Текст книги "Русская литература пушкинской эпохи на путях религиозного поиска"

Тимофей Веронин
Русская литература пушкинской эпохи на путях религиозного поиска. Курс лекций

Рекомендовано к изданию Редакционно-издательским советом ПСТГУ

Рецензент

д-р филол. наук, проф. кафедры мировой литературы Государственного института русского языка им. А. С. Пушкина Т. К. Савченко

В оформлении обложки использовано изображение акварели «Вид Казанского собора со стороны Невского проспекта» Б. Патерсена. 1810-е гг.

Введение

Настоящий курс лекций является продолжением книги «История русской литературы XVIII столетия». В ней мы стремились показать, что развитие русской словесности послепетровского времени являет сложное соединение древнерусских идеалов и привнесенных с Запада идеологем и культурных форм. Несколько десятилетий интенсивного общения с Западом привели к тому, что в русской литературе стали происходить существенные сдвиги. В первую очередь они связаны с тем, что наши литераторы обрели желание и способность говорить о своем личном внутреннем опыте, выражать свое индивидуальное «я» в тех формах, которые они восприняли у европейской словесности. Заимствуя и подражая, лучшие русские писатели никогда не оставались только учениками. Они становились выразителями национального своеобразия своей культуры, голосом души своего народа.

Одним из самых ярких феноменов русского характера является его «духовная жажда», его нежелание ограничиться только земными благами. Лучший пример тому те семьдесят лет атеистической пропаганды, которые так и не смогли умертвить в нашем народе стремление к Богу. Этот феномен отчетливо выразился и в творчестве русских поэтов и писателей Пушкинской эпохи. На этом и сосредоточено внимание данного курса. Наша задача – показать, как внутренние искания религиозной истины выражались в поэзии и прозе авторов первой трети XIX века. Почти каждый из них прошел путь от религиозного равнодушия, вызванного обширным влиянием вольнодумной европейской (преимущественно французской) словесности, к индивидуально окрашенному, своеобразному возвращению на пути христианского миропонимания. Причем Пушкин в этом отношении является самой показательной фигурой.

Данный курс лекций не претендует на полноту и всеохватность, далеко не все значительные авторы того времени попали в поле нашего зрения. Избраны лишь те, в жизни и творчестве которых наиболее рельефно присутствует религиозный поиск. То же можно сказать и о тех исследователях, на которых сделана опора в нашей работе. Многие важные фигуры пушкинистики, гоголеведения или лермонтоведения обойдены молчанием. Привлекались в основном те труды, где так или иначе раскрывается духовная сторона творчества изучаемых авторов, и представленный в конце курса список литературы отражает наиболее важные для данного курса литературоведческие и биографические исследования. Пособие предназначено для студентов, которые занимаются спецкурсами по религиозной проблематике русской литературы, для учащихся духовных семинарий и академий, а также для всех, кто интересуется связями христианской духовности и светской культуры.

На страницах книги обсуждаются проблемы поэтики и стилистики важнейших произведений изучаемых авторов, выделяются наиболее существенные элементы романтического миропонимания, в контексте которого развивается творчество литераторов пушкинской эпохи. Однако принципиально важным кажется нам подход замечательного литературного критика второй половины XIX века Николая Страхова, который в статье «Ход нашей литературы» так определил смысл изучения истории словесности. «История, – пишет он, – есть ряд откровений, которые потому и дороги, потому и достойны изучения, что, по слабости и ограниченности человека, не могут являться вновь… Историки литературы очень любят указывать влияние, которому один писатель подвергался от другого, или от общего умственного настроения, или от духа века. Таким образом, они пытаются связать факты литературы в некоторую непрерывную нить. Но легко видеть, что эта нить в действительности разрывается на каждом шагу… Всякий писатель, стоящий внимания историка, есть нечто самобытное, независимый организм»[1]1
  Страхов Н. Н. Борьба с Западом в нашей литературе. Кн. вторая. Киев, 1897. С. 4–5.


