Текст книги "Коммерция"

Глава 7. Мазня

Я ехал в машине и размышлял. Мне почему-то всегда хорошо думалось во время движения. Играла музыка, которая, впрочем, не отвлекала меня от моих дум. Я любил ездить в автомобиле не только в роли водителя, но и в качестве пассажира. Поездки иногда привносили в мой мозг неожиданные идеи.

К тому времени моя личная жизнь мне осточертела настолько, что я был готов часами колесить по вечернему мегаполису, лишь бы, боясь семейных сцен, не общаться с женой, лишь бы отсрочить возвращение домой в пустую холодную постель.

В тот раз я ехал не один. Рядом со мной на заднем сидении расположился Саша Гольдман, а вез нас корпоративный водитель Толик, по прозвищу Жаба. Так мы с Сашей за глаза прозвали его за подпрыгивающую походку, за длинные тощие ноги, заканчивающиеся ботинками сорок пятого размера, за маленькие глазки и большой рот на широком лице, за двойной подбородок и вечно землистый цвет лица.

В последнее время мы часто катались в таком составе по вечерам. После шести за мной заходил Гольдман. Мы звали Толика и спускались к его темно-синему большому автомобилю «Вольво», который делался нашим «передвижным штабом». Толик не возражал поработать сверхурочно за соответствующую доплату. Жил он один, женат не был, в свою коммунальную комнатенку в Веселом поселке спешил не сильно.

Я смотрел на него и думал, что бывают же люди, которые предпочитают жилью уют машины. Таким странным человеком как раз и был Толик. В то время, как в комнатке у него не имелось даже обычных штор, и единственное окно он завешивал старым клетчатым пледом, Толик холил и лелеял свой автомобиль, обожал его, как живого, и при любой возможности любовно протирал каждую деталь тряпочкой. Он купил эту машину на все свои сбережения, которые сложились за много лет его офицерской службы. Раньше он был боевым капитаном, прошел Чеченскую войну. Но почему-то не дослужил до пенсии. Уволился из армии сразу после войны, в 33 года.

Родители Толика жили в Пскове. Он же после увольнения приехал в Питер, приобрел комнату в коммуналке и автомобиль. Купив машину, Толик сначала пробовал возить какого-то директора, но не сработался там и нанялся вместе с машиной шоферить в мою контору. Вот, собственно, все, что я знал о своем водителе.

Несмотря на странную внешность, Анатолий казался спокойным и достаточно воспитанным мужчиной. Носил он джинсы, рубашку без галстука и странный бардовый пиджак. Причем, форма его одежды не менялась даже в сильный мороз, только рубашка под пиджаком иногда уступала место шерстяному свитеру грубой вязки. Я наблюдал, как Толя уверенно вывел автомобиль на Садовую улицу, где под тихую булькающую музыку «Энигмы» мы медленно продвигались в пробке от Невского в сторону исторического района Коломны. Где-то там, в старых дворах-колодцах располагалось жилище художника, которого мы сегодня собирались навестить в рамках нашего небольшого благотворительного проекта. Саша взял с собой диктофон для интервью.

Толя остался ожидать в машине. Подъезд старинного дома встретил нас с Гольдманом запахами плесени, мочи, жаренного лука и сигарет. Две какие-то бесформенные женщины курили на лестнице. Когда мы проходили мимо них наверх, я услышал вслед что-то нелицеприятное и даже матерное. Впрочем, надо думать, относилась реплика не конкретно к нам с Сашей, а к мужчинам вообще.

Мы поднялись в мансарду. Звонка на двери не было. Пришлось долго стучать. Наконец, минут через десять, когда уже собрались уходить, дверь открылась, и нам явился хозяин художественной мастерской: худой лысоватый человек с ввалившимися глазами и трехдневной щетиной. Вопреки моим ожиданиям, спиртным от него не пахло. Возможно, потому что он был предупрежден о нашем приходе заранее Сашей. Художник молча впустил нас внутрь просторного мансардного помещения, освещенного довольно ярко и плотно увешанного разукрашенными холстами разных размеров.

– Это Вадик, – представил мне живописца Саша.

– Откуда начинать осмотр? – поинтересовался я, чувствуя себя на настоящей выставке.

