Текст книги "Куросиво"

5

Как раз в эту минуту дверь отворилась, и в комнату вошла горничная, держа в руке конверт, завернутый в кусок лилового шелка; заметив напряженную атмосферу в комнате, она опустила глаза и замялась.

– Что такое? – и голос и взгляд графа не сулил ничего доброго.

– Я принесла письмо…

– Письмо? Дай сюда! – граф протянул руку. Горничная, бросив взгляд на хозяйку, медлила в замешательстве.

– Прошу прощения… Это госпоже…

– Неважно. Дай сюда, говорят тебе!

Испуганная громким голосом графа, у которого был такой вид, словно он готов был наброситься на нее, горничная робко протянула руку со свертком, но все еще не уходила.

– Ну, что там еще?

– Посыльный ждет ответа…

Граф развернул шелковый лоскут. Там оказался большой конверт, надписанный мужским почерком. Повернув конверт обратной стороной, где значился адрес отправителя, граф изменился в лице.

– Хорошо, скажи посыльному, что письмо получено… Да, постой, забери это… Дура! – граф отшвырнул носком туфли шелковый лоскут. Лоскут отлетел к двери. Проворно подхватив его, горничная поспешно удалилась.

Трясущейся рукой граф взял письмо, и, так как толстый конверт не поддавался, он с усилием надорвал его, скрипнув от злости зубами.

Граф развернул письмо, а конверт, перевернувшись в воздухе, упал к ногам по-прежнему стоявшей с опущенной, головой госпожи Китагава. Перед ее глазами мелькнули; выведенные черной тушью иероглифы «Сигэмицу Фудзисава». Кровь волной прихлынула к ее щекам.

На лице графа, в одну секунду пробежавшего письмо глазами, появилось своеобразное выражение не то разочарования, не то успокоения, не то подозрения. Он порвал письмо в клочки, бросил их на пол и снова большими шагами зашагал по комнате.

– Хм, хм… «Поскольку этот вопрос находится в компетенции высшей власти…» Какой важный тон, скажите пожалуйста! Однако хитрая же ты бестия, Садако! Фудзисава пишет, что «понимая твои душевные страдания, постарается что-нибудь для тебя сделать…» Замечательно, чудесно! И благодарность за его труды, надо полагать, будет немалая!.. Садако, поедешь в маскарад, передай Фудзисава поклон от меня! – он захохотал.

Казалось, госпожа Китагава окаменела – ни один мускул не дрогнул на ее лице.

– Впрочем, ты, наверное, не совсем поняла, что я имею в виду. В письме сказано, что двадцатого числа ты, наверное, приедешь в маскарад, и граф Фудзисава будет, таким образом, иметь возможность встретиться с тобой и поговорить… – он снова рассмеялся. – Маскарад, маскарад… Маскарад и женщина, замаскированная под святую, – это неплохо придумано… Я тоже, в бытность в Европе, увлекался танцами, но после возвращения в Японию они мне окончательно опротивели… Не хочется даже бывать в Ююкан'е. В обществе, где процветает Фудзисава и Киносита, мне даже танцевать противно. Но тебе, конечно, следует поехать… Впрочем, нет, не смей ездить! Я не позволю тебе больше оставаться в Токио, слышишь? Ты просишь дать тебе развод – нет, развода ты не получишь, ни в коем случае. Поняла? И здесь, в Асабу, я больше тебя не оставлю – тебе ведь здесь, оказывается, раздолье. Откуда мне знать, какой очередной фортель ты умудришься выкинуть? Отправляйся в Нумадзу завтра же, слышишь? Мити я забираю к себе. И пока я не разрешу, ни шагу не смей ступить из Хаконэ. Пусть люди болтают что им угодно!.. Китагава проживет своим умом!..

Граф с силой нажал пуговку электрического звонка. На зов робко вошла та же горничная.

– Эй, позвать сюда Танака! Скажи Танака, чтобы шел сюда немедленно!

Танака был управляющий графини.

– Его, кажется, еще нет дома…

– Нет дома? Дура!.. Ладно, как только вернется, пусть придет сюда… Впрочем, нет, скажи, чтоб явился в главный особняк. А сейчас вели подавать экипаж.

Горничная вышла. С минуту граф глядел на застывшую словно каменное изваяние жену, потом резко распахнул дверь и, выходя, захлопнул ее за собой с громовым стуком. Слышно было, как он говорил о чем-то на лестнице со старой служанкой, а еще минуту спустя послышался грохот отъезжающего от подъезда экипажа.