[Закрыть]. Вслед за Страховым мы видим нашу задачу в том, чтобы определить, каким образом живой религиозный опыт был представлен в творчестве каждого из исследуемых авторов, какая грань вечного и непостижимого смысла бытия нашла художественное воплощение в их произведениях.

«Будучи существами ограниченными, изменчивыми, случайными, – пишет в той же статье Страхов, – мы должны беречь историю преимущественно как память о том, что было выше нас, и что в нас самих иногда отражается лишь малою своею частью»[2]2
  Страхов Н. Н. Кн. вторая. С. 8.


[Закрыть]. Настоящий курс лекций, не претендуя на существенную научную новизну, призван обратить внимание читателей на те стороны нашей литературы, которые долгое время оставались без внимания. Нам представляется чрезвычайно важным, что русская литература пушкинской эпохи (да и всего XIX века) сыграла существенную духовную роль в миновавшую советскую эпоху. Она поддерживала тягу к вечным духовным ценностям в тех, кто в то время задыхался в тисках казенного материализма. Многим из нас не забыть того тайного трепета, с которым в нашем советском детстве мы листали потертые томики Пушкина или Лермонтова, откуда являлся нам шестикрылый серафим и брезжила внемлющая Богу пустыня. Мир приобретал через эти строки иной, надмирный отсвет. И, памятуя об этом, хотелось бы передать последующим поколениям, живущим совсем в других условиях, сокровенное переживание вечного света, который излучают лучшие произведения и судьбы литераторов пушкинской эпохи.

Глава 1
«Не нам, не нам, но имени Твоему!». Литературная жизнь Александровской эпохи в контексте патриотических и религиозных настроений того времени

«Дней Александровых прекрасное начало»[3]3
  Пушкин А. С. Поли. собр. соч.: В 16 т. Л., 1937–1949. Т. II. С. 270 (далее – Пушкин).


[Закрыть], – никак не избежать этой пушкинской цитаты, приступая к разговору о словесности XIX века. Действительно, это начало было прекрасно тем дыханием свободы и творчества, которым оно вдохновило первые шаги наших молодых литераторов и посеяло семена творческих достижений последующих периодов развития русской литературы.

Но не только либеральные реформы Александра (их ценность весьма относительна) и дух свободы делают эту эпоху в целом (не только ее начало) прекрасной, но и два других очень важных фактора. С одной стороны, на фоне усилившегося общения с Западом, галломании и культурного подражания в русском обществе возникают как стихийные, так и сознательно осмысленные и выраженные литературно патриотические идеи. С другой – при все продолжающемся влиянии духа вольнодумства и скептицизма нарастает мистическая жажда, тоска по религиозной жизни, по живой, выстраданной опытом сомнений вере. Эти высокие стремления в сочетании с возможностью свободных исканий русского духа и делают Александровскую эпоху прекрасной еще и в том смысле, что она становится фундаментом для развития великой русской литературы XIX столетия, которая немыслима как без движения к индивидуальной свободе, к личностному мировосприятию, так и без тех вечных универсальных ценностей, которые находят воплощение в любви к своей родине и своему народу и в стремлении к таинственному вечному источнику бытия. XIX век оттого стал временем возникновения великой литературы, что именно в эту эпоху осуществилось какое-то самое гармоничное соединение личного и универсального, осуществилось, правда, лишь для того, чтобы почти сразу начать распадаться. Возникло искусство, которое изобразило человеческую личность, с одной стороны, со всем многообразием ее внутреннего мира, а с другой – как частичку универсального целого, мира Божьего, теряя связь с которым она «отчаянно тоскует и к свету рвется из ночной тени»[4]4
  Тютчев Ф. И. Лирика: В 2 т. Т. 1. М., 1965. С. 136.


[Закрыть], по слову Тютчева.

Не надо забывать еще, что Александровская эпоха есть не только период тех или иных общественных движений и художественных достижений, но и время жизни величайшего из русских святых – преподобного Серафима, время созревания тех духовных сил, которые лежали у истоков оптинского старчества и способствовали возрастанию таких колоссальных в духовном отношении фигур, как святитель Игнатий Брянчанинов и митрополит Филарет Дроздов. Это время, когда в народе еще была жива православная духовность, питавшая подспудно и светское, по-западному образованное общество. «В счастливые первые тридцать лет 19 столетия, – писал в «Летописи Серафимо-Дивеевского монастыря» митрополит Серафим Чичагов, – в России еще были светильники и великие рабы Божии, которые, может быть, своими молитвами и спасли отечество в тяжелые годины нашествия двунадесять язык и западных веяний»[5]5
  Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря. М., 2002. С. 302.


