Текст книги "Генерал и его семья"

– Я могу остаться одна?

Генерал опустил свою бедовую головушку и вышел – красный, как рак, немой, как щука, и беспомощный, как лебедь, запряженный за каким-то хером в непосильный воз.

Глава десятая

Не стоит восставать против обычаев страны, в которой живешь; это ничего не принесет, кроме страдания; а в таком маленьком городке, как наш, все сразу становится известным, все передается из уст в уста.

Ж. де Сталь в переводе М. Черневич

От каких же ничтожнейших случайностей и бессмысленных мелочей зависит подчас наше благополучие! И даже не утлому челну в нелюдимом море оно подобно, а непрочному и невесомому воздушному шарику, на котором Бибигон отважился покорять воздушный океан.

Задумайся об этом, о проницательнейший из читателей, и не возносись духом, не кичись Эвклидовым умом, не надо. На всякого мудреца у нашей быстротекущей жизни довольно глупостей, и буквально на каждую хитрую жопу отыщется у нее что-нибудь эдакое – с винтом!

Вот не купи генерал этих моченых яблок в «Мечте рыбака» или купи их хотя бы не в таком раблезианском количестве (даже Степка до сих пор не справился), Анечка бы не вспомнила о них и не почувствовала бы уже в зрительном зале неодолимое желание, осталась бы смотреть смешное кино, Василий Иванович успел бы замести следы – и не разразилось бы никакой катастрофы, и все было бы хорошо! Но что проку мусолить эти бесконечные «бы» да «кабы»! Только еще больнее и обиднее от этого.

И как будто и не было сладостной и краткосрочной семейной идиллии, все тут же вернулось на круги своя и вращалось теперь в этих замкнутых и порочных кругах, как заевшая пластинка или как танк с перебитой гусеницей в кино про войну.

Правда, в отличие от первых дней своего пребывания под отчим кровом, Анечка не валялась целыми днями на неубранной кровати, а стала все время, остающееся после выполнения домашних обязанностей (которые она отрабатывала теперь со злобной старательностью), проводить на свежем воздухе или в Машкиной библиотеке.

Гуляла она действительно в старых валенках с калошами и в мамином пуховом платке, не том белом, который был совсем уж тоненький и ажурный, а в обыкновенном темно-сером, да еще и повязывала она его как-то по-старушечьи. Хотела ли она своим колхозным видом эпатировать гарнизонное общество, или просто было ей глубоко начхать, но результатом такого неглижирования стали обидные сплетни о генеральской скупости – вроде не самая бедная семья, могли бы, кажется, дочку приодеть и поприличнее, ходит как пугало огородное!

Да еще и Степка стал щеголять в Анечкиных любимых джинсах (на ней-то они уж давно не сходились) – настоящих, фирменных, тертых до белизны и в некоторых местах даже залатанных замшей от старых перчаток! А поскольку он по недосмотру отца ходил не в зимнем пальто, а в демисезонной курточке, типа матросского бушлата, сшитой Травиатой Захаровной из старой шинели и уже коротковатой, то эти заплатки бросались в глаза и подливали масла в огонь гарнизонного злоязычия.

Не любили Василия Иваныча в поселке, уважали, боялись, но не любили. Большинство сослуживцев и соседей разделяли мнение, высказанное однажды пьяным Пилипенко:

– Хороший ты командир, Василий Иваныч, ничего не скажешь, офицер – первый сорт, комар носа не подточит! Это да! Но человек! Ты не обижайся – дрянь-человек! Души в тебе нет, ну нету души, понимаешь? Один гонор!

Ну а гонор каждому нормальному человеку хочется сбить, поэтому слухи о генеральской скаредности распространялись с энтузиазмом и выслушивались с удовольствием.

До Василия Иваныча, впрочем, и тем более до самой Анечки эти поносные речи не доходили, одна Лариса Сергеевна переживала и огорчалась за соседей и пыталась оспаривать бабьи пересуды.

А когда февральское солнышко стало совсем уж по-весеннему сиять в безоблачном небе и отражаться от снежных и ледяных покровов, Анечка добавила к своему наряду последний пугающий штрих – огромные пластмассовые солнцезащитные очки, тоже мамины. Старуха Маркелова, столкнувшись с ней в дверях подъезда, охнула и долго крестилась и шептала ей вслед.