– Хозяину лучше знать, – кивнул Саша в сторону художника. На что Вадик неопределенно повел рукой, вероятно, указывая направление. Следуя его жесту, я подошел к одной из картин. На ней жирными мазками была изображена безобразно толстая голая женщина. На другом полотне в подобной манере грубых мазков громоздились на поле желтые стога сена, очень напоминающие женские груди. На третьем холсте странные птицы клевали огромный глаз, непонятно кому принадлежащий.

– Вадик, объясни пожалуйста, зачем человечеству все это нужно, картины твои и художественное творчество вообще, расскажи, как сам это все понимаешь, – сказал Саша, достав и включив свой диктофон.

– Очень просто, – начал художник, – одним картины нужны, чтобы любоваться красотой, другим, чтобы рассуждать о красоте, третьим ради постижения красоты. Ведь всем необходима красота этого мира.

– Теперь аргументируй, для чего нужно искусство? – перебил художника Саша, но тот не смутился:

– Искусство отражает красоту мира, изменяет самого человека, делает его духовно богаче. Как говорят классики, настоящее искусство несет доброе и вечное от самого Господа Бога. Как то так, наверное, – художник посмотрел на меня, будто ища поддержки.

Я кивнул. Саша еще минут двадцать задавал вопросы художнику. Я же предпочел просто посмотреть картины. Их было много. И все они выглядели странновато. Так, словно бы этот художник плохо умел рисовать. Одним словом, передо мною была обычная мазня. Впрочем, кто я такой, чтобы судить о творчестве? Возможно, что эти картины – шедевры. Признаны же шедеврами весьма размытые картины импрессионистов или даже совсем незатейливые квадраты Малевича? Почему же манера передачи реальности грубыми жирными мазками хуже? Наверное, тоже имеет право на существование? Да и что есть шедевр? Явление в искусстве? Но тогда любое эпатажное оригинальничание можно обозвать явлением и шедевром, разве не так? Или «шедевризация» полотен и «гениализированность» многих художников, все-таки, сродни пиар-раскрутке, инициированной группами определенных интересантов ради спекуляции произведениями искусства и безумного поднятия цен на некоторые полотна?

Пока я рассуждал, переходя от одного холста к другому, Саша закончил интервью и, когда я завершил осмотр, он уже пожимал руку художнику. Мы спустились по грязной лестнице, сели в тепло толикового «Вольво» и покатили по улицам в ночь…

Глава 8. Решение

…Потом был какой-то кабак, где подавали суши и, почему-то, текилу. Толика я тоже пригласил угоститься, хотя он не пил текилу, конечно. Мы еще долго болтали втроем на отвлеченные темы. Первым Толик завез домой Сашу. Последним – меня.

Я вошел в квартиру за полночь. Жены дома не было, что, впрочем, меня не сильно удивило. В последнее время Лена все чаще не приходила ночевать. Ночевала она у любовника, хотя, если я спрашивал ее прямо, она отвечала, что ночует у подруги, потому что это я, такой-сякой, прихожу домой слишком поздно. Но я все же сделал попытку позвонить. Сотовый жены был ожидаемо недоступен. Я сидел один одинешенек на кухне. Хотелось чаю. Я ждал, когда вскипит вода в электрочайнике, и вспоминал, как мы с Леной женились.

Ко времени нашей свадьбы Лене едва исполнилось 18 лет. Она получила аттестат об окончании школы, но ни учиться дальше, ни работать не собиралась. Зато собиралась замуж. К празднику вступления в брак она пошила себе желто-зеленое платье, все в блестках и рюшках, и завила кудряшки на голове, наверное, чтобы приобрести максимально вульгарный вид. Мне же одолжили у её троюродного брата дурацкий серый костюм и дурацкие серые ботинки. Я был тогда бедным студентом. Потому мне пришлось надеть то, что дали, за неимением на тот момент никакого другого парадного одеяния, приемлемого к столь торжественному случаю.

Бабушка Лены проворчала:

– Я вас в таком виде никуда не пущу!

Я ее понимал. Невеста в коротком желто-зеленом платье – это глупо и смешно. Из-за конфликта с бабушкой за день до свадьбы на Лену напал приступ истерии. Она билась в истерике с полчаса. Потом моя мама позволила высказать свое мнение как о платье невесты, так и о ее поведении. Последовали взаимные претензии, и наши матери сцепились друг с другом. Ее мама порвала моей маме лифчик, а моя мама с досады прогладила платье горячим утюгом прямо на себе и получила хороший ожог.