[Закрыть].

Поэтому, обозревая судьбу и творчество наших литераторов этого времени, воспитанных во французских пансионах, начитавшихся сначала Вольтера, потом Байрона, мы должны помнить, в каком духовном воздухе они жили. Любые увлечения вольнодумными политическими и атеистическими учениями рано или поздно упирались в глубокий внутренний фундамент христианской духовности, живший во всяком русском человеке того времени. Эти основы закладывались и домашними богослужениями в помещичьих усадьбах, и молитвами крепостных воспитателей, и тем таинственным присутствием в русской жизни великих рабов Божиих, о которых говорит митрополит Серафим.

Недолгие годы правления императора Павла, человека глубоко несчастного, изуродованного отношением к нему собственной матери, унаследовавшего от отца трудный, неуравновешенный характер, были временем неблагоприятным для развития свободного творчества. «Умирая авторски, восклицаю: “Да здравствует русская литература!”»[6]6
  ПогодинМ. П. Н. М. Карамзин. Т. 1–2 Т. 1. М., 1866. С. 324.


[Закрыть] – писал тогда Карамзин, ощущая духоту неволи наступившего царствования. Император Павел запретил ввоз иностранной литературы, сообщение с Западом было осложнено, усилена цензура. Но такое затишье было полезно для культуры. В этот период зрели новые силы, накапливалась жажда самостоятельного творчества. И когда «убийцы потаенны», «вином и злобой упоены»[7]7
  Пушкин. Т. II. С. 47.


[Закрыть], свершили свое страшное дело и несчастный царь мученически погиб, образованное общество облегченно вздохнуло. «Все почувствовали какой-то нравственный простор, взгляды у всех сделались благосклонней, поступь смелее, дыхание свободнее»[8]8
  Вигель Ф. Ф. Записки. М., 2000. С. 78.


[Закрыть], – писал мемуарист Вигель. «Мы при новом государе отдохнули, – говорил Карамзин, – главное то, что можем жить спокойно»[9]9
  Погодин. Н. М. Карамзин. Т. 1. С. 325.


[Закрыть]. И как ни печально это чувство облегчения на крови убитого царя, однако же мало кто из образованных людей не радовался новому царствованию молодого Александра Первого, воспитанного в модном духе европейского гуманизма.

Карамзин начал издавать «Вестник Европы», чтобы русский читатель мог знать новейшие культурные новости просвещенных земель и чувствовал бы себя европейцем, а не диким скифом. С новой силой стала захватывать общество любовь ко всему французскому: от языка до галстуков и супов. Новые журналы и книги усердно переводили западноевропейскую литературу.

«Французы учат нас всему, – писал в первые годы нового царствования А. С. Шишков, – как одеваться, как ходить, как стоять, как петь, как говорить, как кланяться и даже как сморкать и кашлять»[10]10
  Шишков А. С. Собрание сочинений и переводов: В 4 ч. Ч. 2. СПб., 1824. С. 252.


[Закрыть].

Шишкову вторит английская путешественница Вильмот: «Русские переносят вас во Францию, не сознавая нимало, сколь это унизительно для их страны и для них самих. Национальная музыка, национальные танцы и отечественный язык – все это упало и в употреблении только между крепостными»[11]11
  Щит. по: Карпец В. Муж отечестволюбивый. М., 1987. С. 15.


[Закрыть]. Большинству из нас памятны первые сцены «Войны и мира», французские беседы в салоне Анны Павловны Шерер, искусственная, далекая от народной жизни атмосфера большого света, описанная Л. Н. Толстым.