Вот в таком виде Аня, наведя порядок в квартире и приготовив обед (первое, второе и даже третье – компот из сухофруктов или кисель, так что никто ни в чем не сможет упрекнуть, ешь, папочка, на здоровье!), ежедневно отправлялась на прогулку.

Ну первое и третье, говоря по правде, стряпалось не каждый день – раза два, а то и раз в неделю. Да и котлеты или, там, вуснежская свежая рыба, поставляемая пьяницей и, видимо, браконьером Фрюлиным, жарились тоже с расчетом и на завтра и на послезавтра, так что не такую уж непосильную ношу взвалила Анечка на свои хрупкие плечи, как это казалось удрученному генералу, который пару раз даже осмелился упрашивать дочку не надрываться так, но ответа не удостоился и теперь шпынял Степку за то, что мало помогает сестре, хотя тот помогал как раз очень много, тот же фарш прокручивал именно он, и в магазин бегал, и полы мыл по субботам, Аня только пылесосила зачем-то каждое утро.

Выполнив свой ежедневный долг (нет, все-таки похожа она на своего зануду-отца), Анечка выходила из дому и, шествуя важно, походкою чинной, с холщовой хипповской сумкой через плечо (маминого изготовления, разумеется) направлялась к Вуснежу.

Войдя в рощу, она оглядывалась и, если никого вокруг не было видно, осторожно садилась на ледовую дорожку, по которой, помните, пронесся в ночи ее безутешный отец, и устремлялась на попке вниз.

Завитки каракуля замедляли скольжение, поэтому спускалась она с безопасной, но все равно приятной и волнующей скоростью. Перед трамплином Аня тормозила калошами и варежками, поднимая искрящуюся снежную пыль и однажды напугав и тут же обрадовав дурака Тома, который обслюнявил ей все лицо и долго не давал подняться, восторженно лая и напрыгивая на хохочущую и отбивающуюся будущую мамашу, пока его не оттащил и не наказал хозяин.

Встав и отряхнувшись, Анечка доставала из сумки портативный радиоприемник «Кварц» в кожаном чехольчике, вешала его на шею и дальше шла уже под музыку толстых или завывания Жуков.

Бедный Василий Иваныч! Он, конечно, уже свыкся со своим музыкальным одиночеством, но от этого ситуация не становилась менее трагичной или даже трагедийной.

И было мукой для него, что людям музыкой казалось! – если позволительно так вот использовать волшебные строки царскосельского лебедя.

Впрочем, сейчас транзисторная музыка никого мучить не могла, потому что Анечка сворачивала не направо, где располагался пляж и, так сказать, променад и где даже зимою можно было встретить прогуливающихся обитателей городка или патруль, выслеживающий нарушителей дисциплины, а налево, к устью впадающей в озеро речки Мережки, куда вела узенькая тропка, неизвестно кем и зачем проложенная.

Так вот неспешно, торжественною иностранкою, брюхатая Анечка несла легкий крест одиноких прогулок еще километра полтора, забиралась в места совсем уж безлюдные и устраивала бивак под огромной старой сосной на крутом берегу, полусгоревшей от некогда ударившей в нее молнии.

Из сумки извлеклись китайский термос, бутерброды и книжка «По направлению к Свану», сама сумка служила подстилкой, Анечка удобно усаживалась, привалившись спиною к сосне, наливала кофе с молоком, а иногда какао и читала или просто сидела и глазела на небо, на снежное озеро, на далекие фигурки любителей подледного лова и на солнце, которое уже припекало, не считаясь с календарем и температурой воздуха. Холодно совсем не было, но все-таки боязно было уснуть, и Анечка то и дело встряхивала головой, отгоняя медовую дрему и нахальных воробьев и снегирей, нацелившихся на остатки бутербродов.

Так что вздумай Морозко протестировать нашу героиню: «Тепло ли тебе, девица, тепло ли тебе, красная?» – она легко бы прошла это испытание.