Была первая неделя зимы по календарю, но снег ещё не выпал, да и холода ещё не наступили. В ЗАГС и обратно ехали на трамвае. На маленьком семейном ужине по поводу свадьбы дядюшка Лены сразу спросил, сколько мы хотим иметь детей. Лена с вызовом глянула на него и четко проговорила:

– Мы с Леней не собираемся иметь детей. Мы не готовы пока ни морально, ни материально.

Дядюшка сказал, что это несерьезно и неразумно. Лена ответила, что в наше время рожают только дураки и продолжила в том же духе.

– Ребенок накладывает ответственность и обязательства, он мешает развитию личности родителей, ограничивает их свободу и создает множество проблем. Это же не вещь, которую можно поменять, если не подошла. А если ребенок родится, к примеру, с ДЦП или с пороком сердца? Где тогда взять деньги на его лечение? Да даже на подгузники надо заработать сначала, а потом уже рассуждать о детях. К тому же, роды очень опасны для женщины и плохо сказываются на ее здоровье. А самое главное, беременность может испортить фигуру девушки навсегда! – произнесла Лена свои умозаключения.

И в этот момент я отчетливо понял, что никаких детей от нее мне ждать не стоит.

Мать Лены встала со своего места, ее подбородок затрясся в бешенстве. Она крикнула в лицо дочери:

– Наверное, и мне не стоило тебя рожать?

– Разумеется! Я же не просила! – ответила Лена совершенно спокойно.

Теща сникла и начала причитать, что родная дочь выросла не понятно в кого. Вообще-то, я сразу заметил, что Лена всегда грубо разговаривает со своей мамой. Но теща все ей прощала. На этот раз теща не выдержала и в слезах убежала на кухню.

Я зашел следом за тортом. Теща утерлась салфеткой, потом налила себе огромную кружку растворимого кофе и запричитала:

– Вот, Ленечка, как замечательно, что ты теперь будешь моим зятем! Леночка в последнее время стала такая неуравновешенная, и только ты на нее положительно влияешь.

На кухню зашел и тесть. Он собрался уже уходить, потому что не хотел оставаться на семейный свадебный ужин. Он пожал мне руку и произнес: «Леонид! Еще раз поздравляю тебя. Но прости, убегаю уже. Не люблю я застолья. Поговорим как-нибудь в другой раз». Тесть оделся и ушел. Они с тещей давно не жили вместе. Он приходил лишь затем, чтобы поздравить дочь и меня…

Все это «свадебное торжество» до сих пор возникало у меня перед глазами со всей отчетливостью, как только я вспоминал о нем. Такие вещи не забываются. И чем больше я вспоминал начало нашей совместной жизни с Леной, тем больше закрадывались мне в душу сомнения. Я задавал себе вопрос: а любила ли она меня с самого начала? И отвечал себе все увереннее: нет! Любил ли я ее сейчас? Наверное, уже нет.

Поначалу, когда я только узнал про измену жены, моя любовь превратилась в ненависть. Но после череды скандалов ненависть к Лене тоже прошла, уступив место в моем сердце безразличию. Я почти ничего уже не чувствовал к Лене. По крайней мере, я убеждал себя именно в этом. Значит, пора что-то менять кардинально. Мы прожили в браке десять лет. Детей нет. Она изменяет. Пора разводиться! Это мое решение? Однозначно. В итоге, поймал себя на мысли, что вполне созрел для развода, и окончательное решение мною принято.

Глава 9. Литературный салон

На следующий день Саша Гольдман решил затащить меня в заведение, где собирались малоизвестные литераторы. Саня заранее со всеми договорился, и там нас ждали к девяти вечера. Я в тот вечер задержался в конторе из-за встречи с представителями фирмы заказчика. Переговоры прошли нелегко, но небольшой договор на оборудование нескольких офисов компьютерами я с посетителями все же подписал. Хотя от занудства и придирчивости клиентов у меня разболелась голова, но настроение все же улучшилось. Саша съездил за это время домой и явился обратно в наш офис в половине девятого, одетый в весьма странного вида куртку и джинсы.

– Ну, ты и пафосный, – протянул он, критически оглядев мой обычный представительский костюм, – неужели у тебя нету одежды поскромнее?

– А что тебе не нравится в моем наряде? – поинтересовался я.

– Да ты там своим видом всех литераторов распугаешь, – рассмеялся Санек.

Я сказал, что на работу ничего, кроме делового костюма, никогда не ношу, но, для придания себе более приемлемого в литературной среде демократичного вида могу снять пиджак и галстук и одеть свое кожаное пальто поверх рубашки. Он согласился, но все же еще раз придирчиво осмотрел меня.