6

Но госпожа Китагава, казалось, не слышала ничего этого. Против обыкновения, когда она, даже больная, через силу вставала, чтобы, по обычаю, встретить и проводить мужа, на этот раз она не поднялась с места, не сказала ни слова, ничего не видела, не слышала и продолжала сидеть все так же неподвижно, точно статуя.

Последние отблески заходящего солнца угасли, сумерки уже наполнили комнату.

Какие бы несправедливые обвинения и упреки ни приходилось ей слышать за двенадцать лет, что прошли с тех пор, как она стала женой Китагава, она ни единого раза не возразила мужу. Какие бы жестокие обиды и незаслуженные оскорбления ни приходилось ей переносить, она, стиснув зубы, терпела все муки, подчас непосильные, невыносимо тяжелые для женщины. И какова же награда? Хорошо, пусть ее план просить поддержки у Фудзисава действительно был не совсем удачен, но заподозрить ее в таком гнусном поступке… Мало того что ее изгнали из главной резиденции – теперь ее изгоняют из Токио. Мало того что ее место законной супруги фактически украдено у нее какой-то деревенской девкой – теперь у нее отнимают даже Митико. «Ступай в Нумадзу, за горы Хаконэ! Не смей возвращаться в Токио, пока я не разрешу!..» Это не только несправедливо – это бесчеловечно, жестоко.

Зачем она родилась женщиной? Зачем вышла замуж за Китагава? Старый, давно забытый «путь женщины» – он ничем не помог ей. Надежды на то, что ценой страданий она все же дождется минуты, когда муж очнется от своего безумия, – надежды, которые давали ей силы все терпеть, все сносить и на которые она уповала, увы, напрасно, – эти надежды рухнули. Так к чему же было ее терпение? Чем больше она терпела, тем грубее и беспощаднее с ней обращались, чем больше молчала, тем больше над ней издевались, а теперь, в довершение всего, бросают ей в лицо гнусные обвинения. Тщетны были все ее старания, все муки. Они были всего лишь мимолетной пеной на воде, не больше. Так ради чего же она страдала?

Она не думала, не сознавала этого, просто ее измученное сердце словно оцепенело, погрузившись в немую пучину боли.

Внезапно она почувствовала, что кто-то приблизился к ней и чья-то мягкая ручка легла на ее колени. Испуганно вздрогнув, она подняла голову – глаза ее встретились с похожими на черные звездочки глазами Митико; опустившись на колени, девочка снизу вверх заглядывала в лицо матери.

Графиня задрожала.

– Митико, ты тоже думаешь, что мама – плохая?

Зажав ладонью рот матери, Митико другой рукой изо всех сил обняла ее.

– Митико! – всхлипнув, графиня прижала к себе девочку. – Митико! Завтра… завтра ты поедешь жить к папе… А я… мама уезжает в Нумадзу… Мама должна ненадолго с тобой расстаться…

В слабом свете сумерек мать сквозь слезы увидела, как вспыхнуло белое, словно яшма, личико, на глазах, полных горя и гнева, выступили слезы, и девочка с силой отрицательно затрясла головкой.

– Митико, ты ни в коем случае не должна сердиться на папу… И меня… маму тоже не забывай…

Заглушая плач, рвущийся с губ, Митико уткнула лицо в колени матери, крепко обхватив их руками. Некоторое время графиня беззвучно плакала, склонив голову на плечо захлебывающейся от рыданий девочки, потом глубоко вздохнула и проговорила душераздирающим голосом:

– Митико моя, зачем только ты родилась женщиной? Ступай в монастырь, ступай в монастырь! Если ты выйдешь замуж и будешь страдать, что станет с тобой? Мужчины все нехорошие, все злые… Никогда не выходи замуж, Митико, слышишь? Ступай в монастырь, ступай в монастырь…

В вечернем сумраке, окутавшем комнату, мать и дочь плакали, крепко обнявшись. А за дверью, не решаясь войти, стояла, глотая слезы, старая служанка, держа в руке зажженную лампу.

Глава VI

1

Был поздний час воскресного майского утра, когда граф Фудзисава проснулся на втором этаже своего особняка в Таканава.