Хотя Анечка, не обладая кротостью сказочной падчерицы, скорее всего ответила бы: «Извините, дедушка, но мне кажется, это не ваше дело!»

Впрочем, часа через два настойчивый мороз все-таки добирался до Анечкиной пятой точки, да и четыре остальных начинали постепенно холодеть. Анечка поднималась и отправлялась в обратный путь.

В Машкину библиотеку она добиралась обычно к концу обеденного перерыва, пила с подругою чай, выслушивала гарнизонные новости и сплетни, а потом ложилась на потертый диван в… вот не знаю, как назвать эту комнатку – подсобка, что ли? Ну не важно, Анечка укладывалась с книжкой или журналом и чаще всего тут же засыпала, иногда до конца рабочего дня.

Но однажды она, придя в библиотеку, была неприятно удивлена: Машка была не одна, и, кажется, гостью свою не очень ждала, и обрадовалась ей меньше обычного.

За столом на Анином месте сидел солдатик, при появлении генеральской дочери вскочивший и покрасневший.

«Ваш нежный рот сплошное целованье!» – усмехнулась про себя Анечка.

Губы у Блюменбаума были действительно нежные, ярко-розовые, немного пухлые, как у молоденькой и невинной девушки или вообще у дитяти.

Да и ресницы девчачьи – будто накрашенные и завитые. И брови пособолинее Анечкиных. Вот так солдат! Глаза только мелковаты. И нос смешной, коротенький, совсем не семитский. И румянец такой – маков цвет просто.

Генеральская дочь была не права, отказывая Леве в типично еврейской внешности. Она судила по друзьям-товарищам своего К.К., в компании которого она по сути впервые столкнулась с представителями этого не устающего изумлять титульную нацию народа. Большинство ее знакомых принадлежали к двум гораздо более распространенным типам еврейских мужчин: или долгоносая, пучеглазая мелкота, или этакая ближневосточная жовиальность-брутальность.

Лева же принадлежал к гораздо реже встречающемуся подвиду, главной отличительной особенностью которого является какая-то действительно младенческая и женственная белизна и нежность кожи и прямо-таки фаюмская волоокость и миловидность.

Мне кажется, что возлюбленный героини «Песни песней» был именно таким, тогда понятно почему, заглядевшись на него, она жалуется на свою черноту, и отчего так взволновалась ее внутренность, и как не устерегла она виноградника своего.

Приводим описание:

«Возлюбленный мой бел и румян, лучше десяти тысяч других: голова его – чистое золото; кудри его волнистые, черные, как ворон; глаза его – как голуби при потоках вод, купающиеся в молоке, сидящие в довольстве; щеки его – цветник ароматный, гряды благовонных растений; губы его – лилии, источают текучую мирру!»

Годам к тридцати пяти – сорока эти красавцы обычно превращаются в лысеющих толстячков, но в ранней молодости они дивно хороши, так что даже возникают сомнения в их стопроцентной маскулинности, но это обычно бывает сущей напраслиной.

– Познакомьтесь, – сказала Маша, – Лева, Аня.

Лева кивнул и сказал:

– Очень приятно.

– Будешь чай? Или есть кофе растворимый?

– Чай. Я тебе плюшки принесла. Соседка напекла.

– Везет тебе.

– Ага. Только Степка почти все сразу стрескал. Вот только две и осталось. (На самом-то деле осталось четыре, но Анечка не удержалась и умяла под сосной две штуки.)

– Слушай, сегодня в Доме офицеров «Раба любви». Пойдем?

– Нет. Я уже видела.

– Да я тоже видела! В городе на прошлой неделе. Но все равно! Такой фильм сколько хочешь смотреть можно. Такая красота! Так все снято замечательно. Я, когда смотрела, прямо тебя вспоминала, думаю, вот, наверное, Ане понравится!

– Это почему же?

– Ну ты же это вот все любишь, ну этот период!

– Гражданскую войну?

– Ну нет, не войну, а вообще это время, ну начало века, декадентство всякое… – Машка видела, что чем-то не потрафила строгой подружке, и смутилась. – Ну, Ахматова, там…

– При чем тут Ахматова, не понимаю! – сказала Анечка, помешивая ложечкой в стакане. – Фильм мерзкий, лживый насквозь, типичный совдеповский агитпроп.

