Автор книги: Тимофей Веронин
Жанр: Языкознание, Наука и Образование
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Оказав огромное влияние на читателей начала века и на молодое поколение писателей, Жуковский к началу 1820-х годов отходит в тень своих молодых современников. Но прежде он успевает совершить два важных для истории нашей литературы перевода. Во-первых, это пьеса Шиллера «Орлеанская дева», которая прокладывала путь романтической драме на русской почве. К тому времени русская драматургия продолжала оставаться в плену классицистических норм. Свободная от знаменитых трех единств, многосторонняя и устремленная к изображению подлинных человеческих характеров пьеса Шиллера в прекрасном переводе нашего поэта стала предтечей пушкинского «Бориса Годунова» и других подобного рода произведений, которые не замедлили возникнуть спустя несколько лет после появления на русском языке «Орлеанской девы». В героическом образе Жанны д’Арк Жуковский вслед за Шиллером увидел человеческую личность, способную услышать голос Божий и путем самоотречения исполнить миссию спасения своего народа. Чудесное действие Промысла в истории, вторжение в земную реальность небесных сил – вот что было особенно драгоценно в этой пьесе нашему поэту и многим его читателям. Важно также и то, что Жуковский создает в этом произведении новый драматический язык, свободный от архаической торжественности прежних трагедий, более живой, подвижный и поэтичный. Он избирает и новый размер. Если прежние пьесы писались шестистопным ямбом с парной рифмовкой, то наш поэт использует белый пятистопный ямб, который становится классическим размером для русской стихотворной исторической драматургии. Им написан «Борис Годунов» Пушкина, «Драматическая трилогия» А. К. Толстого, исторические пьесы Островского. Такой размер давал гораздо большую свободу выражения, он позволял приближать язык драмы к обычной речи, создавать впечатление непосредственной беседы и все же сохранял некоторый риторический пафос, характерный для наших исторических пьес.
Другой перевод Жуковского – это «Шильонский узник» Байрона. Он работает над ним в 1821 году, и этот год можно считать годом начала русского байронизма. Тогда же юный Пушкин пишет под влиянием Байрона поэму «Братья-разбойники», в сюжете которой, кстати говоря, есть много общего с переведенной Жуковским поэмой. Так в русскую словесность с мощной силой вторгается гений английского романтика. Парадоксально, что именно Жуковский стал первым переводчиком Байрона, ведь его кроткое религиозное миросозерцание совершенно не вязалось с бунтарским индивидуализмом английского стихотворца. Об этом размышлял еще Аполлон Григорьев и объяснял интерес нашего поэта к Байрону тем, что у последнего с особой мрачной и тревожной силой выразилась всегда притягательная для Жуковского таинственно-печальная сторона жизни. «Все, что есть мрачно-унылого, фантастически-тревожного, безотрадно-горестного в душе человеческой и что по существу своему составляет только крайнюю и сильнейшую степень грусти, меланхолии, суеверных предчувствий и суеверных обаяний, лежащих в основе поэзии Жуковского, – все это нашло в Байроне самого глубокого и энергического выразителя»[152]152
Григорьев Ап. А. Эстетика и критика. М., 1980. С. 73.
[Закрыть], – писал критик. Но принципиальная разница между двумя поэтами состоит в том, что эта сторона жизни привлекала Жуковского, потому что открывала путь к потустороннему. Присутствие в мире скорбного, печального и страшного доказывало нашему поэту существование другой стороны бытия, где все достигает своего идеала и совершенства. Для Жуковского меланхолия, грусть – это зачаточное проявление духовной жажды, внутренний инстинкт, заставляющий человеческий дух искать Бога. «Пока души не преобразовало откровение, – писал наш поэт в статье «О меланхолии в жизни и поэзии», – до тех пор она, обретая в себе эту, ей еще неясную скорбь, стремится к чему-то высшему, но ей неизвестному… Но как скоро откровение осветило душу и вера сошла в нее, скорбь ее, не пременяя природы своей, обращается в высокую деятельность»[153]153
Жуковский. III. С. 245.
