Текст книги "Генерал и его семья"

На месте великого пролетарского писателя генерал бы написал «грязные мерзости жизни» или «мерзкая грязь жизни», получилось бы не так красиво, но зато точно! Грязь (всякая, не только физическая) – вот что действительно вызывало у нашего героя омерзение, негодование, недоуменную тоску и даже страх – уж очень она иногда была густая, прилипчивая и неистребимая.

Ужасный был чистюля Василий Иванович и, как часто за глаза отмечал подполковник Пилипенко, – чистоплюй! Просто Мойдодыр какой-то абстрактно-идеалистический, а не советский, умудренный марксистско-ленинской диалектикой командир.

И сейчас его окатили именно этой мерзостной грязью, плеснули из параши прямо в лицо, и мойдодырский долг повелевал немедленно смыть эту вонь и уничтожить ее источник!

Неотвратимо надвигающегося генерала никто из несовершеннолетних дебоширов не видел и не слышал.

 
А справа молот, слева серп –
Это наш советский герб!
Хочешь сей, а хочешь куй –
Все равно получишь…
 

Все вразнобой заорали «Деньги!», захохотали и загалдели.

– Не-не! Погодите! Там дальше еще.

У атамана Казалупа была…

– Это что тут такое?!

Медиатор еще по инерции тренькнул по струнам, но веселия глас уже смолк.

Никто из хулиганов даже не выкрикнул волшебного слова «Атас!» или «Шухер!».

Пьяная компашка замерла, пораженная ужасом, но в ту же секунду и отмерла, и задала такого стрекача, что о преследовании не могло быть и речи. Да и не хватало еще генерал-майору гоняться по снегу за этими шмакодявками. То, что его интересовало, он, к сожалению, рассмотреть успел, и тот, на кого была направлена благородная ярость Василия Ивановича, никуда от него деться не мог.

Не видя уже никакой красоты и не слыша никакой тишины и музыки, генерал направился домой и, едва открыв дверь, рявкнул:

– Степан!!

Из туалета медленно вышел бледный, почти синий Степка, взглянул на отца и стал икать.

Бочажок подскочил к сыну, ухватил за грудки и тряхнул так, что Степкины зубы явственно клацнули.

– Тварь! Тварь! Тварь! – кричал генерал, и тряс, и тряс ватного сына, и уже бил его спиной и затылком об стену.

Но тут его самого толканули острыми кулачками в спину!

– А ну прекрати!! Ты что?! Озверел совсем?! Отпусти! Отпусти его, тебе говорят!!

Анечка, выскочившая в одной ночной рубашке, оттаскивала генерала за хлястик шинели, наконец оторвала его и чуть не упала.

– Тварь! – Генерал еще раз припечатал сына к стене и отпустил.

– Это подло! Подло! Оскорблять того, кто не может ответить! – кричала Анечка, заслоняя своим телом (главным образом животом) икающего брата.

Генерал, не глядя на нее, вперив налитый кровью взор в окончательно одуревшего Степку, отдувался и подбирал слова:

– Таких, как ты… Вот таких скотов, как ты!.. Я всю жизнь таких вот… ненавидел! И презирал!

– А он, – взвилась дочь, которую никто за язык не тянул, – а он будет всю жизнь презирать таких, как ты!

Как же ты, девочка моя, жалеть будешь потом об этих словах! Просто сгорать будешь от непоправимого стыда. Уж поверь, я по себе знаю.

Генерал наконец оторвал взгляд от сына и взглянул на дочь. Аня глаза свои бесстыжие не отвела.

И тут как валаамова ослица возопил Степка:

– Дура ты, Анька! Дура проклятая! – И, обращаясь уже к спине уходившего к себе генерала, пообещал: – Я не буду, пап, не буду!

Но к чему относилось это обещание – к Анечкиному ли страшному прогнозу или к распитию спиртных напитков и исполнению хулиганских песен, было не ясно, думаю, и к тому и к другому.