Русское общество испытало новую, хотя, конечно, подготовленную прежним временем атаку европейской культуры. Но теперь рядом с поверхностным подражанием все чаще появляется живое русское чувство, которое не хочет мириться со всепоглощающим чужим влиянием и начинает искать свои культурные корни, национальные основания для жизни и творчества. Чувство это с особой силой было разбужено начавшимися войнами с Наполеоном. Русские дворяне охотно шли в ополчение, чтобы сражаться с врагом на территории Европы. Словосочетание «любовь к отечеству» все чаще слышится из уст людей того времени. Например, директор Московского благородного пансиона А. А. Прокопович-Антонский писал, выступая против посылки русских юношей за границу: «Чему учиться нам у иноплеменных? Любви к Отечеству, преданности к Государям, приверженности к Законам? Веки свидетельствуют, что сие всегда было отличительной чертой великодушных россиян»[12]12
  Резанов В. И. Из разысканий о сочинениях Жуковского: В 2 т. Т. 1. Спб., 1906. С. 67.


[Закрыть]. Семен Родзянко, воспитанник пансиона и приятель Жуковского, в одном из своих стихотворений писал, отражая общее настроение своих сверстников: «Любовь к Отечеству священна, / Твердыня царств, оплот градов»[13]13
  Там же. С. 69.


[Закрыть].

Замечательное свидетельство настроений той эпохи – успех трагедии Озерова «Димитрий Донской» с ее сентиментально-патриотическим пафосом. «Когда после победы над татарами, – пишет в своем дневнике Степан Жихарев, – Димитрий, израненный и поддерживаемый собравшимися вокруг него князьями, становится на колени и произносит молитву:

 
Но первый сердца долг к Тебе, Царю Царей!
Все царства держатся десницею Твоей:
Прославь и утверди и возвеличь Россию,
Как прах земной сотри врагов кичливых выю,
Чтоб с трепетом сказать иноплеменный мог:
“Языки, ведайте: велик российский Бог!” —
 

я думал, что театр обрушится от ужасной суматохи, произведенной этими стихами»[14]14
  Жихарев С. П. Записки современника. М.; Л., 1955. С. 326.


[Закрыть]. Вообще, в своих записках Жихарев свидетельствует о всеобщем патриотизме в Петербурге и в Москве. Он, например, рассказывает о том, что петербургские медики ему передавали, «будто во всех сословиях об одном речь: “Благословение государю” – и по одному его слову готовы – старый и малый, знатный и простолюдин – не только жертвовать своим состоянием, но сами лично приняться за оружие и стать в ряды воинов на защиту престола и Отечества»[15]15
  Там же. С. 102–103.


[Закрыть]. И это происходило не в 1812 году, а на шесть-семь лет раньше.

Оживленные политическими событиями, патриотические чувства нашего общества стали облекаться в литературные формы. Первым заговорил об этом Карамзин в своем журнале. На страницах «Вестника Европы» в 1802 году появляется статья «О любви к отечеству и народной гордости», где глава русской словесности того периода говорит: «Мы излишне смиренны в мыслях о народном своем достоинстве… почувствуем же все благодеяния судьбы в рассуждении народа российского, станем смело наряду с другими, скажем ясно имя свое и повторим его с благородной гордостию»[16]16
  Карамзин. Н. М. О древней и новой России. М., 2002. С. 254.


[Закрыть]. Другим знаковым выступлением той эпохи были «Мысли вслух на Красном крыльце российского дворянина Силы Андреевича Богатырева», написанные литератором и государственным деятелем Федором Ростопчиным, который более всего известен тем, что был военным губернатором Москвы в 1812 году. Это небольшое произведение, опубликованное в 1807 году, представляет собой стилизованные размышления неискушенного и прямодушного провинциального дворянина о современном состоянии столичного общества, который, вернувшись с европейских полей сражений в Москву, «отпев молебен за здравие государя и отстояв набожно обедню в Успенском соборе, по выходе в прекрасный день сел на Красном крыльце для отдохновения и, преисполнен быв великими происшествиями, славою России и своими замечаниями, положа локти на колена, поддерживая седую голову, стал думать вслух так: “Господи помилуй! Да будет ли этому конец? Долго ли нам быть обезьянами? Не пора ли опомниться, приняться за ум, сотворить молитву и, плюнув, сказать французу: “Сгинь ты, дьявольское наваждение! Ступай в ад или восвояси, все равно, только не будь на Руси… Спаси Господи! Чему детей нынче учат! Выговаривать чисто по-французски, вывертывать ноги и всклокачивать голову. Тот умен и хорош, которого француз за своего брата примет. Как же им любить свою землю, когда они и русский язык плохо знают? Как им стоять за веру, за царя и отечество, когда они закону Божьему не учены и русских считают за медведей? <…> Всему у них свое названье: Бог помочь – Bon jour, отец – Monsieur, старуха мать – Maman, Москва – Ridicule, Россия – Fi bonc”»[17]17
  Ростопчин Ф. В. Ох, французы! М., 1992. С. 149.