[Закрыть].
Байроновское тяготение к мрачным и печальным переживаниям носит иной характер. Оно будит в нем желание восстать против мирового порядка, заявить людям и Богу, что в творении существует изначальная ошибка, и только бунт свободного духа может возвратить мирозданию справедливость.
Конечно, Жуковский ни в какой мере не разделял этого мироощущения Байрона, но художественная насыщенность, эмоциональная напряженность английского поэта притягивали его, как и многих других наших литераторов и читателей. В его творчестве наш поэт находил то, что было ему дороже многого, – неотмирность, восстание против культа земного благополучия и обывательской успокоенности.
Существенное влияние оказала на Жуковского смерть Маши Протасовой. Жизнь все больше теряла для него свою прелесть, он стремился к внутреннему уединению, и раскрывать в стихах свою глубину ему далеко не всегда хотелось. Еще в конце 1810-х годов он сближается с придворными кругами, с семьей будущего Николая Первого, с его матерью императрицей Марией Федоровной. Это нередко вызывало отторжение у либерально настроенных друзей Жуковского, но для самого поэта такое сближение не было искательством чинов и наград. Он уважал будущего государя, а также был глубоко убежден в положительном значении самодержавия для России. Незадолго до смерти в статье «О происшествиях 1848 года» Жуковский с благоговением вспоминал ту величественную скорбь, которая охватила царскую семью при известии о смерти Александра Первого. Наш поэт стал невольным свидетелем того, как в те минуты Николай Павлович, знавший об отказе своего старшего брата Константина от престола, присягнул в церкви Зимнего дворца в верности ему как законному наследнику. Жуковский подчеркивал, что делал это будущий государь без всякой позы и рисовки, смиренно не сознавая величия этого акта. «Николай Павлович, – писал поэт, – страшился, чтобы воля его не поколебалась в выборе между самоотвержением и самодержавием… Он поспешил подкрепить силу души силою Бога, поспешил явиться пред лицо этого Бога, дабы в храме Его, к подножию престола, на котором совершается жертва бескровная, положить свою жертву земного величия»[154]154
Жуковский. III. С. 255.
[Закрыть]. Этот не слишком значительный для истории эпизод кажется поэту наиважнейшим, потому что история, по его словам, «это летопись человеческого властолюбия», а здесь совершился добровольный отказ от власти с ожиданием воли Божией, которой предоставлял Николай Павлович решить свою судьбу.
Русское самодержавие для Жуковского – это высшая форма власти именно потому, что царь ясно сознает свою зависимость от воли Божией, он стремится себя подчинить ей, и вне этого не может быть подлинной монархии. Она возможна только при условии христианского духа государя и его подданных. В самом понятии самодержавия видел поэт две стороны: это, во-первых, «сам держу», а во-вторых, «самого себя держу» в послушании закону Божьему. Жуковский верил в промыслительное значение русской монархии, был убежден, что русские цари и сейчас, и потом будут идти путем этого «самодержания». Подолгу живя в Европе в последние годы жизни, поэт сравнивал Россию и европейские страны. И это сравнение приводило его к мысли, что только наша страна с ее политическим строем и религиозным духом способна противостать всеобщему брожению. В 1840-е годы поэт с особым негодованием воспринял революционные движения в Европе. Он ясно увидел, что суть революции не в том, что измученные люди борются с жестокими эксплуататорами за кусок хлеба, а в том, что человек захотел перевернуть священный порядок христианского мира, свою волю поставив выше смирения перед волей Божией. «Все бунтует, – писал Жуковский в статье «О происшествиях 1848 года», – и бунтует не против злоупотреблений власти, а против ее сущности, против узды, налагаемой ею на разврат воли, на безумие страстей, на безверие… Чернь бунтует против монарха и сама хочет быть монархом, не позволяя даже и Богу своею милостию раздавать власть земную… Присяжный бунтует против правосудия и угождает черни, оправдывая разбой или убийство… работник бунтует против владельца, дающего ему работу»[155]155
Там же. С. 264.