И вот Анечка стоит уже в коридоре одна, никак не может отойти от случившегося и чувствует вдруг…

– Ой! Ой, мамочка! Ой!.. Ну рано же еще!.. Что же это?!. Мамочка! – И уже вслух и панически громко: – Папа!! Папа!!

Выскакивает полураздетый генерал, кричит: «Что?! Что, Анечка?! Уже?! Что, уже?!. Не бойся, не бойся!! Все в порядке!! Девочка моя!! Больно?! Я сейчас!!» – бросается к телефону, поднимает несчастного Григорова, гонит Степку за Корниенко, зачем-то просит заспанного соседа, да не просит – требует, чтобы тот ехал с ними, бегает вокруг Анечки, как заполошная курица, орет на Степку, на Григорова, явно сходит с ума и трусит гораздо больше самой первородящей, всю дорогу до города сидит, развернувшись к Анечке и держа ее за руку, всю ночь изводит медицинский персонал роддома, выкуривает полторы пачки, пытается вспомнить «Отче наш», пока наконец под утро Анечка не рожает ему внука, который хотя и недоношенный на полмесяца, но и по весу – 3 кг 240 г, и по росту – 45 см – вполне нормальный, здоровый и покамест очень спокойный.

Книга вторая. Amore! Amore!

Глава одиннадцатая

 
Голубенький, чистый
Подснежник-цветок!
А подле сквозистый,
Последний снежок…
 
 
Последние слезы
О горе былом
И первые грезы
О счастье ином.
 

А. Майков

Перечитал сейчас на свежую голову все вышеизложенное и даже не знаю, что сказать.

С одной стороны, вроде и ничего, есть места и забавные, и трогательные.

Но в целом что-то не то.

«Девка большего желала, хлопец лучшего хотел».

Особенно по сравнению с первоначальным, величественным и дерзновенным замыслом.

Замах, как говорится, на рубль, удар – на копейку.

Можно, конечно, конвертировать эту горькую присказку в библейскую валюту – обетование на талант, воплощение на лепту. Ну типа – лепта вдовицы, смиренно и благолепно.

 
Так, Господи! И мой обол
Прими на утвержденье храма.
 

Господь-то, может, и примет, куда ж Ему, Человеколюбцу, от нас деваться, Он, Многомилостивый, и не такое принимал!

Ему ведь важно что? Чтобы намерение было благое и трудился бы автор честно и усердно, до художественных достоинств Вседержителю и дела нету, sub specie aeternitātis все эти достоинства не то что обола, гроша ломаного не стоят. Главное – в землю ничего не зарыть, по силе возможности приумножить и вернуть Хозяину.

А вот читателю (не тому, с которым я переругиваюсь, а настоящему, такому, как я сам) угодить гораздо сложнее, ему на авторское благонравие и добросовестность в высшей степени плевать, ему подавай эстетические восторги и философические глубины, ну или хотя бы оригинальность и увлекательность.

А эти многочисленные уже страницы даже меня самого сегодня не очень-то увлекают… Скучно, грустно… И ничего не слышится родного в этом писчебумажном шелесте: ни Клии страшного гласа, ни лирного бряцания Каллиопы, да и флейта Эвтерпы пищит, бедняжка, вместо свисту.

А многое просто невразумительно и невнятно.

Но самое, пожалуй, досадное даже не это, а то, что не удалось мне, простите за выражение, визуализировать текст: слова, слова, слова, а картинок-то и нет, а если есть, то какие-то размытые и блеклые, как у начинающего фотолюбителя тех лет, не умеющего еще ни выдержку с диафрагмой правильно поставить, ни пленку подобрать с нужной светочувствительностью.

Ну не видно совсем этого озера и леса, этой башни генеральской, облаков над нею, всего этого городка! То есть мне-то самому видно, а читателю – фиг!

И специфика гарнизонной жизни человеку, не жившему в таких поселках, осталась, боюсь, совершенно неведома, а ведь она во многом предопределяет поступки и речи моих героев.