– Ну что ты, Ань, ну почему?

– А потому что убийц представляет невинными жертвами, а белогвардейцев – кровожадными зверями! – Аня злобно передразнила артистку Соловей: – «Господа, вы звери!» И все это в Крыму, где красные тысячи офицеров – тысячи! – замучили и расстреляли! Топили в море, резали. И не только офицеров – всех, женщин, стариков. Этот ваш Михалков хуже всяких Вознесенок. Там хоть можно спросить, как Бродский: чего больше – мужества или холуйства? А тут холуйство чистое и беспримесное. Весь в папу!

– Ну Ань! – только и сказала бедная Машка. Была она девушкой, конечно, свободомыслящей и вольнолюбивой, Сталина горячо ненавидела, над Брежневым хохотала, но комиссары в пыльных шлемах и комсомольские богини, трогательные Искремасы и адъютанты его превосходительства, да и Ленин в октябре и в 1918-м – это было все-таки святое, ну не святое в буквальном смысле, но родное и хорошее. Нельзя же все черной краской… – Ну ведь так красиво все…

– Ой, Машка, ну чего там красивого? Пошлость одна. Этот красавчик-подпольщик в белом. Как в анекдоте… И все, главное, так сделано, чтобы показать, какие молодцы большевики. А белые – или палачи из Контрразведки, или такие дурачки и недотепы.

Блюменбаум наконец преодолел смущение и сказал:

– Странный у вас какой-то критерий. Это ведь не документальное кино.

– А в художественном, значит, врать можно?

– Да это ведь вообще не о том. Фильм ведь про любовь!

– И что? «Любовь Яровая» тоже про любовь. И «Кубанские казаки».

Вот какая у нас принципиальная и дерзновенная девочка. И не важно, что она пересказывает близко к тексту разглагольствования своего старшего товарища, ничего страшного, она ведь не просто так попугайничает, она теперь и сама в точности так же чувствует и понимает!

А жесткость ее суждений связана была не только с желанием покрасоваться и поэпатировать Машку и этого румяного рядового, но, главное, с тем, что Кирилл дал ей в тот же вечер прочесть показания писателя Ивана Шмелева, и забыть этого она уже не смогла. Я их приведу, чтобы Анечкин пафос не казался вам таким уж тупым и диким. По-моему, они страшнее его «Солнца мертвых». Если кто уже читал, пропустите.

«1. Мой сын, артиллерийский офицер 25 лет, Сергей Шмелев – участник Великой войны, затем – офицер Добровольческой армии Деникина в Туркестане. После, больной туберкулезом, служил в Армии Врангеля в Крыму, в городе Алуште, при управлении коменданта, не принимая участия в боях. При отступлении добровольцев остался в Крыму. Был арестован большевиками и увезен в Феодосию „для некоторых формальностей“, как, на мои просьбы и протесты, ответили чекисты. Там его держали в подвале на каменном полу, с массой таких же офицеров, священников, чиновников. Морили голодом. Продержав с месяц, больного, погнали ночью за город и расстреляли. Я тогда этого не знал. На мои просьбы, поиски и запросы, что сделали с моим сыном, мне отвечали усмешками: „Выслали на север!“ Представители высшей власти давали мне понять, что теперь поздно, что самого „дела“ ареста нет. На мою просьбу высшему советскому учреждению ВЦИК ответа не последовало. На хлопоты в Москве мне дали понять, что лучше не надо „ворошить“ дела, – толку все равно не будет. Так поступили со мной, кого представители центральной власти не могли не знать.

2. Во всех городах Крыма были расстреляны без суда все служившие в милиции Крыма и все бывшие полицейские чины прежних правительств, тысячи простых солдат, служивших из-за куска хлеба и не разбиравшихся в политике.

3. Все солдаты Врангеля, взятые по мобилизации и оставшиеся в Крыму, были брошены в подвалы. Я видел в городе Алуште, как большевики гнали их зимой за горы, раздев до подштанников, босых, голодных. Народ, глядя на это, плакал. Они кутались в мешки, в рваные одеяла, что подавали добрые люди. Многих из них убили, прочих послали в шахты.