Обычно граф жил в своей официальной резиденции на улице Нагата, но, желая избежать наплыва посетителей, которые только и ждали воскресенья, чтобы атаковать его, он еще накануне вечером потихоньку покинул дом, сообщив об этом только самым близким своим друзьям. Ему хотелось провести спокойно вечер и насладиться отдыхом в воскресное утро.

В раскрытые сёдзи – граф не заметил, когда их успели раздвинуть – на изголовье постели падали яркие лучи утреннего солнца; снизу доносилось веселое щебетание канареек. А стоило чуть приподнять голову, и за стеклом, вклеенным в оконную бумагу, словно картина в раме, появлялась прекрасная панорама залива Синагава, по ярко-синей поверхности которого скользили лодки с квадратными и треугольными парусами.

Граф оттолкнул ногой лиловое шелковое покрывало, от складок которого едва заметно пахло пудрой, выпростал руки из рукавов ночного кимоно из желтоватого узорчатого шелка, заложил сплетенные пальцы рук за голову и, устремив взгляд в потолок, улыбнулся.

Жизнь не часто балует человека минутами, когда он улыбается по-настоящему искренне, от всей души, но графу Фудзисава посчастливилось пережить такую редкостную минуту. В самом деле, безродный подкидыш, он стал сейчас первым человеком в Японии. Даже ему самому такая головокружительная карьера кажется подчас выдумкой досужего беллетриста. Теперь никто не удивится, если он фамильярно шлепнет по макушке бюст Сарумэн-кандзя,[120]120
  Сарумэн-кандзя – прозвище Тоётоми Хидэёси, вассала, а впоследствии преемника феодального диктатора, объединителя Японии Ода Нобунага (XVI в).
  Это прозвище, буквально означающее «обезьянья рожа», было дано Хидэёси потому, что лицо его, по свидетельству современников, имело сходство с физиономией обезьяны.


[Закрыть] друга и правую руку самого Нобунага,[121]121
  Нобунага – Ода Нобунага (1534–1582) – выдающийся полководец феодальной Японии. Войны, которые Нобунага вел на протяжении всей жизни, были направлены на ликвидацию феодальной раздробленности Японии и на объединение ее под властью центрального феодального правительства.


[Закрыть] и скажет: «В нашей стране только двое настоящих героев – ты да я!» Глупые, маленькие людишки! Единственное, на что они способны, это попусту болтать о клановой клике и о случайных баловнях счастья. Они ошибаются! Сигэмицу Фудзисава не нуждается в помощи счастливого случая, свое положение он завоевал сам, он вскарабкался на эту высоту с помощью собственных рук и ног. Конечно, пока были живы трое великих деятелей реставрации, его предшественники, он, их ученик и последователь, не мог проявить своих способностей в полной мере, так, как хотелось бы. Бывали и у него минуты душевной слабости. После убийства Кото он так растерялся, что неукротимый «хромоногий старец»[122]122
  Хромоногий старец. – Имеется в виду Сигэнобу Окума, лишившийся ноги в результате террористического акта, предпринятого реакционными самурайскими элементами.


[Закрыть] должен был подбадривать его, призывая не падать духом. Но все это пустяки, минутные заминки: когда он сам встал у кормила власти, все получилось наилучшим образом!

Ну-ка, спросите, кто в течение последних десяти лет отвечал за судьбы всей Японии? Прошу извинить за нескромность – не кто иной, как он, Сигэмицу Фудзисава, и это вынужден будет признать всякий. Он продолжил дело, которое его предшественники оставили, едва успев приступить к осуществлению великих задач, он распутал клубок противоречий во внутренней и во внешней политике, он развивал начатое учителями дело, добившись того, что уже через год-другой стране будет дана конституция. Да, честь и слава создания невиданной на Востоке конституционной державы целиком принадлежит – прошу прощения за смелость – ему, недостойному Сигэмицу Фудзисава.

И будем беспристрастны: кто, кроме него, был бы способен осуществить эти грандиозные начинания? Возьмем Киносита – все считают его соратником, помощником и другом Фудзисава. Он проницателен, храбр, в нем горит дух отваги, но, увы, он совершенно лишен способности оценивать явления в их совокупности. Или другой, Осада (чертовски трудный характер!). Это человек ценный, как союзник – надежный, как противник – опасный, но разве не ясно, что как политическому деятелю конституционного склада ему многого не хватает?

У Нандзё целый ряд неоспоримых достоинств, но совершенно очевидно, что ему не хватает образования, нет и практической сметки. Впрочем, он умен и будет заодно с нами. Что ж, с ним нашего полку еще прибудет, а пойти против нас… нет, об этом тревожиться нечего.