С другой стороны, что же мне, Устав внутренней службы Вооруженных Сил СССР пересказывать и комментировать?

Но какие-то читательские недоумения можно было все-таки предвидеть и в двух словах объяснить.

Вот, например, как это Степка и его старшие товарищи (старшие, но все-таки еще школьники) умудрялись доставать спиртное? Кто же в поселке, где все более-менее друг друга знают и где строгости и порядка, конечно, побольше, чем у гражданских, мог продать малолетним тот самый дешевый вермут (1 руб. 2 коп.), или «Вино бiле мiцне плодоягiдне ароматизоване» за 1 руб. 7 коп., или легендарный напиток с бальмонтовским или хлебниковским наименованием «Солнцедар» (рубль шестьдесят – но бутылка зато 0,7 или даже 0,8, «огнетушитель», короче)?

Ну, во-первых, не обязательно покупать в самом поселке. Можно и в город смотаться, хотя далековато, конечно, и автобус ходит редко, а можно и в деревню с забавным именем Чемодурово, это уж совсем близко, от КПП буквально пятнадцать минут, правда в гору.

Но и тут были свои сложности: продавщица сельмага раз в полгода, а иногда и чаще из веселой и разбитной тетеньки превращалась в настоящую фурию и гарпию и не только отказывалась продавать старшеклассникам горячительные напитки, но и грозилась пойти и все рассказать директору школы. А однажды взяла у меня деньги на две бутылки «Осеннего сада» и сказала, что и вина не продаст, и эти два рубля с копейками себе оставит, пока родители не придут. Правда, насладившись произведенным впечатлением и всласть наоравшись, деньги все-таки отдала.

Эти приступы добродетельной склочности объяснялись шумными запоями ее мужа-инвалида и длились не дольше трех-четырех дней, да и угроз своих она ни разу еще не осуществила, но все равно было боязно.

Так что, как правило, бормотуха (она же шмурдяк) закупалась Степкой-балбесом и его приятелями все-таки на территории, подведомственной Василию Ивановичу.

Потому что были в городке как минимум два человеческих существа, не подвластных воинской дисциплине и не страшащихся гарнизонных властей, – грузчик Гапон и люмпен-пролетарий Фрюлин.

Гапон был тихим сумасшедшим с очень странным помешательством – вне жилых и служебных помещений он передвигался исключительно на воображаемой машине, кажется, грузовой, крутил невидимую баранку, неукоснительно соблюдал все правила дорожного движения, аккуратно задом парковался, переключал, когда надо, скорость и отрицательно мотал головой, если какой-нибудь малолетний дурак голосовал и кричал: «Подвези, Гапон!»

Почему его прозвали Гапоном, я не помню, а может, никогда и не знал. Работал он в недавно открывшемся универсаме и всегда безропотно и бескорыстно брал деньги и выносил заказанное вино и нам, подросткам, и военнослужащим срочной службы, решившимся пренебречь воинским долгом.

Но беда была в том, что Гапон не всегда был доступен, обычно он скрывался в недрах магазина, не выходя ни в торговый зал, ни на задний двор, а на призывные крики у служебного входа чаще всего появлялась какая-нибудь сердитая работница торговли и гнала взалкавшее вакхических упоений юношество куда подальше. А иногда (я лично помню такой случай) бессовестная продавщица винного отдела (военторговское руководство не решилось помещать спиртные напитки в зал самообслуживания) вместо заказанного крепленого вина всучивала безответному дурачку залежавшееся кислющее «Каберне» или вообще «Алжирское», которое, по слухам, привозили из Африки в нефтеналивных танкерах.

В этом смысле с Фрюлиным иметь дело было проще. Люмпен-пролетарием, кстати, я его назвал не совсем точно, больше для красного словца. По происхождению он был из колхозного крестьянства, прописан в Чемодурове, где в разваливающейся без хозяйского присмотра избе жила его мать-старушка, а согласно записи в трудовой книжке он был самым настоящим пролетарием – подсобным рабочим при так называемом старом магазине, которым заведовала его сожительница, вдова безвременно почившего прапорщика, постоянно грозящаяся уволить Фрюлина по статье и вообще изгнать ссанными тряпками, но ни разу даже не попытавшаяся по женской слабости претворить свои угрозы в жизнь.