– Ладно, если расстегнешь пару пуговиц, то, может быть, сойдет, – изрек Гольдман.

Мы быстро доехали до перекрестка Пяти Углов и свернули с Загородного проспекта на улицу Рубинштейна. Толя въехал в один из дворов, и затормозил «Вольво» у какого-то полуподвального заведения, в чрево которого спускалась грязная лестница, буквально заваленная окурками. Ниже, у самого входа в подвальчик, я заметил каких-то людей, мужчин и женщин, оживленно о чем-то беседующих, некоторые были с косячками в пальцах. Мы спустились мимо них дальше вниз по грязным заплеванным ступеням.

Прихожая заведения встретила нас запахами «травки» и обычным сигаретным дымом. Не слишком большой зал дешевого ресторанчика был полон посетителями разного возраста. Они что-то пили и ели, разговаривали, смеялись. Общались, одним словом.

Мне показалось, что здесь проходит какое-то празднование. И я не ошибся. Перед нами была «простава». Литературное сообщество отмечало выход в свет книги одного из коллег. Сам виновник торжества выкатил по такому случаю угощение соратникам по перу. На столиках стояли графины с напитками и легкие закуски.

Я присмотрелся к публике. Здесь безраздельно господствовала мода на джинсы. Некоторые мужчины носили бушлаты, напоминающие форменную одежду времен Октябрьской революции. Дамы щеголяли разноцветными шалями и объемной бижутерией, а девушки помоложе смотрелись довольно вызывающе с татуировками на руках и пирсингом на усталых лицах, что, наверное, должно было сообщать окружающим, что данные особы пребывают на самом пике модных тенденций.

Панибратски здороваясь со многими из собравшейся публики, Гольдман протиснулся ближе к небольшому подиуму, на котором, подсвеченный точечными лампами, возвышался над присутствующими виновник торжества. Он держал перед собой книжечку в синенькой обложке и что-то читал гнусавым голосом. Когда я прислушался, то понял, что это стихи:

 
– Наша жизнь в движении столетий.
Наша смерть в забвении седом.
Пилигримы грозных лихолетий
Мы идем сквозь вихри под дождем…
 

Я силился понять, о чем же эти странные стихи.

– Ну, и как тебе Пушневич? – озабоченно спросил Саша, толкая меня локтем.

Я неопределенно кивнул.

Между тем гости все пребывали. Зальчик наполнялся поклонниками поэта. Входящие здоровались кивками с присутствующими и быстро занимали оставшиеся места за столиками. Ресторанчик бурлил и шумел. Каждый старался скорее наполнить рюмку и положить себе в тарелку побольше салата. Создавалось впечатление, что все приглашенные были очень голодными и пришли наедаться, а читаемые с подиума стихи служили лишь в качестве звукового фона к трапезе.

Воспользовавшись паузой в чтении стихов, какой-то молодой человек кавказского вида громко произнес тост за здоровье поэта. После чего все присутствующие одобрительно загудели, и процесс поглощения пищи пошел активнее.

Неожиданно к нам подошел седой человек среднего роста в больших очках, одетый в джинсы и кожаный жилет поверх джинсовой же рубашки.

– Здравствуйте, Степан Васильевич! Разрешите представить моего друга и нового шефа Леонида, – отрекомендовал меня Саша.

– Рад знакомству. Слышал о вас, – сказал я, пожимая сухощавую ладонь бывшего босса Гольдмана.

– Так это вы переманили Сашу? – спросил главред.

– Переманил, – признался я и добавил:

– А что в этом плохого? Платили то вы ему негусто.

Главред замялся, сразу сменил тему, спросил:

– Вы прочувствовали философию Пушневича?

– В поэзии всегда есть философия, – ответил я уклончиво.

– В стихах Пушневича отражается новый путь России, – проговорил Степан Васильевич.

– А, как вы думаете, куда Россию приведет этот новый путь? – поинтересовался я. Главред посмотрел с каким-то вызовом и сказал:

– Приведет к прогрессу и общеевропейским ценностям. Это однозначно…

– Что-то пока прогресса не видно, зато воруют гораздо больше, чем раньше, – перебив главреда, высказал я то, что думал.

Он посмотрел на меня тем взглядом, которым смотрит строгий учитель на нерадивого ученика, – настороженно и немного иронично, затем снисходительно улыбнулся и сказал:

– Неужели я вижу перед собой еще одного скептика?

