И ему были они показаны. Так в евангельских словах сходятся два, казалось, разрозненных в то время мира: светская культура и монашеское подвижничество.
[Закрыть].
Особое место в поэзии Жуковского занимает любовная лирика. Так же как и Батюшков, он пишет стихи, глубоко связанные с его подлинной сердечной драмой. В дальнейшей истории русской поэзии с этими стихами могут сравниться такие шедевры, как «Денисьевский цикл» Ф. И. Тютчева, стихи А. К. Толстого, посвященные его жене Софье Андреевне, и «Стихи о Прекрасной Даме» Блока, у которого, кстати сказать, Жуковский был любимым поэтом. Во всех этих случаях разговор о творчестве немыслим без биографического материала. В историю словесности вторгается история сердечных чувств и душевных движений, потому что поэтическое слово новой эпохи – это сокровенное выражение внутренних потрясений и чувствований поэта.
Любовная лирика Жуковского связана с образом Марии Протасовой, сестрой Светланы. Когда сводная сестра поэта попросила его быть домашним учителем своих дочек, разыгралась история в стиле Руссо. Почти с самых первых уроков в душе молодого человека вспыхнуло чувство по отношению к юной ученице. Маша ответила ему взаимностью, и оба они мечтали о совместной жизни, которая могла бы принести добрые плоды любви. Но когда по достижении Машей совершеннолетия влюбленные сообщили о своих намерениях Екатерине Афанасьевне, она твердо воспротивилась браку, естественно считая их родство слишком близким. Некоторое время Жуковский пытался бороться за свое счастье, обращался к покровителям и знакомым, которые могли бы убедить строгую мать. Надежда сменялась разочарованием, потом вновь возникала надежда. Так, побывав в 1813 году у своего крестного Ивана Владимировича Лопухина, который одобрил намерения Жуковского и обещал посодействовать, поэт пишет в дневнике: «Я видел в будущем не одно неизъяснимое счастье принадлежать ей, делить с нею жизнь и все; я видел там самого себя совсем не таким, каков я теперь, лучшим, новым, живым, а не мертвым. То счастье, которое даст мне она, совсем должно меня преобразовать; с привязанностью к жизни должно во мне родиться сильное, деятельное желание воспользоваться жизнию в совершенстве – а как же иначе ею воспользоваться, как не усовершенствовав себя во всем добром… Мне представляется как будто сквозь туман: спокойствие, душевная тишина, доверенность к Провидению… Как мысль о Боге сладостна и ободрительна, когда представишь себя в Его присутствии вместе с нею»[135]135
Веселовский А. Н. В. А. Жуковский. Поэзия чувства и «сердечного выражения»^., 1999. С. 131.
[Закрыть]. Подобно Батюшкову, Жуковский воспринимал любовное чувство как силу духовно-нравственную, оно дается человеку с тем, чтобы он возрастал в добродетели, чтобы ощутил более живую и глубокую связь с Творцом. Он не мог видеть в своем чувстве чего-то порочного и недостойного, как это представлялось его сводной сестре. В то время дневники его пестрят словом «счастье». Быть вдвоем с возлюбленной, вместе служить другим, добродетели и Богу – вот его несколько наивный светлый идеал.
Стихи периода надежд на счастье полны религиозного благоговения перед образом возлюбленной. Например, изображаемое в стихотворении «К ней» чувство подобно рыцарскому поклонению прекрасной даме:
А в «Песне» 1808 года Жуковский находит такие слова для выражения своего чувства:
Образ возлюбленный становится главным содержанием души любящего, его внутренним счастьем и духовной пищей. «Ты мне все блага на земли; ты сердцу жизнь, ты жизни сладость»[138]138
Жуковский. I. С. 54.
[Закрыть], – читаем мы в стихотворении «Песня» 1808 года.
В любовном чувстве Жуковского с самого начала присутствует мистический оттенок. Наиболее важным в этом отношении является послание «К Нине», обращенное на самом деле к Маше Протасовой. Главная мысль стихотворения – это вечность любовного чувства. Оно не исчезнет со смертью и сохранится тогда, когда любящие предстанут «ко трону Любови»[139]139
Там же. С. 55.