Особенно ей было обидно, что этот гад, промышляющий в основном рыбалкой, домой свой улов никогда не приносил, сбывал постоянным клиентам (в частности, Анечке) и тут же пропивал вырученное. Трезвым его вообще никто не видел и не помнил. Так же, впрочем, как и напившимся до бесчувствия или, как говорил вслед за Ленькой Дроновым генерал, до положения риз.

Пользоваться услугами Фрюлина было, повторяю, намного удобнее, чем отлавливать умалишенного грузчика, но с ним приходилось делиться, и ладно бы он просто выпивал свою долю и отваливал, (как он поступал в случае с табачными изделиями – одну сигарету в рот, другую за ухо и «До свишвеция!»), нет, отделаться от него было совершенно невозможно, он тут же становился если не душой компании, то ее неумолчным центром, трещал, как Трындычиха, сыпал глупыми анекдотами и байками, делился придуманным на ходу жизненным опытом, приговаривал, как насекомое в известном мультфильме: «Эх, молодежь!» – ну и выпить, конечно, норовил больше, чем предписывала справедливость.

К тому же он был ужасно громким и привлекал опасное внимание офицеров, прогуливающихся по берегу, или даже патруля.

Кстати, в том, что Василий Иванович в предыдущей главе подловил сына, виноват косвенным образом как раз Фрюлин: это он первый стал орать непристойные частушки и русские-народные-блатные-хороводные, начав с лживого обещания: «Мы не будем хулиганить, хулиганских песен петь…» и дойдя до каких-то совсем уж детсадовских и постыдных: «В одну темную ночь капитанскую дочь…» и «Двадцать шесть бакинских комиссаров – ха-ха! – Любочку поймали у амбара – ха-ха!»

Все это, конечно, претило вкусу ансамбля «Альтаир», но в итоге (как выражался в подобных случаях мой папа – «в хмельном кураже») Степка со товарищи решился тоже блеснуть знанием потаенного и заветного русского фольклора.

А деру дал этот совратитель советской молодежи раньше и быстрее всех.

Было бы, конечно, здорово и интересно, если бы генерал его поймал, но – увы! – Василий Иванович Фрюлина вообще не заметил – в лунном свете все разбежавшиеся казались одинаково черными, а ростом и комплекцией эта лысая обезьяна была даже мельче своих юных собутыльников.

Знай Василий Иванович о подобных проделках Фрюлина, он бы, конечно, строжайше запретил дочери покупать у этого деятеля рыбу и поощрять алкоголизм и тунеядство, а так он только неодобрительно мотал головой и угрюмо спрашивал, столкнувшись в дверях с рыболовом: «Все браконьерствуешь? Парадоксель!»

Тем более Анечка так вкусно эту вуснежскую рыбку жарила, не хуже мамы.

А после рождения Сашки (ох, как же Василий Иванович боялся, что дочь назовет его Кириллом в честь подонка-отца!) Фрюлин стал наведываться в квартиру комдива еще чаще. Теперь он три раза в неделю (вторник, четверг, суббота) приносил из деревни козье молоко, беззастенчиво утраивая первоначальную цену.

Организовала это и убедила Анечку пить «через не хочу» непривычное и противное молоко Лариса Сергеевна. «Это чтобы у тебя самой молочко было вкусное и полезное, чтобы Сашенька у нас здоровеньким рос!»

Даже вспомнила и переделала детский стишок:

 
Молока нам даст парного
Козочка-красавица,
Чтоб Сашуре быть здоровым,
Хорошо поправиться!
 

Лариса Сергеевна вообще ужасно перевозбудилась, можно даже сказать, обезумела, как будто это она родила наконец ребеночка.