Саша раскраснелся. Было заметно, что он нервничает. Чтобы разрядить обстановку, он предложил:

– Давайте пока сядем за столик.

Мы втиснулись куда-то в уголок. Официантка принесла стаканы и графин с вином.

– Кислятина, – поведал Саша, едва отхлебнув.

Со сцены по-прежнему бубнящий голос читал:

 
– …Строптива золотая Русь!
С Европой ей играть не нужно!
Так будем снова вместе дружно…
 

Пустота и ангажированность стихов давила и угнетала мое подсознание. Я не знал, о чем еще говорить и поэтому молчал. Степан Васильевич тоже молчал. Внезапно он увидел в толпе кого-то из своих знакомых и пересел за другой столик.

С подиума продолжали звучать гнусавые стихи. Тем временем, за первым тостом последовал второй и последующие. Я отхлебнул немного кислого вина и решил высказаться другу.

– Знаешь что? Не нравится мне твой Пушневич. Не желаю в нашем журнале о нем ничего печатать, – прямо сказал я Саше свое мнение. И подумал про себя: «Вот же она, цензура, во всей красе, а цензор я сам».

Мы еще немного поторчали в накуренном зале и пошли к машине.

Глава 10. Неотвратимость

В тот вечер я застал Лену дома.

– Так ты уже и пить начал? – даже не поздоровавшись, бросила она мне обвинение, едва я снял обувь и пальто и прошел из коридора на кухню. Сразу обвинять мужа в чем-нибудь было ее обычной манерой милого семейного общения. «Ведь нападенье – лучшая защита» цитировала она, будучи в хорошем настроении, свое жизненное кредо, почерпнутое из каких-то телепередач.

Лена сидела за круглым обеденным столом и нервно барабанила пальцами по его стеклянной поверхности. Она была «на взводе» и явно провоцировала ссору. Ничего хорошего мне это не предвещало. Конечно, я мог в очередной раз отмолчаться, но на этот раз решил более не откладывать разговор, который давно назрел.

– Знаешь, ты в последнее время по-хамски себя ведешь, – сказал я, глядя жене прямо в ее лживые голубые глазищи.

– Лучше на себя посмотри. Работает он, видите ли. Трудоголик, блин. А сам по кабакам шляется! – проворчала Лена.

– Ну, раз мы не устраиваем друг друга, значит, пора разводиться, – резюмировал я.

– С чего бы это? Любовницу себе завел? – притворно возмутилась она.

– С того самого, что ты завела любовника, – произнес я, между тем, роясь в своем портфеле среди бумаг, желая извлечь загодя приготовленный к подобному разговору конверт с фотографиями, сделанными для меня по моей просьбе Николаем Борисовичем, начальником службы безопасности моей конторы, бывшим милицейским подполковником.

– Кто тебе такое сказал? Это неправда! – взвизгнула Лена.

– А то, что ты дома не ночуешь, тоже неправда? – спросил я.

– Так я же у подруги… – начала она врать, но осеклась, когда я все же извлек из портфеля и кинул на толстое стекло стола перед ней пачку ее фотографий в объятьях любовника.

Лена перебирала фотографии, не зная, что и сказать. Последовавшую паузу первым нарушил я:

– Как видишь, про твою «подругу» я все давно знаю. Просто еще надеялся, что одумаешься. Теперь вижу, что надеяться уже не на что.

Она почему-то заплакала. Потом подняла заплаканное лицо и сказала:

– Ну и делай, что хочешь. И думать можешь, что хочешь. Думаешь, что ты лучше меня? – она вся раскраснелась, ее щеки и уши приобрели багровый цвет.

«Ей, наверное, все-таки стыдно», – подумал я и произнес:

– Я считаю, что измена означает конец брака. Я тебе никогда не изменял. Потому что, тому, кто любит свою половину, такое в голову никогда не придет. Я всегда считал тебя своим идеалом женщины, а ты оказалась обычной шлюхой, падкой на деньги, – высказал я наболевшее.

Лена разъярилась, в глазах ее засверкали голубые молнии:

– Ты, Леня, мерзавец, правильный до тошноты. Я вовсе не из-за денег сделала это, а потому, что ты достал меня своей правильностью. Я терпела все эти годы твое занудство. Но любое терпение когда-нибудь кончается. Ты слишком предсказуем и прямолинеен. С тобой невыносимо скучно. Моя жизнь с тобою была отвратительно пустой и бесцветной, а сейчас расцвела всеми красками. Поэтому я не жалею, что изменила тебе.