[Закрыть].

Образ Силы Андреевича не был фельетонной выдумкой Ростопчина. Позиция этого героя, безусловно, была близка многим русским людям. Внутренняя потребность «сказать свое имя с благородной гордостию» зрела в тогдашних сердцах. Русское культурное общество начинало ощущать свои собственные силы, возникала потребность поиска своих путей. И это не могло не отразиться на словесности наступающего столетия.

Наиболее последовательно выражал в это время патриотическую позицию А. С. Шишков (1754–1841). Этот своеобразный человек занимает особое место в русской культуре Александровской эпохи. Родившийся в середине XVIII столетия, он был почти стариком для нового поколения литераторов того времени. Молодые писатели нередко воспринимали его мнения как старческое ворчание, смеялись над ним и писали о нем эпиграммы, однако же его миросозерцание было осмысленной и глубоко убедительной позицией человека, любящего многовековую русскую культуру. По своему образованию он был военный моряк, дослужился до чина адмирала и в начале XIX столетия трудился в ученом комитете при Адмиралтействе. Главные интересы Шишкова с годами все больше тяготели к древнерусской литературе. Он был одним из первых любителей и собирателей старинных рукописей. Изучение допетровской литературы, богослужебных и житийных книг сделалось его страстью. Он видел в них подлинную поэзию, красоту словесного выражения. Шишков был убежден, что русский писатель должен быть начитан в церковных книгах, древнерусская письменность должна вдохновлять его, быть училищем словесного мастерства. Этим пафосом проникнута важнейшая книга Шишкова, в которой с наибольшей силой выразился сознательный патриотизм в начале Александровской эпохи. И хотя большинством читающей публики «Рассуждение о старом и новом слоге» (а именно так называлась вышедшая в 1803 году книга адмирала-филолога) было встречено в штыки, однако его важнейшие идеи совпадали с той подспудной работой, которая совершалась в глубине общественного сознания, подготавливая рост самобытных сил русской культуры XIX столетия.

В книге Шишкова содержится, с одной стороны, острая критика сентиментальных повестей Карамзина, а более всего его эпигонов. Адмирал нападает на искусственный язык этих сочинений. Он подбирает множество цитат, из которых видно стремление современных Шишкову авторов наводнять русский язык европейскими заимствованиями, а также выражаться витиевато, нарочито запутанно и неестественно. «Почему, – вопрошает Шишков, – нынешние авторы, вместо того чтобы сказать “окна заиндевели”, говорят “свирепая старица разрисовала стекла”, а вместо “жалкая старушка, на лице которой были написаны уныние и горе”, пишут “трогательный предмет сострадания, которого унылозадумчивая физиогномия означала гипохондрию”?»[18]18
  Шишков А. С. Собрание сочинений и переводов: В 4 ч. С. 284.


[Закрыть] Критические выпады адмирала-филолога кажутся очень убедительными, и сам Карамзин, давший толчок всем этим сочинениям, впоследствии сильно изменил свой стиль. Заключительные тома его «Истории» уже звучат гораздо более величаво и просто, имеют гораздо меньше следов увлечения европейскими языками, чем повести, которые были для писателя всегда только «безделками». Изучение древнерусских рукописей, постижение русского прошлого оказало значительное влияние на язык Карамзина в том направлении, которое считал верным Шишков, литературный враг нашего «последнего летописца».