[Закрыть]. Жуковский категорически отрицательно относился к понятию демократии. Демократия для него – это только обманчивый призрак, фетиш, которым прельщают непросвещенную массу, ведя ее в сторону от христианского понимания власти и политики. «Это громко прославленное самодержавие народа, – писал поэт, – не что иное, как самовольство черни, не ее самобытная власть, а ее безумное, бешеное подданство немногим, которые играют ею в пользу своих корыстных замыслов»[156]156
Жуковский. III. С. 261.
[Закрыть]. Только Россия, по мнению поэта, сохранила еще чувство священности исторических основ власти и жизни. Она одна может остановить наступление бунта. «Россия шла своим особым путем, – писал Жуковский в письме Вяземскому по поводу его стихотворения «Святая Русь», – и этот путь не изменился с самого начала ее исторической жизни… Две главные силы, исходящие из одного источника, властвовали и властвуют ее судьбою; они навсегда сохранят ее самобытность, если, оставшись неизменными по своей сути, будут следовать за исторически необходимым ее развитием, будут его направлять и могущественно им владычествовать. Эти две силы суть церковь и самодержавие»[157]157
Там же. С. 268.
[Закрыть]. Надо отметить, что Жуковский говорит о необходимости развития обоих сил, о более глубоком и живом проникновении Церкви в жизнь народа и более последовательном действии принципа самодержавия. В стихотворении 1848 года «Русский великан» поэт сравнивает положение России с утесом посреди бурного моря. Сила русского самодержавия, по вере Жуковского, способна противостать неистовым волнам революционного насилия, бушующего в Европе.
Не случайно именно Жуковский становится основным автором русского гимна «Боже, царя храни», этой «молитвы русского народа», как называл свой текст сам поэт. И думается, мы не ошибемся, если скажем, что он слагал эти строки с подлинной искренностью, всеми силами души молясь за царя, веруя в необходимость для России и всего мира власти православного монарха. Благоговение перед царской властью как перед святыней считал Жуковский основой русской политической жизни. «Это не рабское чувство необходимой покорности, – писал поэт в своих религиознофилософских размышлениях, – но высокое, произвольное, от отца к сыну переходящее, силою предания хранимое, освященное церковью чувство»[158]158
Жуковский. III. С. 321.
[Закрыть]. И сам Жуковский в высшей степени обладал этим чувством, которое тем ценнее в нем, что он знал все человеческие слабости и недостатки царя и его родственников, но они не мешали ему ощущать сакральность самодержавной власти и быть ее защитником перед лицом нового революционного сознания.
Вполне закономерно, что Жуковский был назначен наставником будущего русского монарха. В 1826 году он принимает новую должность и становится фактически директором школы одного ученика. Он должен был спланировать все многолетнее обучение цесаревича Александра Николаевича, найти ему лучших педагогов и курировать этот процесс до самого его завершения. Можно себе представить, с какой серьезностью отнесся поэт к этому назначению. Он воспринимает всю свою предыдущую жизнь лишь как подготовку к нынешней должности. Поэзия отступает на второй план. «На руках моих теперь важное и трудное дело, и ему одному посвящены все минуты и мысли, – писал Жуковский. – Прощай навсегда, поэзия с рифмами. Поэзия другого рода со мною, мне одному знакомая, но для света безмолвная»[159]159
Веселовский А. Н. В. А. Жуковский. С. 309.
[Закрыть]. Свое дело воспринимает поэт как настоящее творчество. Воздействовать на душу будущего царя, формировать его мировоззрение и кругозор – это великая творческая задача, может быть гораздо более важная, чем создание литературных произведений.
В первые годы занятий с Александром Николаевичем Жуковский перелагает в стихи известный басенный сюжет о споре солнца и ветра. Ветер, желая доказать свое превосходство, бросился на путника, чтобы сорвать с него плащ, но тот лишь сильнее прижимал его к себе. Но стоило только солнцу выглянуть из-за туч, как тот снял его добровольно. Этот сюжет рассматривает Жуковский как руководство для правителя, и в конце стихотворения, которое было названо «Солнце и Борей», победившее Солнце говорит:
Поэт утверждал преимущество милости и снисхождения перед строгостью и судом. И его ученик, быть может не всегда и не во всем, но стремился проводить в жизнь этот принцип.