– Измена – это грех, и ты этот грех совершила, – резюмировал я.

Лена разозлилась еще больше и, уже не сдерживаясь, закричала:

– Ой, какой безгрешный! Посмотрите-ка на него! Ну, прямо ангелочек! Так я докажу тебе, что ангелы все на небе, а на земле только грешники живут. Докажу, что ты ничем не лучше меня, моралист хренов! А если думаешь, что буду прощенья просить, то не дождешься!

– А я и не собираюсь ничего дожидаться. Сейчас свои вещи соберу и съеду на дачу, – решительно проговорил я.

– Ну и вали, а я спать пошла, – бросила она и выскочила из кухни, пригнув голову, проскочив мимо меня и напомнив разъяренного быка, проскакивающего мимо тореадора в сильном желании насадить последнего на рога.

Мысль о рогах ужаснула меня, и я непроизвольно потрогал свою голову, как бы проверяя, а не растут ли рога на самом деле? Но ничего необычного не нащупал. Вероятно, от измены рога вырастают, все же, на астральном теле, а не на физическом. И я представил себе свою душу этаким минотавром с большими рогами. Очень неприятно.

От семейной сцены остался противный осадок. Произошло неизбежное. Все точки расставлены. Неотвратимость развода настигла нас, накрыла удушливой волной невеселых перемен.

Лена закрылась в спальне. Я прошел в кабинет, где я спал в последнее время на диванчике, взял там все документы, деловые бумаги и деньги. Из мебельной стенки в гостиной и из шкафа-купе в прихожей вытащил свою одежду и обувь.

Когда все упаковал, получилось несколько объемных сумок, вроде тех, которые таскали «челноки» начала девяностых. В два приема я снес их вниз и погрузил в свой «Мерседес». Про обстановку квартиры я даже не думал. Да и не был никогда мелочным. Пусть Лена пользуется. Я же добрый.

Глубокой ночью я выехал из города. Освещая себе путь дальним светом галогеновых фар, моя машина уверенно катила по неосвещенному шоссе. За моей спиной мосты в прошлое с треском горели и рушились, и я даже словно бы ощущал запах гари.

Я въехал в садоводство во втором часу ночи. На дачах буквально через пару дней, к майским праздникам, должен был начаться сезон. Но еще не начался, и потому пока почти никого, кроме охранника в будке у шлагбаума и его старой собаки в нескольких сотнях метров вокруг моего участка не наблюдалось. Я остановил автомобиль возле ворот. Вышел из машины и открыл их. Потом въехал на участок. Очутившись среди ночи на даче, я долго стоял на веранде и смотрел на звезды, украсившие ясное небо блестками.

Я вдыхал холодный ночной воздух и думал о разрыве отношений с женой, о том, что расставаться всегда грустно и больно, и тем грустнее и больнее, чем больший кусок жизни отдан был отношениям с этим человеком. «Нам нужно расстаться», говорят люди друг другу, когда уже осознали по-взрослому, что их отношения зашли в тупик, из которого выхода нет. Так произошло и у нас. Это понятно и логично. И, вроде бы, я уже прошел через ненависть к безразличию. Но почему же я чувствую такую душевную боль? Где логика? Но стоит ли искать логику в эмоциях? Бесполезно. Ведь я до сих пор, наверное, люблю Лену где-то в глубине своего сердца. Но что толку от этой любви? Да и любовь ли это уже? Или просто досада?

Я пытался разобраться в себе. Я понимал, что любовь тоже не вечна, что она хрупка и смертна. Теперь она умирает, и мое состояние, скорее всего, представляет собой какие-то жалкие отзвуки душевной боли. Не более того. Зачем любить человека до конца своей жизни, если отчетливо понимаешь, что больше никогда не сможешь быть с ним, потому что помимо любви есть неумолимые факты измен и предательства, которые не простить. А я, наверное, не обладаю кротким сердцем, потому что не могу такое прощать. Хотя пытался заставить себя. Заставлял себя простить. Долго пытался. Эх…

Я стоял на веранде, наверное, целый час, пока совсем не замерз, потом все же выгрузил свои вещи из автомобиля, свалил их в прихожей на первом этаже дачного дома, разжег пламя в камине, и, ничего не распаковывая, лег спать.