Нагакура – тупица, ему бы только ведать финансами, посадите его за счеты, и он будет доволен…

Хори… не сегодня-завтра он вернется в Японию и, возможно, опять начнет портить кровь людям своими твердолобыми рассуждениями, но это не страшно – как бы ни упражнялись в красноречии эти отставшие от эпохи люди, карты их давно биты.

Сираи… его невероятные выходки тоже причиняют немало неприятностей, но в последнее время он заметно присмирел. Может быть, это оттого, что съездил в Европу? Положительно, нет лучшего способа утихомирить этих беспокойных субъектов, чем отправить их на некоторое время подышать воздухом Лондона и Парижа!

Остальные – ничтожества, их вообще не стоит принимать во внимание. Нобэти, правда, человек очень способный, но поскольку граф отправил его за границу, то в ближайшее время его можно не опасаться. В Палате Гзнро есть два-три враждебно настроенных субъекта, но эта публика – что голодные собаки: дайте им набить брюхо, и они живо начнут вилять хвостом…

Ну-с, а деятели оппозиции? Осада, хоть он мой противник, но замечательная личность. Этот человек – олицетворенная твердость и принципиальность, да и среди его приверженцев тоже имеется немало способных людей, но… но… – как бы это сформулировать поточнее? – при нынешней ситуации им вряд ли удастся добиться многого. Цутия – по природе своей честная душа, но ведь он же буквально нищий, при его бедности ему только и остается что довольствоваться жеванием собственных усов вместо обеда!

Вот Муто, авантюрист и шарлатан, известный еще со времен реставрации; это опасный субъект, с ним нужно держать ухо востро… Ничего, недаром говорят, что выходцы из Тоса гнутся куда ветер дует и за деньги готовы служить кому угодно. Муто тоже, надо полагать, готов поступиться принципами ради наживы. Так что, если он начнет шуметь, надо его купить, и дело с концом. Когда мысленно переберешь да сравнишь, таким образом, всех, то убеждаешься, что в современной Японии не найдется, увы, никого, кто мог бы противостоять Фудзисава… Попробуйте указать человека, умеющего охватить всю обстановку в целом, образованного, усвоившего культуру обоих полушарий, человека, который действительно с полным правом мог бы считаться политическим деятелем конституционного типа, нет, больше того – подлинно государственным мужем! В первую очередь вам придется назвать имя Фудзисава! И в самом деле, разве не замечательная личность этот Фудзисава? А кто он такой? Я! Я Фудзисава! Да-с, именно так! Вокруг ни одного достойного, не прикажете же доверить страну скудоумным или недорослям?..

…Вот что означала улыбка графа Фудзисава, если бы ее можно было расшифровать и выразить словами.

2

Сущность натуры графа Фудзисава исчерпывающе определялась двумя понятиями – ум и холодный расчет. Подобные люди не внушают симпатии. К человеку, который не совершает ошибок, не питают расположения. Недаром так неприятна добродетель Кун-Мин'а,[123]123
  Кун Мин (Чжугэ Лян) (181–234) – политический деятель и сановник древнего Китая. Феодальная традиция считает Кун Мина олицетворением добродетели и государственной мудрости.


[Закрыть] ведь безупречность внушает невольное отвращение. С удовольствием отмечать слабости и недостатки ближнего и именно ради них относиться к этому ближнему снисходительно таково уж свойство человеческой натуры. Иными словами, с точки зрения обычной житейской морали, недостатки являются отдушиной, своего рода предохранительным клапаном для человека. У графа Фудзисава таким предохранительным клапаном являлось тщеславие, скрывавшее его истинную сущность. Тщеславие заставляло его, человека недюжинного ума, легко поддаваться на лесть; тщеславие толкало его на совершенно не свойственные ему поступки, заставляло волноваться и обижаться по мелочам; тщеславие побуждало его подражать великим людям, причем он часто попадал впросак, а попав впросак, сердился и раздражался. Слабость графа к прекрасному полу тоже, возможно, в известной мере проистекала из его тщеславия.