4. Всех, кто прибыл в Крым после октября 17-го года без разрешения властей, арестовали. Многих расстреляли. Убили московского фабриканта Прохорова и его сына 17 лет, лично мне известных, – за то, что они приехали в Крым из Москвы, – бежали.

5. В Ялте расстреляли в декабре 1920 года престарелую княгиню Барятинскую. Слабая, она не могла идти – ее толкали прикладами. Убили неизвестно за что, без суда, как и всех.

6. В г. Алуште арестовали молодого писателя Бориса Шишкина и его брата, Дмитрия, лично мне известных. Первый служил писарем при коменданте города. Их обвинили в разбое, без всякого основания, и, несмотря на ручательство рабочих города, которые их знали, расстреляли в Ялте без суда. Это происходило в ноябре 1921 года.

7. Расстреляли в декабре 1920 года в Симферополе семерых морских офицеров, не уехавших в Европу и потом явившихся на регистрацию. Их арестовали в Алуште.

8. Всех бывших офицеров, как принимавших участие, так и не участвовавших в Гражданской войне, явившихся на регистрацию по требованию властей, арестовали и расстреляли, среди них – инвалидов Великой войны и глубоких стариков.

9. Двенадцать офицеров русской армии, вернувшихся на барках из Болгарии в январе-феврале 1922 года и открыто заявивших, что приехали добровольно с тоски по родным и России и что они желают остаться в России, расстреляли в Ялте в январе-феврале 1922 года.

10. По словам доктора, заключенного с моим сыном в Феодосии, в подвале Чека, и потом выпущенного, служившего у большевиков и бежавшего за границу, за время террора за 2–3 месяца, конец 1920 и начало 1921 года, в городах Крыма: Севастополе, Евпатории, Ялте, Феодосии, Алупке, Алуште, Судаке, Старом Крыму и проч. местах – было убито без суда и следствия до 120 тысяч человек – мужчин и женщин, от стариков до детей. Сведения эти собраны по материалам бывших союзов врачей Крыма.

11. Террор проводили по Крыму – председатель Крымского военно-революционного комитета венгерский коммунист Бела Кун. В Феодосии – начальник Особого Отдела 3-й стрелковой дивизии 4-й армии тов. Зотов и его помощник тов. Островский, известный на юге своей необычайной жестокостью. Он же и расстрелял моего сына.

Свидетельствую, что в редкой русской семье в Крыму не было одного или нескольких расстрелянных. Было много расстреляно татар. Одного учителя-татарина, бывш. офицера забили насмерть шомполами и отдали его тело татарам.

12. Мне лично не раз заявляли на мои просьбы дать точные сведения, за что расстреляли моего сына, и на мои просьбы выдать тело или хотя бы сказать, где его зарыли, уполномоченный от Всероссийской чрезвычайной комиссии Дзержинского Реденс сказал, пожимая плечами: „Чего вы хотите? Тут, в Крыму, была такая каша!..“

13. Как мне приходилось слышать не раз от официальных лиц, было получено приказание из Москвы – „Подмести Крым железной метлой“. И вот старались уже для „статистики“. Так цинично хвалились исполнители – „Надо дать красивую статистику“. И дали. Свидетельствую: я видел и испытал все ужасы, выжив в Крыму с ноября 1920 года по февраль 1922 года».

А потом Анечка прочла и «Окаянные дни», нынче удивительным образом экранизированные все тем же Михалковым, и совсем уж страшный «Красный террор» Мельгунова, который, будь моя воля, изучали бы на уроках истории в старших классах (и не только в России).

И поскольку моя воля хотя бы на этих страницах является единственным формообразующим принципом, я в слепой надежде втемяшить в голову читателя, что такое хорошо, и что такое плохо, помещаю в книжку отрывок и из этого документального кошмара.

А композиционная стройность и стилистическая сообразность пусть идут лесом.

Слушайте, детишки.

«Начну с материалов „особой комиссии“. Дело № 40 – „Акт разследования о злодеяниях, учиненных большевиками в городе Таганроге за время с 20 января по 17 апреля 1918 года“.