С другой стороны, в «Рассуждении» мы видим панегирик древнерусским церковным книгам. Автор выписывает целые тропари и даже жития, с тем чтобы показать стилистическое совершенство церковных текстов, и советует тому, кто хочет быть писателем, внимательно изучить богослужебные и житийные памятники.

Подобные советы казались дикими в 1803 году. Шишков писал: «Господа “Вестники” и “Меркурии” на меня восстали… Они упрекали меня, что я хочу ниспровергнуть просвещение и всех обратить в невежество, что я иду против Петра и Екатерины и проч.»[19]19
  Щит. по: Карпец В. Муж отечестволюбивый. С. 45.


[Закрыть]. Но пройдет всего двадцать лет, и молодой Пушкин в Михайловском внимательно начнет изучать древнерусские летописи и будет поражен образом монаха-летописца, проникнутого духом церковной книжности. Поэт откроет для себя мир древнерусской словесности, и без этого открытия, конечно, не смог бы состояться «Борис Годунов».

Война 1812 года и последующий европейский поход явились своеобразным подтверждением патриотических взглядов и настроений, зревших в русском обществе с начала столетия. Героические происшествия заставили многих дворян по-новому взглянуть на мир. Варварское, кощунственное поведение европейской армии на русской земле показало, какой дух несет за собой новая вольнодумная культура. И. М. Муравьев-Апостол в своих «Письмах из Москвы в Нижний Новгород» вкладывает в уста сожженной Москвы такое обращение к русскому народу: «Познай себя и сбрось со своей выи ярем… подражания пигмеям, коих все душевные силы истощились веками разврата»[20]20
  Муравьев-Апостол И. М. Письма из Москвы в Нижний Новгород. СПб., 2002. С. 6.


[Закрыть]. Эти письма публиковались в 1812–1814 годах в журнале «Сын Отечества», который начал выходить во время войны.

Осознавая ущербность европейского образа мысли, образованный русский человек обращал свой взгляд на народ, на крестьянина-солдата, рядом с которым приходилось сражаться воспитанному во французском пансионе дворянину-офицеру. В итоге нередко дворянам открывалась внутренняя сила и целостность народного миросозерцания. Со многими происходило нечто, напоминающее описанную Львом Толстым встречу Пьера и Платона Каратаева. «Какой народ! Какие в нем силы телесные и душевные!»[21]21
  Муравьев-Апостол И. М. Письма из Москвы в Нижний Новгород. С. 6.


[Закрыть] – восклицает тот же Муравьев-Апостол. А молодой Александр Тургенев буквально вторит ему: «Какой народ! Какой патриотизм и какое благоразумие! Сколько примеров высокого чувства своего достоинства и неограниченной преданности и любви к отечеству!»[22]22
  Русский Архив. 1866. С. 253.


[Закрыть]

В отличие от своих врагов, русские солдаты продемонстрировали не только мужество и верность, но и любовь к недругу. Они оказывали милосердие пленным, в них не было ненависти к тем, кто пришел разорять и покорять их землю. Издатель «Русского вестника» Сергей Глинка писал по этому поводу: «Я близок был к народу: я жил с народом на улицах, на площадях, на рынках, везде в Москве и в окрестностях Москвы – и живым Богом свидетельствую, что никакая неистовая ненависть не волновала сынов России»[23]23
  Записки о 1812 годе С. Глинки. СПб., 1836, С. 42.


[Закрыть]. В подобных настроениях Александровского времени можно увидеть ростки той тяги к простому народу, желания учиться у него, которые возникают в русском образованном обществе во второй половине XIX столетия и проявляются особенно ярко в исканиях Достоевского и Л. Толстого.

Патриотическое воодушевление той эпохи стало одной из фундаментальных основ расцвета русской литературы последующих десятилетий. «Без веры в себя невозможно никакое развитие, – писал критик Николай Страхов в своей книге «Борьба с Западом в русской литературе», – и только веруя в свой народ, Карамзин мог создать свою “Историю” – в подражание Юму, а Пушкин “Капитанскую дочку” – в подражание Вальтеру Скотту. Верою же мы надолго запаслись в 1812 году, и ни в ком она не проявилась так сильно, живо, безгранично смело, как в Пушкине»[24]24
  Страхов. Кн. вторая. С. 24.