[Закрыть]. Жуковский словно бы предчувствует возможность трагического развития их судеб, но эта трагичность не пугает его, так как основание любви – это духовное, надмирное соединение любящих. И если один потеряет другого, то между ними сохранится молитвенная связь, которая увенчается окончательной встречей перед лицом Божиим. Так, с темой любовного чувства с самого начала у Жуковского связана мысль о разлуке и смерти, и уже заранее он начинает искать религиозного утешения для себя и своей возлюбленной.
Предчувствие Жуковского начало исполняться в 1814 году. К лету этого года стало ясно, что мать Маши никогда не благословит их брака. Жуковский должен был покинуть дом Протасовых, где подолгу живал до этого. За несколько дней до отъезда он вышел из своей комнаты в гостиную с какой-то незначительной целью. Туда же неожиданно сошла из своей горницы Маша. Они молча взглянули друг на друга, Маша подала Жуковскому кольцо. Позже поэт прислал ей свое. Они обменялись кольцами в знак обручения на новый духовный союз. Им необязательно теперь супружеское соединение, им достаточно знать о том, что любимый есть на свете и можно по-прежнему согласовывать свои поступки и мысли с сияющим в сердце образом того, с кем не дано быть вместе.
Любовное чувство должно перейти теперь в совершенно идеальный, неотмирный план, и поэт стремится утешить и заговорить свою скорбь стихами, в которых любовное чувство к Маше изображается как источник всего лучшего, что может быть в душе человека.
Поэт создает образ романтической любви, любви, которая оторвана от конкретики, и, несмотря на то что в жизни связь любящих уже невозможна, поэт все равно называет возлюбленную спутницей, ведь путь понимается им отвлеченно, как путь к свету, добру и правде, а на этой дороге они остаются спутниками. «Чего я желал? – пишет Жуковский в другом месте. – Быть счастливым с тобою! Из этого теперь должно выбросить только одно слово, чтобы все заменить. Пусть буду счастлив тобою»[141]141
Там же. III. С. 482.
[Закрыть]. Поэт утешает себя и возлюбленную тем, что их связь остается, но она чиста от какого-либо чувства собственности и потому еще успешней может помочь стать им лучше и чище. Их взаимная любовь, не претендуя на земное соединение, может теперь, по словам Жуковского, способствовать «самому ясному усовершенствованию себя во всем добром». Любовное чувство становится для поэта своеобразным критерием истины, внутренним мерилом всех его поступков и мыслей. «Я никогда не забуду, – писал Жуковский, – что всем тем счастьем, какое имею в жизни, обязан тебе, что ты мне дала лучшие намерения, что все лучшее во мне было соединено с привязанностью к тебе… Помни же своего брата, своего истинного друга. Но помни так, как он того требует, то есть знай, что он во все минуты жизни если не живет, то по крайней мере желает жить так, как велит ему его привязанность к тебе, теперь вечная и более нежели когда-либо чистая и сильная»[142]142
Там же. С. 485.
[Закрыть].
В период окончательного крушения надежд на брак Жуковский пишет программное стихотворение «Теон и Эсхин», в центре которого стоит рассказ Эсхина о смерти возлюбленной и его исповедание вечности любви. «Сих уз не разрушит могила»[143]143
Жуковский. I. С. 184.
[Закрыть], – говорит герой Жуковского, и эти строки становятся своеобразным девизом и самого поэта, и Маши. Эсхин полон веры в грядущую счастливую вечность. «Где-то в знакомой, но вечной стране погибшее нам возвратится, – говорит он и несколько позже добавляет: – Сей гроб – затворенная к счастию дверь»[144]144
Там же.
[Закрыть]. Стихотворение пронизано тем же провиденциальным оптимизмом, что и баллада «Светлана». Эсхин уверен в благом Промысле и восклицает: «Все в жизни к великому средство»[145]145
Там же.