В ночь на 18 января 1918 года в городе Таганрог началось выступление большевиков, состоявших из проникших в город частей красной армии Сиверса…

20 января юнкера заключили перемирие и сдались большевикам с условием безпрепятственнаго выпуска их из города, однако, это условие большевиками соблюдено не было, и с этого дня началось проявление „исключительной по своей жестокости“ расправы с сдавшимися.

Офицеров, юнкеров и вообще всех, выступавших с ними и сочувствовавших им, большевики ловили по городу и или тут же на улицах разстреливали, или отправляли на один из заводов, где их ожидала та же участь.

Целые дни и ночи по городу производились повальные обыски, искали везде, где только могли, так называемых „контрреволюционеров“.

Не были пощажены раненые и больные. Большевики врывались в лазареты и, найдя там раненаго офицера или юнкера, выволакивали его на улицу и зачастую тут же разстреливали его. Но смерти противника им было мало. Над умирающими и трупами еще всячески глумились…

Ужасной смертью погиб штабс-капитан, адъютант начальника школы прапорщиков: его, тяжело раненаго, большевицкия сестры милосердия взяли за руки и за ноги и, раскачав, ударили головой о каменную стену.

Большинство арестованных „контрреволюционеров“ отвозилось на металлургический, кожевенный и, главным образом, Балтийский завод. Там они убивались, причем большевиками была проявлена такая жестокость, которая возмущала даже сочувствовавших им рабочих, заявивших им по этому поводу протест.

На металлургическом заводе красногвардейцы бросили в пылающую доменную печь до 50 человек юнкеров и офицеров, предварительно связав им ноги и руки в полусогнутом положении. Впоследствии остатки этих несчастных были найдены в шлаковых отбросах на заводе.

Около перечисленных заводов производились массовые разстрелы и убийства арестованных, причем тела некоторых из них обезображивались до неузнаваемости.

Убитых оставляли подолгу валяться на месте разстрела и не позволяли родственникам убирать тела своих близких, оставляя их на съедение собакам и свиньям, которыя таскали их по степи.

По изгнании большевиков из Таганрогскаго округа, полицией в присутствии лиц прокурорскаго надзора, с 10 по 22 мая 1918 г. было совершено вырытие трупов погибших, при чем был произведен медико-полицейский осмотр и освидетельствование трупов, о чем были составлены соответствующие протоколы…

Допрошенное при производстве разследования в качестве свидетеля лицо, наблюдавшее за разрытием означенных могил, показало, что ему воочию при этом раскрытии пришлось убедиться, что жертвы большевицкаго террора перед смертью подвергались мучительным страданиям, а самый способ лишения жизни отличается чрезмерной, ничем не оправдываемой жестокостью, свидетельствующей о том, до чего может дойти классовая ненависть и озверение человека.

На многих трупах, кроме обычных огнестрельных ранений, имелись колотыя и рубленныя раны прижизненнаго происхождения, зачастую в большом количестве и разных частях тела; иногда эти раны свидетельствовали о сплошной рубке всего тела; головы у многих, если не большинства, были совершенно разможжены и превращены в безформенныя массы с совершенной потерей очертаний лица; были трупы с отрубленными конечностями и ушами; на некоторых же имелись хирургическия повязки – ясное доказательство захвата их в больницах и госпиталях».

Вот такую зарю нового мира приветствовали наши милые Искремасы, и вот такую молодость убивали на самом деле на широкой площади, и вот что на этом самом деле означал вдохновенный авангардистский призыв «Клином красным бей белых!». Кстати, среди жертв киевской ЧК, эксгумированных белогвардейской следственной комиссией, нашли и труп с вбитым в грудь клином.

Так что не только Ахматова и импортные Жуки стояли между генералом и его дочерью, но и вот это непоправимое знание. Тургеневские отцы и дети отдыхают, да и патлатые дети цветов со своими буржуазными фатерами курят марихуану в сторонке. Нет, не только с жиру бесилась Анечка, и папины надежды на то, что она вот-вот перебесится и придет в советскую норму, были наивными и несбыточными.