[Закрыть]. Добавим от себя, что эта вера в силы своего народа, в оригинальность его самобытной личности одушевляла и многих других наших литераторов: Языкова, Гоголя, Хомякова, Герцена, Толстого, Достоевского и всякого хоть сколько-нибудь значительного русского культурного деятеля XIX столетия. Однако эта вера в свой народ не мешала нашим культурным деятелям продолжать с уважением и вниманием относиться к европейскому опыту, без которого создание новой литературы у нас было бы невозможно.

События Отечественной войны пробуждали не только патриотические настроения, но и дремавшие мистические чувства. Масштабная драма, начавшаяся с французской революции и быстрого возвышения Наполеона и закончившаяся взятием Парижа, потрясала многие умы.

Характерным выразителем тогдашних настроений становится Александр Первый, который вообще был личностью чрезвычайно характерной для своей эпохи. В эти годы он испытывает внутреннее потрясение. «Пожар Москвы пробудил мою душу, и суд Божий на ледяных полях наполнил мое сердце теплотою веры, какой я до тех пор не ощущал. Тогда я познал Бога»[25]25
  Ковалевский Е. Граф Блудов и его время. СПб., 1866.


[Закрыть], – говорил император. Особые чувства испытал государь во время благодарственного молебна, отслуженного в центре Парижа. Он описал его в письме князю А. Н. Голицыну, и этот эпистолярный документ как нельзя лучше передает настроения не только императора, но и, думается, многих русских людей. «Торжественна была эта минута для моего сердца, – делился с Голицыным своими переживаниями Александр Павлович, – умилителен, но страшен был для меня момент этот. Вот, думал я, по неисповедимой воле Провидения из холодной отчизны Севера привел я православное мое русское воинство, для того чтобы на земле иноплеменников, столь недавно еще так нагло наступавших на Россию, в их знаменитой столице, на том самом месте, где пала царственная жертва от буйства мятежного принести совокупную, очистительную и вместе торжественную молитву Господу… Русский царь по обряду православному всенародно молился вместе со своим народом и тем самым как бы очищал окровавленное место растерзанной царской жертвы. Духовное наше торжество в полноте достигло своей цели, оно невольно влило благоговение в самые сердца французов»[26]26
  Бартенев Ю. Н. Рассказы князя А. Н. Голицына // Русский архив. СПб., 1886. Т. 2. С. 99–100.


[Закрыть].

Мы видим, как высоко понимает теперь Александр свою миссию: он орудие Промысла, призванное противостоять беззаконию. Слово «Провидение» одно из самых частых в его письмах того времени. Такие настроения царя перекликаются с общим духом эпохи. Ведь именно в эти же годы слагается «История» Карамзина, пронизанная верой в Промысл Божий, действующий в истории. Тема благого Промысла проходит через все творчество Жуковского – важнейшего поэта начала XIX столетия. «Мой дух, доверенность к Творцу!» – восклицает Батюшков в стихотворении 1815 года «Надежда». Признание «невидимой руки, которая движет миры и атомы», становится неотъемлемой частью его мировоззрения. События 1812 года легли в основу и духовного мира Пушкина, который пришел в итоге к тому же провиденциальному взгляду на историю. «Я не хочу другой истории, кроме той, которую дал нам Бог», – писал он 19 октября 1836 года Чаадаеву, и тогда же, оглядываясь на годы своего отрочества и вспоминая годы войны с Наполеоном, он писал:

 
Чему, чему свидетели мы были!
Игралища таинственной игры,
Металися смущенные народы,
И высились, и падали цари[27]27
  Пушкин. Т. III. С. 431.


[Закрыть].
 

Глубокое чувство таинственности человеческой истории, присутствия в ней сокровенных сверхчеловеческих сил звучит в этих строках.