Да ладно соседка! В том, что бездетная и претерпевающая менопаузу женщина приняла так близко к сердцу нашего младенчика, ничего удивительного нет, материнский инстинкт – он инстинкт и есть, Карамзин и Лафонтен (и вроде бы Гораций тоже) давно предупредили: «Гони природу в дверь, она влетит в окно!» – но вот то, что Анечка из горделивой и несчастной строптивицы если и не превратилась в смиренницу, то во всяком случае как-то утихомирилась и умиротворилась, перестала клокотать, вот даже и на Ларису Сергеевну ни капельки не раздражалась, и папе не дерзила, и брата практически не шугала, и с Машкой помирилась, хотя тут инициатива исходила не от нее, – вот это все было по-настоящему неожиданно.

Василий Иванович первые дни сильно тревожился и думал, что с дочерью что-то не так, слыша мягкий и ласковый голос, встречая спокойный взгляд и давно уже позабытую ясную Анечкину улыбку.

Хотя и тут, если подумать, тоже ничего сверхъестественного не было, я ведь давно уже настаиваю, что Анечка в глубине души хорошая, вот эти глубины, взбаламученные случившимся, и поднялись на поверхность, на всеобщее обозрение, ну и опять-таки материнский инстинкт, и то, что бесследно сгинул унизительный, неодолимый ужас, владевший ею все эти месяцы, и – главное – впервые за всю свою жизнь юная мама обнаружила, что она совсем не самое главное в этой жизни, не «пуп земли», как насмешливо говорила мама, что есть, оказывается, нечто поважнее и позначительнее ее сложной и трагической особы, что центр мироздания сместился, пусть и не очень далеко, на расстояние вытянутой или согнутой руки, но от этого и само мироздание покачнулось и поплыло.

Ну, реакцию генерала на прибавление в семействе вы сами можете легко вообразить, ничего невообразимого и тут не случилось, поведение Василия Ивановича было вполне ожидаемым, разве что интенсивность его эмоций и неполная совместимость его речей и поступков с генеральскими погонами и лампасами могли бы вызвать недоумение и насмешку, особенно у человека постороннего и равнодушного.

На вторую же ночь (первую он вообще толком не спал) новоиспеченный дедушка проснулся под утро от Сашкиного крика и, побоявшись сам идти на помощь дочери, стал будить бедного Степку, но и тут вел себя с такой неслыханной деликатностью, что тот впотьмах и спросонок его не узнал и перепугался:

– Степ, Степ, ну, Степа, проснись! Слушай, не в службу, а в дружбу. Пойди посмотри, что там у них. Слышишь, орет как! Ты спроси, может, нужно чего? Корниенко можно позвать… Ты это… Ты помоги ей, пусть поспит. Ну покачай там его… Вот же заливается, а?

Мало что соображающий Степка протопал к сестре, но тут же воротился, пробормотал: «Все нормально…» – и рухнул в постель.

Ничего себе нормально! Орет же как резаный!

Генерал подошел к Анечкиной двери, постоял, прислушиваясь к воплям внука и жалкому голосу дочери, слышному только в паузах, когда Сашка собирался с силами и позволял себе недолгую передышку:

 
I don’t know how to love him.
What to do, how to move him.
I’ve been changed, yes, really changed.
In these past few days, when I’ve seen myself,
I seem like someone else.
 

– Вот нашла колыбельную… не разбери-поймешь… Очень нужны мальчику эти каля-маля…

Почему генерал назвал песнопение Марии Магдалины каля-маля, я не понял, а уточнить не успел, потому что Василий Иванович уже собрался с духом и постучал.

– Ань, можно?

– Да, пап, входи. Эта крикса-оракса всех перебудила…

– Да ерунда… Как ты смешно говоришь – крикса… Правда крикса… Слушай, давай я с ним…

– Да ну зачем. Я сама… – отказывалась Анечка, а сама уже протягивала ораксу Василию Ивановичу. Если б генерал знал, кто такие эти криксы-вараксы (так на самом деле эти существа называются), он бы не одобрил такого именования внука. Вон как их Ремизов расписывает:

«Криксы-вараксы скакали из-за крутых гор, лезли к попу в огород, оттяпали хвост попову кобелю, затесались в малинник, там подпалили собачий хвост, играли с хвостом».