До последних лет жизни Жуковский сохранил теплую любовь к Александру Николаевичу. Он нередко писал ему и почти во всех письмах стремился передать цесаревичу свой сокровенный внутренний опыт, делился самыми возвышенными и глубокими размышлениями, считая, что более всего будущему царю необходимо сохранить живое чувство веры и неотступное стремление к вечной жизни.
После завершения своей миссии Жуковский в 1830-е годы начинает более активную литературную деятельность. Он продолжает переводить баллады, создает несколько оригинальных стихотворений, но больше всего влекут его к себе эпические формы. При этом он по-прежнему далек от современности и злобы дня. Он сознательно уходит в мир предания, легенды и сказки, считая, что через них легче выразить те вечные человеческие ценности, чувства и вопросы, которые затемняются и извращаются суетой сегодняшнего часа. Его враждебное отношение ко многим новым явлениям словесности прорвалось, например, однажды в таких словах: «Избавьте нас от противных Героев нашего времени, от Онегиных и прочих многих, им подобных, – это бесы, вылетевшие из пекла современной литературы»[161]161
Жуковский. I. С. 330.
[Закрыть]. Жуковский не принимал этих образов «лишних людей», потому что требовал от словесности возвышающего душу идеала. Смысл поэзии для позднего Жуковского состоял в том, чтобы открывать человеку таинственное присутствие в мире Божественного начала. «Цель творчества, – писал он в статье «О поэте и его современном значении», – осуществление того прекрасного, которого тайну душа открывает в творении Бога». «Жизнь наша, – говорит Жуковский далее, – есть ночь под звездным небом, – наша душа в минуты вдохновенные открывает новые звезды; эти звезды не дают и не должны давать нам полного света, но, украшая наше небо, знакомя с ним, служат в то же время и путеводителем по земле». Поэзия позволяет нам помнить свет этих звезд, она становится проводником вечно прекрасного. Ее задача – преодолеть роковое двоемирие, соединить горнее и дольнее, это культовая, религиозная задача. «Душа беседует с созданием, – пишет поэт там же, – и создание откликается ей. Но что же этот отзыв создания? Не голос ли Создателя?»[162]162
Жуковский. III. С. 227–228.
[Закрыть] Услышать этот голос и передать его в своем творчестве – это иначе выраженная сакральная цель художественного творчества.
Вопросу о смысле искусства посвящено итоговое произведение Жуковского 1830-х годов – драматическая поэма «Камоэнс». Она является переводом одноименной поэмы австрийского поэта Фридриха Гальма, но, как всегда, Жуковский, переводя, создал свое собственное произведение, и главная его тема – существо и цель поэзии – решена нашим поэтом совершенно самостоятельно. «От Гальма не осталось ничего, – пишет биограф Жуковского В. Афанасьев. – Он вторгся в каждую строфу и, забывая о переводе, десятками строк пишет свое»[163]163
Афанасьев В. В. Жуковский. М., 1986. С. 324.
[Закрыть].
В поэме повествуется о великом португальском поэте эпохи Возрождения Луисе де Камоэнсе, который под конец жизни оказался в нищете и безвестности и доживал свои дни в нищенском лиссабонском лазарете. Туда-то и приводит своего сына Васко бывший соученик Камоэнса Квеведо, ставший преуспевающим коммерсантом. Цель его визита – показать сыну, который бредит поэзией, до чего доводит это презренное занятие. Но Васко Квеведо (тоже будущий знаменитый португальский писатель) и Камоэнс находят общий язык, потому что они оба прирожденные поэты. В их диалогах и уясняет Жуковский свой взгляд на существо и смысл поэтического творчества.