Обобщая рассуждения о духовном значении исторических событий Александровской эпохи, приведем слова А. И. Яцимирского из его очерка о мистической литературе того времени. «Успехи Бонапарта, – писал исследователь, – уничижение и бедствия соседних народов, тревожные слухи о готовящемся походе грандиозной армии “нового антихриста” на Россию, неудачи русских на первых порах – и неожиданные результаты этого “победного шествия”… Оставление Москвы, полный разгром “двунадесяти языков”, торжество русского народа, слава Александра, как освободителя Европы, – все это внушило мысль о провиденциальной и всемирно-исторической роли России, о торжестве какой-то высшей силы над замыслами дерзких “сынов персти”. Смирение перед Промыслом и вера в чудесное вмешательство Его звучат в словах надписи на медали, выбитой по окончании войны: “Не нам, не нам, но имени Твоему”. Крушение колосса, гордого апокалиптического “всадника на белом коне”, который поставил свое имя рядом с именем Бога (медаль Наполеона с надписью: “Тебе небо, мне – земля”), еще больше оттеняет мысль о бренности земной славы, о тщетности человеческих сил пред мощью Неведомого. Такова почва, на которой суждено было на время воскреснуть… мистицизму»[28]28
  История русской литературы XIX века: В 5 т. / Под ред. Д. Н. Овсянико-Куликовского. М., [б.г.]. Т. 1. С. 115.


[Закрыть].

Действительно, Александровская эпоха становится временем пробуждения мистических исканий. И если век Екатерины был скорее веком вольтерьянства, то эпоха ее внука совсем иная. Почти все культурные деятели этого периода хоть и начинали нередко с привитого в отрочестве через чтение французской литературы вольнодумства, однако чаще всего позже приходили к глубокому и прочному религиозному мировоззрению. Видим мы это даже и на примере таких радикальных политических деятелей, как Рылеев, рассказ о духовном перевороте которого у нас еще впереди.

Мистические увлечения того времени подчас вступали в конфликт с традиционной религиозностью. Не без поощрения со стороны императора в России начинают активно действовать разного рода европейские мистики. Формируются странные религиозные образования вроде кружка Татариновой – светской дамы, в петербургском доме которой проходили чуть ли не хлыстовские радения с ожиданием особого излияния Духа. Переводятся и публикуются ультрапротестантские мистические книги. Основная идея тогдашнего мистицизма состояла в так называемой внутренней церкви. Человек, по мнению мистиков, может соединиться с Богом, минуя всякие внешние обряды и формы, и подлинные верующие могут быть в любой религии: и в магометанстве, и в язычестве, и в христианстве. Все те, кто обладает чистым сердцем и настоящим живым знанием Бога, составляют эту внутреннюю церковь, хотя по внешности они могут принадлежать к совершенно различным вероисповеданиям. В сердцах этих людей созидается нерукотворенный храм, куда и вселяется Христос, и душа, таким образом, возрождается и получает возможность общения с Богом-Отцом. Так понимаемое мистиками христианство существовало, по их мнению, от сотворения мира. И с точки зрения некоторых из них, внешняя церковь, начало которой они возводили к временам Константина Великого, может быть даже помехой, препятствием на пути к Богу. Конечно, мало кто из тогдашних людей полностью разделял такую точку зрения. Чтение немецких мистиков не мешало более ревностному, чем прежде, участию в церковной жизни. Но все же религиозность того времени приобретает несколько искусственный экстатический оттенок.

Характерной фигурой в этом смысле был Александр Федорович Лабзин (1766–1825), воспитанник московских масонов-розенкрейцеров, тех самых, у которых проходил свои университеты Карамзин и в ряды которых вступил Новиков. Он был одним из вдохновителей возрожденного в Александровскую эпоху масонства, а также переводчиком мистических книг под забавным псевдонимом «Угроз Световостоков» и издателем журнала «Сионский вестник». Журнал этот выходил дважды (сначала в 1805–1806 годах, потом в 1817-1818-м). Оба раза он был закрыт за слишком смелые с церковной точки зрения высказывания, но при этом его читали в обществе, в духовных учебных заведениях и даже монастырях.