– Ты только его сильно не качай, ладно? Это вредно…

– Не буду, не буду. Ты ложись давай.

– Ага… Разбудишь в полседьмого?

– Разбужу… А у него ничего не болит? Может, соседа поднять?

– Нет-нет, что ты! Ни в коем случае!

– Ну спи.

– Спасибо.

Сашок на руках генерала затих, видно, уже и самому надоело, но спать не собирался, и, когда Василий Иванович, походив с ним в малиновом от настольной лампы полумраке, попытался уложить его в кроватку, раздался предупредительный, похожий на мартовскую кошачью руладу крик.

Первой колыбельной генерал, опасаясь, что Анечка еще не спит и может не одобрить его репертуар, избрал все-таки детскую песенку, достославного «Сурка», рожденного совместными усилиями самих Бетховена и Гете, произведение, излюбленное учительницами пения и некоторыми русскими лириками и подвергнутое неуместному сомнению Л. С. Рубинштейном.

Уподобляться заглавному герою этой песенки Сашок не стал, ни в одном его маленьком глазу сна не было, и Василий Иванович, решив, что дочка уже спит, и вспомнив, как в таких ситуациях быстро и крепко засыпала бабушка этого новоявленного человечка, стал вполголоса убеждать его не пробуждать воспоминанья минувших дней, минувших дней, и не уходить, побыть со мною, здесь так отрадно, так светло, и дошел наконец до своего коронного:

 
В двенадцать часов по ночам
Выходит трубач из могилы;
И скачет он взад и вперед,
И громко трубит он тревогу.
И в темных могилах труба
Могучую конницу будит:
Седые гусары встают,
Встают усачи кирасиры;
И с севера, с юга летят,
С востока и с запада мчатся
На легких воздушных конях
Одни за другим эскадроны.
В двенадцать…
 

И тут послышался сонный Анечкин голос:

– Пап, погромче чуть-чуть, а то слов не слышно…

А вот если и было чему изумляться в новой жизни Бочажков, так это нежданной увлеченности дяди Степы своим новым статусом и сопряженными с ним обязанностями. Мало того что он подолгу гулял с племянником, то есть возил коляску по всему городку (хотя можно было, как предлагала Анечка, просто выставлять спящего Сашку на лоджию), он и пеленал довольно ловко, и совсем не брезговал подмывать обделавшегося племянника, и гладил все эти бесчисленные пеленки (о памперсах тогда никто даже и не слышал), и всячески забавлял младенца: строил рожи, щекотал и высоко подбрасывал (однажды – слава Богу, никто не видел – Степка перестарался и приложил-таки племянника к потолку, но, видимо, не сильно и не больно, тот не заплакал даже).

И еще он по рисункам из какого-то журнала, который притащила Машка, «Здоровье», наверное, или «Работница», сделал такой специальный чепчик, точнее, нашил на Сашкин чепчик куски пенопласта, чтобы ребенок мог сам держаться на воде и плавать в ванне. Плавать в этом головном уборе племянник не смог (я свою Сашку так чуть не утопил), но Степка в отличие от меня был рукастый и сообразительный и в придачу к «скафандру» сделал из того же пенопласта что-то вроде спасательного жилета, причем так хорошо все рассчитал, что над поверхностью воды поднималась только красная мордочка и вершина круглого живота с еще не зажившим пупком.

Василий Иванович, впрочем, все это попытался запретить, потому что находил такие водные процедуры опасными и ненужными – и в ушки вода попадает, и вообще ни к чему. Так что плавал Сашок только в отсутствие консервативного и пугливого дедушки.