Подлинным источником поэзии может быть только попытка человека прикоснуться к непостижимому, к неотмирному. Камоэнс описывает «великий час, его пересоздавший», когда он испытал некий род восхищения или восторга, в результате которого родилась его «первая живая песня». Ему вторит пришедший к нему Васко. Он произносит слова, наиболее емко выражающие позицию Жуковского. «Поэзия небесной религии сестра земная»[164]164
Жуковский. II. С. 110.
[Закрыть], – говорит молодой Квеведо, и Камоэнс вторит ему в своем последнем монологе, заканчивая его словами: «Поэзия есть Бог в святых мечтах земли»[165]165
Жуковский. II. С. 112.
[Закрыть]. Оба этих высказывания роднят поэзию и религию. И та и другая имеют одну и ту же цель – связывать человека и невидимого Бога, восстанавливать утраченное единство между земным и небесным миром. Религия – это небесный дар Бога людям. В основе религии – откровение истины, ниспосылаемое высшими силами, поэзия же – ее земная сестра – это собственная человеческая попытка путем вдохновенного внутреннего поиска обрести веру, найти путь к Богу.
В «Камоэнсе» Жуковский выразил важные для него мысли о творчестве, во многом он соотносил себя с главным героем поэмы и влагал в его уста свои мысли. Но самым задушевным произведением Жуковского 1830-х годов была сказочная повесть в стихах «Ундина». Поэт и здесь опирался на западный источник, перелагая в стихи прозаическое повествование немецкого писателя-романтика Фридриха Фуке. Жуковский познакомился с его «Ундиной» еще в 1810-е годы и несколько раз приступал к переводу, но что-то не ладилось, и работа откладывалась. Только в 1830-е годы он осознал внутренний смысл этого произведения и смог вложить в него важные душевные переживания.
От оригинала отличает поэму в первую очередь сам стихотворный текст, который придает повествованию возвышенность, музыкальность, медитативную задумчивость. Плавный гекзаметр «Ундины» подобен водяным струям, в которых была рождена главная героиня. Жуковский не просто рассказывает сказочную историю, но принимает живое участие в повествовании. Достаточно нейтральное повествование Фуке оказывается эмоционально окрашенным. Вся повесть пронизана трепетным теплым чувством по отношению к главной героине. Везде, где у Фуке даются определенные характеристики Ундине, у Жуковского они подробней, эмоциональней, задушевней. Вот хотя бы финальные строки произведения, где говорится, что Ундина стала ручьем, омывающим могилу своего возлюбленного. У Фуке она охарактеризована как «бедная, отвергнутая»[166]166
Фридрих дела Мотт Фуке. Ундина. М., 1990. С. 183.
[Закрыть], у Жуковского Ундина «добрая, верная, слитая с милым и в гробе»[167]167
Жуковский. II. С. 100.
[Закрыть]. Если у немецкого автора эпитеты выражают только жалость к героине, то у Жуковского подчеркивают ее душевную красоту И так на протяжении всего повествования. Причина этого в том, что для Фуке она остается не более чем сказочным персонажем, для нашего поэта это рожденный из глубины души, возлюбленный образ. Он описывает милую Ундину с необыкновенной нежностью. Особенным образом Жуковский акцентирует внимание читателя на моменте духовного переворота ее после крещения и венчания с рыцарем, когда она обретает веру, кротость и самоотверженность и становится «кроткой, покорной женою, хозяйкой заботливой, в то же / время девственно-чистым, божественно-милым созданьем»[168]168
Жуковский. II. С. 71.
[Закрыть]. Дальнейшая судьба Ундины печальна – муж изменяет ей, начинает ненавидеть ее и в конце концов навлекает и на себя, и на нее месть водяных духов – родственников Ундины. Но она ни одной мыслью, ни малейшим чувством не изменяет своей любви. Несмотря на жестокость и холодность мужа, она продолжает любить его, скрывает от своих родичей его дурные поступки по отношению к ней, являя пример жертвенной любви, и в итоге воссоединяется со своим милым, став источником у могилы рыцаря.