В отличие от графа Киносита, немногословного и всегда готового без оглядки, со всей энергией браться за выполнение очередной задачи, граф Фудзисава, дальновидный, хладнокровный, и пальцем не шевелил, если это не диктовалось точным расчетом и собственной выгодой. Глаза его видели слишком далеко, чтобы ринуться вперед очертя голову, кровь была слишком холодна, чтобы загореться волнением. Однако в тех пределах, когда это не вредило его интересам, он часто был не прочь прийти человеку на помощь (разумеется, если это не наносило ущерб его достоинству, вернее его самодовольству); он охотно отдавал дань уважения талантам, оказывал почести выдающимся людям. Тщеславие разыгрывает подчас причудливые спектакли! Впрочем, не только тщеславие – успех всегда придает уверенность в собственных силах, а самодовольство удивительно любит роль благодетеля. Даже ледяная вода, если ее скопится чересчур много, переливается через край.

Настало время, когда щедроты графа Фудзисава, естественно, изливались на ближних и дальних. Пожалование дворянских титулов Цутия, Оида и другим лидерам оппозиции, которого они удостоились несколько дней назад по представлению графа, тоже совершилось, так сказать, вследствие этой избыточной щедрости. Его появление в прошлом месяце на вечере, устроенном дамами в Ююкан'е, вместе с Хигаси – с этим старым упрямцем, которого граф знал в сущности очень мало и который так неожиданно явился в столицу из провинциальной глуши, – тоже было в конечном итоге следствием этой избыточной щедрости. Он как бы говорил этим поступком: если сможете – милости прошу, никому не запрещено попытаться стать Лю Вэнь-шу. Да, граф Фудзисава относится к той категории людей, которые превыше всего любят театральность. Его согласие выполнить просьбу графини Китагава, которая нежданно-негаданно дважды посетила его месяц назад, тоже объяснялось отчасти тем, что просительница застала графа в момент, когда у него было хорошее настроение. Впрочем, будь на его месте любой другой, он тоже не мог бы не посчитаться с дважды повторенной просьбой известной и уважаемой в обществе графики Китагава.

Отношение к женщинам у графа Фудзисава полностью определялось взглядами, которых и в старые и в новые времена придерживалось и придерживается большинство японских мужчин независимо от их политических убеждений. В общем, суть этих взглядов сводится к тому, что женщина рассматривается как милое, глупое существо, специально созданное для утехи мужчин. Довольствоваться одной женой, как и одним мужем, – этого не требовали даже мудрецы Китая. Не говоря уже о Тайко, даже худосочные, нудные Токугава с охотой и удовольствием предавались любовным утехам. Деятели реставрации, учителя и наставники графа, тоже никогда не проповедовали строгой морали. Разве он, несущий бремя ответственности за всю Японию, не стоит какой-нибудь дюжины женщин? Допустим, он обольстил их. Но разве можно вменить ему это в вину? Надо полагать, он заслужил право позволить себе рассеяться, хотя бы изредка… Одним словом, совесть графа в отношении женщин была абсолютно спокойна. Пожалуй, спокойствие это было вполне естественным для человека, привыкшего развлекаться с женщинами, не имеющими своего «я», оно возникло как неизбежное следствие общения с этими живыми трупами. А вот душевная чистота и благородство графини Китагава явились для нее хорошей защитой. Граф согласился выполнить ее просьбу, принял ее брата, виконта Умэдзу, любезно с ним побеседовал, сказал, что так сразу добиться приказа о восстановлении дворянских привилегий, конечно, нельзя, но он, со своей стороны, постарается об этом похлопотать. Во всяком случае, заявил он, чтобы доказать свое раскаяние, виконту придется немножко потрудиться…

Граф устроил виконту место помощника при хранителе императорских усыпальниц и отправил его в Киото. Вот как корректно и любезно обошелся он с графиней. Трудно сказать, чем руководствовался граф Фудзисава, уделив госпоже Китагава минуту от своих многотрудных дел: не то он просто искренне ей посочувствовал, не то имел в отношении ее какие-нибудь низменные расчеты. Как бы то ни было, поскольку эта самая госпожа Китагава месяц назад внезапно уехала в Нумадзу или куда-то еще, вопрос был исчерпан, и если у графа действительно имелись грязные помыслы, то он, без сомнения, начисто просчитался.

3

Внезапно над самой головой графа прогрохотал поезд, идущий в Иокогаму, и мысли графа приняли другое направление. Он перенесся в бурную эпоху реставрации, потом вспомнил своих покойных предшественников – Кото, Сёкику[124]124
  Сёкику – псевдоним Коин Кидо (1833–1877).