Поначалу, правда, племянник Степке не слишком понравился, уж очень показался страшным, он младенцев до этого видел только в кино, а в кино они всегда белые да гладкие, как минимум трехмесячные, а тут красный, сморщенный, глаза мутные и, похоже, косые. Что все в таком восторге, не понятно, может, чтобы Аньку не расстраивать? А Лариса Сергеевна совсем уж завралась: «Вылитая Травиата! Ну вылитая Травиата!» Сказанула! Как в лужу… Да мама красавицей была, а этот настоящий же уродец, прям горилла какая-то!

Но вскоре то ли Сашок видоизменился, то ли придирчивый его дядя снизил требования, в общем, к концу первой недели младенец стал казаться Степке вполне симпатичным и смешным, хотя похож он был, конечно, совсем не на Травиату, а на генерала, да и то не очень.

Такая вот розовая и сладкая водичка затопила существование Бочажков и отчасти Корниенок. Как жена моя говорит, сопельки.

Ничего во всем этом особенного, в сущности, нет. Все вроде бы естественно и нормально, если только вправе мы почитать нормой добро и любовь и если бы естество наше не было изувечено возобновляемым без устали первородным грехом.

А поскольку оно-таки изувечено и извращено, в чем может легко убедиться каждый, кто жил и мыслил, то все эти изменения, внесенные новым персонажем в жизнь наших героев, в их взаимоотношения и мироощущения, предлагаю считать все-таки волшебными и благодатными.

Ибо рождение Саши Бочажка в некотором роде и в малом, микроскопическом масштабе свершило на шестом этаже то, что, не будь мы такими позорными суками, должно было бы случиться со всею землею и со всем небом после Рождества другого Младенца, предреченного пророками и, кажется, Вергилием, ибо воцарилось в моих человецех благоволение и наступил мир.

Как долго это благорастворение воздухов и смягчение нравов сможет продлиться, вопрос другой, об этом мы поговорим позже, а пока давайте удивляться и радоваться.

И попробуем все-таки хоть как-то описать место действия, оставив заносчивую надежду превратить читателя в зрителя, то есть воплотить несбыточную мечту всякого стоящего писателя. Так, во всяком случае, уверяет Набоков, а в этих играх ему и карты в руки.

А нам в удел достаются иные карты – едва ли не контурные.

Так что бери, троечник, цветные карандаши и раскрашивай леса, поля и водные просторы, надписывай аккуратно топонимы с гидронимами.

А замечательно было бы просто поместить на фронтисписе (или форзаце?), в общем, перед страницей с названием даже не карту, а такой нарисованный каким-нибудь хорошим иллюстратором вид сверху, вернее, под углом в 45 градусов, чтобы домики и деревья были видны, помните, тогда так часто издавались приключенческие книжки и сказки: «Волшебник Изумрудного города», и «Винни-Пух», по-моему, тоже, и «Земля Санникова».

Тогда бы бо́льшую часть картинки заняло озеро, почти круглое (с юга на север – три километра, с востока на запад – четыре с половиной), на восточном берегу которого и располагалась Шулешма-5, а самым близким к воде домом прямо перед спускающейся к Вуснежу березовой рощей была генеральская башня, и окна Бочажков выходили на запад и на север, поэтому рассветов они не видели, даже когда из-за Сашки не спали в это время, зато закаты, усугубленные водной или ледовой гладью, были невероятны и незабываемы, нам, окруженным многоэтажным железобетоном, таких не видать!

На противоположном берегу располагался рыбсовхоз имени (почему-то) Глеба Максимилиановича Кржижановского, автора русского текста «Варшавянки» и удивительных сонетов о Ленине, обитатели этого населенного пункта в ясные дни видели генеральскую башню, а в часы тех самых закатов – огненно-алый блеск ее окон. А жители городка различали рыбацкие домики только в зимних сумерках или ночной темноте – далекими и, как у Лермонтова, печальными огоньками…

Нет, у Лермонтова огни, кажется, дрожащие, это деревни печальные…

В северо-восточном сегменте озера располагались те самые два острова (имен у них не было, все так и говорили – Острова), поросшие кустарником и редкими деревьями.