[Закрыть], – и эти слова тоже нередко мелькают в письмах и Жуковского, и его возлюбленной, а также ее сестры Саши.
Тема любви неразрывно связана теперь для Жуковского как с мотивом смерти одного из любящих, так и с мотивом духовного соединения влюбленных, которое не могут разрушить никакие земные обстоятельства. Об этом баллада «Эолова арфа», об этом же и стихотворение «Голос с того света», где погибшая девушка обращается к оставшемуся на земле возлюбленному и убеждает его, что она рядом, и призывает его «свершить одному начатое вдвоем», уверяя его, что все лучшие чувства сердца не останутся без ответа в вечной жизни. Таким образом, любовное чувство, источник наиболее яркого земного счастья, становится для Жуковского путеводителем к жизни небесной.
Вскоре после своего решительного отказа влюбленным Екатерина Афанасьевна выдала Машу замуж за доктора И. Ф. Мойера. Они поселились в Дерпте, где Мойер служил в университете, и Жуковский сделался частым гостем в их доме. Их с Машей продолжало связывать глубокое чувство. Сохранившиеся письма Маши свидетельствуют, что ее строй мыслей был предельно близок миросозерцанию поэта. «Друг мой, – писала Мария Мойер Жуковскому, – как мне не быть счастливой, когда ты есть на этом свете. Думать о тебе есть уже чувствовать рай Божий. Тебе обязана я прошедшим и настоящим хорошим, и если заслужу когда-нибудь награду в том мире, то твоя же вина… Я могу смело сказать, что ты мой вечный судья, ты ободряешь меня на все хорошее трудное и строго наказываешь за ветреность, нетерпение и прочие радости… Сих уз не разрушит могила. Друг вечный»[146]146
^ткинский сборник. М., 1904. С. 219.
[Закрыть]. Мы видим, что Маша усвоила уроки своего возлюбленного, она, подобно Жуковскому, видит в любовном чувстве нравственно-созидательную силу. Но, конечно, ее положение было нелегким, временами она сгибалась под тяжестью двусмысленного положения, но и здесь ей на помощь приходил образ любимого. «Когда мне случится без ума грустно, – говорила она, – то я заберусь в свою горницу и скажу громко: “Жуковский!” – и всегда станет легче»[147]147
Там же. С. 223.
[Закрыть].
Машина душа слишком истончилась от внутренних переживаний, она ясно предчувствовала свою раннюю кончину и, будучи беременной, писала: «Младенец мой! Всякое его движение восхищает, возносит душу. Мне равно хочется остаться с вами и возвратиться к Тому, который дал мне вас и его»[148]148
Там же. С. 239.
[Закрыть]. Более того, Маша составила прощальное письмо Жуковскому на случай своей смерти родами. «Друг мой! – писала она. – Это письмо получишь ты тогда, когда меня подле вас не будет, но когда я еще ближе буду к вам душою. Тебе обязана я самым живейшим счастьем, которое только ощущала! Ты научил меня достойным образом обожать моего Создателя, Отца, Того, Который взял меня к Себе затем, чтобы узнать еще большее блаженство… Жизнь моя была наисчастливейшая, выключая два, три дурных воспоминания. Я не имею причины пожаловаться на нее, и все, что ни было хорошего, – все было твоя работа. Ангел мой! Одна мысль, которая меня беспокоит, есть та, что я недовольно была полезна на сем свете, не исполнила цели, для которой создана была… Думай обо мне с совершенным спокойствием, потому что последнее мое чувство будет благодарность… Будь второй отец моей малютки и сын моей матери. Друзья, не жалейте обо мне, я уверена в милосерд…»[149]149
Там же. С. 285–286.
[Закрыть] Тут обрывается это трогательное выражение верующей, кроткой и светлой души Маши. Она осталась жива после первых родов, но рождение второго ребенка привело ее к смерти. И Жуковский все-таки получил это письмо, услышал этот «голос с того света», которым Маша, подобно героине его же стихотворения, утешала своего любимого.