Ундина – это идеальный образ любящей женской души. Читая сказочную поэму, мы ощущаем живое сочувствие автора своей героине, что придает вымышленному образу удивительную художественную правду. Нет сомнений, что, создавая образ Ундины, поэт вложил в него священную память о двух дорогих ему сестрах Протасовых, Маше и Саше. Они обе являли в своей жизни те добродетели, которые кажутся несбыточно идеальными в сказочной героине. Изображая Ундину, Жуковский воспроизводил черты их душевного облика и от этого с особой силой любил свою героиню, сопереживал ей. Таким образом, эта повесть носит в себе черты авторской исповеди, трепетного воспоминания об утраченной молодости и о тех, кого так глубоко и нежно любил он.
«Ундина» вышла отдельной книжкой в 1837 году и была восторженно встречена многими современниками. Любители литературы были рады, что давно молчавший Жуковский вновь заговорил с ними. «Сейчас я прочел «Ундину» Жуковского. Как хорош, как юн его гений!» – писал Герцен своей невесте. А Гоголь восклицал в письме к В. О. Балабиной по поводу этого произведения: «Чудо, что за прелесть!»[169]169
Обе цитаты приведены по: Жуковский В. А. Сочинения: В 3 т. Т. 2. М., 1980. С. 486.
[Закрыть] Наиболее яркий и поэтичный отзыв на повесть дал Н. М. Языков в своем стихотворении 1839 года «Ундина». В нем поэт описывает печальный осенний день, когда идет дождь и душу охватывает мучительная тоска лени и бездействия. Хочется любым способом избавиться от этого состояния, но Языков не советует при этом звать друзей, откупоривать бутылки и предаваться обычному дружескому веселью, ведь оно подчас оставляет нас потом в еще большей тоске. Он предлагает в качестве лекарства от грусти «читать Жуковского “Ундину”», и дальше поэт говорит:
Действительно, в этой повести Жуковского есть «высокая тишина» веры в человеческую душу, в подлинную возможность существования нравственно-прекрасного даже здесь, в падшем мире.
Казалось, что жизнь Жуковского, потерявшего надежду на земное счастье, так постепенно и будет угасать в ожидании вечной встречи с теми, кто перешел уже черту смерти. Но его душа, имевшая в себе молодую жизненную силу, оказалась способной испытать совершенно новый поворот судьбы. Еще в 1820-е годы Жуковский познакомился с немецким художником Е. Р. Рейтерном. Поэт нередко бывал у него в гостях и там встречался с маленькой дочкой приятеля Елизаветой, не подозревая, что ей уготовано стать его женой. Сама Елизавета уже после смерти Жуковского оставила воспоминания о своем знакомстве с будущим мужем. Она рассказала, что полюбила его, когда ей было двенадцать лет. «Мысль, что я только с ним могла бы быть счастлива, поселилась во мне с первой минуты, как я его узнала, – писала Елизавета Рейтерн. – Это было какое-то непреодолимое предчувствие, что-то невольное, чего себе объяснить не умеешь; тем более что он не подал мне никакого повода к тому… Шесть лет прошло с тех пор, и шесть лет не могли изгладить из души моей этой мысли. Я чувствовала сама всю странность моих чувств… Но что-то такое непостижимое для меня самой, как будто какое-то предназначение свыше… ясно сказало мне: «Ты должна быть его»… Во мне поселилось убеждение, что мне суждено или жить с ним, или умереть. Я видела в этом задачу моей жизни, мое назначение на земле, без осуществления которого мне не оставалось ничего более на этом свете»[171]171
Жуковский в воспоминаниях современников… С. 326.
[Закрыть].
Брак был важнейшей вехой в жизни поэта. Он смог по-новому взглянуть на себя и свою жизнь. «Того, что называется счастьем, семейная жизнь не дала мне»[172]172
Веселовский А. Н. В. А. Жуковский. С. 341.