Сам поселок в плане представлял собой довольно правильный параллелограмм, длинными сторонами которого (километра полтора, наверное) были берег озера и еловый лес, простирающийся далеко за край нашей картинки, а короткими – бетонная дорога, ведущая в город (не вся, конечно, маленький отрезок от КПП до озера, не больше километра), и болотистая пойма Мережки, единственной речки, вытекающей из Вуснежа.

В архитектурном отношении городок делился строго по царствованиям: казармы, полковые штаб и клуб, два ДОСа (дом офицерского состава) и старый магазин были сталинские, сработанные, как говорили, еще пленными немцами, эти строения остались от предшественников – мотострелковой гвардейской части. Шесть хрущевских пятиэтажек составляли главную улицу поселка, которую Степка и другие тинейджеры неизобретательно называли Бродвеем, а вот штаб дивизии, Дом быта и Дом офицеров, Н-образная школа, два новых восьмиэтажных дома на опушке леса и генеральская башня были возведены уже в брежневские годы.

Еще две башни (не такие большие) строились напротив школы.

Техзона, где несли боевое дежурство жители городка, окруженная колючей проволокой и сторожевыми вышками, находилась недалеко, как говорится, в шаговой доступности, но ее изображать на нашей картинке не стоит, может, она и до сих пор секретный объект, скажем только, что это была одна из нескольких мощных ОРТУ, без которых были бы немыслимы ни СПРН, ни СККП Советского Союза.

А вот избушки Чемодурова и сельмаг изобразить нужно обязательно.

А если бы художник был бы очень хорошим и старательным (а что нам мешает представить именно такого?), он бы нарисовал на скамеечке перед магазином малюсенького одноногого мужа продавщицы, играющего на гармошке.

И в городке бы разместил крохотных человечков – вот на плацу развод, дежурный по части стоит перед строем солдатиков, а сбоку духовой оркестрик и Блюменбаум с барабаном.

Вон черненький скрюченный Фрюлин меж Островов занимается подледным ловом, а вон Лариса Сергеевна с полными сумками остановилась поболтать со старухой Маркеловой. А рядом две собачки, одна совсем уж мельчайшая, хоть в лупу разглядывай, рвутся друг к другу с тонюсеньких поводков. А вон Гапон притормозил и пропускает Степку с колясочкой. Только генерала в штабе не видно и Анечки с Машкой в библиотеке.

И солнышко с тучками вверху. И вороны с голубями и воробьями.

И поскольку этот пейзаж и жанр предваряли бы всю книжку, то и раскрасить все это можно было бы в зелень и синь, и взбитый белок облаков с горячим желтком, как будущим жарким летом, или лучше в мае, чтобы расцветали сирени-черемухи и чемодуровские яблони и пестрели лютики-цветочки. И лодочку генеральскую на волнах тогда можно было бы нарисовать с Анечкой в оранжевом сарафане на веслах, и миниатюрных голеньких теток на пляже (розовых и светло-коричневых), на которых глазеет, проходя по берегу, преющий в парадной форме патруль с красными повязочками.

Но пока что цветовое решение нашего ландшафта еще очень аскетичное, почти что графическое, хвоя темная, лиственные деревья черные, шинели и шапки серые, Ленин перед Домом офицеров тускло-серебряный, там-сям алеет наглядная агитация и пунцовеет пропаганда, а в колхозных полях все еще белеет снег.

Но, как пелось в романсе Рахманинова (в исполнении, вы уж простите, товарищ генерал, Муслима Магомаева), воды уже шумели, устремляясь в Вуснеж и струясь по обочинам дороги к КПП, сияли лазурью и золотом в лужах, капали с ветвей и карнизов, ночью затягивались хрупким ледком, но к полудню снова блистали и гласили во все концы:

– Весна идет!

А она, как вам, наверное, известно, пора любви, время беспричинных лирических томлений и волнений пробуждающейся после зимней спячки плоти, то есть по-церковнославянски блудных возбешений, или, как тогда говорили, сексуальной озабоченности.