Справедливости ради надо отметить, что, невзирая на всю свою идеологическую предубежденность, «Неоконченную пьесу для механического пианино» Аня, пусть неохотно и против собственной воли, все-таки полюбила и даже посмотрела три раза.

В библиотеке меж тем пролетел тихий ангел или, если угодно, родился мент.

Машка мучительно искала какую-нибудь другую тему для общего разговора, не столько убежденная аргументами подруги, сколько боясь раздражить свою антикомсомольскую богиню.

Анечка сидела мрачнее последней тучи рассеянной бури и размышляла о том, что опять, как всегда, глупо и смешно погорячилась, тем более при незнакомом человеке. И чего она вообще тут сидит с этими дурачками и несмышленышами! Ей рожать не сегодня завтра, и вообще непонятно, как жить дальше. И захотелось Анечке поплакать, и чтоб хоть кто-нибудь понял и пожалел.

Ибо сказано:

«Гормональные изменения во время беременности приводят к тому, что настроение беременной женщины резко меняется едва ли не каждый час»

(http://www.rmj.ru/articles/nevrologiya/Psihoemocionalynye_rasstroystva__pri_beremennosti__Neobhodimosty_ih_korrekcii/#ixzz4BNM88RcP).

Лева же никак не мог решить, ловко ли ему будет взять оставшуюся плюшку (другую уже давно оприходовала гостеприимная хозяйка). Я сам помню, какими все в армии становятся сладкоежками и как мы с сержантом Сазоновым высасывали тягучее сгущенное молоко из пробитой штык-ножом банки и заедали его овсяным печеньем. И это в казахстанскую одуряющую жару и в пыльной каптерке! Непостижимо! Не хватает, что ли, чего-то в солдатском рационе или просто тоска по гражданской жизни принимает такую странную извращенную форму?

Машка наконец нашлась:

– Смотрела позавчера «Вокруг смеха»?

– Нет.

– Ой, там этот Сан Саныч Ахмадулину пародировал, – Машка знала, что Анечка Изабеллу Ахатовну недолюбливает с подачи своего завистливого К.К. – Я начала не помню, но в конце так смешно:

 
Нет, смысла я не понимал,
Но впечатленье колдовское!
 

Машка рассмеялась, а Лева с Аней улыбнулись.

– Странно, что он свои шуточки пародиями называет. Да и что там у них пародировать? – опять вспомнила и воспроизвела Аня. – Они же и без того смехотворные. – Анечка для красоты часто говорила «смехотворный» вместо «смешной», а вместо «дурак» – «имбецил» или «шизоид», а иногда употребляла даже слова «парадигма» и «имманентный». – Та же Ахмадулина – она ведь сама уже готовая пародия. Пародия интересна, когда берут настоящего поэта…

– Ахматову, например, да? – подлизывалась Машка.

– А я знаю на Ахматову, – сказал Лева и неожиданно продекламировал:

 
У попа была собака,
Он ее любил.
Она съела кусок мяса –
Он ее убил!
 
 
А под окном шелестят тополя:
Нет на земле твоего кобеля!
 

– Ой, ну ты что, Лева… – испугалась Машка, но Анечка хмыкнула и сказала:

– Правда смешно. Хотя, конечно, тоже никакая не пародия. А кто автор?

– Не знаю. Фольклор.

Едва за Блюменбаумом хлопнула дверь, Большая Берта насела на подружку:

– Ну? Что? Как он тебе?

– Ничего, – сдержанно сказала Аня. – Хорошенький…

– Правда же? Прямо картинка! Так бы его и… – и Маша сделала пальцами, как будто тискала котенка или щенка, и засмеялась.

– Да ты ж выше его на полголовы?

– Ну при чем тут… Не на полголовы, а на два с половиной сантиметра.

– Ты измеряла, что ли?

– Почему измеряла, спросила.

– Ты у него спросила, какого он роста?!

– А что такого… И между прочим, Пушкин был ниже Натальи Николаевны.

Аня фыркнула:

– Пушкин!

– Да! Картина даже есть… И еще этот… Господи, как же?.. И у вас, кстати, Травиата Захаровна тоже вон насколько выше была…

– Я смотрю, ты уже и замуж собралась?