На смерть Марии Мойер отозвался поэт стихотворением, завершающим цикл произведений, посвященных его трагической любви. Жуковский описывает свою последнюю встречу с Машей и благоговейно всматривается в ее смерть как в священное таинство.
Ты предо мною
Стояла тихо.
Твой взор унылый
Был полон чувства.
Он мне напомнил
О милом прошлом.
Он был последний
На здешнем свете.
Ты удалилась,
Как тихий ангел;
Твоя могила,
Как рай, спокойна!
Там все земные
Воспоминанья,
Там все святые
О небе мысли.
Звезды небес,
Тихая ночь[150]150
Жуковский. I. С. 303.
[Закрыть].
Это стихотворение – печальный, но светлый итог многолетней истории любви Жуковского. В нем сконцентрировалось то, что столько раз в своих стихах выражал поэт: любовь вечна, со смертью любимого не кончается чувство, «для сердца прошедшее вечно». В связи с этим стихотворением особенно остро встает вопрос о романтизме Жуковского. Один из авторитетнейших исследователей творчества и жизни поэта Алексей Веселовский считал, что Жуковский был не романтиком, а сентименталистом. Почему есть определенная справедливость в этом мнении? Одно из важнейших свойств романтического сознания – это двоемирие, уход от этого мира в мир мечты, который в зависимости от направления романтика может окрашиваться в разные тона: религиозные, политические, эстетические. Здесь же, в этом стихотворении, смерть возлюбленной соединяет два мира: она пребывает в мире вечности, а здешний мир окрашивается светлым вспоминанием о ней. Любовь оказывается той силой, которая преодолевает романтическое двоемирие.
Жуковский мирно переживает утрату, потому что полон ясным ощущением присутствия любимой. Нет иного мира, мир один, только часть его, в которую вошла Маша, до поры незрима. «Она с нами и более наша, – писал через несколько дней после смерти возлюбленной Жуковский, – наша спокойная, радостная, товарищ души, прекрасный, удаленный от всякого страдания… Не будем говорить: ее нет! Это богохульство». «В пятницу на светлой неделе были на ее могиле, – писал поэт в дневнике, – стояли на коленях мать, муж и дети, и все плакали. Под чистым небом пение “Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ”. Теперь я знаю, что такое смерть, но бессмертие стало понятней. Жизнь не для счастья. В этой мысли заключается великое утешение»[151]151
Веселовский А. Н. В. А. Жуковский. С. 196.
[Закрыть]. Мнимая парадоксальность данного высказывания выражает основание светлого спокойствия Жуковского. Теперь он еще яснее понимает, что не стоит ждать от жизни исполнения желаний и мечтаний, жизнь – это трудная школа, в которой «несчастье нам учитель, а не враг». Внешнее несчастье учит искать счастья не в земном успехе и здешней радости, а в духовном созерцании вечных основ жизни, важнейшей из которых и является любовь.
Но все-таки, вопреки Веселовскому, историю любви Жуковского и стихи, возникшие в связи с этим, легко поставить в контекст романтизма. Можно сказать, что недостижимость земного счастья, невозможность подлинного соединения любящих в этой жизни, тоска по идеальному миру, где восторжествует правда сердечного чувства, – это излюбленные мотивы немецкого романтизма, и Жуковский только переносил на русскую почву чужое мировосприятие. Но в реальности сама жизнь диктовала поэту его чувства. Не романтические влияния, а воля Екатерины Афанасьевны сделала невозможным брак Жуковского и Маши, не желание подражать печальным песням немецких романтиков, а подлинная скорбь о ранней потере любимой вдохновляла поэта в его последних стихах, посвященных ей. Так жизнь и поэзия сливаются в одно. Поэт сочувствует романтическому в поэзии, и сама жизнь создает для него романтические положения. Здесь загадка культурных эпох и литературных стилей, которые не есть лишь комбинация определенных идей и художественных средств, но часть скрытого от обычного наблюдателя исторического процесса, в котором стремления и поиски человеческого духа встречаются с тайной судьбы, творимой Богом. Таким образом, и нашему первому романтику дается Промыслом пережить весьма характерные для романтизма жизненные коллизии.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