[Закрыть], – писал в одном из писем Жуковский. Тяжелый процесс страстания двух духовных организмов, и без того всегда болезненный, осложнился тем, что молодая жена поэта оказалась подвержена истерическим припадкам и депрессиям. Они преследовали их семейную жизнь до самого конца. Временами Жуковский испытывал невыносимую муку от таких припадков. И кроткий поэт, по собственным его словам, хотел в подобные минуты размозжить свою голову о стол. Но душа Жуковского не сокрушилась, он любил повторять слова молитвы Господней «Да будет воля Твоя» и старался найти в Боге утешение и опору. Он пришел к твердому убеждению в спасительности таких испытаний и осознал: семейная жизнь – это крест, с помощью которого можно достичь вечной жизни. «Страдания одинокого человека суть страдания эгоизма, – писал он, – страдания семьянина суть страдания любви»[173]173
Там же. С. 342.
[Закрыть]. «Семейная жизнь есть школа терпения, – говорил в другом письме, – горн души, в котором она может очиститься. Говорю так оттого, что именно в счастливейшее время жизни испытал много таких тревог, каких сердце не ведало в прежнем беспечном быте эгоистического одиночества»[174]174
Там же. С. 343.
[Закрыть]. «В святилище семейной жизни стоит сосуд причащения жизни вечной, – утверждал Жуковский в дневниковой заметке 1840-х годов. – Дети мои и жена его мне подадут, и да позволит мне Бог их жизнь устроить по воле Его»[175]175
Дневники В. А. Жуковского / Под ред. И. А. Бычкова. СПб., 1901. С. 528.
[Закрыть].
Новые непростые переживания углубили духовную жизнь поэта. Христианство решительно вышло на передний план его сознания и приобрело отчетливые церковные черты. «Этот чистый свет, свет христианства, который всегда был мне по сердцу, – писал Жуковский своему другу Александру Стурдзе, – был завешен передо мною прозрачною завесою жизни. Он проникал сквозь эту завесу, и глаза его видели, но он все был завешен»[176]176
Жуковский в воспоминаниях современников. С. 356.
[Закрыть]. Теперь же этот свет стал самым драгоценным сокровищем его личности. Священник Иоанн Базаров, который стал духовником поэта в годы его жизни в Германии, свидетельствовал, какое огромное значение придавал поэт церковности. Жуковский, по свидетельству отца Иоанна, говорил: «Мы живем в церкви и без церкви жить не можем»[177]177
Там же. С. 457.
[Закрыть]. «Консервативный в своих верованиях, он любил осмысливать каждое действие, каждый обычай церковный, – писал Базаров в своих воспоминаниях о Жуковском. – Для него авторитет церкви был свят, и он старался держаться его даже в таких вещах и предметах, которые сами по себе допускали свободное рассуждение. Помню, как-то раз мы разговорились с ним о загробной жизни и дошли до мысли о возможности расселения людей по воскресении по различным планетам, как вдруг он сам остановил себя словами: «Но об этом не следует рассуждать, когда сама церковь ничего нам не сказала о том»[178]178
Там же. С. 450.
[Закрыть]. Священник вспоминает и о первой исповеди, которую он принял от Жуковского. «Выслушав его глубокую, можно сказать, высокохристианскую исповедь, – пишет он, – я не мог ему ничего другого сказать, как сознаться в своей молодости и пастырской неопытности перед ним. В ответ на это он поцеловал мне руку, сказав: “Лучше этого урока смирения вы и не могли мне преподать”»[179]179
Там же. С. 451.
[Закрыть].
В эти годы Жуковский осмысляет по-новому свое внутреннее состояние. В его душе рождается остро покаянное недовольство собой. В дневнике 1846 года он записывает такую исповедальную молитву: «Когда смотрю на свое прошедшее, ничего утешительного не представляется моему сердцу. Одно только в нем вижу, Твою спасительную руку, которая отвела меня от бедствий земных и провела меня до настоящей минуты, предохранив меня от бедствий внешних. Но что я сделал сам? На дороге жизни я не собрал истинного сокровища для Неба: душа моя без веры, без любви и без надежды… Окаменелость и рассеяние мною владеют… Простри ко мне Твою руку, посети мою душу Твоим Святым Духом»[180]180
Дневники В. А. Жуковского. СПб., 1901. С. 535.
[Закрыть].