[Закрыть] и других, кто в те дни стоял выше его или боролся с ним плечом к плечу; теперь многие из них уже сошли в могилу, другие, устав душой, добровольно превратились в покорных исполнителей его воли или же, не сумев шагать в ногу со временем, исчезли с политического горизонта и давно уже не подавали о себе никаких вестей Потом он подумал о Сабуро Хигаси, с которым так и не успел обстоятельно побеседовать (старик, кажется, захворал вскоре после концерта в Ююкан'е), и ему захотелось заставить склониться эту упрямую голову, гордо поднятую среди моря других, послушно и подобострастно склоненных. Старческий облик Хигаси навел его на мысль о том, что и его самого тоже ждет старость, и он представил себе надгробный памятник, который будет стоять после смерти на его могиле где-нибудь в районе Кудан или Маруно-ути; «Славное имя живет в веках, но печальна, увы, участь бренного тела…» Неужели и он, Сигэмицу Фудзисава, перед которым трепещет сейчас вся Япония, тоже обратится в горсть белых костей? При этой мысли графу невольно стало грустно. Но грусть эта длилась не больше мгновения; по необъяснимой ассоциации идей он вспомнил вдруг о костюмированном бале, который устроил недавно у себя в доме, затем память его обратилась к полным невероятных измышлений газетным статьям, материалом для которых послужил этот бал, и взгляд графа сверкнул гневом, но в следующую секунду ему вдруг пришло в голову, что с его смертью бульварные газеты потеряют львиную долю своего интереса, так как лишатся значительной доли материалов, помещаемых в разделе сообщений на третьих страницах, и граф ощутил нечто похожее на гордость. Потом ему вспомнилась воинственная, полная резких выпадов речь председательницы Общества нравственности, нагрянувшей вчера с целым выводком дам в его официальную резиденцию. Она проповедовала ему теорию моногамного брака. Вспомнив об этом, граф громко рассмеялся.

– Проснулись, господин? – плавно раздвинулись фусума, и в комнату вкрадчивой походкой проскользнула женщина лет восемнадцати, в прическе «симада»,[125]125
  «Симада» – название прически, которую носили молодые незамужние девушки.


[Закрыть] с густо набеленным лицом, одетая в атласное узорчатое кимоно.

– Когда ты встала? Я и не заметил.

– Неужели?.. Господин, чему вы только что смеялись?

– Я? С чего ты взяла?

Женщина жеманно засмеялась.

– Ах, как нехорошо притворяться! Не иначе как вспоминали какую-нибудь красотку и смеялись от удовольствия! Ах, какой вы обманщик!

«…Ластись, ластись, разыгрывай комедию, притворяйся… Не будь я Фудзисава, пожалуй, не захотела бы и посмотреть в мою сторону…» – думает граф, с усмешкой следя, как она опускается на колени у его изголовья. Это одна из многочисленных фавориток графа, счастливица по имени K°-Ито.

У графа Фудзисава имеется официальная резиденция, частная резиденция и особая резиденция; точно так же есть у него и несколько жен – официальная, неофициальная и еще особая.

– Вставайте, уже девять часов!

– Кто-нибудь приплел?

– Да, тетенька из Иокогамы. Говорит, что если вы собираетесь заглянуть к ней, то она ненадолго съездит по делу в Симбаси и тотчас же вернется обратно…

– Ах вот как, О-Сути здесь? Кто еще?

– Кимати-сан принес письма и телеграммы с улицы Нагата. И только что приехал Судо-сан…

– А, Тадасу? Так, так… Ну, будем вставать! – он поднялся с постели, запахнул небрежно раскрытое на груди кимоно – женщина тем временем поправляла его узкий шелковый пояс – и отворил сёдзи: за решетчатыми перилами открылся отливающий серебром залив Синагава. Некоторое время граф стоял неподвижно, сощурив глаза, что-то тихонько напевая.

– Поздно же вы! – внезапно окликнул его чей-то громкий голос. Граф посмотрел вниз и встретился взглядом с человеком лет тридцати, стоявшим в саду возле клумбы с пионами.

– Надо же хоть в воскресенье поспать попозже, а иначе и захворать недолго! – засмеялся он в ответ. – Сейчас я спущусь, заходи!

Обладатель громкого голоса – секретарь графа Тадасу Судо, по слухам – единственный человек в современной Японии, который запросто обращается со своим могущественным патроном и пользуется его неограниченным расположением.