– Да ну тебя! Скажешь, – ответила, покраснев удушливой волной, Маша, а дочь генерала подумала: «Да тебе-то что? Завидки берут?»

Так проводила свои дни наша Анечка, и неплохо было бы, конечно, теперь описать будничный день Василия Ивановича, показать генерала при исполнении служебных обязанностей и воинского долга. Не все же в его жизни сводилось к выяснению тягостных отношений с детьми!

Ведь целую дивизию, да еще какую – противокосмической обороны! – доверила ему наша советская Родина! Ключи от неба звездного!

Ну так как же проходили труды и дни генерал-майора Бочажка? Как именно крепил он обороноспособность страны и повышал боевую и политическую подготовку личного состава?

Вопросы резонные и в какой-то степени интересные и важные, но ответов вы не дождетесь.

Во-первых, военная тайна, а во-вторых, тайна сия мне неведома, так что совершить национал-предательство и выдать ее вам я не смогу, даже если бы очень захотел.

Вот если бы Василий Иванович был политработником, как мой папа, я бы хоть что-то знал о его службе, а так что это была за противокосмическая оборона (тогда она была частью ПВО) – хрен ее знает, хотя я и сам служил в такой именно части, но в роте связи, на АТС, так что ни к какому сверхсекретному вооружению допуска, слава богу, не имел.

Поэтому придется нам ограничиться выходными и праздничными днями и долгими зимними вечерами.

В один из таких вечеров генерал раньше обычного (то есть часов в десять) вышел из своего прокуренного кабинета, решив перед сном прогуляться и проветрить тяжелую голову.

С этою целью он спустился к озеру у солдатской купальни и побрел одиноко вдоль берега в сторону поселкового пляжа.

В лунном сиянии было тихо и прекрасно.

Все без исключения исполнено было неведомой генералу, но властной и непреложной предустановленной гармонии: и твердь со звезда́ми, и люминисцентные снега Вуснежа, и далекие огоньки на другом берегу, и черные стволы прибрежных сосен, и шубертовская «An die Musik», которую Бочажок не столько сам напевал, сколько припоминал пение Павла Лисициана, совершенно не смущаясь неуклюжестью перевода:

 
Бесценный дар! Как часто в дни печали
Ты, исцеляя боль сердечных мук,
Уносишь мысль в заоблачные дали,
Лишь твой заслышу сердцу милый звук,
Лишь твой заслышу волшебный звук.
 
 
И, часто внемля вздохам арфы нежной,
Я, восхищенный, в облаках парю.
За этот дар, за этот дар бесценный,
О музыка, тебя благодарю,
За этот дар благодарю!
 

Но, как писал самый остроумный из завсегдатаев ресторана ЦДЛ, «Новые песни придумала жизнь!».

И генерал уже издалека заслышал эти песни и нестерпимо фальшивое дребезжание гитары.

На заснеженном лунном пляже под черным спасательским грибком расположились какие-то бездельники и безбожные безумцы, пиршеством и песнями разврата вовсю ругающиеся над тишиною и благолепием морозной ночи.

Противный и мучительно знакомый мальчишеский голос запевал:

 
У берега качался буй!
К нему подплыл какой-то…
 

Пьяный хор радостно взревел:

– Дядя!

 
А с берега, на это глядя,
Ему кричали: «Не балуй!..»
 

Никогда не мог понять генерал распространенное выражение «свинцовые мерзости жизни» (у Горького, кстати, сказано «свинцовые мерзости дикой русской жизни», ну да ладно).

Почему свинцовые-то? Что же в этом металле мерзкого? В сознании Бочажка он был связан или с пулей-дурой, которая смелого боится, или с тяжестью, ни та, ни другая омерзения у Василия Ивановича не вызывали. Свинец смертельный надо было встречать грудью и вести бой, пусть даже и неравный, до победного конца или до последней капли крови, а тяжесть следовало преодолевать, взваливать на себя, стойко сносить и ни в коем случае не перекладывать на чужие плечи. Какие ж это мерзости? Ровно наоборот.