Поэт в последние годы жизни стремится согреть свою душу духовными размышлениями и пишет религиозно-философские заметки, которые можно сопоставить и с «Философическими письмами» Чаадаева, с богословскими трудами Хомякова, с «Выбранными местами из переписки с друзьями» Гоголя. «Всякая философия, ведущая нас к истине, должна начинаться с веры в Бога»[181]181
Жуковский. III. С. 288.
[Закрыть], – вот важнейший принцип рассуждений Жуковского. Вера для него – это величайшее сокровище человеческой личности. И вера эта обретает полноту и силу в том случае, когда человек, по словам поэта, не только «верует, но и вверяется»[182]182
Там же. С. 289.
[Закрыть], то есть предает себя в полную волю того, кому он верует. Покорность Промыслу, отсечение собственной воли – вот что признает наиболее ценным в духовной жизни Жуковский. «Быть покорным Богу, Творцу, источнику и подателю добра во всякое время… есть единое наше», – говорит он. «Все, что тебя от Бога отлучает… – пишет поэт далее, – заключается в том, что ты что-нибудь значишь и Богу делами угодить желаешь; Бог же твоих дел не хочет; Он хочет Своего дела»[183]183
Там же. С. 300.
[Закрыть]. Эту смиренную отданность Богу выражает Жуковский в таком молитвенном воззвании: «Господи! Возьми меня у меня и отдай меня во владение Твое»[184]184
Там же. С. 299.
[Закрыть].
Путь от себя к Богу невозможен одинокой личности. Он обретается только в Церкви. «Сперва надобно покориться церкви, чтобы узнать Христа и в Него уверовать», – утверждает поэт. А быть в Церкви – значит участвовать в таинстве Евхаристии. «Причащение святых Тайн, – пишет он в заметке «О причащении», – есть высочайшее, всеобъемлющее, блаженнейшее дело нашей земной жизни». Он видит в таинстве Евхаристии продолжение земной жизни Спасителя. Это таинство дает нам возможность снова и снова подлинно встречать Христа на дорогах нашей жизни. «В причащении каждый верующий сделался, так сказать, на всю жизнь Его (Спасителя. – Т. В.) современником. Сам Он к нему является в те минуты, когда он – страждущий, жаждущий исцеления, мучимый совестью, нуждающийся в утешении и подпоре – Его призывает»[185]185
Жуковский. III. С. 297.
[Закрыть]. Именно в моменты причастия человек обретает полноту бытия, вступает в подлинную реальность, поэтому нет ничего драгоценней причастия, «жизнь верующего разделена, так сказать, на периоды, которых главные эпохи суть те минуты, в которые он причащается»[186]186
Там же.
[Закрыть].
Решительно встав на христианский путь в последние годы жизни, Жуковский при этом умел бережно и любовно относиться к тому, что, казалось бы, не имеет прямого отношения к христианству. Замечательно, что важнейшим его трудом в период брака становится перевод «Одиссеи». Он обращается к миру языческой античности, живет этим миром, погружается в психологию и миросозерцание людей той эпохи. Ему доставляет огромное наслаждение уходить всем своим существом в переводимое, а на самом деле, как всегда у Жуковского, не переводимое, а переживаемое заново. Конечно, его перевод с точки зрения точности во многом уступает гнедичевской «Иллиаде». У него нет такого досконального знания древнегреческого языка (он вообще переводил по немецкому подстрочнику), он нередко достаточно явно отходит от оригинала, но при этом античный мир живет в его гекзаметрах, герои эпоса дышат, мыслят и говорят. Жуковский одушевляет героев Гомера, вносит в их образы тонкие душевные переживания. У Одиссея, например, постоянно подчеркивается его тоска по дому, его горестные чувства и переживания. Одиссей, «крушимый тоской по отчизне» говорит у Жуковского: «С разорванным сердцем, без всякой защиты странствовал я» («Одиссея». 13. 320). Он жалуется, сетует, скорбит – мы не найдем этого в такой силе у Гомера. Наш поэт сопереживает своему герою и тем самым делает его ближе и читателю.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
